Текст книги "Няня. Кто нянчил русских гениев"

Пушкин и няня[36]36
  Глава «Пушкин и няня» хранится в Мемориальном доме-музее С. Н. Дурылина в Болшеве (КП 325/14). Незавершенный текст написан фиолетовыми чернилами; правка внесена зелеными чернилами. Воспроизводим текст по автографу. Правка учтена, недописанные слова дописаны. Ссылки на цитаты, сделанные Дурылиным в конце каждого текста, вынесены в сноски. Цитаты, вписанные Дурылиным по памяти, сверены по изданиям, на которые он ссылается.


[Закрыть]

 
Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов, игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Младенчество прошло, как легкий сон.
Ты отрока беспечного любила,
Средь важных муз тебя лишь помнил он,
И ты его тихонько посетила;
Но тот ли был твой образ, твой убор?
Как мило ты, как быстро изменилась!
Каким огнем улыбка оживилась!
Каким огнем блеснул приветный взор!
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полувоздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала…
 

Так рассказывал Пушкин о встречах со своей Музой.

Ее первое явление поэту он воспринимал как чудесную сказку, услышанную от «наперсницы волшебной старины» – няни Арины Родионовны.

Этот образ няни – один из самых светлых в поэзии и в жизни Пушкина.

«Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодежи с притворною строгостью оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною неизменною любовью и в годы возмужалости и славы беседовал с нею по целым часам /…/ Весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче /…/ Поговорки, пословицы, присказки не сходили у ней с языка /…/ В числе писем к Пушкину почти ото всех знаменитостей русского общества находятся и записки от старой няни, которые он берег наравне с первыми».[37]37
  Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. 1855. (Сноска С. Н. Дурылина). (Цитаты сверены по изданию: Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., «Современник», 1984.)


[Закрыть]

Когда южное изгнание Пушкина сменилось ссылкой на север, в снегах Михайловского няня Арина Родионовна явилась единственным утешением и поддержкой опального поэта.

«Сосланный в псковскую деревню, – рассказывает один из друзей Пушкина, – он имел там развлечением старую няню, коня и бильярд, на котором играл тупым кием. Его дни тянулись однообразно и бесцветно. Встав по утру, погружался он в холодную ванну и брал книгу или перо; потом садился на коня и скакал несколько верст; слезая, уставший ложился в постель и брал снова книги и перо; в минуты грусти перекатывал шары на биллиарде или призывал старую няню рассказывать ему про старину, про Ганнибалов, потомков Арапа Петра Великого».[38]38
  Смирнов Н. М. Из памятных заметок. / Русский Архив. 1882. Кн.1 (2). С. 230. (Прим. С. Н. Дурылина).


[Закрыть]

«Я один-одинешенек; живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут», – писал Пушкин князю П. А. Вяземскому в январе 1825 года из Михайловского, и то же повторял он в июле этого года Н. Н. Раевскому: «…я в совершенном одиночестве: единственная соседка, которую я посещал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме моей старой няни и моей трагедии; последняя подвигается вперед, и я доволен ею». («Борис Годунов». – С. Д.)

О своем образе жизни в засыпанном снегами Михайловском Пушкин писал (1824) брату Льву: «Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания».

Эти «сказки» няни передал он своему русскому народу в своих чудесных Сказках «О царе Салтане» и «О мертвой царевне и семи богатырях» и др.

«Он все с Ариной Родионовной, коли дома, – вспоминает дворовый Пушкина Петр. – Чуть встанет утром, уже бежит ее глядеть: «Здорова ли мама?» Он ее все «мама» называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из Гатчины у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): «Батюшка, ты за что ты меня «мамой» зовешь, какая я тебе мать?» – Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила). – И уж чуть старуха занеможет там что ли, он уж все за ней».[39]39
  Тимофеев К. Я. Могила Пушкина и село Михайловское. Журнал Министерства Народного Просвещения. 1859. Т. 103, отд. II, С. 144–150. (Прим. С. Н. Дурылина).


[Закрыть]

В начале декабря 1824 года Пушкин пишет Д. М. Княжевичу (?):[40]40
  Адресатом этого письма, сохранившегося в черновом наброске, предположительно считают Д. М. Кнежевича. Анненков опубликовал его как «Письмо к г. К.», и лишь начальные буквы имени и отчества позволили предположительно установить адресата.


[Закрыть] «Вот уж четыре месяца, как нахожусь я в глухой деревне, скучно, да нечего делать. /…/ Уединение мое совершенно, праздность торжественна. Соседей около меня мало. Я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко; целый день верхом, вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны. /…/ Она – единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно».

Этой единственной своей «подруге» Пушкин посвятил свое стихотворение «Зимний вечер», написанное в Михайловском./…/

О «доброй подружке» Пушкина с любовью и благодарностью отзываются и те редкие друзья Пушкина, которые навещали его в изгнании.

К няне Пушкина обращается поэт Н. М. Языков:

 
Свет Родионовна, забуду ли тебя?
В те дни, как сельскую свободу возлюбя,
Я покидал для ней и славу, и науки,
И немцев, и сей град профессоров и скуки,
Ты, благодатная хозяйка сени той,
Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре Камены.
Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты,
Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,
Ходил я навещать изгнанника-поэта,
И мне сопутствовал приятель давний твой,
Ареевых наук питомец молодой.[41]41
  Ал. Вульф. – (Прим. С. Н. Дурылина).


[Закрыть]
Как сладостно твое святое хлебосольство
Нам баловало вкус и жажды своевольство!
С каким радушием – красою древних лет —
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам, и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
Ты занимала нас – добра и весела —
Про стародавних бар пленительным рассказом.
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе, и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал;
Свободно говорил язык словоохотный,
И легкие часы летали беззаботно!
 

«К няне Пушкина»

Вспоминает «свет Родионовну» и тот друг Пушкина, приезд которого в «опальный» домик поэта доставил ему величайшую радость, – лицейский товарищ Пушкина, будущий декабрист Ив. Ив. Пущин:

«Было около восьми часов утра. /…/ Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один – почти голый, другой – весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза, /…/ мы очнулись. Совестно стало перед этой женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, чуть не задушил ее в объятиях /…/

Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи /…/ Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. /…/ Начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей /…/. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным няню, а всех других – хозяйскою наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание. /…/»

Но был в Михайловское и другой приезд, столь же внезапный, но вовсе не радостный…

Наступил сентябрь 1826 года. «Приехал вдруг жандармский офицер из города, – вспоминал дворовый Пушкина Петр, – велел сейчас в дорогу собираться, а зачем – неизвестно. Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеевич ее утешать: „Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь хоть куда ни пошлет, а все хлеба даст“».

Зная за собой несколько либеральных выходок, Пушкин убежден был, что увезут его прямо в Сибирь. «В длиннополом сюртуке своем собрался он наскоро», – так рассказывает декабрист Лорер[42]42
  Лорер Николай Иванович (1797 или 1798–1873) – дворянин, участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов. Автор мемуаров. Декабрист, член Северного и Южного обществ. После восстания 1825 года заключен в Петропавловскую крепость, приговорен к 12 годам каторги в Сибири.


[Закрыть] со слов брата Пушкина, а одна из тригорских барышень, собеседница Пушкина, вспоминает: «Пушкин был у нас; погода стояла прекрасная; мы долго гуляли; Пушкин был особенно весел. Часу в одиннадцатом вечера сестры и я проводили Пушкина по дороге в Михайловское… Вдруг рано на рассвете является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина. Это была старушка чрезвычайно почтенная, лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца. /…/ Она прибежала, вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода Александра Сергеевича в Михайловское прискакал какой-то не то офицер, не то солдат (впоследствии оказалось – фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно с ним вместе ехать в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было. „Что же, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?“ – спрашивали мы няню. – „Нет, родные, никаких бумаг не взял, и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила“. „Что такое?“ – „Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, такой скверный“».[43]43
  М. И. Семевский. Прогулка в Тригорское. СПб. Ведомости. 1866, № 163. (Прим. С. Н. Дурылина).


[Закрыть]

Фельдъегерь увез Пушкина в Москву, где его ожидало свидание с Николаем I. Получив свободу от деревенской ссылки, Пушкин провел сентябрь и октябрь в Москве, сделался центром внимания всей Москвы, но, вернувшись в Михайловское в ноябре, с удовольствием писал оттуда П. А. Вяземскому:[44]44
  Пушкин к П. А. Вяземскому, 9 ноября 1826 года из Михайловского.


[Закрыть]

«Вот я в деревне. Доехал благополучно, без всяких замечательных пассажей /…/ Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни, ей-богу, приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом». /…/

Пушкин не усидел в Михайловском. Его манили к себе Москва, Петербург с их журналами, литературными кружками, театрами, с кругом друзей. И встревоженная няня решила написать письмо своему исчезнувшему питомцу. Вот что писала Арина Родионовна Пушкину генваря 30 дня 1827 года из Михайловского:

«Милостивый государь Александр Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим новым годом из новым сщастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия; а я вас уведомляю что я была в Петербурге: и об вас нихто неможит знать где вы находитесь и твои родители, о вас соболезнуют что вы к ним неприедете; а Ольга Сергеевна к вам писала при мне содною дамою вам известия а мы батюшка от вас ожидали, письма когда вы прикажите, привозить книги нонемогли дождатца: то извознамерились по вашему старому приказу отправить: то я посылаю, больших и малых, книг сщетом 124 книги архипу даю денег 90 рублей: присеем любезный друг я целую ваши ручьки с позволении вашего съто раз и желаю вам то чего и вы желаете и прибуду к вам с искренным почтением Арина Родивоновна».

Арина Родионовна была неграмотна и письмо писано кем-то с ее слов.[45]45
  К сожалению, мы не нашли источник, по которому можно было бы считать текст этого письма.


[Закрыть]

Пушкин отвечал няне на это ее письмо. К сожалению, письмо поэта до нас не дошло, а уцелело ответное письмо Арины Родионовны. На нем помета: 6 марта 1927 года,[46]46
  В книге П. В. Анненкова «Материалы для биографии А. С. Пушкина» (1855. С. 4) не указан год письма, а только число и месяц. Незавершенное стихотворение Пушкина «Няне» пушкинисты датируют 1926 годом. Если так, то оно не может быть ответом на письмо няни от 1927 года, хотя Анненков считает его ответом на это письмо.


[Закрыть] Тригорское. Это значит, что оно писано кем-то из тригорских барышень со слов старушки.

«Любезный мой друг Александр Сергеевич, я получила письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна; вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, забуду вас. Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайловское – всех лошадей на дорогу выставлю. Я вас буду ожидать и молить Бога, чтобы Он дал нам свидеться. Прощай, мой батюшко, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила – поживи, дружочек, хорошенько, – самому слюбится. Я слава Богу здорова, – целую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родионовна».

Ответом Пушкина на это письмо является его стихотворение, обращенное к няне:

 
НянеПодруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя,
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На черный отдаленный путь;
Тоска, предчувствия, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
То чудится тебе…………………
 

Еще 17-летним юношей, еще только вступая на путь поэта, Пушкин-лицеист с глубокой нежностью вспоминал о своей няне:

 
Я сам не рад болтливости своей,
Но детских лет люблю воспоминанье.
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало, —
Всё в душу страх невольный поселяло.
Я трепетал – и тихо, наконец,
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На ложе роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум…
 

«Сон», 1816. (Отрывок)

Стихи эти полны благодарностью к Арине Родионовне за то, что она с ранних детских лет ввела поэта в чудесный мир народных былин и сказок и навсегда сроднила его с великой поэзией родного народа.

Няня с детства внушила своему питомцу любовь и уважение к народному творчеству: «Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским». (Плетневу, 1831).

На себе узнав из уст няни всю правду и красоту русской сказки, Пушкин писал в 1830 году: «Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают»./…/

Арина Родионовна скончалась в 1828 году. Пушкина в это время не было в Петербурге.

На смерть Арины Родионовны издалека откликнулся Н. М. Языков. Он вспомнил долгие вечера, проведенные с Пушкиным и его няней в занесенном снегом Михайловском, и перед ним встал, как живой, образ старушки:

 
На смерть няни А. С. ПушкинаЯ отыщу тот крест смиренный,
Под коим, меж чужих гробов,
Твой прах улегся, изнуренный
Трудом и бременем годов.
Ты не умрешь в воспоминаньях
О светлой юности моей,
И в поучительных преданьях
Про жизнь поэтов наших дней…
………………………………….
Мы пировали. Не дичилась
Ты нашей доли – и порой
К своей весне переносилась
Разгоряченною мечтой;
Любила слушать наши хоры,
Живые звуки чуждых стран,
Речей напоры и отпоры,
И звон стакана об стакан!
Уж гасит ночь свои светила,
Зарей алеет небосклон;
Я помню, что-то нам про сон
Давным-давно ты говорила.
Напрасно! Взял свое Токай,
Шумней удалая пирушка.
Садись-ка, добрая старушка,
И с нами бражничать давай!
Ты расскажи нам: в дни былые,
Не правда ль, не на эту стать
Твои бояре молодые
Любили ночи коротать?
Не так бывало! Слава Богу,
Земля вертится. У людей
Все коловратно; понемногу
Все мудреней и мудреней.
И мы…Как детство, шаловлива,
Как наша молодость, вольна,
Как полнолетие, умна,
И как вино, красноречива,
Со мной беседовала ты,
Влекла мое воображенье…
И вот тебе поминовенье,
На гроб твой свежие цветы!
Я отыщу тот крест смиренный,
Под коим, меж чужих гробов,
Твой прах улегся, изнуренный
Трудом и бременем годов.
Пред ним печальной головою
Склонюся; много вспомню я —
И умиленною мечтою
Душа разнежится моя!
 

Осенью 1835 года Пушкин в последний раз приехал в Михайловское и писал оттуда жене: «В Михайловском нашел я все по старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Наприм<ер>, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был».

Прошло сто лет со дня смерти великого питомца Арины Родионовны,[47]47
  Предположительно, С. Н. Дурылин готовил этот материал для выступления на вечере памяти Пушкина в 1937 году.


[Закрыть] и полностью оправдалась уверенность поэта Языкова, сказавшего над могилой няни поэта:

 
Ты не умрешь в воспоминаньях /…/
И в поучительных преданьях
Про жизнь поэтов наших дней.
 

Арина Родионовна жива в нашей благодарной памяти и будет жить, доколе будет жить память о ее великом питомце Пушкине.

/…/ Не совершил бы Пушкин своего подвига, /…/ если б он не был цельный художник с живою русскою душою. Эта русская стихия видится мне не в одном только русском языке, доведенном Пушкиным до изумительного совершенства, силы, образности и мужественной красоты, и не во внешнем только содержании его некоторых творений, но еще более во внутренних сторонах его творчества. Вообще можно лишь удивляться, каким образом, при его французском воспитании дома и в Лицее, при раннем, к несчастию, растлении нравов, обычном в то время вследствие безграничного господства в русском обществе французской литературы XVIII века; при соблазнах и увлечениях света мог не только сохраниться в Пушкине русский человек, но и образоваться художник с таким русским складом ума и души, с таким притом глубоким сочувствием к народной поэзии – в песне, в сказке и в жизни?.. Внешнюю разгадку этого явления следует искать, прежде всего, в деревенских впечатлениях детства и в его отношениях к няне. Но и няня, и детские впечатления деревни таились тогда в воспоминаниях почти каждого отъявленного отрицателя русской народности, так что такая русская бытовая черта в поэзии Пушкина является уже сама по себе нравственною его заслугою и оригинальною особенностью. В самом деле, от отрочества до самой могилы этот блистательный прославленный поэт, ревностный посетитель гусарских пиров и великосветских гостиных, «наш Байрон» притом, как любили его называть многие, не стыдился всенародно, в чудных стихах, исповедовать свою нежную привязанность – не к матери (это было бы еще не странно, так и многие поэты делали), a к «мамушке», к няне, и с глубоко искренней благодарностью величать в ней первоначальную свою музу… Так вот кто первая вдохновительница, первая муза этого великого художника и первого истинно русского поэта – это няня, это простая русская деревенская баба!.. Точно припав к груди матери-земли, жадно в ее рассказах пил он чистую струю народной речи и духа! Да, будет же ей, этой няне, и от лица русского общества вечная благодарная память! /…/

Заметьте, что в это время в нашей литературе если и встречалось благосклонное упоминание о русской женщине из простонародья, то не иначе как о «простодушной поселянке». /…/

Софья Васильевна Капнист-Скалон (1796–1861)

Родилась в семье дворянина, поэта и драматурга В. В. Капниста (1758–1823), автора «Оды на рабство» и комедии «Ябеда». Прожила довольно тихую жизнь. Свои «Воспоминания» написала в 1859 году.

Воспоминания[49]49
  Воспоминания С. В. Скалон (урожденной Капнист). «Исторический вестник», 1891. Т. XLIV, № 5 (май). С. 339–340. Переизданы в сборнике «Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX». М., «Современник».1990. С. 281–389.


[Закрыть]

Я помню себя с четырехлетней моей жизни; /…/ помню маленький домик в три комнаты, с мезонином, с небольшими колонками, с стеклянной дверью в сад и с цветничком, который мы сами обрабатывали и который был окружен густым и высоким лесом.

Тут мы жили с няней, старушкой доброй и благочестивой, которая, выкормив грудью и старшую сестру мою, и старшего брата, так привязалась к нашему семейству, что, имея своих детей и впоследствии внуков не более как в четырнадцати верстах, не оставляла нас до глубокой старости своей и похоронена близ умерших братьев и сестер моих на общем семейном кладбище нашем.

Моя мать, истинный ангел красоты как душевной, так и телесной, жила часто в одиночестве в деревне Обуховке, занимаясь воспитанием детей и выполняя в точности священный долг матери; однако она решилась поручить нас и няне, в преданности, усердии и опытности которой была уверена, единственно потому только, что имела несчастье терять первых детей (из 15-ти у нее осталось только шесть); помню, как во сне, что, вставая с восхождением солнца, няня наша долго молилась перед образом св. мучеников (преподобных. – С. Д.) Антония и Феодосия, висевшим в углу нашей комнаты, с усердием и большим умилением клала земные поклоны; потом будила нас, одевала и, после короткой молитвы вслух, которую сама нам подсказывала, напоив нас молоком или чаем из смородинового листа, отсылала старших братьев со старым слугой Петрушкой в дом к матери, а с нами, с братом Алексеем и со мной, надев нам через плечо в награду за послушание мешочки из простой пестрой материи, спешила в лес собирать, по нашему желанию, если это было осенью, между листьями упавшие лесные яблоки, груши и сливы, которые и сохраняла зимой.

О! Какая радость это была для нас, с каким восторгом мы шумели листьями под ногами нашими и летали между лесом и кустарниками! Как часто добрая няня наша, не находя средства следить разом за обоими нами, для своего спокойствия связывала наши руки платком; тогда по необходимости мы должны были бегать вместе, и это казалось нам еще веселее.