Текст книги "В Ночь Седьмой Луны"

Виктория Холт
В Ночь Седьмой Луны

ГЛАВА 1

Теперь, достигнув зрелого возраста – 27 лет, я оглядываюсь на удивительное приключение моей юности и почти убеждаю себя, что его не было, как в то время была уверена в его реальности. Но все же временами я пробуждаюсь ночью оттого, что во сне я слышу зовущий меня голос – голос моего ребенка. И вот я здесь, одна из старых дев местного прихода, по крайней мере для тех, кто полагает меня таковой, хотя в глубине души я считаю себя замужней женщиной. И все же меня одолевают сомнения. Не произошла ли со мной какая-то умственная аберрация? Действительно ли, как пытались убедить меня, романтичную и довольно бесшабашную девушку, меня обманули и предали, как многих других, а поскольку я не могла смириться с этим, то вообразила невероятную историю, в которую никто, кроме меня, не верит?

Вот почему для меня очень важно понять, что же случилось в Ночь Седьмой луны. А для этого я решила привести в порядок все подробности той ночи в надежде, что это поможет восстановить правду.

Сестра Мария, добрейшая из монахинь, бывало, качала головой: «Елена, моя девочка. Тебе надо поостеречься. Нельзя быть такой порывистой и бесшабашной».

Более сдержанная сестра Гудрун, сузив глаза, многозначительно качала головой: «В один прекрасный день вы зайдете слишком далеко...»

В Даменштифт, пансионат для девушек при женском монастыре, меня отправили для получения образования в четырнадцать лет, и я жила здесь уже четыре года. За это время я съездила домой в Англию только один раз, когда умерла моя мать. Мои две тетки приехали присматривать за отцом, и я невзлюбила их сразу, так как они отличались от моей матери. Тетя Каролина была похуже своей сестры. Единственным удовольствием для нее было искать в людях недостатки.

Мы жили в Оксфорде, в тени колледжа, в котором когда-то учился отец, пока обстоятельства, вызванные его сумасбродным поведением, не заставили его бросить учебу. Возможно, я пошла в него, я даже уверена в этом. Мои приключения были похожи на его поступки, хотя его никогда не нарушали границ приличия.

Он был единственным сыном в семье, и его родители решили, что он должен учиться в университете. Для этого семье пришлось пойти на жертвы, и тетя Каролина никогда об этом не забывала и не прощала, ибо мой неблагодарный отец в студенческие годы со своим приятелем, тоже студентом, в каникулы отправились пешком через Шварцвальд – Черный лес, там он встретил и влюбился в очаровательную девушку, и естественным концом этой встречи было их супружество. Это походило на сказку, одну из тех, которые породила та страна. Девушка происходила из благородной семьи – страна изобиловала маленькими герцогствами и княжествами и, конечно, обе стороны неодобрительно отнеслись к их супружеству. Родители мамы не хотели, ее замужества за англичанина-студента без гроша за душой; семья же отца, которая с трудом наскребла деньги на его обучение надеялась, что он сделает карьеру в университете, ибо, несмотря на характер романтика, в нем были задатки ученого, и наставники имели на него виды. Но для них ничего не существовало, кроме любви, поэтому они поженились, отец бросил университет и стал искать средства к существованию для семьи.

Он подружился со старым Томасом Треблингом, владельцем небольшой, но преуспевающей книжной лавки рядом с Хай-стрит, и Томас дал ему работу и сдал комнаты над магазинчиком. Молодожены презрели все злые пророчества саркастической тетки Каролины и другой Кассандры – тетки Матильды, и были упоительно счастливы. Но дело было не только в бедности: моя мать не отличалась крепким здоровьем. Когда мой отец встретился с ней в лесу, она поправлялась после болезни в одном из принадлежавших ее семье охотничьих домиков. У нее была чахотка. «Вы не должны иметь детей!» – провозгласила тетя Матильда, считавшая себя авторитетом по болезням. И, конечно, я посрамила их всех, появившись на свет точно через десять месяцев после женитьбы.

Без сомнения, моим родителям было утомительно доказывать всем свою правоту, но они стояли на своем, и их счастье длилось вплоть до смерти матери. Я знаю, что мои тетки роптали на судьбу, не наказавшую, а вознаградившую такую безответственность. Старый грубиян Томас Треблинг, который едва ли сказал одно вежливое слово кому-либо, даже покупателям, оказался для них сказочным дедушкой. Он даже благополучно умер и оставил им не только лавку, но и домик по соседству, в котором жил. Так что, когда мне исполнилось шесть лет, мой отец был владельцем собственного книжного магазинчика, который хоть и не был процветающим концерном, но давал нашей семье достаточное обеспечение. Мой отец жил очень счастливой жизнью с обожаемой женой, отвечавшей ему редкой преданностью, и с дочерью, порывы которой не всегда легко было обуздать, но которую они оба любили несколько отстранение, ибо прежде всего были поглощены друг другом. Мой отец не был бизнесменом, но он любил книги, особенно антикварные, поэтому интересовался своим делом. У него было много друзей из университета, и в нашей маленькой гостиной часто случались небольшие, скромные застолья, на которых велись и ученые, и зачастую остроумные беседы.

Мои тетки навещали нас время от времени. Мама называла их борзыми, она говорила, что они беспрестанно обнюхивают весь дом, все ли содержится в чистоте. Впервые, когда я их увидела, мне было три года, и я расплакалась, протестуя, что это не собаки, а просто две старые женщины. Тетя Каролина никогда не простила этого моей матери, что было свойственно ей, но никогда не простила и меня, что, в общем-то, было менее объяснимо.

Итак, мое детство прошло в этом удивительном городе, который был для меня домом. Я помню прогулки вдоль реки, рассказы отца про римлян, построивших здесь поселение, и про датчан, которые сожгли его годы спустя. Меня волновали потоки людей на улицах, ученые мужи в пурпурных мантиях и студенты в белых галстуках, легкий шум шагов прокторов, этих особых университетских надзирателей, с бульдогами на ночных улицах. Прижимаясь к руке отца, я шла с ним от Корнмаркета к самому сердцу города. Иногда мы втроем отправлялись на пикник за город, в луга, но мне всегда больше нравилось быть с кем-нибудь вдвоем, тогда я могла рассчитывать на внимание отца или матери, которым меня обделяли, когда мы были все вместе. На прогулках отец рассказывал мне об Оксфорде, показывал мне Том-Тауэр, большой колокол и шпиль собора, одного из самых старых в Англии.

С мамой все было иначе. Она рассказывала о сосновых лесах и о маленьком замке Шлосс, где прошло ее детство. Она говорила мне о рождественских праздниках и как они отправлялись в лес за деревьями, чтобы украсить дом, и как в Рыцарском зале, который был в каждом замке, большом или маленьком, в канун Рождества устраивались танцы, и танцоры пели псалмы. Я любила слушать, как мама поет Шталле нахт, хайлиге нахт («Тихая ночь, святая ночь...» – рождественский псалом), и тогда ее старый дом в лесу казался мне заколдованным местом. Мне хотелось знать, тоскует ли она по дому, и когда я спросила об этом однажды и увидела улыбку на ее лице, я поняла, какой глубокой была ее любовь к отцу. Я думаю, именно тогда я сказала себе, что в один прекрасный день в моей жизни появится некто, кто станет для меня таким же дорогим, как мой отец для нее. Мне казалось, что такая глубокая, непоколебимая преданность дается в удел каждому. Возможно, поэтому я стала такой легкой жертвой. Эта история моих родителей служит оправданием того, что я ожидала найти в лесу такое же наваждение и верила, что другие мужчины так же чутки и добры, как мой отец. Но мой возлюбленный был иным. Мне следовало распознать его. Да, он был страстным, не терпящим сопротивления, подавляющим. Но – нежным, готовым на самопожертвование? Нет.

Мое детство омрачали только посещения моих теток, а позднее – необходимость отъезда в школу. Затем наступали каникулы и возвращение в чудесный город, который, кажется, никогда не менялся. И действительно, говорил мой отец, он оставался прежним сотни лет, и в этом было его очарование.

Из того времени мне вспоминается удивительное чувство безопасности. Мне никогда не приходило в голову, что что-то может измениться. Я всегда буду гулять с отцом и слушать его рассказы о студенческих днях. Он говорил о них с гордостью, но без тени сожаления. Я любила слушать его, когда он рассказывая с благоговением об учебе в Боллиоле; мне казалось, что я так же, как он, знаю этот колледж, и я понимала его планы провести всю жизнь в его стенах. Он с гордостью рассказывал мне о выдающихся личностях, учившихся в колледже. Мама говорила о своем детстве и пела мне песни, подбирая слова к любимым мною мелодиям Шуберта и Шумана. Она делала маленькие зарисовки леса, и мне казалось, что они обладают колдовским воздействием. Мама рассказывала мне истории о троллях и дровосеках, старые легенды, дошедшие от дохристианских времен, когда люди верили в богов Севера: Одина, Отца всех людей, Тора с молотом и прекрасную богиню Фрейю, в честь которой один из дней назвали Фраейтагом (пятница – нем.). Странное очарование открывалось для меня в ее словах.

Иногда она рассказывала о Даменштифте в сосновом бору, где ее обучали монахини; временами она переходила на немецкий, и постепенно я неплохо стала говорить на этом языке, хотя никогда не считала себя двуязычной.

Самой заветной ее мечтой было послать меня на учебу в это заведение, где она была так счастлива. «Тебе там очень понравится, – говорила она мне, – высоко в горах, покрытых соснами. Горный воздух укрепит твое здоровье, а по утрам летом ты будешь завтракать на открытом воздухе – запивать ржаной хлеб свежим молоком. Это так вкусно Монахини будут добры к тебе. Они научат тебя быть счастливой и много трудиться. Я всегда хотела, чтобы ты этому научилась».

Так как желания моего отца всегда совпадали с желаниями матери, я поехала в Даменштифт и, избавившись от ностальгии по дому, стала получать удовольствие от тамошней жизни. Лес скоро очаровал меня, хотя это очарование таилось во мне и прежде. В том возрасте у меня было не много наклонностей, и я без труда привыкла к новой жизни и моим спутницам. Моя мать подготовила меня к этому, и ничто не вызвало у меня удивления. Здесь обучались девушки со всей Европы: шесть англичанок, включая меня, более дюжины француженок, остальные были немки из различных маленьких немецких государств, в центре которых находилось наше заведение.

Мы скоро сдружились. Говорили по-английски, по-французски, по-немецки; простая жизнь пришлась всем по вкусу; дисциплина была строгой, но мы быстро разобрались, кто из монахинь поуступчивей, и научились этим пользоваться.

Скоро я почувствовала себя счастливой в монастыре и провела там два беспечных года, включая даже каникулы, потому что поездки домой были нашей семье не по карману. В монастыре на каникулы всегда оставались шесть или семь девочек, и мы не скучали, оставшись в одиночестве. Мы украшали зал хвойными ветками из леса и пели псалмы, украшали часовню на Пасху, или устраивали летом пикники в лесу.

Я освоилась с новой жизнью. Оксфорд с его башнями и шпилями казался очень далеким до того дня, когда я узнала, что моя мама опасна больна и мне надо ехать домой. К счастью, это было, летом и друзья отца, мистер и миссис Гревилль, путешествовавшие по Европе, забрали меня с собой домой. Когда я приехала, моя мать уже умерла.

Все изменилось: отец постарел лет на десять, он стал рассеянным, как будто не мог оторваться от счастливого прошлого и свыкнуться с невыносимым настоящим. Тети снизошли до нашего дома. «Мы пошли на большие жертвы, – сообщила мне тетя Каролина, – отказавшись от своего комфортабельного коттеджа в Соммерсете, чтобы приехать сюда и ухаживать за отцом». Мне было шестнадцать – самое время, по их мнению, отказаться от этих иностранных языков и бестолковых привычек. Я должна стать полезной для домашнего хозяйства. Они найдут кучу дел в доме. Молодые девушки должны уметь готовить и шить, вести хозяйство и выполнять другие обязанности по дому, которым вряд ли обучат в заморских монастырях.

Но отец очнулся от своей апатии. Желанием матери было завершение моего образования в Даменштифте, и я останусь там до восемнадцати лет.

Итак, я вернулась в Даменштифт и часто ловлю себя на мысли, что, если бы тетушки настояли на своем, это странное приключение никогда бы не произошло.

Это случилось через два года после смерти матери. Я почти совсем позабыла свою жизнь в Оксфорде и только изредка вспоминала прогулки вниз от Корнмаркета к Фолли-бридж и Сейнт-Олдгейт, зубчатые стены колледжей, необъятную тишину собора и очарование витража «Убийство святого Томаса Беккета» в восточном окне. Моей действительностью стали жизнь в обители, девичьи тайны, которыми мы обменивались в наших, похожих на камеры спальнях с толстенными перегородками, отделявшими одну келью от другой.

И вот пришла та ранняя осень, после которой возврат к прежнему стал невозможен.

Мне было почти восемнадцать, но чувствовала я себя моложе, была несколько романтически несдержанной. Мне некого винить за то, что случилось.

Самой мягкой из сестер-монахинь была Мария. Из нее получилась бы прекрасная мать, может быть слишком баловавшая детей. Она была бы счастлива с детьми и сделала бы их счастливыми. Увы, она была девственницей-монахиней и удовольствовалась общением с нами.

Она понимала меня лучше других. Знала, что мои поступки неумышленны. Я была импульсивной, взбалмошной, поступала скорей бездумно, чем преднамеренно. Я знаю, что Мария постоянно говорила это Матери-настоятельнице.

Наступил октябрь, мы наслаждались бабьим летом, а осень в тот год все еще не торопилась прийти. Сестра Мария заявила, что будет очень обидно потерять эти золотые дни и поэтому она выберет двенадцать девушек примерного поведения и вывезет их на пикник в лес. Мы поедем высоко в лес, разведем там костер, сварим кофе, а сестра Гретхен пообещала испечь по этому поводу булочки с пряностями.

Мария включила меня в эти двенадцать счастливиц вовсе не из-за моего примерного поведения, а скорее в воспитательных целях, в этом я была уверена. Так я попала на пикник в этот судьбоносный день. Сестра Мария управляла тележкой и выглядела огромной вороной, в развевающемся черном балахоне. Нужно отдать ей должное – лошадью она управляла с удивительным мастерством. Бедная старая лошадка, она нашла бы дорогу даже с завязанными глазами; за свою жизнь она столько раз возила в лес эту тележку с девочками.

Итак, мы приехали в лес, развели костер (очень полезное занятие для девушек), вскипятили воду, сварили кофе и поели булочек сестры Гретхен. Потом вымыли чашки в ручье неподалеку и упаковали их в обратную дорогу. Мы слонялись около сестры Марии, пока она не хлопнула в ладоши и подозвала нас. «Мы поедем через полчасика, – сказала она нам, – а пока погуляйте и собирайтесь к этому времени». Мы знали, что это означает. Сестра Мария удобно прислонится к дереву и вздремнет свои честно заработанные полчасика.

Она задремала, а мы стали бродить вокруг, и чувство возбуждения, всегда возникавшее у меня в сосновых борах, овладело мною. В такой вот обстановке заблудились Ханцель и Гретель и набрели на пряничный домик; в таком же лесу потерявшиеся дети бродил и до изнеможения, легли на землю, заснули, и листья засыпали их тела. Вдоль реки, хотя и невидимые отсюда, зависали на склонах холмов замки, в одном из которых принцесса-красавица проспала сотню лет, пока ее не разбудил поцелуй принца. Это был лес чародеев, дровосеков, троллей, переодетых принцев и принцесс, которых надо было спасать, великанов и карликов. Это была сказочная страна.

Я отдалилась от других девушек и не видела никого. Нужно не опоздать. На моей блузке были приколоты маленькие часики, доставшиеся от матери, украшенные голубой эмалью. Я не должна опоздать и огорчить милую, добрую сестру Марию.

Я вспомнила, каким в последний раз видела свой дом: тети в роли хозяек и безразличный ко всему отец. И мне подумалось, что скоро мне придется вернуться в Англию, так как девушки оставались в Даменштифте только до девятнадцати лет.

Туман в горных лесах возникает неожиданно. Мы находились очень высоко над уровнем моря. Когда мы ездили в ближайший городок Лейхенкин, мы все время спускались с гор. И пока я предавалась размышлениям о доме и неясным мечтам о будущем, туман сгустился, и я едва могла видеть что-либо на расстоянии нескольких метров. Я взглянула на часы. Пора возвращаться. Сестра Мария уже, должно быть, очнулась от своей дремоты, потерла руки и оглядывается в поисках девушек. Я поднялась немного повыше. Туман там, где находилась Мария, был, возможно, не такой плотный, но в любом случае появление тумана должно было насторожить ее и заставить немедленно отправляться домой.

Я пошла в том направлении, откуда, как мне казалось, пришла, но, должно быть, ошиблась и не смогла найти дорогу. Я не очень испугалась – у меня было пять или более минут в запасе, и отошла я от полянки не так уж далеко. Но моя тревога усиливалась по мере бесплодных поисков дороги. Мне казалось, что я хожу кругами, но я продолжала убеждать себя, что скоро выйду к поляне, где был пикник, или услышу голоса девушек. Но туман хранил безмолвие.

Я закричала «Ау!», как мы делали обычно, призывая друг друга, но – без ответа.

Я не знала, куда идти, и понимала, что в таком тумане трудно найти правильное направление. Меня охватила страшная паника. Туман мог усилиться и не рассеяться до утра. Как же мне найти дорогу к поляне? Я снова закричала: ответа не было.

Я взглянула на часы. Я уже опаздывала на пять минут. Я представила озабоченность сестры Марии: «Опять Елена Трант! Конечно, она не хотела... Она просто не думает...»

Она, конечно, права. Я должна найти дорогу и не подводить бедную сестру Марию.

Я снова крикнула: «Ay, ay!» Это я, Элен, я здесь! Но серый туман снова хранил свое бесстрастное молчание. Горы и леса прекрасны, но они могут быть жестокими, поэтому – во всех лесных сказках присутствует что-то безжалостное. Злая ведьма готова прыгнуть на путника, заколдованные деревья с темнотой превращаются в драконов.

Но я все же не очень испугалась, хотя поняла, что заблудилась. Лучше всего оставаться на месте и звать. И я продолжала кричать.

Я снова взглянула на часы – прошло полчаса. Я была в отчаянии. Но они же должны искать меня, по крайней мере.

Я ждала. Я кричала. Я забыла о своем решении оставаться на месте и начала ходить из стороны в сторону. Прошел целый час с назначенного времени.

Это случилось еще через полчаса. Я звала до хрипоты и вдруг услышала шорох раздвигаемых ветвей и хруст камешков под ногами человека. Кто-то был рядом.

– Ау! – закричала я с облегчением. – Я здесь!

Он вынырнул из тумана, как лесной герой на большом белом коне. Я пошла навстречу. Секунду всадник рассматривал меня, а затем сказал по-английски:

– Это вы кричали? Так вы заблудились?

Я так обрадовалась, что не удивилась, что он заговорил по-английски. Я заторопилась с вопросами:

– Вы видели тележку, сестру Марию, других девушек? Я должна их немедленно найти.

Он улыбнулся:

– Вы из Даменштифта.

– Ну да, конечно.

Всадник спрыгнул с коня. Он был высок ростом, широкоплеч, от него исходила какая-то властная сила. Моей радости не было предела. Мне нужен был человек, который немедленно отвел бы меня к сестре Марии, и он производил впечатление всемогущества.

– Я заблудилась на пикнике, – сказала я.

– И отстали от стада.

Его глаза, ярко голубого цвета, блестели, возможно, от странного дымчатого света, пробивавшегося сквозь туман. У незнакомца был твердый, хорошо очерченный рот. Он не сводил глаз с меня, и меня несколько смутило это внимание.

– Овца, отставшая от стада, не может не заблудиться, – сказал он.

– Да, наверно, так, но я не очень отстала. Если бы не туман, я легко нашла бы своих.

– Начатой высоте всегда можно ждать тумана.

– Да, конечно, но вы проводите меня к ним? Они где-то рядом.

– Как же мы найдем их в таком тумане?

– Прошло больше часа после условленного срока.

– Ну, тогда они вернулись в Даменштифт.

Я взглянула на лошадь.

– Но вы могли бы довезти меня туда, здесь всего пять миль?

Я не успела удивиться, как сильные руки подняли меня на лошадь и усадили боком. Незнакомец пригнул в седло.

– Пошел, Шлем, – обратился он к лошади по-немецки.

Лошадь осторожно двинулась вперед, незнакомец обнимал меня одной рукой, держа поводья в другой. Мое сердце бешено колотилось, я была так возбуждена, что забыла о сестре Марии.

Я сказала:

– Любой может заблудиться в тумане.

– Любой, – согласился он.

– Вы тоже терялись, я думаю?

– В какой-то степени, но Шлем, – он погладил коня, – всегда доставит меня, домой.

– Вы – не англичанин, – вдруг сказала я.

– Меня что-то выдало, скажите, в чем дело? – ответил он.

– Ваш акцент. Очень слабый, но все же.

– Я обучался в Оксфорде.

– Как здорово, я живу там.

– Я думаю, я несколько вырос в ваших глазах.

– Ну, я еще об этом не думала.

– Очень мудро с вашей стороны. Наше знакомство еще так недолговременно.

– Меня зовут Елена Трант, я учусь в Даменштифте около Лейхенкина.

Я ожидала, что он назовет себя, но он только сказал:

– Как интересно!

Я засмеялась:

– Когда вы вынырнули из тумана, я подумала, что это Зигфрид или что-то в этом роде.

– Вы очень любезны.

– Наверно, это из-за Шлема. Он чудесен. А вы выглядели таким высоким, таким властным. Совсем как он – Зигфрид, я имею в виду.

– Вы хорошо знаете наших героев?

– Ну, моя мама из этих мест. На самом деле она воспитывалась в том же Даменштифте. Вот почему меня отправили сюда.

– Какая удача!

– Почему вы так думаете?

– Потому что, если бы ваша мать не воспитывалась именно в этом заведении, вы никогда бы не приехали сюда, не заблудились в тумане, и я не имел бы удовольствия спасти вас.

Я засмеялась:

– Так это удовольствие?

– Да, и огромное удовольствие.

– Лошадь все идет. Куда она везет нас?

– Она знает дорогу.

– Что? Дорогу в Даменштифт?

– Вряд ли она была там когда-либо. Но она доставит нас в удобное место, где мы сможем обдумать, как быть дальше.

Я согласилась. Должно быть, на меня подействовала власть, которая исходила от этого человека.

– Вы не сказали мне своего имени.

– Вы уже назвали меня. Зигфрид.

Я рассмеялась:

– Неужели правда? Ну, это просто совпадение. Удивительно, как я точно попала. Ну, я думаю, что вы существуете в действительности. Вы не химера или что-то в этом роде. Вы не собираетесь вдруг исчезнуть.

– Подождите и увидите.

Он крепко прижимал меня к себе, что пробуждало, во мне странное, неизведанное прежде чувство, которое, конечно, следовало считать предупреждением.

Мы немного поднялись в гору, и лошадь вдруг переменила направление. Из тумана возник дом.

– Вот мы и приехали, – сказал Зигфрид. Он спешился и опустил меня на землю.

– Где мы? – спросила я. – Это не Даменштифт!

– Не важно. Здесь мы найдем укрытие. Туман очень промозглый.

Он крикнул:

– Ганс! – И из конюшни, видневшейся с одной, стороны дома, выбежал мужчина. Мне показалось, что он совершенно не удивился, увидев меня. Он принял у Зигфрида поводья и увел лошадь.

Зигфрид взял меня под руку и повел по каменным ступенькам к портику. Он толкнул тяжелую, окованную железом дверь, и мы вошли в комнату, где в камине горел огонь. Полированный пол был аккуратно шкурами животных.

– Вы здесь живете? – спросила я.

– Это мой охотничий домик.

В зал вошла женщина.

– О, хозяин! – вскрикнула она, и при виде меня на ее лице отразилось смятение.

Он быстро объяснил ей по-немецки, что он нашел в лесу заблудившуюся девушку из Даменштифта.

Женщина всполошилась еще больше. Она забормотала:

– Бог мой, Бог мой!

– Хватит так волноваться, Гарда. Покорми нас и найди этой девочке что-нибудь из одежды. Видишь, она вся промокла и замерзла.

Я заговорила с ней по-немецки, и она ворчливо ответила, что мне надо немедленно возвращаться в Даменштифт.

– Мы можем сообщить им, что я в безопасности, – попыталась я потянуть время. Я совсем не желала, чтобы приключение так быстро закончилось.

– Туман очень густой, – сказал Зигфрид. – Подождем немного и сразу же отправим ее домой. – Непонятно, почему женщина неодобрительно взглянула на него. Она повела меня по деревянной лестнице на второй этаж в комнату с большой белой кроватью и множеством шкафов. Открыв один из них, она извлекла оттуда синий бархатный халат, отделанный мехом. Он был восхитителен.

– Снимите свою мокрую блузу, – сказала Гарда, – и наденьте этот халат.

Я надела халат и, взглянув на себя в зеркало, поразилась происшедшей со мной перемене. Я никогда не видела такого удивительного синего бархата.

– Я могу, помыть руки и умыться? – спросила я. Она взглянула на меня почти со страхом и кивнула.

Чуть позже она вернулась с горячей водой.

– Спуститесь вниз, когда будете готовы.

Я услышала: часы пробили семь раз.

Семь часов! Что сейчас происходит в Даменштифте? При этой мысли мне стало дурно, но даже это беспокойство не поколебало то состояние дикого возбуждения, владевшее мною.

Я тщательно умылась; мои щеки горели, глаза блестели. Я распустила косы – в монастыре это не разрешалось, – и волосы упали мне на плечи, тяжелые, темные и прямые.

Я закуталась в халат и многое отдала бы за то, чтобы мои подруги из Даменштифта могли увидеть меня сейчас.

В дверь постучали, и вошла все та же женщина. Увидев меня, она раскрыла рот от изумления. Мне показалось, что она что-то хотела сказать, но воздержалась. Все было так таинственно, так увлекательно.

Она провела меня вниз в маленькую комнату, где был накрыт стол. На нем было вино, холодные цыплята, фрукты, сыр и большой поджаристый каравай хлеба.

Его глаза сверкнули от изумления при виде меня. Я была в восторге. Я знала, что халат очень шел мне, хотя такое одеяние украсило бы любую женщину. Ну и, конечно, мои распущенные волосы.

– Вам нравится мое превращение? – спросила я. Я всегда говорила без умолку, когда волновалась. – Мне кажется, – добавила я возбужденно, – теперь, без косичек и школьной блузки, я больше подхожу в спутники Зигфриду.

– Очень подходящая спутница, – согласился он. – Вы голодны?

– Просто умираю от голода.

– Тогда не будем тратить время.

Он подвел меня к стулу и очень учтиво придерживал его, пока я не села. Все это было так непривычно. Зигфрид наполнил мой бокал вином.

– В этот вечер я буду вашим слугой.

Вначале я не поняла, о чем речь, а потом спросила:

– А слуги?

– В подобных случаях они излишни.

– И вряд ли нужны. Мы прекрасно обойдемся без них.

– Это вино, – сказал Зигфрид, – из долины Мозеля.

– Нам не дают вина в Даменштифте, только воду.

– Какая умеренность!

– А что они бы сказали, увидев меня с распущенными волосами, я даже представить не могу.

– Значит, это запрещено у вас?

– Это считается грехом или чем-то вроде этого.

Он все еще стоял позади моего стула и вдруг взял мои волосы в руки и потянул их так, что моя голова запрокинулась назад, и я взглянула в его лицо. Он наклонился, и я застыла в ожидании, что же будет дальше.

– Вы какой-то странный, – сказала я. – Зачем вы потянули меня за волосы?

Он засмеялся и, выпустив мои волосы, сел на стул напротив меня.

– Думаю, монахини считают, что распущенные волосы вводят в искушение нестойких людей. И они вполне правы.

– Вы имеете в виду волосы?

Он кивнул.

– Вам не следует распускать их, если вы не вполне уверены в своих спутниках.

– Я не думала об этом.

– Конечно, нет. Мне кажется, вы несколько беспечны. Вы отстали от своих. Разве вы не знаете, что в лесу встречаются дикие кабаны и не менее дикие бароны. Первые могли бы лишить вас жизни, другие – чести. Скажите-ка мне: что для вас дороже?

– Монахини сказали бы, что честь дороже, конечно.

– Но мне интересно ваше мнение.

– Я затрудняюсь сказать, потому что никогда не теряла ни того, ни другого.

– Монахини, я полагаю, не лишались этого также, но все же имеют свою точку зрения.

– Но они намного старше меня. Не хотите ли вы сказать, что вы – один их этих диких баронов? Как можно! Вы Зигфрид. Никто с таким именем не станет лишать девушек их чести. Они спасают их от диких кабанов и, возможно, от диких баронов.

– Вы сами не очень уверены в этом. У вас есть на этот счет сомнения, правда?

– Да, немного. Но если бы их не было, не было бы и этого приключения. Если бы меня нашел другой человек, было бы довольно скучно.

– Вы уверены, что в Зигфриде вы не ошибаетесь?

– Если это действительно Зигфрид, то нет!

– Так вы сомневаетесь во мне?

– Я думаю, что вы совсем не такой, как кажетесь.

– В чем же?

– В этом надо разобраться. Он рассмеялся:

– Позвольте мне предложить вам немного мяса.

Он положил мне кусок мяса, и я стала есть его с чудесным горячим ржаным хлебом. На столе был также удивительно пряный маринад с кислой капустой, который мне ранее не приходилось пробовать. Это были не обычные листья белокачанной капусты и специи, а что-то необыкновенно вкусное.

Я с жадностью набросилась на эти яства, а он наблюдал за мной с удовольствием и радушием любезного хозяина.

– Вы действительно очень проголодались.

Я нахмурилась.

– Да, конечно. Вы что же считаете, что мысли о Даменштифте должны помешать моему аппетиту?

– Нет, что вы. Я рад, что вы можете жить одной минутой.

– По-вашему, я могу забыть о возвращении и о том, что меня ждет?

– Да, именно так. Так надо жить. Мы встретились в тумане, вы здесь, и мы можем поболтать, пока туман не рассеется. Давайте забудем об остальном.

– Я попытаюсь, – сказала я. – Признаться, мне очень неприятно думать обо веем этом шуме, каким меня встретят при возвращении.

– Ну что же, я прав. – Он поднял свой бокал. – За сегодняшний вечер! И черт с ним, с завтрашним днем.

Я выпила с ним. Вино согрело горло и я почувствовала, как краска заливает мое лицо.

– Хотя, – сказала я строго, – такую философию монахини не одобрят.

– Монахини – завтра. Сегодня вечером им нечего здесь делать.

– Я никак не могу забыть о бедной сестре Марии. Она получит нагоняй от матери-настоятельницы. Она наверняка скажет: «Вы не должны были брать эту Елену Трант, от нее всегда одни неприятности».

– Это правда? – спросил он.

– Как видите.

Он засмеялся.

– Да, вы отличаетесь от других, я уверен. Вы рассказывали мне, что здесь была ваша мать.

– О, это чудесная история, ставшая печальной. Они встретились в лесу, полюбили друг друга и жили счастливо после... пока она не умерла... Все были против этого супружества, но они выстояли, и все было очень хорошо. Но она умерла, и отец так одинок.

– У него есть вы, когда вы не в Даменштифте или не бродите по лесу в тумане.