Текст книги "Няня. Кто нянчил русских гениев"

Александра Владимировна Щепкина (1824–1917)

Автор книг для детей и юношества, исторического романа, мемуаристка. Сестра писателя и поэта Н. В. Станкевича, с кругом друзей которого (А. И. Герцен, Т. Н. Грановский и др.) была знакома с ранней юности. В этом кругу познакомилась с Н. М. Щепкиным, сыном актера М. С. Щепкина, и вышла за него замуж. Семья Станкевичей была одним из тех «дворянских гнезд», которые стали особенно крепкими в первой половине XIX века.

Воспоминания.[63]63
  Воспоминания Александры Владимировны Щепкиной. Сергиев Посад. 1915.


[Закрыть] В доме и семье Станкевичей

Вспоминая все давно пережитое, все, что было мило и дорого в прошлом, можно увлечься и много говорить о том, что интересовало нас лично, но, может быть, не привлечет читателей мемуаров. В воспоминаниях, однако, сохраняется живой очерк старого семейного быта и нравов общества в прошлом. Вот в чем может заключаться значение таких мемуаров для читателя.

Раннее детство обыкновенно помнится в каком-то тумане. Оно не вспоминается изо дня в день, и памятны дни, только чем-нибудь отмеченные.

Семья Станкевичей была многочисленна, и мне, меньшой из четырех дочерей, досталось вырастать в большом обществе трех старших сестер и пяти братьев, из которых двое были младше меня. Сестры были старше меня на несколько лет, только с одною были мы близки по возрасту и были неразлучны.

Из раннего детства яснее рисуется мне наша общая детская, небольшая комната в конце длинного коридора нашего обширного дома. Помнится также, что нас выпускали побегать в большой зал в те часы, когда это не мешало старшим и не могло тревожить нашу матушку, страдавшую хроническими недугами.

Зимой дом наш мог казаться нам совершенно пустым, когда старшие братья уезжали в пансион в Москву, а старшие сестры поступили в пансион в Воронеже, нашем губернском городе. Братья находились в пансионе профессора Павлова,[64]64
  Павлов Михаил Григорьевич (1793–1840) – ординарный профессор физики, минералогии и сельского хозяйства Московского университета.


[Закрыть] известного даровитого преподавателя Московского университета. Старший брат, Николай Владимирович, был уже студентом и квартировал в доме Павлова. /…/

Когда братья и старшие сестры уезжали в пансионы, дома оставались мы с сестрою Машей и двое младших мальчиков. Мы, две девочки, спали в одной комнате, в двух кроватках, близких одна к другой.

Укладывая спать, нянюшки имели обычай уговаривать нас уснуть скорее, да не выглядывать из-под занавесов кроватей, «потому, говорили они, что вас возьмет Хо; оно вон лежит под кроваткой». Нянюшки уходили ужинать. Детская тускло освещалась свечой, стоявшей на полу в дальнем углу комнаты. Выглядывая из-под белых занавесов кроваток, мы видели это Хо, составленное из черного бараньего меха, и быстро прятались под одеяло.

Такое запугивание детей не запрещалось и казалось старшим в семье смешным, а не вредным. Никто не думал, что такое запугивание развивает робость, приучает и днем бояться встретить что-нибудь опасное, приучает бояться темноты вечером. Сестра Маша, старше меня на полтора года, не была пуглива благодаря влиянию умной, доброй няни, бывшей ее кормилицы. Другая няня, сердитая, вредно влияла на детей и грубо обращалась с ними. На нее не жаловались, не доносили из жалости к ней, боясь, что ее удалят в дальний хутор, чего она, конечно, не желала. При постоянно больной матушке и пока у нас не было учительницы, мы были предоставлены няням; к счастью нашему, одна из них была вполне хорошим, надежным человеком. С нянями уходили дети в сад с липовыми аллеями и с куртинами, засаженными яблонями. Обширный сад состоял из дорожек, пересекавших одна другую, все это было разбито в виде звезды, и в центре стояла беседка, в которой мы и проводили по нескольку часов днем. /…/

Как-то зимою мирная жизнь детей была омрачена появившимся у нас коклюшем. /…/ Помнится, что я перенесла коклюш легче других детей, но вряд ли оттого, что моя строптивая няня уводила меня из детской в коридор и самовольно втискивала мне в рот ложку свечного сала, смешанного с сажей свечи. Другая няня снисходительно смотрела на это лечение, признавая доброе намерение. С отвращением проглотив противное лекарство, я с удовольствием оставалась в коридоре, глядя то на светлое окно в одном конце его, то на отворенную дверь в залу. Скоро меня уводили в темноватую детскую. Там сестра Маша сидела на ковре на полу, я с братом Иосифом сидели подле нее, и все занимались игрушками. Лица нянюшек становились все озабоченней и мрачней. Уход за детьми поручался няням, больная матушка заходила проведать нас и заботилась о нашей пище, одежде и лечении. Отец наш часто уезжал по своим делам и редко оставался дома. Время шло однообразно. Но вдруг, вечером в коридоре произошла суета, ходьба и говор шепотом собравшейся прислуги. Нянюшки наши вышли туда же; вернувшись, они объяснили нам, что маленькому нашему братцу Володе было очень дурно в комнате. Утром на другой день няни сообщили нам, что маленький братец «скончался». Я слабо понимала эту весть. «Господь взял его на небо; там он будет жить с ангелами», – толковала нам добрая няня. Это казалось мне хорошо, но мы уже не увидим его, он не придет к нам? И что-то сжимало мне грудь, и выступали на глазах слезы.

Коклюш миновал. /…/ [Отец] часто уезжал в Петроград по делам откупов. Во время одной поездки он пробыл в Петрограде весь Великий пост и часто писал нам, детям, письма, каждому отдельно, и вложенные в маленькие конвертики. Мы читали и радовались его обещанию скоро вернуться к нам в деревню. Добрая няня слушала чтение писем, растроганная до слез. «Барышни! – воскликнула она. – Не читайте теперь, постом. Вот скоро наступит Пасха, – тогда на праздничек еще почитаем!» Наша добрая няня Зиновьюшка была малороссиянка. /…/

Верстах в 12 от нас была большая малороссийская слобода Алексеево, большое торговое село в имении гр. Шереметьева. Из села этого поступали к нашей матушке няни и кормилицы, и мы с детства привыкли понимать малороссийскую речь. Наша общая няня, бывшая и кормилицею сестры Маши, пела нам малороссийские песни, рассказывала сказки. Пела она не громко, в полголоса, но охотно; очевидно, что это было потребностью для нее самой. Нам нравились эти песни. Мы заучивали и помнили их грустно-нежные напевы и смысл их слов. Сказки рассказывала Зиновьюшка очень осмысленно, изменяя голос сообразно с характером волка, лисицы или петуха, являвшихся в сказках. Мы, дети, усаживались около нее на полу на ковре, она со своим веретеном сидела на скамье у печки; мы слушали ее внимательно и забывали морозный длинный вечер, он пролетал незаметно. Песни и сказки вносят понимание жизни и характеров, будят искру доброго чувства в детской душе. В народных сказках отмечено и доброе, и злое в жизни людей, перемещенное только в характеры зверей. /…/

Припоминаю, что в доме жил уже у нас учитель француз г-н Изнар – высокий, худощавый старик, слабый на вид. Не могу сказать, долго ли он жил у нас, но замечена была его слабость к вину, и отец решился заменить его учительницей для занятий и с девочками.

Когда старшие братья перешли к учительнице в классную на мезонин, наш бедный француз осиротел; печальный ходил он по зале. «Француз плачет, – с жалостью к нему говорили нянюшки, – вы пойдите к нему», – посылали они меня и подвели к двери комнаты, в которой Изнар давал уроки братьям; я скользнула в дверь, старик видимо обрадовался. Он тотчас подвинул мне стул к столу, покрытому зеленым сукном, стоявшему посреди комнаты, и начал забавлять меня, свертывая петушков из бумаги. /…/

Было /…/ явление с грозой, когда молния, в виде огромного шара, влетела в окно нашего дома. Помню, что я стояла у окна на стуле и мне примеряли платье. Нянюшка моя не растерялась; завидев огненный шар еще за окном вдали, она быстро схватила меня со стула, и обе мы прилегли на пол, шар пролетел над нами! /…/

Отличительной чертой ее [сестры Маши] характера тогда была большая смелость, развившаяся у ней, быть может, под влиянием ее няни, бывшей ее кормилицы, нежно ее любившей и никогда ее не останавливавшей. С детства я сознавала близость сестры Маши, ее доброй няни и ее кошки Маркизы. Кошка ее оправдывала данное ей имя свойственною ей важностью. Эта Маркиза, крупная и красивая, ранним утром входила в нашу комнату и шла прямо к постели сестры Маши. Сестра тотчас оставляла книгу, которую читала по утрам, вынимая ее из-под подушки, и нежно ласкала кошку; и Маркиза ласкалась к ней, только к ней, не позволяя другим детям гладить себя.

[Маша тяжко заболела. ] Сестру сопровождала в Москву для ухаживания за больною ее старая няня, бывшая ее кормилицей и глубоко ее любившая. [Маша] скончалась в августе 1854 на 26 году жизни.

Андрей Михайлович Достоевский (1825–1897)

Младший брат писателя Ф. М. Достоевского, архитектор, мемуарист. Исследователи творчества Достоевского отмечают достоверность воспоминаний, оставленных его братом. В «Бесах» имя няни Достоевских Алены Фроловны получила няня Лизаветы Николаевны Тушиной.

Воспоминания[65]65
  Воспоминания Андрея Михайловича Достоевского (1825–1897). Редакция и вступит. статья А. А. Достоевского. Издательство писателей в Ленинграде. 1930.


[Закрыть]

Говоря о нашем семействе, я не могу не упомянуть о личности, которая входила в него всею своею жизнью, всеми своими интересами. Это была няня, Алена Фроловна. Алена Фроловна была, действительно, замечательная личность, и как я начинаю себя помнить, не только была в уважении у родителей моих, но даже считалась как бы членом нашего дома, нашей семьи. Она не была нашею крепостною, но была московская мещанка, и званием этим очень гордилась, говоря, что она не из простых. Поступила она к нам в няни еще к сестре Вареньке, следовательно, до моего рождения, а потом вынянчила всех нас. Нянчить или смотреть за нами она начинала не со дня нашего рождения, но с отнятием нас от груди от кормилицы. Меня Алена Фроловна считала почему-то первым и настоящим своим пестуном [выходком. – С. Д.; пестун – тот, кто пестует, а не кого пестуют], игнорируя в этом отношении сестру Варю, и это служило предметом частых наших детских споров. С того времени, как я начинаю ее помнить, ей было уже лет под пятьдесят. Она была для женщины довольно высокого роста и притом очень толста, так что живот ее почти висел до колен. Ела она страшно много, но только два раза в день; чай же пила без хлеба вприкуску. Кроме обязанности няни, и то только чистой няни, так как стирка детского белья ею не производилась, она занимала еще обязанность ключницы, которую приняла на себя добровольно и постепенно, чтобы помочь маменьке по хозяйству. Она заведовала кладовой и отчасти погребом, выдавая кухарке всю провизию, а также и всеми закусками и десертом. Мы все называли ее нянюшкою и говорили ей «ты», но зато и она всем нам говорила тоже «ты» не только во время нашего детства, но и впоследствии, когда мы были уже совершенно взрослыми. Отец и мать называли ее всегда Аленой Фроловной, а она их (единственная из прислуг) называла по имени и отчеству, т. е. Михаилом Андреевичем и Марией Федоровной. Все же прочие прислуги называли их барином и барыней. Алена Фроловна как поступила в дом наш на жалованье в 5 рублей ассигнациями (ныне 1 р. 43 к.),[67]67
  Писано в 1895 году. (Прим. С. Н. Дурылина).


[Закрыть] так и оставила наше семейство после смерти родителей, прожив более 15 лет, получая то же жалование. Но, впрочем, собственно говоря, она не получала его, говоря, что у родителей оно будет сохраннее; и зато после смерти их опека должна была уплатить Алене Фроловне до 200 рублей серебром. Она была девицей и называла себя «Христовой невестой». Никогда и никто не помнил, чтобы она засиживалась в кухне, объясняя это тем, что в кухне бывают различные разговоры, которые ей как девице слушать непристойно. Родители улыбались, слушая это, но сами были очень довольны такими поступками Алены Фроловны. Обедала и ужинала она всегда в детской, куда ей приносили все кушанья прямо со стола нашего.

Мы, дети, допускались к общему столу с тех пор, когда начинали уметь есть сами, без посторонней помощи, т. е. владея ложкою, вилкою и ножом. До приобретения же этих способностей мы обедали постоянно с нянюшкой в детской; но чтобы она не обкормила нас, маменька сама накладывала на тарелку для нас кушанье, сколько каждому было нужно, что всегда возмущало няню. Обучение и наставления ее по искусству владения столовыми инструментами, вероятно, были успешны, потому что между 3–4 годами я помню себя за общим столом, хотя и на высоком стуле, но обедающим без всякой посторонней помощи. Постов Алена Фроловна очень строго не придерживалась, говоря, что она человек подневольный и что с нее за это не взыщется, но зато она почитала страшным грехом есть что-нибудь без хлеба. По ее мнению, только кашу, и то гречневую, да пироги можно есть без хлеба; но при этом прибавляла, что греха большого не будет, если ошибкою поешь каши и пирога с хлебом.

– Ты, батюшка, окуси сперва хлебца, а потом возьми в рот кушанье… так Бог велел! – это было всегдашнее ее поучение. Помню, что я, бывши уже почти готовым к общему столу, евши суп или щи, заявил ей свое мнение, что я накрошу хлеб в суп и буду так есть. На это она сказала:

– Ты покрошить-то покроши, оно вкусно будет; а в ручку-то все-таки возьми хлеба и употребляй, как всегда, а то грешно будет, значит, ты пренебрегаешь хлебом…

Одну слабость имела нянюшка, и эта слабость была причиною еженедельных трат ее на целый пятачок!.. Она нюхала табак. К ней, я помню, всякую неделю, в один и тот же день ходил табачник, у которого она приобретала недельный запас табаку. Табачник этот, как теперь помню, был очень невзрачный и неопрятный старикашка, но производя у него покупку, няня всегда вступала с ним в разговоры, и это послужило поводом к тому, что папенька в шутку называл его женихом Фроловны.

– Тьфу, Господи, прости! – возражала она на это, – мой жених – Христос, Царь Небесный, а не какой-нибудь табачник! – Но, впрочем, за эту шутку няня на папеньку не сердилась, и он продолжал называть табачника женихом ее.

Как теперь помню один эпизод, случившийся по этому поводу: как-то я бегал в зале и, кажется, мешал отцу заниматься, и он спросил:

– Да где же Фроловна?.. Пускай возьмет Андрюшу.

– Да к ним жених-с пришел, – ответила ему горничная.

В это время вошла в залу няня и слышала последние слова горничной. Ничего не сказав, увела меня няня в детскую и была очень рассержена. Наконец, вечером явилась к маменьке и объявила следующий ультиматум: «Или меня рассчитайте или горничную, я вместе с ней не могу жить у вас». Это наделало больших хлопот маменьке; однако, ей удалось заставить горничную в тот же день попросить прощения у нянюшки. Та, как добрая и хорошая девушка, сказавшая пагубное выражение не с целью обиды, исполнила желание маменьки и попросила прощения. Долго ничего не говорила нянюшка на все извинения горничной, но, наконец, начала читать ей нотацию, продолжавшуюся чуть ли не полчаса и, в конце концов, смилостивилась и простила; причем они обе поцеловались, и мир не был нарушен.

Со двора, т. е. в гости, Фроловна почти никогда не ходила. Раз в год или в полтора года она получала известие о приезде в Москву родной сестры своей Натальи Фроловны, которая была монахиней в Коломенском монастыре, и во время приездов своих в Москву останавливалась в каком-нибудь московском монастыре. Тогда нянюшка с раннего утра наряжалась и ехала к сестре в гости на целый день до вечера, и маменька в то время бывала (как говаривала сама) как бы без рук. Через несколько дней сестра отплачивала няне визит, также проводя целый день в нашем доме. И этим и кончались все выезды и приемы нашей Алены Фроловны. Одевалась Фроловна всегда очень чисто и ежедневно была в белых пикейных чепцах и тюлевых нагрудниках. Отличались эти чепцы громадными оборками; бывало, как она идет несколько скорее обыкновенного, то оборки эти так и поднимаются вверх.

Время от времени с няней по ночам случались оказии: она во сне начинала кричать, не знаю, как и выразиться, – это не был крик, а был какой-то неистовый вой. И тогда-то отец должен был сам вставать с постели, и насилу-насилу удавалось ему привести в сознание Фроловну. На другой день всегда, бывало, отец спрашивает:

– Что это опять случилось с тобою, Фроловна?

– Да что, Михайло Андреевич, опять домовой душил, такой страшный, с рогами…

– Да ты бы, Фроловна, поменьше ела за ужином, – говорил папенька.

– Пробовала, по вашему совету, батюшка, – отвечала она, – да еще хуже… Все цыгане снятся, и всю ночь не спится… более все ходишь.

– Ну, уж как себе хочешь, – отвечал папенька, – но предупреждаю тебя, ежели опять ты завоешь, я велю выпустить из тебя фунта три крови!

И, действительно, почти ежегодно ей кидали кровь, и день, в который это совершалось, был самым постным для Фроловны днем, потому что в этот день сам папенька следил за питанием Фроловны, и после этого она всегда говаривала, что она исчезает, желая высказать этим, что она похудела и отощала. Выражение это впоследствии сделалось обычным ее ответом на вопрос о здоровье.

– Что, Фроловна, как поживаешь? – спросит ее кто-нибудь из гостей.

– Да, что, батюшка (или матушка), – отвечала она всегда, – совсем исчезаю! И при этом начинала смеяться, колыхаясь всем своим грузным телом./…/

/…/ Эти две бывшие кормилицы ежегодно приходили к нам в гости раза по два. Приход их для нас, детей, был настоящим праздником. Они приходили из ближайших деревень всегда на довольно долгое время и гащивали у нас дня по два, по три. Как теперь рисуется в моих воспоминаниях следующая картина: одним зимним утром является к маменьке в гостиную няня Алена Фроловна и докладывает: «Кормилица Лукерья пришла». [Кормилица А. М. Достоевского. – С. Д.] Мы, мальчишки, из залы вбегаем в гостиную и бьем в ладоши от радости.

– Зови ее, – говорит маменька. И вот является лапотница Лукерья. Первым делом помолится иконам и поздоровается с маменькой; потом поцелует всех нас; мы же буквально повиснем у нее на шее; потом обделит нас всех деревенскими гостинцами в виде лепешек, испеченных на пахтанье; но вслед за тем удаляется опять в кухню: детям некогда, они должны утром учиться. Но вот наступают сумерки, приходит вечер. Маменька занимается в гостиной, папенька тоже в гостиной занят выпиской рецептов, а мы, дети, ожидаем уже в темной (неосвещенной) зале прихода кормилицы. Она является, усаживаемся все в темноте на стулья, и тут-то начинается рассказывание сказок. Это удовольствие продолжается часа по три, по четыре, рассказы передавались почти шепотом, чтобы не мешать родителям. Тишина такая, что слышен скрип отцовского пера. И каких только сказок мы не слыхивали, и названий теперь всех не припомню; тут были и про Жар-птицу, и про Алешу-Поповича, и про Синюю бороду, и про многое другое. Помню только, что некоторые сказки казались для нас очень страшными. К рассказчицам этим мы относились и критически, замечая, например, что Варина кормилица, хотя и больше знает сказок, но рассказывает их хуже, чем Андрюшина, или что-то в этом роде.

Федор Михайлович Достоевский (1821–1881)

Русский писатель, публицист, философ, оказавший глубокое воздействие на мировую литературу. Родился в семье врача Мариинской больницы для бедных Московского воспитательного дома. По делу петрашевцев был приговорен в конце декабря 1849 года к смертной казни, замененной восьмилетней ссылкой на каторгу. Романы Достоевского «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы» и «Братья Карамазовы» вошли в список 100 лучших книг всех времен 2002 года.

Сбивчивость и неточность спорных пунктов[68]68
  Дневник писателя за 1876 год. Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. – Юбилейное (6-е) издание. Т. 1–14. // Санкт-Петербург: изд. А. Г. Достоевской, 1904–1906. Т. 11. Достоевский Ф. М. Дневник писателя. М., «Современник». 1989.


[Закрыть]

Мне было всего еще девять лет от роду, как, помню, однажды, на третий день светлого праздника, вечером, часу в шестом, все наше семейство, отец и мать, братья и сестры, сидели за круглым столом за семейным чаем, а разговор шел как раз о деревне и как мы все отправимся туда на лето. Вдруг отворилась дверь, и на пороге показался наш дворовый человек, Григорий Васильев, сейчас только из деревни прибывший. В отсутствие господ ему даже поручалось управление деревней, и вот вдруг вместо «управляющего», всегда одетого в немецкий сюртук и имевшего солидный вид, явился человек в старом зипунишке и в лаптях. Из деревни пришел пешком, а войдя, стал в комнате, не говоря ни слова.

– Что это? – крикнул отец в испуге. – Посмотрите, что это?

– Вотчина сгорела-с! – пробасил Григорий Васильев.

Описывать не стану, что за тем последовало; отец и мать были люди небогатые и трудящиеся – и вот такой подарок к светлому дню! Оказалось, что все сгорело, все дотла: и избы, и амбар, и скотный двор, и даже яровые семена, часть скота и один мужик, Архип. С первого страху вообразили, что полное разорение. Бросились на колена и стали молиться, мать плакала. И вот вдруг подходит к ней наша няня, Алена Фроловна, служившая у нас по найму, вольная то есть, из московских мещанок. Всех она нас, детей, взрастила и выходила. Была она тогда лет сорока пяти, характера ясного, веселого, и всегда нам рассказывала такие славные сказки! Жалованья она не брала у нас уже много лет: «Не надо мне», – и накопилось ее жалованья рублей пятьсот, и лежали они в ломбарде – «на старость пригодится». И вот она вдруг шепчет маме:

– Коли надо вам будет денег, так уж возьмите мои, а мне что, мне не надо…

Денег у ней не взяли, обошлись и без того. Но вот вопрос: к какому типу принадлежала эта скромная женщина, давно уже теперь умершая и умершая в богадельне, где ей очень ее деньги понадобились.

Жена писателя А. Г. Достоевская свидетельствовала, что Федор Михайлович вспоминал свою няню с благодарным чувством и рассказывал о ней своим детям.