Текст книги "Игорь Саввович"

– Что вас интересует, Иван Иванович?

Сосредоточившись, Карцев вместо белого пятна увидел здоровое лицо зятя. Сейчас оно было серьезным, жестковатым – незнакомым, совсем незнакомым, так как именно сейчас Игорь Саввович думал, что все оказалось значительно проще, чем он предполагал, но тяжелее, бесконечно тяжелее, чем ожидалось. Вину перед тестем, отцом жены, человеком, который еще не успел понять, не свыкнувшись с аварийной обстановкой, что все потеряно, и пытался спасти невозможное, – эту вину Игорь Саввович, как он сейчас почувствовал, все эти дни каленым железом выжигал из сознания, интуитивно страшась думать, что не подвел, не скомпрометировал, а уничтожил, растоптал Карцева. Боялся ли Игорь Саввович встречи с тестем? Не то слово, не то состояние: встреча с Карцевым была встречей с самим собой – сегодняшним, итоговым, выходящим из игры и не знающим пока, где и как начнется другая партия. И все-таки представляя встречу с тестем, Игорь Саввович готовился отражать атаки Карцева и наступать самому. Умный, энергичный, легендарно работоспособный, первый заместитель председателя облисполкома, например, как и всякий нормальный человек, не мог представить такой смехотворной ситуации, когда мужчина, глава семьи, чиновный инженер, умный человек, не знает, где и как жена приобретает гараж. Непонятно и мерзко, когда непьющий человек по прихоти – ему все разрешается – напивается до свинства.

– Что меня интересует, спрашиваете? Меня все интересует! – стараясь сдерживаться, глухо произнес Карцев. – И вы знаете, что меня интересует больше всего.

Зять сидел с набухшими от напряжения скулами, отчего лицо сделалось квадратным.

– А вот мне не нравится, как вы со мной разговариваете! – холодно и громко сказал Игорь Саввович. – И не надо на меня глядеть так, словно я заклятый враг… На вашем месте я начал бы изучать дело не с генерала Попова, а с меня или, еще лучше, с дочери… – Яркий румянец проступил на щеках Игоря Саввовича. – Если вы считаете, что я не понимаю, о чем вы сейчас думаете, то ошибаетесь… Не надо теперь заниматься арифметикой, речь идет о высшей математике…

Когда произошло превращение? Откуда чистый и громкий голос, уверенность, энергичные движения, юношеский цвет лица? Вообще, что все это значит? Генерал Попов, назвав слухи невероятными или нелепыми, все-таки рассказал, что Гольцов нарочно сваливает грехи на Светлану, чтобы уйти к другой женщине. Но это же бред сивой кобылы! Следствие по делу Гольцова и уход Карцева из старинного здания – через неделю управляющий Николаев выставит голубчика из треста. Он теряет все, этот Гольцов!

– Вы опоздали ровно на пять лет! – словно огрызаясь, продолжал Игорь Саввович. – Пять лет назад надо было думать, не карьерист ли женится на вашей единственной дочери. Успокойтесь, не карьерист… Даже по вашим арифметическим расчетам получается, что этот подозрительный Гольцов все теряет, что можно потерять… – Губы у него сделались злыми, тонкими. – Я вам как близкому человеку обрадовался, а вы стараетесь понять, почему расчетливый карьерист Гольцов подставил вас под удар. Случилось несчастье, и мы все оказались в ловушке! Правда, беду в наш дом впустил я, но есть еще кто-то виноватее меня. Я не сам превратился в тряпку и тридцатилетнего недоросля. А гаражи на месте детской площадки – случайность. Не они, так что-нибудь другое…

Игорь Саввович замолк, осторожно положил руки на колени, вздохнул, вдруг исподлобья, по-детски растерянно и обиженно посмотрел на тестя. Ему было стыдно за свой громкий голос, за пижонство, за многословие, за то, что отец Светланы пока только молчал и казался незнакомым. Дело в том, что Игорь Саввович до сегодняшней встречи только однажды был в кабинете тестя, похожем лепными украшениями и дубовыми панелями на ресторанный зал, и еще тогда заметил, какая поразительная разница существовала между Карцевым-домашним и Карцевым-кабинетным. Домашний Карцев был человеком чуть выше среднего роста; средней ширины плечи и грудная клетка не делали его ни сильным, ни слабым; домашний Карцев при виде зятя чуточку смущенно улыбался, как выяснилось, оттого, что до сих пор не мог представить дочь взрослой, замужней женщиной, и это доброе, наивное непонимание переносил на зятя; домашний Карцев двигался с уютной деревенской ленцой и безмятежностью, не имел выгнутых строгих бровей и никогда не садился в кресло с высокими подлокотниками и пологой спинкой – под именем «папин стул» ему дома подставляли стул со строго перпендикулярной сиденью спинкой. Кабинетный Карцев казался человеком высокого роста, покатые плечи превратились в прямые; кабинетный Карцев имел немигающие, внимательные глаза, суровые начальственные губы, держал руки на высоких подлокотниках, далеко откинувшись назад в кресле.

– Простите! – смущенно сказал Игорь Саввович. – Я только хотел сказать… Я не знаю сам, что хотел сказать. Вам нужно немедленно поговорить со Светланой…

Неужели и это игра – искусная, ловкая игра «мальчика новой формации», как однажды выразился Игорь Саввович о сокурснике? Все заранее продумано, подготовлено, отрежиссировано…

– Иван Иванович!

– Да.

– Почему вы молчите?

Иван Иванович поднялся, раздумал и опять сел. Еще оглушенный моторами самолета, зверски уставший, он тупо взглянул в лицо зятя.

– Вы неузнаваемо переменились, – хриплым голосом проговорил он, опуская голову и роясь в цветных карандашах. – На улице я бы вас не узнал…

Теперь они молчали одинаково напряженно. Иван Иванович оттого, что его до спазм в горле раздражал и злил наглый человек, сидящий в кресле для посетителей, а Игорь Саввович оттого, что во второй раз слышит, как хорошо и бодро выглядит, и что сейчас, не дыша, прислушивается к самому себе. Непостижимо! Неужели возможно в самом разгаре житейского крушения, в час катастрофы чувствовать себя выздоравливающим? Где кошмарные, беспричинные страхи, боль под сердцем, сковывающая все тело свинцовая тяжесть? Нет, он еще не ощущал головокружительной сладости Коло-Юльского ельника, но уже легко и просторно дышал, ощущал здоровое тело, раскрепощающую чистоту и стройность мысли.

– Я не переменился, – беспомощно проговорил Игорь Саввович, зная, что Карцев, как и всякий другой человек, не способен его понять, – Я вдруг почувствовал себя почти здоровым, я не переменился…

Хороший, только очень хороший актер мог так искусно играть невинность. Какие там, к черту, тридцать лет – шестнадцатилетний мальчишка сидел перед Карцевым, путался в словах, краснел от смущения и все-таки не мог сдержать счастливого придыхания, когда говорил, что выздоровел… Иван Иванович пошарил по карманам, вынул распечатанную пачку папирос «Беломорканал», неторопливо закурил и невольно прислушался, как редко и прерывисто вскрикивали пожарные машины – возвращались обратно, и это значило, что завтра утром на письменный стол Карцева ляжет сводка происшествий по городу и области, в которой будет упомянут и сегодняшний пожар. А в конце месяца Иван Иванович вместе с генералом Поповым сойдутся, чтобы обсуждать месячную сводку, тревожиться ростом числа одних преступлений, радоваться снижению количества других. «А если его не будет – конца месяца?» – внезапно подумал Иван Иванович и почувствовал, как сердце больно сжалось, а ставший привычным кабинет с его покатыми сводами показался вокзалом. Пожалуй, именно в это мгновение первый заместитель председателя облисполкома Иван Иванович Карцев впервые серьезно подумал, как возможен и близок конец его заслуженного высокого взлета по служебной лестнице, а те два мгновения, когда Карцев про себя говорил: «Это – конец!», в счет не шли из-за театральной трагичности и напыщенности фразы. «Могут снять, – подумал сейчас Карцев, и это было серьезным. – Другого выхода, видимо, не существует!» А все началось с того, что муж единственной дочери ввязался в уличную драку… Да нет, рано или поздно непременно выплыли бы на суд сотен людей неправедные гаражи на детской площадке.

– Два часа назад я был у Николаева, – сказал Игорь Саввович. – Он, оказывается, забыл мое имя и отчество и сделал строгий, может быть, последний выговор за отсутствие такелажа у Прончатова. А этим вопросом занимался сам Валентинов.

Когда крысы бегут с тонущего корабля, то на спасительный берег первой выбирается не самая крупная крыса, а наиболее трусливая и потому наделенная сверхострым инстинктом самосохранения. Управляющий Николаев открыто, демонстративно, чтобы знали «наверху», пересадил зятя Карцева из тесной комнаты с табличкой «Отдел новой техники» в кабинет заместителя главного инженера, на каждый большой праздник приглашал к себе домой Гольцова со Светланой, прозрачно намекал, что в случае ухода Валентинова на пенсию – только Гольцов и никто другой… Самая трусливая крыса теперь судорожно нюхала воздух дрожащей мордой, соображая, куда бежать и когда бежать. Все эти дни Николаев неутомимо шастал по обкомовским коридорам, исподволь заводил разговоры о Гольцове, делая вид, что относится к делу чрезвычайно объективно, определял, откуда дует ветер и какой: теплый или холодный. К первому секретарю он пробраться, конечно, не мог и не посмел, но побывал у секретаря по промышленности Цукасова, втирался в приемную первого, чтобы поболтать с помощником и секретаршами Левашева, знающими все и немножко больше, чем сам первый.

– Вот такие дела! – пробормотал Карцев.

Тесть Игоря Саввовича непривычно, неумело, беспомощно пытался скрыть от зятя растерянность и вполне понятный страх – это одно из величайших и самых опасных бедствий человечества. Карцев всеми силами старался оставаться тем человеком, которым был на самом деле: по горло загруженным делами, полным новых планов, увлеченным любимой работой, добрым, сильным, справедливым. Слезы закипали на глазах при мысли, что в пятьдесят шесть лет, в расцвете сил и организаторского таланта, занимая по праву высокий пост, будучи нужным и полезным, Иван Иванович мог потерять едва ли не все, что накопил за сорок лет безупречного и почти круглосуточного труда. Он начал работать в семнадцать, на пятьдесят четвертом году стал первым заместителем председателя облисполкома. В городе и области Карцева любили и уважали, но вот пришел день, когда исподтишка, из-за угла, из темного закутка, где беды, казалось, быть не может, Карцеву нанесли сокрушительный… Левашев! Первый секретарь обкома партии Левашев – молодой, стремительный, пронзительно умный, фанатически принципиальный Левашев! Сдержанная улыбка, напряженная пауза, потом – резко, словно обрубая слова: «Нет уж, товарищи члены бюро! Будем всегда и обязательно выносить сор за порог, если собираемся жить в чистой горнице!»

– Иван Иванович, я совсем не знаю, что делать…

Глаза Карцева посветлели, он, вздохнув, сделал легкое расслабляющее тело движение; зачем-то посмотрел на тяжелое бронзовое пресс-папье с ручкой, увенчанной амуром, машинально поправил – выровнял. «Отец Светланы!» – подумал Игорь Саввович. Родной, близкий человек сидел за гигантским столом в кабинете с купеческой лепкой и стенами полутораметровой толщины. Тесть и раньше не был досадным, но обязательным приложением к жене, а сейчас почувствовалось, что связь между ним и Игорем Саввовичем крепка, далеко простирается в будущее, что Карцевы и Гольцовы теперь, после сокрушающей тех и других гаражной истории, связаны нерасторжимо, и поэтому Карцевым и Гольцовым надо было составить стальную цепь, идти по жизни плечом к плечу, бороться за каждого в отдельности и за всех вместе. Незримая ниточка понимания, родства, общего несчастья уводила далеко-далеко. Появятся же наконец внуки, будут звать Карцева дедушкой, тещу – бабушкой. Как туго затягивался узелок, как все страшнее становилось заглядывать в будущее – туман, сплошной туман.

– Иван Иванович, послушайте, Иван Иванович, – тихо сказал Игорь Саввович, – во всем я виноват… Вы, наверное, тоже не поверите, что я не придал значения, а потом, представьте, забыл о покупке гаража. – Игорь Саввович жалко и беспомощно улыбнулся. – Если это поможет делу, я всю вину возьму на себя. Обманул Малярко, обманул архитектора, наконец, начал самовольное строительство.

Карцев верил и не верил, что этот нежданно расцветший человек, сделавшийся вдруг открыто благополучным, страдал и мучился. Отчего же тогда виноватыми были глаза, ищущие ответный взгляд тестя, загнанно сутулилась спина, на лице крупными буквами написаны жалость, сострадание и собственное непоправимое несчастье? Гольцов, казалось, на самом деле чувствовал себя виноватым во всем, был готов пожертвовать собой, чтобы ничего плохого не случилось с усталым седым человеком – отцом его жены. Внезапно Иван Иванович понял, что зять в эти мгновения, подобно зеркалу, отражал внешне и внутренне состояние хозяина кабинета. Спохватившись, Карцев поймал себя на том, что, словно в норе, прячется в глубоком кресле. Он испугался: неужели таким его видел генерал Попов, а теперь муж дочери? Иван Иванович незаметно выпрямился, воровскими движениями поставил на стол локти, чтобы утвердиться в привычной позе занятого ответственного человека.

– Не будем спешить и суетиться, – чужим, но якобы прежним «кабинетным» голосом произнес Иван Иванович. – Может быть, товарища Малярко обманул архитектор Румеров, приятель этой самой артистки Голубкиной.

«Что я говорю? – услышав себя со стороны, удивленно подумал Иван Иванович. – Малярко введен в заблуждение? Вот уж правда: утопающий хватается за соломинку».

– Скажите, пожалуйста, почему автомобилем занималась только Светлана? – старательно обходя имя зятя, спросил Карцев. – Вы не умеете водить?

– Умею. С девятого класса…

Начиная с пеленок, в маленькой, по-спартански нетребовательной семье Ивана Ивановича Карцева панически боялись, что единственная дочь вырастет белоручкой, эгоистически и по чиновному счету уверенной в собственной исключительности, жадной до жизни наездницей. Школьные годы дочери прошли, когда Карцев был то вторым секретарем райкома, то председателем райисполкома, мать девочки Людмила Викторовна работала бессменным директором школы, в которой училась Светлана. Сколько же сил и нервов было потрачено, чтобы держать дочь, как говорится, «в черном теле»! По настоянию Людмилы Викторовны учителя ставили Светлане четверку за такую работу, которая по справедливости оценивалась пятеркой; одевали Светлану не только обычно, а бедновато, летом отправляли в самые дешевые пионерские лагеря, путевку в «Артек», вопреки всем преградам завоеванную отличницей Светланой, передали под жалостливо-сентиментальным предлогом однокласснице, тоже отличнице, но не такой блестящей, как Светлана! Сегодня пришло время подводить итоги: затрачено – получено, продавали – веселились, подсчитали – прослезились. Пять лет дочь училась в университете, жила по-новому, может быть, именно за эти годы… Трехкомнатную квартиру дочь с мужем получила до перевода отца на работу в город, воспользовавшись правом кандидата наук на дополнительную площадь, набила квартиру дорогой мебелью и яркими коврами, по-детски радовалась каждой покупке, бегала по комиссионкам доставать «новомодные» старинные вещи. Появился автомобиль, гараж…

– Светлана много ездила? – без нужды спросил Карцев.

– Много… Для Ромска даже чрезвычайно много…

Впервые увидев Игоря Саввовича, молодого тогда и здорового, Карцев сразу почувствовал невольное уважение и легкую зависть. Перед ним стоял спокойный и вальяжный, независимый и свободный человек; зять до безразличия не заботился о том, какое произведет впечатление на родителей жены, на лице и фигуре читалось: «Вы – это вы, а я – это я!», хотя Гольцов этого специально не демонстрировал. Зять ничего особенного не хотел от жизни, но и не отказывался от благ, – он просто и естественно прошел искус автомобилями и дачами, путевками на юг, коврами и хрусталем, богатыми спальнями и стеллажами со старинными книгами. За его спиной ощущалась мудрость людей, могущих иметь, но не желающих иметь из-за легкодоступной возможности иметь.

Неужели они с женой ошиблись, когда держали дочь в веригах, и по их вине у нее возникло острое стремление наверстать упущенное, заполнить вещевой вакуум, как только она сняла школьный передник и вышла из дому? Иван Иванович помнил, как дочь ворвалась в его особняк с криком: «Пришла открытка на машину!» Такой счастливой отец ее не видел давно, такого восторженного голоса не слышал со времен школы,когда прибегала с сообщением о пятерке по математике – трудной для нее дисциплине.

Если бы Ивана Карцева спросили, заметил ли он, как пересел из «газика» в черную «Волгу» с нолями на госномере, он бы не вспомнил, так как разницу не заметил. Он работал, работал, работал – ночами и днями, утрами и поздними вечерами; он работал и ночью, когда ему снились то караваны барж с лесом на голубой Оби, то фантастический взрыв всех шести пилорам Кетского лесозавода, то громадные кузнечики, которые вырубали лезвиями для безопасных бритв бесценные прибрежные кедровники…

– Научите, что мне надо делать, Иван Иванович? – добивался своего Игорь Саввович. – Мне нечего терять, честное слово! Научите меня, повторяю: готов на все!

Сейчас зять Карцева говорил правду, правду и только правду! «Мне нечего терять!» – сказал он, еще раз подтвердив мысль Карцева, что этот загадочный человек ничего от жизни не хотел, обладая возможностью все иметь. Не глупо ли, не смешно ли?

– Я думал, что мы будем говорить много и долго, – сказал Иван Иванович. – Оказалось, что говорить не надо… – Он встал. – Пусть Светлана приедет к матери, и как можно скорее…

Поднимаясь, Игорь Саввович незаметно вздохнул. Пройдет еще час, два, максимум три, и бледный от усталости, раздавленный несчастьем, Карцев пойдет от ворот по песчаной дорожке к тихому особняку, бодрясь и улыбаясь. Сидящая у окна Людмила Викторовна выскочит на крыльцо, счастливая, бросится к мужу: «Иван, наконец-то! Ну и командировка!» Тесть лишь печально покачает головой – ничего не поймет жена, если даже рассказ о драке и гаражах начать с первого дня творения. В голове сельской учительницы, целыми десятилетиями живущей школьными представлениями о людях и событиях, не укладываются гаражи, преступники – какой ужас! Только старый остяк нутром почувствует опасность, но ничего не скажет. Одиночество! Мрак, неизвестность, единственная очевидность, что в пятьдесят шесть лет невозможно начинать все сначала…

– До свидания, Иван Иванович!

Карцев напряженно глядел в спину зятя, почему-то осторожно идущего по длинной ковровой дорожке. Почти пять лет он не понимал этого человека, почти пять лет трусливо прятался от мысли, что Гольцов инороден и чужд его семье; два последних года зять вызывал воинственное презрение сильной личности к сдавшемуся, живущему по инерции слабому человеку. А вот сейчас по ковровой дорожке робко шел родной, близкий Карцеву человек, каким бы расчетливым, коварным и холодным он на поверку ни оказался. Карцев чувствовал, что всем сердцем хочет, чтобы зять не страдал, чтобы Светлана видела мужа бодрым, здоровым и сильным. И когда Игорь Саввович открывал бесшумные двери кабинета, Иван Иванович Карцев с нетерпением ждал, что зять на прощание оглянется.

Зять обернулся, уже войдя в тамбур двойных дверей, обернулся и помахал рукой.

В приемной, похожей на вокзальный тамбур, Игорь Саввович задержался, и не без причины. С секретаршей первого заместителя Диной Гарифовной знакомство у него было давнее, она была живущей отдельно дочерью хозяйки уютного деревянного дома, одну из комнат которого заняла, по настоянию будущего мужа, Светлана – тогдашняя аспирантка.

– Присядьте, Игорь Саввович.

– Спасибо, Дина Гарифовна!

Игорь Саввович сел, оглядевшись: Дина Гарифовна сидела перед открытой пишущей машинкой и невидящими глазами смотрела на чистый лист бумаги, заправленный в каретку. Она была в своем самом лучшем, редко надеваемом костюме, на груди темнел бант – такой во время оно носили классные дамы, в лакированных гуфлях, и это значило, что Дина Гарифовна взволнована, полна тревоги, неуверенности. Барометр показывал бурю, если верить проницательности Игоря Саввовича, ведь давно известно, что во время войны первым о наступлении узнает шофер, а уж потом командир дивизии. В мире Дины Гарифовны существовала удивительная на первый взгляд, а на самом деле наипростейшая система внеслужебной связи. Игорь Саввович точно знал, что от секретарши первого секретаря обкома Левашева и вообще от всех секретарш обкома в руки Дины Гарифовны попадали такие сведения, какими не располагали самые крупные работники областного руководящего аппарата, и первый секретарь обкома Левашев, наверное, не подозревал, что десятки секретарш и шоферов доставляют единую цепь информации, возможную только потому, что дальше их, секретарш, шоферов и помощников, сведения не уйдут. Сообщество потому и было жизнеспособно, что хранило информацию внутри клана, среди своих, связанных иерархической цепочкой доступности. Например, то, что могла знать Дина Гарифовна, было недоступно секретарше председателя горисполкома, но информация секретарши горисполкома целиком и полностью принадлежала ведению Дины Гарифовны. Секретарша председателя горисполкома, в свою очередь, имела информацию, недоступную, скажем, секретарше председателя райисполкома Малярко, но секретарша Малярко исправно посвящала секретаршу председателя горисполкома в районного масштаба события.

– Давно приехал Иван Иванович? – спросил Игорь Саввович для того, чтобы отвлечь женщину от созерцания чистого листа бумаги. – Кажется, опоздал самолет?

Дина Гарифовна не слышала; разом похудевшая и постаревшая, Дина Гарифовна прощалась с Карцевым – вот что он прочел на лице женщины.

* * *

– Иван Иванович, разрешите?

– Входите, пожалуйста.

Если взять человеческий скелет, обтянуть пергаментного цвета кожей, одеть в темный костюм, нацепить на глаза очки в огромного размера оправе и, вдохнув в полученное жизнь, приказать ожившему существу стараться делать поменьше движений и на вес золота экономить слова, то получится Семен Григорьевич Малярко – председатель Кировского райисполкома города Ромска. Именно такое существо с томительной медленностью черепахи внедрилось в кабинет Карцева, прямое, и такое длинное, что приходилось сутулиться, чтобы не казаться вызывающе высоким.

– Здравствуйте, Иван Иванович!

– Садитесь, пожалуйста.

Карцев снова поймал себя на том, что старательно бодрится. В желании владеть собой, понятно, нет ничего позорного, но Иван Иванович отчетливо понимал, как катастрофически быстро превращается из настоящего Карцева в некое карикатурное подобие человека, вошедшего в кабинет.

– Садитесь, садитесь! – повторил Иван Иванович, хотя Малярко уже сидел, зажав руки коленями.

По-прежнему испытывая болезненное раздвоение, Карцев по возможности спокойно смотрел на тощего до карикатурности Малярко.

– Слушаю вас, Иван Иванович! – не выдержав изматывающего молчания, густым оперным басом проговорил Малярко и тихонько, словно в замедленном кинофильме, принял слушающую позу, в которой виделось выражение загнанности, страха, тоски, похожей на тоску в глазах смертельно больной собаки. Это должно было у всякого нормального человека вызвать если не жалость к Малярко, то хотя бы сочувствие, но Карцев с каждой секундой ощущал прилив лютой ненависти к человеку, виноватому во всех бедах.

Семен Григорьевич Малярко председателем райисполкома работал с незапамятных времен, был человеком патологической работоспособности, так как благодаря врожденной медлительности тратил на любое дело в три-четыре раза больше времени, чем нормальный человек. Поэтому окна его рабочего кабинета светились до двух часов ночи, на работу председатель приходил на час раньше, и Кировский райисполком считался хорошо и рационально устроенным учреждением. За десятки лет работы Семен Григорьевич Малярко не совершил ни одного предосудительного поступка, его грудь тесно завешивали ордена и медали, трудовая книжка распухла от благодарностей…

Сидящий в кресле Малярко походил на большую перелетную птицу, нахохлившуюся от холодного осеннего ветра. Птице пора улетать в теплые края, товарищи уже давно сбиваются в стаю, а она, старая, чувствует, что не выдержит длинный и опасный путь над горами, бушующими морями и океанами, смрадно пахнущими городами. Скоро будет совсем холодно, выпадет снег, завоют вьюги…

Иван Иванович Карцев, напрягаясь и нервничая, старался взглянуть на себя глазами Малярко, силясь понять, есть ли в нем, Карцеве, та самая начальственность, строгость, злопамятность и мстительность, которые иногда заставляют подчиненных трепетать, бояться, подхалимничать? Ведь только этими низменными вещами можно объяснить поступок Малярко. Нет, ничего не получалось! Карцев, не привыкший думать о себе и заниматься собой, не был способен увидеть себя глазами постороннего человека. Ему шел пятьдесят седьмой год, почти сорок лет он работал, учился, опять работал и опять учился, но ему никогда за все эти сорок лет не приходило в голову подумать о том, как он выглядит со стороны. Сотни, может быть, тысячи людей прошли за сорок лет через кабинеты Ивана Ивановича Карцева, и о каждом из них он знал больше, чем о самом себе. Карцев? Что это такое, если посмотреть на него глазами нахохлившегося несчастного Малярко? Человек, которого надо бояться и из страха совершать подлый поступок – узаконить произвол родной дочери Карцева, запросто решившей построить гараж на месте детской площадки? Страх!

Люди! Неужели вы ослепли, если не видите, что давно нет на Руси великой голодных и бездомных, что слой масла на куске хлеба так уже толст, что опасен полнотой и ожирением сердца, что давно забыты времена, когда ездили на курорты, чтобы потом хвастаться «Прибавил три кило!» «Похудел на пять килограммов» – вот чем мы гордимся сейчас. Чего же ты боишься, Малярко, инженер, умница, работяга? Кабинет размером пять на восемь метров теряешь? Плевать! Квартиру не отберут, инженеров не хватает, хлеб с маслом обеспечен. Выше голову, будь человеком: прочитав заявление за подписью зятя Карцева, пригласи в свой кабинет Гольцова, холодно предложи присесть, скажи «Как вы осмелились просить разрешение на строительство гаража на месте детской площадки? Вы же руководитель, взрослый человек. Не стыдно? Нехорошо, ох как нехорошо Вот ваше заявление, Игорь Саввович, уничтожьте, чтобы никто не знал…»

– Слушайте, Малярко, – невольно брезгливо проговорил Иван Иванович, – скажите откровенно: вы меня боитесь? Вы из страха передо мной подписали заявление? Отвечайте ради бога честно, товарищ Малярко… Вспомните, мы с вами лично встречаемся всего во второй раз, даже официально не представлены друг другу… Честно, только честно!

Карцев выглядел разъяренным: плотно сжатые губы, выпяченный подбородок, опасно поблескивающие карие глаза. За сорок лет Ивану Ивановичу только дважды привелось, ослепнув от ярости, стучать кулаком по столу и зычно кричать: «Вон из кабинета!» Сейчас он боялся, что сорвется в третий раз, покусывал нижнюю губу, считал до десяти и обратно, чтобы успокоиться…

– Разрешите подумать, – попросил Малярко, сухо и болезненно покашливая. – Пять дней я думал, но… Разрешите подумать…

– Так думайте, но побыстрее!

Быстрее думать, говорить и совершать поступки этот человек не умел. Про него остряки злословили, будто Малярко обедает отдельно от семьи, чтобы дети не подсчитали, сколько времени отец проводит за едой.

– Вы знали, где строится гараж? На каком месте?

– Знал… Я помню генплан всего района.

Добросовестность, добросовестность, доведенная порой до идиотизма, была главной чертой стиля работы Малярко. Он каждый вопрос рассматривал с возможных и невозможных точек зрения, всегда докапывался до глубин, и это продолжалось так долго, что вскоре забывалась элементарная суть вопроса, и кто-нибудь из совещающихся в конце концов ошеломленно спрашивал: «А мы, собственно, о чем дискутируем?»

– Заявление получил архитектор Румеров. Это так? – безнадежно спросил Иван Иванович. – Он не пытался ввести вас в заблуждение?

– Наоборот, Румеров за неделю до заявления доложил о самовольном строительстве двух гаражей в Пионерском переулке, – ответил Малярко таким невероятным басом, каким, случается, говорят худые, болезненно тощие люди. – Кроме этого, в исполкоме лежала жалоба двух жильцов, возмущенных строительством гаражей…

– Так что же, черт возьми, произошло? Почему вы дали разрешение?

Иван Иванович Карцев слышал от старших возрастом друзей, что наступает в жизни такой единственный день, когда отчетливо понимаешь и чувствуешь, чго тебе перевалило за пятьдесят. Вдруг оказываются слабыми очки от дальнозоркости, ложится на плечи незнакомая тяжесть, ноги не хотят гнуться, особенно когда спускаешься с лестницы, пальцы теряют чувствительность, голова пухнет от неспособности разобраться в азбучных истинах. Старость, обыкновенная старость!.. Ивану Ивановичу представлялось, что он чувствует морщины на лице, тяжесть век, старческую скованность рук и ног, и снова, как давеча, вместо лица Малярко видел расплывшееся белое пятно.

– Я виноват, но не знаю и не понимаю, как это произошло, – угрюмо сказал Малярко. – Не могу объяснить, почему подписал заявление. Вы спросили, боялся ли я вас? Нет! Я вас и сейчас не боюсь… Подхалимаж? Тоже нет… Все дело, наверное, в гипнотизме вашей фамилии и должности… Иван Иванович!

– Я вас слушаю, товарищ Малярко.

Малярко прижал руки к груди, согнулся в три погибели, затряс головой.

– Иван Иванович, я жестоко подвел вас, истолковывайте мой поступок как угодно: трусость, подхалимаж, карьеризм – основания для этого огромны, но, по справедливости, вашей вины в этом деле нет.

Кто же сидел на самом деле перед Иваном Ивановичем? До сих пор маскирующийся трус, подхалим, карьерист – все в одном лице? Только идиот был способен предположить, что Иван Иванович Карцев мог разгневаться, а потом затаить зло на председателя райисполкома, отказавшего его зятю и дочери в постройке гаража на месте детской площадки. Надо быть сумасшедшим, чтобы рассчитывать, что за услугу дочери Карцев окажет ответную услугу Малярко – например, поможет ему преодолеть очередную ступеньку служебной лестницы. Черт возьми, да если бы он захотел помочь дочери приобрести гараж, нашлось бы законное место и законные способы строительства!

– Вы ни в чем не виноваты! – жалобно бубнил Малярко. – Я докажу, что вы ни о чем не знали. Я совершил незаконный поступок, я расплачусь за него. Это будет только справедливо. Я уже написал откровенное письмо на имя Левашева.