Текст книги "В ролях"

Глава 14

На этом можно было бы заканчивать историю – жили, дескать, долго и счастливо, простые самодостаточные люди, не хватающие звезд с неба, и, может быть, даже умерли бы в один день… Все счастливые семьи счастливы одинаково, – классик сказал, разве можно спорить с классиком по части таких вот важных вещей?.. Только не давалось в руки Любочке простое человеческое счастье. Потому, быть может, не давалось, что человеку для счастья все-таки нужно иметь хоть каплю самостоятельности – думать самому, решать самому, самому определять, что хорошо в этой жизни и что плохо, как надо и как, наоборот, не стоит, а этого Любочка как раз не умела – быть самостоятельной. Это было ей как бы ни к чему: для того чтобы рассуждать или принимать решения, всегда оказывались под рукою мама и Петр Василич, а потом еще и муж; рассуждать же, брать на себя ответственность, даже минимальную, было слишком утомительно. Оказываясь перед выбором, пусть самым пустячным, Любочка обычно чувствовала странное беспокойство. Имелись, разумеется, у Любочки и амбиции, и запросы кой-какие, но даже они были не ее собственные, а внушенные извне – взращенные усилиями неугомонной Галины Алексеевны, подслушанные в модных кинокартинах, в разговорах с чуть более смелыми и целеустремленными приятельницами. Всё, чего хотела Любочка от жизни, касалось цветной обертки, а что за конфетка в той обертке, ириска или помадка сливочная, было ей неинтересно. Вот и не давалось Любочке счастье. Ведь счастье – это самой попробовать, а не со стороны любоваться.

Прошло еще несколько месяцев, уже заканчивалась неуютная сибирская зима, Илюшеньке исполнилось три года, и Галина Алексеевна наконец-то отправилась к дочери в Шаманку. И не было на этот раз к поездке никаких препятствий.

Любочка, готовясь к приезду матери, с понедельника мыла, мела, отдраивала до блеска – Галина Алексеевна к чистоте относилась ревностно, даже маниакально, и Любочка ужасно боялась показаться перед матерью неряхой. Герой Берлина к тому времени два месяца как получил диплом и месяц как отбыл в Мамско-Чуйский район за длинным северным рублем, и было Любочке с самого его отъезда почему-то не по себе; становилась она с каждым днем все более раздражительной, на Илюшеньку кричала невпопад, по каждой мелочи, а то и наподдать могла, особенно под вечер, когда раздражение это достигало высшей точки. Спала она по ночам дурно, ворочалась, мерзла, искала озябшей рукою уехавшего мужа, под утро с удручающей регулярностью видела красочные кошмары, и один был страшнее другого; никогда с ней, с Любочкой, раньше такого не случалось. Она отдала Илюшу в детский сад и вернулась на почту, но ее раздражала и работа, и прежние скучные подружки, вечно говорившие об одном и том же – о детях, о хозяйстве, о мужиках; все стало не так, все наперекосяк шло. Тошно было Любочке, вот что. Поэтому приезду матери обрадовалась она несказанно, поэтому готовилась ко встрече рьяно, остервенело, словно хотела смыть с этих унылых стен беспричинное свое, необъяснимое томление.

А все ж таки, как ни старалась, с порога услышала знакомое:

– Ох и дура ты у меня, ох и дура!

Так сказала Галина Алексеевна, едва огляделась. И, уж будьте уверены, вложила в эту фразу все свое раздражение, накопившееся за долгую изнурительную дорогу.

Любочка, понятно, обиделась. Надулась, точно мышь на крупу.

– А ты губки-то не выпячивай, не выпячивай! – продолжала Галина Алексеевна. – Дура и есть. Думаешь, взрослая? Мужика, вишь ты, захотелось. Думала, матери умнее? Ну и много ты получила-то? От мужика-то своего? Сарайку темную да сортир на дворе.

Любочка молчала. Ох, как обидно ей сейчас было! А самое скверное – мать права оказалась. Ничего-то с этого замужества Любочка не выгадала, забот только нажила.

– Что молчишь-то? Сказать нечего? Приготовила бы матери помыться с дороги! Где вы моетесь-то? Баня хоть есть у вас?

– Мы по субботам в общественную ходим, – буркнула Любочка. – Хочешь, ведро нагрею.

А у самой уже слезы наворачивались от жалости к себе. «Как мы живем?! – в ужасе думала Любочка. – Даже бани у нас нет!» – словно не обходилась без этой самой бани три с половиной года.

– Ну, родненькая, не плачь! – Галина Алексеевна наконец-то обняла дочь, погладила по растрепанным волосам, отчего Любочка захлюпала громче прежнего. Из комнаты вышел заспанный Илюшенька. Щечка его была помята, волосенки свалялись. Он не узнал бабушку. Испуганный, подбежал к Любочке, ткнулся носом ей под колени – спрятался.

– Ах ты, котик мой коток! – засюсюкала Галина Алексеевна. Илюшенька недоверчиво выглянул из-за Любочкиных ног и спрятался снова.

– А вот на-ка вот! – Галина Алексеевна порылась в одной из дорожных сумок, пошуршала кульками и вытащила бублик – огромный, конопатый, поджаристый, с Илюшенькину голову величиной. Илюшенька осторожно, по шажочку, выбрался из своего укрытия, выхватил из бабушкиных рук лакомство и опять спрятался.

– Ути, славненький какой! – растрогалась Галина Алексеевна. Попыталась погладить внука по голове, но он ловко увернулся и сопя заковылял обратно в комнату, роняя на пол крупные желтые крошки. Он ел старательно, словно выполнял очень важную, очень тяжелую работу.

– Вот поросенок! – разозлилась Любочка. Она совсем было собралась Илюшеньку отшлепать, но поленилась.

Ужинали поздно. Ужинала, собственно, только Галина Алексеевна, Любочка же нехотя ковыряла вилкой вареную картофелину и вздыхала тяжело, по-бабьи.

Илюшенька давно уснул, а мать и дочь всё сидели за кухонным столом и разговаривали. За окном стеной стояла черная-черная ночь, под окном, на другой стороне улицы, раскачивался тусклый фонарь, похожий на чашку с блюдцем, перевернутую вверх дном, где-то лениво перебрехивались собаки. «Господи, как я живу!» – думала Любочка. Речи Галины Алексеевны произвели эффект лампочки Зощенко – у Любочки вдруг открылись глаза, и перед глазами замаячили ветхие стены, убогая обстановка. Вот и стекло пошло трещиной, и радио заперхало простуженно, и, заглушая радио, заскрипели рассохшиеся половицы; двери и ставни были перекошены, потолок закопчен, пора было снова белить уродливую печку, отнимающую так много места, и Гербер уехал неизвестно куда, а кооператив в городе, это когда еще будет, да и будет ли вообще, так и состаришься… как тяжело доставать воду из колодца, и тем тяжелее, если знаешь, что живут же люди, и вода сама собою бежит из крана – сколько надо, столько и набежит воды, и не надо доливать из ведра в рукомойник, и не надо греть на печке, и не надо колоть дрова, а надо просто протянуть руку и пользоваться – сколько душе угодно.

– Хоть бы вы плитку купили. С баллонами. Как у нас с папой, – словно продолжая Любочкины мысли, вздохнула Галина Алексеевна. – Тяжело, поди, на печи-то готовить.

Любочка промолчала.

– Да ты не обижайся на мать, я ж тебе добра желаю. Для того ли я тебя растила, чтобы в эту вот дыру отдать? Смотри, какая ты у меня красавица выросла. Вот и портреты с тебя пишут (тут Галина Алексеевна для наглядности сделала жест в сторону комнаты, где висел над кроватью портрет в листьях). Зря, что ли? Абы кого рисовать не стали бы!

– Подумаешь, портрет! – буркнула Любочка. – Что от него проку-то?

– А художник-то хоть молодой был?

– Более-менее.

– И симпатичный небось?

– Обыкновенный. И вообще, это здесь при чем?

– Ох и дура ты у меня, ох и дура! Как же ни при чем? Молодой талантливый мужчина, художник, обращает на тебя внимание, портреты рисует, а ей ни при чем, видите ли!

– Мам, я, между прочим, замужем! – раздражилась Любочка.

– И кому это мешает? – усмехнулась Галина Алексеевна.

– А я, может быть, мужа люблю!

– Он-то, небось, не такой принципиальный. Ты что же думаешь, у тебя мужик на три года уехал и будет там праведничать? Письма писать да у окошка вздыхать? Не надейся! Не знаешь ты мужиков, вот что я тебе скажу! Ты вот тут пропадаешь, а он там уж наверняка нашел к кому прилечь.

Любочку этими словами словно колодезной водой окатило.

– Не говори так, не смей так говорить! – выкрикнула она.

– Тише, оглашенная, ребеночка разбудишь! И не злись. Мать правду говорит. Вот поступила бы в театральное, жила бы сейчас как человек. Или хоть бы к художнику этому ушла. Все-таки профессия интеллигентная. Видно, понравилась ты ему, если такой портрет отгрохал. Он как, местный или приезжий?

– Какая разница? Ну, из Шелехова он. Это тут, недалеко.

– Ну нет. Из Шелехова нам не годится. Что Шелехов, что Шаманка, один черт.

– Ладно, мам, давай спать. Устала ты с дороги, да и я что-то… – оборвала Любочка и пошла стелить постели.

Материны слова не давали ей покоя. Она помимо воли представляла Гербера в объятиях другой женщины, и горячая южная кровь от этого кидалась ей в голову.

Любочка уступила матери опустевшее супружеское ложе, а себе постелила на печи. Долго не спалось. Здесь, под закопченным потолком, было неуютно и знойно, старые лоскутные одеяла, беспорядочной кучей набросанные на печь, топорщились под простыней, словно лесные коренья, впиваясь в натруженную Любочкину спину, печной жар прожигал до самых костей. Первый раз в жизни Любочка легла спать на печке, но ни приступа сельской романтики, ни даже простого любопытства не чувствовала – только одно унижение. Любочка зло ворочалась, тщетно пристраивалась поудобнее. Не хватало воздуха, а теплые волны жара потихонечку баюкали ее, уносили с высокого этого берега в глубины сна, и она не заметила, как ее сморило, потому что и во сне казалось Любочке, будто она не может уснуть, а все ворочается на уродливой печи, разросшейся уже на весь дом, и никак не отыщет края, чтобы свесить ноги и спрыгнуть на пол. А под утро ей приснился Гербер – он улыбался многозначительно и делал ручкой, стоя на пороге большого, светлого, но незнакомого и недосягаемого дома, и за плечом его маячила библиотекарка Валя – счастливая, отвратительная, ненавистная серая мышь…

Галина Алексеевна с дороги уснула сразу, но и ее сон в ту ночь не был спокоен – из далекого могильного далека до самого рассвета грозила кривым артритным пальцем зловредная слюдянкинская ведьма, не пуская их с дочерью на вожделенную мраморную лестницу.

Обе проснулись примерно в одно время, в слезах. Только маленький Илюшенька еще сладко спал в своей кроватке.

Галина Алексеевна, едва проснувшись, стала разрабатывать новый план, как образумить дочку. С великим тщанием подбирала нужные слова, искала и всё не находила подходящего примера, высчитывала дни и поступки, но ничего этого не потребовалось. В тот самый момент, когда Любочка, разбитая и ни капли не выспавшаяся, свесила стройные ножки с печи, веселый солнечный зайчик пробежал по беленому печному боку невесть по каким заячьим делам. Вскочив на изящную ступню, свисающую сверху, он остановился и задумался, и (о ужас!) под его радостным рыжим лучом Любочка увидела черный уродливый бугорок – маленькая жилка вздулась и истерично пульсировала в потоке весеннего света, разрастаясь в Любочкиных заплаканных глазах до размеров горы Эверест.

– Ну нет! Хватит! – в отчаянии выкрикнула Любочка. – Не хочу быть старой! Не хочу! Не хочу!

И, вторя ее крику, громко заплакал в своей кроватке разбуженный Илюша.

Бедная, бедная Любочка! Ну что бы ей не родиться в начале восьмидесятых? Тогда, да с такими блестящими внешними данными, она бы к двадцати годам стала украшением эпохи дорогих содержанок, джакузи и евроремонта. Она бы почивала на шелке, отдыхала бы на Канарах, и ей бы никогда не пришлось думать о таких приземленных, непривлекательных вещах, как кооператив в Иркутске. В ее прекрасной голове были бы достойные ее красоты мысли – о гламуре, фитнесе, пилинге и шопинге, а на орбите ее прекрасных ног всегда вращались бы три-четыре спутника типа «мужчина-кошелек».

Увы – Любочка, как все выдающиеся люди, сильно опередила свое время, и, чтобы добиться хоть маленького успеха, ей предстояло еще доказать свою состоятельность.

Глава 15

В то же утро, едва позавтракав, полетела Галина Алексеевна в Иркутск, в театральное училище, а когда вернулась под вечер – сияющая, полная молодой энергии, – план по спасению Любочки был уже разработан, многажды выверен и в печать подписан. Прямо с порога, шапки не сняв, кинулась Галина Алексеевна по углам в поисках книжного шкафа или хоть полочки какой, да только откуда было взяться здесь книгам – Герой Берлина, от родителей уезжая, всю свою читаную-перечитаную библиотеку оставил, не захотел с собой ничего лишнего в новую жизнь брать – думал, наживет еще, успеется, а тут женитьба, ребенок маленький, до книжек ли ему было? Любочка, в дальнее путешествие собираясь, о книжках тоже как-то не подумала. Да и зачем они ей были во взрослой жизни – вот еще, в школе хуже смерти надоели, и тяжесть такая, так что ее домашняя библиотечка – небольшая, но тщательно подобранная Галиной Алексеевной по цвету и формату, тоже осталась у родителей, в Выезжем Логе, на почетном месте между сервантом и новым цветным телевизором. В итоге единственной добычей Галины Алексеевны стали несколько совершенно бесполезных математических пособий да потрепанный учебник по философии, уведенный из институтской библиотеки.

Неожиданная заминка сильно расстроила Галину Алексеевну. Ей хотелось сию секунду приступить к исполнению своего плана, а для этого жизненно необходима была хоть какая-нибудь книжица, со стихами или баснями, и уж тут она бы выбрала для Любочки самое красивое стихотворение на вступительный экзамен!

– Мам, что ищешь-то? – зевая, спрашивала Любочка и лениво накрывала к ужину. После давешней бессонной ночи глаза у нее слипались, голова была тяжелая, ватная.

Днем пришло письмо от мужа – как обычно многословное, торжественное, щедро пересыпанное ласковыми словами и обещаниями, поэтому жизнь на данный момент не казалась такой мрачной, как вчера, а, напротив, представлялось Любочке с самого обеда, будто она – жена декабриста, графиня в изгнании, или хоть княжна, верная и благородная героиня. От этого и колодец, и печь, и скрипучие половицы приобретали романтические оттенки, становились частью прекрасного, возвышенного образа, и перемен уже не хотелось: перемены пугали, разрушали царившую вокруг красоту.

– Ох и дура ты у меня, ох и дура, – беззлобно бормотала Галина Алексеевна, продолжая тщетные поиски. – Как живете?! Хоть бы книжка какая! Тоже мне, интеллигенты!

Любочка пожала плечами. Зачем матери книжка? Она же сроду их не читала, только пыль с корешков протирала по субботам.

– Ну, вот что я тебе скажу, – объявила Галина Алексеевна, наконец-то усевшись за стол и взявши в руки вилку, – собирайся!

– Куда? – не поняла Любочка.

– Домой собирайся. Забираю тебя. А то совсем тут пропадешь.

– Как… Как домой?! А Илюшенька, садик? А почта? Мам, у меня же работа здесь!

– Работа! – Галина Алексеевна усмехнулась. – Тоже мне работа – бандерольки сортировать! Уволишься, время есть. За сколько там заявление нужно? За две недели? Как раз к концу отпуска успеешь.

– У меня в июне отпуск. И Гербер обещал приехать, сегодня письмо получила, хочешь, почитать дам? Он там…

– Да моего же отпуска! – рассердилась Галина Алексеевна. – Гербер-Гербер-Гербер! Только и слышно! Забудь своего Гербера! Нету его. И не предвидится в ближайшие три года, а что там дальше, это еще бабушка надвое сказала. Сама о себе не подумаешь, никто за тебя не подумает, разве что мать только!

Любочка опустила голову к самой тарелке и захлюпала носом. Она не понимала, что опять сделала не так.

– И не плачь. Я уже обо всем позаботилась. От тебя толку дождешься разве? Вот, послушай. Про училище я узнала всё, там заявление до первого июня принимают. Это мы перед самым отъездом подадим, чтобы не мотаться лишний раз. Так что в поликлинику сходи прямо завтра, справку возьми по форме… Господи, да как там ее?! – Галина Алексеевна сорвалась с места и помчалась обшаривать сумку. Откопала клочок бумаги, сощурилась, разбирая собственные торопливые каракули. – Ах, вот. Да. По форме ф-86. Запомнила? Запиши. Возьми ручку и запиши, я сказала, а то забудешь!

Любочка покорно поплелась за ручкой.

– Сфотографироваться еще надо. У вас есть где сфотографироваться хоть?

– Нету. Это надо в Шелехов.

– Как ты тут живешь?! Это же уму непостижимо! Ладно. С утра в поликлинику, потом в Шелехов. Аттестат папа вышлет, я ему с утра телеграмму дам. А теперь послушай. Мне добрые люди вот что сказали. Слишком тебе уже лет много. Да замужем, да с ребенком… Не любят там таких. Бесперспективные, говорят. Так ты про мужа и про ребенка, пока сами не спросят, чтобы ни полслова, поняла? А то зарубят на первом же экзамене. Оденешься помоднее, причешешься. И чтобы кольцо сняла, ясно? Экзамены в три тура проходят. Сначала басню там, или стишок какой, потом песни-танцы, потом этюд. Хотела прям сегодня тебе стихотворение подобрать, чтобы времени зря не тратить, да что ж с вами сделаешь, коли вы такие безответственные! Ну ладно. Остальное мы завтра порешаем. Поздно уже!

Не доев, Галина Алексеевна пошла стелиться, а Любочка так и осталась за столом в полнейшем недоумении. Вроде она все слышала, что мать сказала, и все вроде бы ясно было, но касалось как будто другого какого-то человека, ей, Любочке, незнакомого.

Этой ночью Любочке снова не спалось. Она все думала над материными словами, и чем больше думала, тем больше они ей нравились. Страхи потихонечку отступали, освобождая дорогу привычным мечтаниям, и к утру вот она, мраморная лестница, уже сияла новой белизной, вся к услугам самой лучшей в мире артистки.

С утра и до самого отъезда Любочка пела и порхала, порхала и пела, поэтому все хлопоты легли на плечи Галины Алексеевны. То и дело приходилось ей окорачивать дочь, подталкивать в нужном направлении. Если бы не Галина Алексеевна, та ни фотографий бы не сделала, ни справку нужную не взяла, ни Илюшеньку от садика не открепила бы – вообще ничего. Так бы и прыгала, дурища великовозрастная, по дому, перекладывая с места на место вещи, и по десять раз на дню чемоданы бы перебирала. Ну да ничего, Галине Алексеевне все это в радость было. Впервые за несколько лет она снова почувствовала себя главным в доме человеком, все за всех решающим и предвидящим на десять ходов вперед.

Вот и про Илюшеньку все обдумала давно. Уедет Любочка учиться, а они с Петром Василичем и без нее поднимут мальчика, на ноги поставят. С Любочкой управились, справятся и с ним. Не такие уж они старые, если разобраться. И ума – как-нибудь поболее наберется, чем у молодых. Отец, так тот даже рад будет. А то все под машиной да под машиной, слова лишнего от него не добьешься никогда.

Все, буквально все предусмотрела Галина Алексеевна. Под ее чутким руководством было составлено пространное письмо для зятя. Писала его как бы сама Любочка, но Галина Алексеевна, от греха подальше, за плечом стояла и нужные слова подсказывала. Выходило из письма, что отъезд Любочки в Выезжий Лог кругом для Гербера выгоден – и жене молодой полегче да повеселее, и под материным присмотром, а то дело молодое, мало ли что случиться может, и денег высылать не очень-то надо – копи себе на квартиру: чем меньше потратишь, тем скорее накопишь.

Вот только про поступление в письме не было. Любочка собиралась было все честно написать, ее распирало прямо, хотелось своей радостью с близким человеком поделиться, но Галина Алексеевна запретила. На Любочкин наивный вопрос «Почему?» ответила туманно: «Чтобы не сглазить». Билеты до Красноярска тоже сама покупала – дочери не доверила. Еще напутает чего или деньги потеряет, как тогда ехать?

Всего через три недели дом в Шаманке стоял запертый – ослепший и онемевший. Закрыты и крест-накрест заколочены были деревянные ставни, остыла печь, не скрипели половицы и не бряцали ведра – только дудукинская «Спидола», впопыхах забытая на кухонном столе, еще некоторое время тихонько лопотала о чем-то, да и та вскоре затихла, потому что в ней сели батарейки.

Часть II

Глава 16

В зале, как обычно, было полно народу. Особенно много пришло первокурсников, еще не забывших, как в прошлом году, на этой же самой сцене… В помещении стоял неровный гул, словно многотысячная стая мух слетелась на гигантскую банку с вареньем. В «кармане» за сценой несколько старшекурсников поправлялись пивом после минувшей ночи. Это была их вотчина, и в «карман» никто не смел больше соваться, разве что по особому приглашению. Выпускникам суетня в зале была мало интересна, однако иногда подглядеть за происходящим из-за декораций бывало забавно. Особенно за лицом хореографички – дал же Бог человеку живую мимику! Потягивали пиво, делали ставки, чего до обеда больше начитают, «Памятников» или «Писем Татьяны к Онегину», фыркали презрительно: «Далась им эта школьная программа!», – хотя сами с той же «школьной программой» и поступали несколько лет назад; заслышав особое оживление в зале, потихонечку пробирались в конец «кармана», а оттуда – за пыльные задники, прислушивались, приглядывались, по лицам мастеров пытались прочесть вердикт. Первый тур был в самом разгаре (второй день), и мастера казались чуть более рассеянными, чем вчера.

Курс набирал сам Борис Семенцов. Выпускник Щепкинского училища, когда-то он более чем успешно дебютировал в столице, но через несколько лет вернулся на родину, в Иркутский драматический театр, да там и прослужил до шестидесяти лет, а потом пошел преподавать, передавать богатейший свой опыт. Когда московские приятели спрашивали его, почему он уехал, он отвечал: «Кем бы я был в Москве? В лучшем случае – одним из многих, до старости на вторых ролях, а здесь я всю жизнь играл что хотел. И Гамлета сыграл, и Отелло, и дядю Ваню, и короля Лира, и Тригорина, и Прозорова. Всего Чехова переиграл, всего Шекспира. Что еще нужно настоящему артисту? Роли, только роли! Артист без роли – что баба без ребенка». Мудрый человек был Семенцов Борис Иванович, не прельщало его амплуа последнего (и даже предпоследнего) в городе.

Друг его и ассистент, Аркадий Яхонтов, человек совершенно иного склада, тоже почти всю свою актерскую жизнь провел в Иркутском драматическом театре, но, увы, не по своей воле. По молодости пытался он наниматься в Москву, в Ленинград или хоть в Ярославль, но как-то у него не складывалось, не находилось подходящего места. Шестой десяток разменял, а так и не смог выбраться за рамки амплуа героя-любовника.

Фактура была, что называется, шикарная. Даже и сейчас, на возраст невзирая. Но все серьезные роли вечно доставались кому-нибудь другому. Яхонтова любили и ценили иркутские зрители, был у него даже свой устоявшийся круг поклонниц, не пропускавших ни одного спектакля с его участием, однако все это было не то, не то! Товарищи по актерскому цеху считали Яхонтова человеком пустоватым и неглубоким. Не талантливым.

Его это задевало. Злило. Он говорил, что всему виною обычная человеческая зависть. Иногда так оно и было: Яхонтов был мужчина хоть куда, и многим, совсем уж не имеющим успеха – ни у зрителя, ни у женщин, – не давал покоя его благородный профиль.

Яхонтов и Семенцов дружили больше пятнадцати лет, и коллеги не переставали удивляться этому странному тандему – уж больно непохожими людьми были Семенцов и Яхонтов, к тому же разница в возрасте. Злые языки болтали всякое, и всё в молоко. Секрет этого альянса был куда как прост. Однажды на гастролях в Астрахани, очень поздним июльским вечером, душным и чернильно-черным, цикадным, Яхонтов отбил подвыпившего Семенцова от двух молодых грабителей. Яхонтов был тогда в самом соку, и справиться с зарвавшимися сопляками не составляло для него особого труда. Рукав пиджака только разорвал, зато приобрел друга на многие годы.

Все прекрасно понимал Семенцов – и про пустоватость, и про невеликие таланты Яхонтова, однако всегда поддерживал, помогал чем мог; вот и мастерскую предложил вести в паре, хотя возможны были другие, более достойные варианты. Семенцову, человеку самодостаточному, было в общем-то все равно, с кем преподавать, а Яхонтову такое предложение очень и очень польстило.

Любочку оба заметили еще во дворе. Ее было трудно не заметить. На полголовы выше всех прочих абитуриенток, по последнему слову одетая, смоляные локоны по плечам, гордая прямая спина и ни страха, ни суеты во взгляде, стайка восторженных соискателей вокруг, в том числе – студентов… А улыбка?! Бог ты мой, какая улыбка – ослепительная и вместе с тем холодноватая, полная достоинства!

– Хороша девочка! Героиня, истинная героиня, – шепнул Яхонтов, открывая входную дверь.

– Да, героиня… – эхом повторил Семенцов. – Посмотрим, посмотрим…

На Любочку обитатели «кармана» поспорили отдельно. Кто-то утверждал: слишком красива, чтобы быть еще и талантливой, а кто-то возражал: нет, талантлива, обязательно талантлива, потому что вон какая серьезная – телефончик накануне все-таки не дала! Самые скептики усмехались: «Вот увидите, “Письмо” читать будет!», – и на это была сделана еще одна ставка.

Любочка, ни о ставках, ни о «кармане» ничего не знавшая, уже томилась в тесном коридоре, но не зубрила и не мандражировала, как большинство абитуриентов вокруг, а рассматривала развешанные по стенам фотографии с выпускных спектаклей. И чем больше смотрела, тем большую приобретала уверенность, потому что даже те театральные барышни, которые сняты были в париках, кружевах и кринолинах, ей, Любочке, в подметки не годились. На черно-белых фотографиях было особенно заметно, насколько бледны все эти расфуфыренные девочки на ее фоне.

Больше всего Любочка боялась прозаического отрывка. И стихи-то с басней вызубрила она еле-еле, а проза ну никак не запоминалась. Все время Любочка слова переставляла и даже пропускала целые предложения. Но ничего – студенты, с которыми она познакомилась накануне первого тура, все наперебой утверждали, что главное – уверенно держаться. Она, привыкшая вечно следовать советам старших товарищей, так именно и держалась. Оттого и в зал вошла, точно строгая директриса в класс, полный круглых двоечников. В задних рядах тут же зародились бурные аплодисменты. Кто-то даже закричал: «Бис!», – да так истошно, что Семенцову пришлось оглянуться и пришикнуть на галерку.

Любочка читала «Пророка».

Она начала:

 
– Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился… —
 

и, согбенная, побрела по сцене вдоль комиссии, волоча стройные ножки, неловко загребая острыми лакированными носиками и оступаясь на каблучках, и в «кармане» один четверокурсник проиграл другому полтора рубля. Проигрыш этот был в высшей степени несправедлив, поскольку сама Любочка действительно сначала хотела читать «Письмо Татьяны», которое, единственное из всего школьного курса литературы, до сих пор помнила почти наизусть, но Галина Алексеевна запретила.

– Тут надо показывать. Понимаешь, по-ка-зы-вать! – твердила Галина Алексеевна и для пущей убедительности так сильно трясла головой, что массивные золотые серьги с рубинами, которые последние пять лет не снимала она даже на ночь, начинали раскачиваться в ушах точно два маленьких маятника. – Ты же в театр поступаешь, не абы куда! В театре играть надо! А как ты это сыграешь? Ну, хоть вот эту строчку, – тут Галина Алексеевна хваталась за книгу и декламировала: «Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня…», – как, скажи на милость?!

Любочка пожимала плечами. Она не знала, как это можно показать. Вот и выбрала Галина Алексеевна из учебника то, что, по ее разумению, «показать» было легче легкого. К тому же Пушкин. Автор проверенный. И тема серьезная, а не любовь какая-то там. О высоком искусстве речь!

– …и шестикрылый херувим[1]1
  В оригинале – серафим.


[Закрыть]

На перепутье мне явился… – продолжала Любочка.

Снова зааплодировали, да так дружно, что пришлось приостановиться, сделать так называемую «долгую артистическую паузу». Любочка замерла, одарила зрителей своей самой лучшей улыбкой. Шум в зале усилился. В глубине сцены, где-то по левую руку от Любочки, послышался как будто смех. «Показалось», – мелькнуло у нее в голове, но нет, не показалось – это обитатели «кармана» представили себе «шестикрылого херувима».

– Потише там! – Семенцов сердито привстал и обернулся к залу. – Сейчас всех выведу!

А потом кивнул Любочке:

– Продолжайте, пожалуйста!

– Перстами легкими, как сон,

Моих десниц[2]2
  В оригинале – зениц.


[Закрыть] коснулся он, – снова задекламировала Любочка и тонкими белыми пальчиками легко-легко коснулась лица,

– Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы. (Встрепенулась, заозиралась по сторонам, по-птичьи заморгала.)

Моих ушей коснулся он (резко обхватила руками уши),

И их наполнил шум и звон: (затрясла головой, стряхивая с себя воображаемый звук)

И внял я неба содроганье,

И гордый[3]3
  В оригинале – горний.


[Закрыть] ангелов полет (гордо вскинула глаза ввысь, к желтому растрескавшемуся потолку, туда же потянула тронутые первым загаром, изящно заголенные руки),

И гад морских подводный ход (глаза в пол),

И дальней[4]4
  В оригинале – дольней.


[Закрыть] лозы прозябанье (ладошка у лба, пристальный, прищуренный взгляд в сторону осветительской будки, поверх голов, мимо бешено хлопающего зала).

…Пока маленький Илюша, сидя на густом и теплом ковре в гостиной, увлеченно перебирал ленты и пуговицы, грудой вываленные перед ним из швейной коробки, чтобы под ногами не мешался, Галина Алексеевна лично с Любочкой репетировала. Проверяла по учебнику слова, интонацию подправляла, покрикивала даже:

– Что ты мямлишь?! Это же Пушкин, тут надо громко, с выражением!

Так она и читала. Громко, с выражением, как мама научила:

– И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык!

(Здесь она воспроизвела жест, которому позавидовал бы любой хирург от стоматологии. Зал рыдал.)

…Днем, когда родители уходили на работу, Любочка репетировала уже одна. Энтузиазма у нее было не меньше, чем у Галины Алексеевны. Она сажала Илюшеньку перед собой и читала ему «Пророка» вслух. Мальчик замирал и недоверчиво наблюдал за маминым строгим лицом, ежился от громкого, чужого какого-то голоса. Когда чтение прекращалось, Любочка со смехом хватала оцепеневшего Илюшеньку на руки и кружила по комнате, и тогда он тоже начинал хохотать – ему нравилась новая игра. Немного почитав вслух и навозившись с сыном, Любочка распахивала пошире родительский шкаф и начинала наряжаться перед зеркалом. Она выстраивала высокие асимметричные прически, поглубже втягивала несуществующий живот и примеряла, примеряла одну вещь за другой, но всё не могла выбрать, в чем же поехать на предстоящий экзамен. По дому разбросаны были книжки и кофточки, помада и заколки. Петр Василич на всю эту подготовку ухмылялся только, но не вмешивался. Любочку он любил и был вполне согласен, что девочке лучше учиться, чем в ожидании мужа впустую штаны просиживать где-то в глухой деревне. Мало ли каких глупостей по молодости лет наделать можно. Правда, не верил он в успех этой затеи, ворчал про себя: «Уж лучше бы хоть в медсестры пошла», – но это уже другой вопрос…