Текст книги "Няня. Кто нянчил русских гениев"

Николай Иванович Пирогов (1810–1881)

Хирург, анатом, создатель первого атласа топографической анатомии, основоположник русской военно-полевой хирургии. Во время Крымской войны был главным хирургом Севастополя. Гробница с его забальзамированным телом находится в Виннице.

Няня Катерина Михайловна[50]50
  Пирогов Н. И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. Сочинения Пирогова. Т. 2. Издание в память столетия со дня рождения Николая Ивановича Пирогова. 1810–13 ноября 1910. Издание Пироговского т-ва. Киев. 1910.


[Закрыть]

Я начал писать мои записки 5-го ноября 1879 года, и сегодня, 21-го ноября, опять принимаюсь, после промежутка в несколько дней.

Пишу для себя и не прочитываю до поры до времени писанного. Поэтому найдется немало повторений, недомолвок; найдутся и противоречия, и непоследовательности. Если я начну исправлять все это, то это было бы знаком, что я пишу для других.

Я признаюсь сам себе, что вовсе не желаю сохранять навсегда мои записки под спудом; те, однако же, лица, которым когда-нибудь будет интересно познакомиться с моим внутренним бытом, не побрезгают и моими повторениями: они, верно, захотят узнать меня таким, каков я есть, с моими противоречиями и непоследовательностями. /…/

Другая черта, свидетельствовавшая о моей детской наивности в ту пору, была привязанность к моей старой няне. Эта замечательная для меня личность называлась Катериною Михайловною; солдатская вдова из крепостных, рано лишившаяся мужа и поступившая еще молодою к нам в дом, с лишком 30 лет оставалась она нашим домашним человеком, хотя и не все это время жила с нами; горевала вместе с нами и радовалась нашими радостями. Я сохранил мою привязанность, вернее, любовь к ней до моего отъезда из Москвы в Дерпт.

Видел ее и потом еще раза два; но в последние годы она начала сильно зашибать; и прежде это добрейшее существо с горя и с радости иногда прибегало к рюмочке, но уже одна рюмка вина сейчас выжимала слезы из глаз. «Михайловна заливается слезами» – это значило, что Михайловна, с горя или с радости, выпила рюмку. Мы – и дети, и взрослые – все это знали и, зная, иногда с нею же плакали, не зная о чем. Все существо этой женщины было пропитано насквозь любовью к нам, детям, вынянченным ею.

Я не слыхал от нее никогда ни одного бранного слова; всегда любовно и ласково останавливала она упрямство и шалость; мораль ее была самая простая и всегда трогательная, потому что выходила из любящей души. «Бог не велит так делать, не делай этого, грешно!» – и ничего более.

Помню, однако же, что она обращала внимание мое и на природу, находя в ней нравственные мотивы. Помню, как теперь, Успеньев день, храмовый праздник в Андроньевом (правильно: Андрониковом. – В. Т.) монастыре; монастырь и шатры с пьяным, шумящим народом, раскинутые на зеленом пригорке, передо мною, как на блюдечке, а над головами толпы – черная грозовая туча; блещет молния, слышатся раскаты грома. Я с нянею у открытого окна и смотрим сверху. «Вот, смотри, – слышу, говорит она, – народ шумит, буянит и не слышит, как Бог грозит; тут шум да веселье людское, а там, вверху, у Бога – свое».

Это простое указание на контраст между небом и землею, сделанное, кстати, любящею душою, запечатлелось навсегда и всякий раз как-то заунывно настраивает меня, когда я встречаю грозу на гулянье. Бедная моя нянька, как это нередко случается у нас с чувствительными, простыми людьми, начала пить и, не перенося много вина, захирела, и так, что собралась уже умирать; не знаю уже, почему, но решено было поставить промывательное; я был тогда уже студентом и в первый раз в жизни совершил эту операцию над моею нянею; она удивилась моему искусству и после сюрприза тотчас же объявила: «Ну, теперь я выздоровлю». Через три дня она, действительно, поднялась с постели и жила еще несколько лет; прожила бы, может быть, и более, если бы, на свою беду, не нанялась у Авдотьи Егоровны Драгутиной, молодой жены пожилого мужа-купца. Был у них сынок, Егоринька; к нему и взяли мою няню, а через няню познакомилась и наша семья с Драгутиными.

О, tempora, o mores! – (О времена, о нравы! – пер. с лат.). Цицерон, которого я тогда не читал, кажется, всегда и везде кстати.

Замоскворечье; хорошенькая, веселенькая, красиво меблированная квартира во втором этаже. Хозяйка, лет 25, красивая, всегда наряженная брюнетка с притязанием на интеллигенцию, с заметною и для меня, подростка, склонностью к мужскому полу, с раннего утра до ночи одна с маленьким сыном, нянею и учителем, кандидатом университета, рослым и видным мужчиною, Путиловым. Муж, угрюмый, несколько напоминающий медведя, впрочем, не из дюжинных и добропорядочный во всех отношениях, целый день в лавке, в гостином дворе; дом – как полная чаша; чай пьется раз пять в день, кстати и некстати.

Муж, возвращающийся поздно домой, усталый, идет прямо к себе в комнату, пьет чай, ужинает и ложится спать. Ребенок уходит спать в детскую с нянею. Хозяйка и учитель остаются наедине, в двух больших комнатах, пьют чай, запирают и входные, и выходные двери, и так на целую ночь до рассвета. Ежедневно одна и та же история.

– Да что же они там делают одни? – любопытствовал я узнать от моей няни.

– Да кто же их, батюшка, знает; никого не пускают к себе – как тут узнаешь? Слышно, что то говорят, то молчат.

– А муж что?

– Муж спит.

Так продолжается целые годы. Я охотно посещал этот дом, забавлялся и с мальчиком, шутил и сплетничал с Авдотьею Егоровною, и всегда в присутствии няни (не упускавшей меня из виду) пил чай, кофе, шоколад, сколько в душу влезало. Однажды прихожу – молчанье, темнота, шторы спущены. Что такое? Авдотья Егоровна что-то нездорова. Смотрю – моя Авдотья Егоровна лежит на полу, в одном спальном белье; в комнате чем-то летучим пахнет. Слышу – что-то бормочет; няня около нее и делает мне какие-то знаки, чтобы я вышел. Что за притча! Оказалось, что эта милая дамочка чистит себе зубы табаком и потом упивается гофманскими каплями, бывшими тогда в большом употреблении как домашнее средство против всех лихих болезней. Потом гофманские капли заменились полынною, а, наконец, и простяком.

Учитель кончил курс. Хозяин обрюзг более прежнего и сделался еще неприступнее; а хозяйка, спившись с круга, увлекла в запой и мою добрую, милую няню, Катерину Михайловну. /…/

* * *

Феоктистов был казеннокоштный студент[51]51
  Казеннокоштный студент университета в России находился на полном содержании государства в отличие от своекоштного, живущего на свой счет. Казеннокоштные студенты жили в общежитиях под надзором инспекции. По окончании университета они были обязаны прослужить не менее шести лет по ведомству министерства народного просвещения, а медики – по военному ведомству. В 1859 году казенное содержание во всех университетах было заменено стипендией.


[Закрыть] и жил вместе с пятью другими студентами в 10-м нумере корпуса квартир для казеннокоштных. /…/

10-й нумер я посещал ежедневно, несколько лет сряду. /…/ На первых же порах, после вступления моего в университет, 10-й нумер снабдил меня костями и гербарием; кости конечностей, несколько ребер и позвонков были, по всем вероятиям, краденые из анатомического театра от скелетов, что доказывали проверченные на них дыры./…/

Когда я привез кулек с костями домой, то мои домашние не без душевной тревоги смотрели, как я опоражнивал кулек и раскладывал драгоценный подарок 10-го нумера по ящикам пустого комода, а моя нянюшка, Катерина Михайловна, случайно пришедшая в это время к нам в гости, увидев у меня человеческие кости, прослезилась почему-то, и когда я стал ей демонстрировать, очень развязно поворачивая в руках лобную кость, бугры, венечный шов и надбровные дуги, то она только качала головою и приговаривала: «Господи, Боже мой, какой ты вышел у меня бесстрашник!»

Николай Петрович Макаров (1810–1890)

Лексикограф, концертирующий гитарист. Организатор первого международного конкурса гитаристов в Брюсселе. Составил ряд словарей. По некоторым данным, автор песни «Однозвучно гремит колокольчик». Его мемуары вышли в свет в 1881–1882 годах.

Мои семидесятилетние воспоминания…[52]52
  Н. Макаров. Мои семидесятилетние воспоминания и с тем вместе моя полная предсмертная исповедь. – Часть первая. СПб. 1881.


[Закрыть]

Мать моя, без малейшей видимой причины, по необъяснимому какому-то противоречию или капризу в духе человеческом, невзлюбила меня с первого же дня моего рождения, и потом уже не пускала меня к себе на глаза. Я рос то в девичьей с девками, то в комнате бабушки по отцу, в комнате уединенной, отделенной сенями от прочих покоев, которую поэтому очень удачно называли «одинокой». Я почти всегда был или в одинокой с бабушкой, которая любила меня до нельзя, души во мне не чаяла и баловала на всякие манеры, или в мезонине, с нянею Соломонидой, которая тоже очень любила меня, но баловала менее. /…/

Со смертью матери /…/ передо мною широкое поле, открытая дорога: куда угодно, на все четыре стороны. Бегай, шуми, шали, кричи, бей, ломай, колоти, дерись, озорничай, лазь по деревьям, по заборам, по углам изб за птичьими гнездами, играй с ребятишками, дворовыми и крестьянскими, травя кошек собаками, бегай на гумно купаться в пруде по пяти раз в день, делай из комьев снега избы и дворцы, шлендай по весенним лужам, сняв башмаки и засучив панталоны по колено, запрягай в салазки большую дворняжку Серку, которая иногда повезет, а в другой раз больно укусит; /…/ словом: полная, бесконтрольная свобода и независимость во всех словах и действиях. /…/

А что же на все это отец?.. А ничего… Он жил постоянно в городе, по своей должности. В деревню же наезжал очень редко. А когда приезжал, то занимался более «Вихрами, Неганами, Наянами и Злобиаками» с братией, нежели детьми, которые оставались под надзором бабушки и двух няней: моей, стосемилетней Соломониды, и сестриной – шестидесятилетней Дарьи.

А что же бабушка? Бабушка, как все бабушки: все, что ни сделает внучек, все хорошо, за все погладит по головке…

А что же умная и строгая няня Соломонида?.. Она ходила за мной лишь до семилетнего возраста, ослепла и прожила потом еще восемь лет. Меня же передали на руки другой, далеко не такой старой, но глупой и суеверной няни.

Я был чрезвычайно пытлив и любознателен во всем, что надеялся узнать через расспросы. Столетняя няня моя, с которой любил я разговаривать по целым часам, в особенности была мастерица рассказывать сказки о «Еруслане Лазаревиче», о «Бове Королевиче», о «Звере Норке подземельном» и множество других. Бабушка тоже, с своей стороны, не скупилась на сказки, особенно после удаления няни Соломониды. Но что еще занимало меня в высшей степени, так это черт. Беспрестанно слышал я вокруг себя слова: нечистая сила, черт, дьявол, злой дух, домовой, леший, водяной. И страшно становилось мне от этих слов, и смертельно хотелось мне узнать, что такое этот черт и дьявол, со всею честною компанией, порожденною болезненным воображением суеверия и невежества.

– Няня! – спрашивал я однажды Соломониду. – В самом деле, есть на свете черт?

– Говорят, что есть, мой голубчик.

– А ты его видала когда-нибудь?

– Нет, мой голубчик, никогда не видала.

– А кто другой видал его?

– Не знаю, мой родной, не слыхала.

– А я слышал от Хавроньи, что тетенькин скотник Спиридон встретил раз ночью черта на сеннике. Говорит: такой страшный! С рогами, с хвостом и с железными когтями на руках. И на козла похож, и на человека. Да только такой злой.

– Э, батюшка! Не верь ты этой дуре Хавронье. И охота тебе разговаривать с нею, с полоумною! Я сто восемь лет прожила на свете, а черта никогда не видала, да и не слыхала, чтобы кто другой его видел.

– А мне бы очень хотелось посмотреть на него. Хоть и страшно, а все бы взглянул на него разочек, чтобы знать, что это за черт такой?

– Господь с тобою, голубчик! Что это вздумал ты такие ужасти? Да сохранит тебя Бог от всякой нечистой силы! И думать-то грешно об этом, а не только желать встретиться с злым духом.

И няня примется креститься и читать молитву; а потом осенит крестным знамением и меня; и я перестану расспрашивать о черте.

Во мне была еще одна замечательная черта. Отец мой, большею частью, жил в городе, оставляя детей в деревне под надзором нянек и бабушек. Все это женское народонаселение ужасно боялось грома. Когда начиналась гроза, все окна в доме затворялись крепко-накрепко, и все женское царство – бабушка, сестра моя, две няни и ключница – собиралось в одну комнату, где было только одно окно, которое завешивалось шторой и еще чем-нибудь; и потом, прижавшись одна к другой, сидели в темном углу комнаты, крестясь после каждого удара грома. Я же, напротив, ужасно любил грозу. Как только загремит и польется дождь, я бегом в мезонин или, как называли его няня и люди, в «мизанет», войду и прямо к окну; растворю его настежь и давай наслаждаться и громом, и молнией, и, в особенности, проливным дождем, под который подставляю и руки, и голову, высовываясь из окна донельзя. Иногда Соломонида и накроет меня в этом общении с разъяренными стихиями, подбежит к окну и закричит испуганным голосом:

– Ах, ты шалун эдакой! Вздумал шутить с Богом, бесстрашный ты эдакой сорванец! Ну, долго ли до беды? Как раз гром убьет!

И сейчас же старушка затворит окно и сведет меня за руку вниз в женскую компанию, где и караулит до конца грозы.

Умная, столетняя Соломонида ходила за мной только до семилетнего моего возраста. Ей исполнилось тогда сто девять лет, и она вдруг ослепла. Тогда решилась она расстаться со своим дорогим питомцем и голубчиком, чтобы умереть на родине, т. е. в «Вылинкине», близ Солигалича. Имение это принадлежало двум дядям моим по матери, которые служили в Варшаве… Тяжело было расставанье мое с Соломонидою. Мы оба рыдали. Несмотря на свою слепоту, Соломонида все еще была бодра и не хотела пребывать сложа руки: она постоянно сидела на лежанке и постоянно пряла до самой смерти, которая постигла ее на сто семнадцатом году ее возраста, год спустя после того, как меня увезли на службу в Варшаву. Но до моего отъезда в даль, я раза по два в год навещал мою старую няню, которая всякий раз при звуках знакомого ей детского голоса перестанет прясть, обнимет своими сухими руками мою голову, начнет ее целовать, обольет слезами; потом пошарит около себя, достанет из кожаной сумки гривну меди и даст мне на пряники.

Из рук моей Соломониды я перешел на руки другой няни, жирной, толстой и кривой Анны Агапитовны, женщины доброй, усердной и в высшей степени религиозной, но, с тем вместе, и страшно суеверной. Ну, и перевоспитала она меня на свой лад. Говорила мне все об аде да о вечных муках, которые описывала с величайшими подробностями, точно как бы сама погостила в аду с полгода и коротко ознакомилась с самим царем подземного царства и с его министрами, с портфелем и без портфеля. Толковала мне все о спасении души, о постах, об умерщвлении плоти. Достала где-то и какие-то рукописи: «Сон Пресвятой Богородицы», да «Крест, упавший когда-то с неба около Иерусалима», и на котором была начертана какая-то рацея; да еще какие-то безыменные пророчества. Года через два после такого перевоспитания я был доведен до того, что боялся войти в темную комнату, чего никогда не случалось со мной при Соломониде, этом почтенном обломке времен Петра I-го. Вместе с Ванею я стал соблюдать все посты. Мало того: оба положили мы по пятницам ничего не есть и – не ели, голодали. Молились по целым часам и утром, и вечером; часто просыпаясь по ночам, вставали с постели, зажигали свечку и снова за земные поклоны и за чтение Псалтыри. Ах, каленые цепи, сковорода, на которой жарят и котлы с кипящею смолою, в которой варят грешников, – все это не выходило из головы двух мальчиков и не давало им покою ни днем, ни ночью. Наконец, обуяло меня непреодолимое желание спасаться… Бежать из дому и прямо в лес – спасаться. Накануне для исполнения этого намерения мы долго и усердно молились и горячо плакали. На другой день проснулись рано, когда в доме все спали, оделись, надели на себя мерлушьи тулупчики (дело было зимою), валяные сапоги, шапки, рукавички, взяли по мешку с сухарями и, помолившись усердно и в последний раз, вышли потихоньку из дома родительского. Погода была тихая, без ветра, но с морозом градусов в восемь. Отошли мы версты две по дороге к лесу, на опушке которого остановились отдохнуть, запыхавшись от скорой ходьбы. Я впал в глубокое раздумье, опустив на грудь голову. Ваня смотрел на меня с любопытством, как на оракула. Я встрепенулся, поднял голову и посмотрел на мрачный лес. Начало рассветать.

– Ваня! – заговорил я. – Знаешь, что мне пришло в голову?

– А что?

– Ведь нам теперь нельзя спасаться.

– Отчего?

– Да ведь теперь зима. Где же мы будем жить в лесу? Избы там нет. Замерзнем. А может, и волки съедят нас. Да и с голоду умрем. Надолго ли хватит нам этих сухарей? Где же мы достанем себе пищу из-под снега.? Отложим до лета. Тогда будет другое дело. И тепло, и волков мало, да можем и прокормить себя грибами да ягодами. Не правда ли?

– Правда, правда. Мы об этом и не подумали. Что же нам теперь делать?

– А вернуться домой. Теперь еще не успели заметить, что мы бежали. Но только смотри у меня, никому не слова о том, что мы хотели бежать. А то нам летом помешают спасаться. Никому не скажешь?

– Никому.

– Побожись.

– Ей-богу, никому не скажу.

– Ну, хорошо. Поцелуй меня и побежим домой.

И два кандидата отшельничества обнялись, поцеловались, побежали домой и успели войти в свою комнату прежде, нежели кто заметил их отсутствие. И крепко сдержали они обет молчания: никто в доме, ни в ту минуту, ни после не узнал об их проделке. В конце зимы глупая няня была удалена из дому; ко мне приставили дядьку, очень умного и дельного, а потому с наступлением лета я оставил свое намерение – спасаться в лесу, – сократил наполовину время молений и стал есть скоромное по средам и пятницам; но в прочие посты продолжал еще умерщвлять пищей свою отроческую плоть.

Александр Иванович Герцен (1812–1870)

Русский публицист, писатель, философ, революционер. Родился в Москве. С 1847 года жил в эмиграции. Основал в Лондоне «Вольную русскую типографию». Издатель революционной газеты «Колокол», альманаха «Полярная звезда». Эти издания играли огромную роль в формировании русской общественной мысли. Автор книги мемуаров «Былое и думы». Умер в Париже, похоронен в Ницце.

Из книги «Былое и думы»

– Вера Артамоновна, ну, расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, – говаривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтоб я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.

– И! что это за рассказы, уж столько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встанете, – отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне – его слушать.

– Да вы немножко расскажите, ну, как же вы узнали, ну, с чего же началось?

– Так и началось. Папенька-то ваш, знаете какой, – все в долгой ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать? Почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем[54]54
  Голохвастов, муж меньшей сестры моего отца. (прим. А. И. Герцена).


[Закрыть] переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать. Вдруг наш кухмист взошел в столовую такой бледный, да и докладывает: «Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил». Так у нас у всех сердце и опустилось, – сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим – а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила – такие были щедушные да слабые.

И я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне./…/

Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей «Илиадой» и «Одиссеей». Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто. /…/

Отец мой провел лет двенадцать за границей, брат его – еще дольше; они хотели устроить какую-то жизнь на иностранный манер, без больших трат и с сохранением всех русских удобств. Жизнь не устраивалась, – оттого ли, что они не умели сладить, оттого ли, что помещичья натура брала верх над иностранными привычками? Хозяйство было общее, именье нераздельное, огромная дворня заселяла нижний этаж; все условия беспорядка, стало быть, были налицо.

За мной ходили две нянюшки: одна русская и одна немка. Вера Артамоновна и m-me Прово были очень добрые женщины, но мне было скучно смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между собой, а потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника),[55]55
  Брат И. А. Яковлева, отца Герцена.


[Закрыть] к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.

Добрее, кротче, мягче я мало встречал людей. Совершенно одинокий в России, разлученный со всеми своими, плохо говоривший по-русски, он имел женскую привязанность ко мне. Я часы целые проводил в его комнате, докучал ему, притеснял его, шалил – он все выносил с добродушной улыбкой, вырезывал мне всякие чудеса из картонной бумаги, точил разные безделицы из дерева (зато ведь как же я его и любил). /…/