Текст книги "Игорь Саввович"

– Я не уйду из кабинета до тех пор, пока вы не скажете правду! – с угрозой проговорил Игорь Саввович. – Я предполагаю, что мама давно, то есть лет шесть назад, встречалась с вами втайне от меня. Это мне надо обязательно знать, поймите, надо… Мне придется начинать жизнь заново, но нужно знать всю правду. Кто я такой? Человек, который за тридцать лет жизни совершил только два самостоятельных шага – отказался от медицинского и от аспирантуры в лесотехническом?

Истерики еще не хватало, чтобы букет вышел полным, но Игорь Саввович ощущал, как горло перехватывает спазма, а тело кажется чужим. Но это ерунда, пустяки! Нервное перенапряжение, бессонница, счастливое освобождение от непонятной болезни – все это можно объяснить и оправдать, а вот мысль о том, что даже Светлана Карцева не случайно оказалась в доме Валентинова, не случайно возле нее пустовало место, – от этой мысли можно было превратить в щепки всю ультрасовременную мебель в кабинете главного инженера.

– Сергей Сергеевич, скажите правду, поверьте, меня хватит на то, чтобы все начать сначала…

Игорь Саввович стучался в закрытые двери, и это было давно понятно, так как Валентинов дал слово Елене Платоновне ничего не говорить Игорю.

– Тогда скажите хоть одно! – тонкоголосо и жалобно добивался Игорь Саввович. – Вы перевели меня на работу в трест, уже зная, что я ваш сын?

Игорь Саввович, кажется, понял, что значила цементная маска на лице главного инженера, канцелярская поза, пустые глаза. Не зная, что делать, как справиться с катастрофой и ее последствиями, Валентинов, с минуты на минуту ожидая прихода сына, заранее устроился в кресле так, чтобы походить на бетонный дот, способный выдержать любые снаряды.

– А вы мне скажете, когда узнали, кто ваш настоящий отец? – спросил Валентинов. – Перед поступлением в лесотехнический институт? После окончания? Во время работы в тресте?

– А разве важно, когда об этом узнал я? Никакого влияния на события это не могло оказать… Впрочем…

Игорь Саввович замолк. Видимо, ларчик-то просто открывался: главный инженер имел основания подозревать, что Игорь Саввович находится в сговоре с Еленой Платоновной. Непонятный для Валентинова отказ сына учиться в медицинском институте, поступление в лесотехнический, приезд в Ромск – не расчет ли это с дальним прицелом? Только зная о родстве с могущественным Валентиновым, можно было в тридцать лет достичь той высоты, которой уже достиг заместитель главного инженера, а впереди, когда Валентинов уйдет на пенсию, Игорь Гольцов займет место главного инженера – небывалая карьера для человека его возраста в такой ответственной отрасли, как лесосплав.

– Я больше не хочу держать слово, – сказал Игорь Саввович. – К этому меня привели последние события. – Он почему-то легкомысленно улыбнулся. – Поздно возвращать вам, Сергей Сергеевич, дорогие подарки, но думаю, что мы с вами в расчете. – Он снова улыбнулся. – Я оплатил дары тридцатью годами жизни, брошенными кобыле под хвост. Лихо разговаривает ваш сын, а, Сергей Сергеевич?! А у меня нет выхода. Если вы предполагаете, что я расчетливая гнусная скотина, то как смотритесь вы, делающий для меня карьеру?! Чем вы лучше меня, спрашивается?

Кончать надо со всеми этими Валентиновыми, Николаевыми, Карцевыми, Селезневыми, Сиротиными и Гольцовыми! Вывертываем карманы, граждане, на глазах у изумленной публики, вытряхиваем крошки хлеба и махорки. Пост заместителя главного инженера – долой, трехкомнатную квартиру на двоих – вон, гараж с автомобилем – к чертовой матери, папку, что лежит на коленях, – в тартарары. Чистые карманы, граждане, но фокусов не будет, не будет, граждане, фокусов…

– Вы думали, Сергей Сергеевич, как это опасно, когда в тридцать лет я ничего не сделал собственными руками? У меня одрябли мускулы и плохо работает голова. Сын выдающихся тружеников, я ленивое и не приспособленное к жизни существо. За меня сделано все, вплоть до выбора жены. – Игорь Саввович передохнул. – Даже госэкзамены в институте у меня принимали, видимо, не слушая, что я говорил… Вы не боитесь, Сергей Сергеевич, что с меня род Валентиновых начнет вырождаться?

Игорь Саввович поднялся, держа в руке коричневую папку.

– Вы наверняка помните, Сергей Сергеевич, как на катере я показал самое опасное место для прохода плота по Коло-Юлу, – медленно сказал он. – Вы были поражены, но если заглянете в папку, будет ясно, почему я казался вам противником Коло-Юльского плота. Возьмите папку. Она ваша! Папка была закончена за месяц до моего перевода в трест и отложена, когда выяснилось, что сам Валентинов – сплавной бог – занимается этой проблемой… Я не посмел отнять у вас Коло-Юльский плот. До свидания, Сергей Сергеевич!

У дверей Игорь Саввович сказал:

– Я передал в приемную Николаева заявление с просьбой освободить меня от работы.

Валентинов – хорошо воспитанный человек – хотел подняться, чтобы стоя проводить сына, но не встал, отчего в глазах мелькнуло что-то испуганно-жалкое, пришибленное, тревожное. Игорь Саввович так и не оглянулся, хотя Валентинов взглядом просил сына остановиться, обернуться, сказать еще что-то, что помогло бы Валентинову вздохнуть полной грудью. Дверь открылась и закрылась бесшумно, тамбур проглотил Игоря Саввовича и – все, конец, пустота. «Надо, надо! – подумал Валентинов. – Надо же что то делать!» Он заставил себя разжать до боли стиснутые кулаки, снять руки со стола. Потом Валентинов тяжело поднялся, замер – ноги по-прежнему казались чужими, он их почти не ощущал; руки – он пальцами не чувствовал картон, когда поднимал со стола оставленную сыном папку.

– Надо, надо что-то делать! – вслух произнес Валентинов, негнущимися пальцами развязывая тесемку коричневой папки. – Надо непременно что-то делать…

За окном мгновенно притихло, словно кто-то отрезал гул моторов, звон металла, стук бетонных плит. «Происшествие? – подумал Валентинов. – Так называемое чрезвычайное происшествие?» Трудно ворочая головой, он посмотрел поочередно, начиная с юга, на все три застекленные стены кабинета, но ничего тревожного не заметил.

Буквы сливались, он понял, что не надел очки, полез за ними в карманы, не нашел, наверное, это был тот смешной случай, когда очки сидели на лбу, но и там их не было. Валентинов рассердился и вдруг обнаружил, что очки на глазах, а он просто ничего не видит, и очень испугался, а когда страх прошел, оказалось, что паника напрасна: читалось все, что было написано на титульном листе машинописным текстом: «Принципы транспортировки по Коло-Юлу большегрузного плота при сочетании жесткой и гибкой учалок».

Карты, схемы, пояснения. Прекрасный чертежный почерк, короткие фразы, энергичный стиль. «Таким образом, применение гибкой или жесткой учалок по отдельности одинаково опасно, а их сочетание – единственно возможный путь транспортировки большегрузного плота по Коло-Юлу. Подтвердим еще раз этот рабочий тезис разбором самого опасного участка…» Валентинов осторожно, точно папка могла взорваться, положил ее на стол, облизал пересохшие губы. Продолжая стоять, Валентинов хотел произнести свое любимое: «Весьма увлекательно!», но вместо слов издал свистящее шипение. Это его удивило и даже показалось смешным, и, чтобы проверить себя, он попытался сказать: «Забавно!», и снова ничего не получилось… «Я смешон!» – подумал Валентинов и стал медленно крениться влево; он кренился и кренился, но не замечал этого, а все пытался произнести: «Забавно!» или «Весьма увлекательно!», но только шипел и хрипел, после чего осторожно-осторожно, словно его опускали на домкрате, лег на пол – вниз лицом.

Прежде чем потерять сознание, Валентинов подумал, что мать обещала его сегодня кормить пельменями и угрожала, что, если он не приедет вовремя, она такое сделает, что не знает сама, что сделает…

Муж и жена

В приемной почтительно стояла, расставив толстые ноги, секретарша Виктория Васильевна; сидели два явно понаторевших в науке ожидать человека, тихонечно пробирался вдоль стенки – хвост трубой – трестовский кот Валерий. В распахнутое, обращенное в самое пекло знойного дня окно виделись макушка пыльного тополя, ажурная башня крана.

– Игорь Саввович, вас ждет жена. Я предложила Светлане Ивановне подождать в вашем кабинете…

Жена. Женщина, которая специально пришла в дом Валентинова, чтобы познакомиться с подходящим молодым человеком – из хорошей семьи, интеллигентным, умным, перспективным, прекрасно воспитанным. Добротная ситуация из пьесы Островского, династический брак на фоне совершающейся сексуальной революции… Жена. Маленькая, тоненькая, красивая женщина, за пять лет превратившаяся как бы в необходимый до зарезу предмет домашней обстановки. Жена. Женщина, которая сегодня в первый раз вошла в здание треста, женщина, которую за работой муж впервые тоже увидел на днях. Жена. Женщина, которая занималась древнерусскими языками, но не нашла слов, чтобы сказать Игорю Саввовичу то, что сказала женщина, в постели которой он провел только одну ночь: «Бросай все, беги к черту на кулички!» Жена… Игорь Саввович наконец-то заметил, что в центре приемной, откуда-то возникнув, стоит начальник производственно-технического отдела Володечка Лиминский – ухажер, душка и тоняга. Лицо у него было непривычно встревоженное, смотрел он на секретаршу Викторию Васильевну, бледную от волнения, – как этого Игорь Саввович не заметил сразу? Выходило, что о подаче им заявления об увольнении уже известно.

– Здорово! – быстро подходя, сказал Лиминский. – Надо срочно погутарить.

– Жена! – ответил Игорь Саввович, показывая на свой кабинет. – Подруга жизни.

Он протяжно усмехнулся. Ах и ох, дорогой Володечка Лиминский! Некому в большом тресте закрыть тебе дорогу к дверям кабинета заместителя главного инженера! Только, дорогой друг студенческих лет и всегдашний собутыльник, не надо галопом мчаться к Валентинову, чтобы бить копытами, выражая глубокое почтение и жертвенную преданность: главный инженер Валентинов не любит подхалимов, пролаз и миляг, коли даже родного сына заподозрил в карьеризме, всеми силами и средствами делая ему карьеру. Не волнуйся, Володечка Лиминский, по сути, по чину, по рангу, по способностям именно тебе предстоит занять место, где ты найдешь, наконец, страстно желанную синекуру. Заместитель Валентинова, будь он самим богом, ничего не может сделать без Валентинова, помимо Валентинова и прежде Валентинова. Хорошо будешь жить, Лиминский! С девяти утра до шести вечера станешь в одиночеству трепаться по телефону с Натами, Олями, Верунчиками и всякими Линами. Живи, друг!

– Через часок – подойдет? – предложил Игорь Саввович, интимно притрагиваясь к пиджачной пуговице Лиминского. – Главный сегодня в прекрасной форме. За каких-то пятнадцать минут мы решили грандиозный вопрос об отлове из Оби китов и китят… Я правильно говорю? Может быть, надо произносить «китенят» или «китененков»? Ты не знаешь, Лиминский, как правильнее?

«Бросай все, беги к черту на кулички!»

– Ты чего молчишь, Володечка? Как надо говорить? Китят?

А вот это было на самом деле смешно. Войдя в сумрачный и душный кабинет, Игорь Саввович увидел, что Светлана сидит на его любимом месте – низком подоконнике – и поза у нее такая же, в какой всегда сидел больной и тоскующий Игорь Саввович. Руки жены лежали на коленях, лицо повернуто в темный угол, спина согнута. Только так и можно сидеть на низком и широком подоконнике.

– Давно ждешь? – спросил Игорь Саввович. – Что-нибудь случилось, если ты приехала в трест?

Она молча покачала головой: «Нет, ничего особенного не случилось!» Тогда он прошел к столу, сел в кресло, руки положил на подлокотники. Жарко, душно, но если открыть окно, то станет еще хуже – стены метровой толщины спасали кабинет и от зноя и от холода. Значит, за стенами мир сейчас был раскален, как шипящая сковородка.

– Ты был у Валентинова? – тихо спросила Светлана, но он не успел ответить, как как она сама сказала: – Да, я знаю, ты был у Валентинова…

Каждое слово жена произносила как-то необыкновенно буднично, монотонно, устало, одним словом, бесстрастно, и в этом бесстрастии было еще больше отчаяния и скорби, чем в позе и лице. Светлана ничего не хотела, ничего не отрицала, ни о чем не думала, ничем себя не успокаивала, в ней не было даже обязательного в несчастье вопроса: «Что делать? Как быть?»

– Куда-то все исчезли, – не поднимая головы, сказала Светлана. – Папа, кажется, в обкоме, мама заперлась и не отвечает на звонки, Елена Платоновна с утра куда-то уехала… В институте сегодня никого! Четверг, подготовительные курсы отдыхают… Я походила, походила…

Мужчины легко прощают женщин, но мысль Игоря Саввовича невольно делала подлый оборот, и никак нельзя было не думать о том, что теряет Светлана и что теряет Игорь Саввович, подобно тому, как запрет думать «о голой обезьяне», изобретенный Ходжой Насреддином, заставляет человека только о ней и думать. «Что останется из карт на руках у Светланы, что у него, Игоря Саввовича? Любимая работа, трехрожковый торшер, автомобиль, сияющая белизной кухня – это Светлане. А Игорю Саввовичу? Коричневая папка с хрусткими от времени страницами из плохой бумаги – только она независимо от того, кто проведет плот? Мало? Какая разница, если начинаешь жить сначала, с первой чистой страницы, и даже лучше, когда папка – нуль, папка – воздух, папка – прошлое, о котором надо хорошенько забыть.

– Одна наша домработница говорила: «Погоди умирать», – глядя в стол, сказал Игорь Саввович. – Потом, после паузы, добавляла: «Если не помрешь, то живой будешь!»

Вполне могло случиться, что Игорь Саввович Гольцов любил женщину, которая сидела на низком подоконнике. Предположим, он не знал о гараже, не видел трехрожкового торшера, не догадывался, что в Ромске нещадный лимит на высокооктановый бензин, не сообразил, что Светлану всучили ему в жены – вполне реально, что она тоже об этом не подозревала и что из всех других женщин он выбрал бы в жены Светлану Карцеву. Недоразумение в том, что Игорь Саввович никогда не задавался вопросом, любит или не любит жену, любил или не любил Светлану до женитьбы. Этакий простейший робот, механическая штучка с ключом в спине, запрограммированная всего на десяток простейших манипуляций, – копия некоего Игоря Гольцова.

– Ладушки!

Игорь Саввович не хотел говорить это слово, как всегда, оно само собой сорвалось с губ. Перебивая, отгоняя черные мысли, Игорь Саввович игриво усмехнулся, наклонившись к ящикам письменного стола, вынул нижний.

– Хочешь увидеть в действии систему не чистого, а пустого стола? – нарочитым басом спросил он Светлану. – О системе чистого стола ты, конечно, знаешь. Принцип: не оставлять на поверхности стола ни одной бумаги, не решив ее судьбу сейчас же, немедленно, чтобы бумага ушла из кабинета, а вот система пустого стола! – Он сделал руками такое движение, какое делает провинциальный фокусник над дряхлым от старости цилиндром. – Айн, цвай, драй! В ящиках – хоть шаром покати!

Действительно, во всех шести ящиках двухтумбового стола не было даже случайной канцелярской скрепки, а в центральном, главном ящике аккуратной стопкой лежали нетронутые роскошные блокноты, бювары и два больших набора цветных фломастеров. Все! Такой стол требовал срочно подняться, сматывать удочки, шалея от счастья, вываливаться на простор, в растерзанной по-дикарски одежде бежать на солнцепад возрастом в возрасте мира. Видит бог, закрыв со стуком все шесть пустых и гулких ящиков, можно чувствовать себя голым человеком на голой земле, не умеющим писать и считать, знать двадцать имен существительных и минимум глаголов, «есть», «пить», «спать» и еще парочку.

– Светлана, ты помнишь детскую книжку о Карлсоне, который живет на крыше?

– Помню.

– Тогда догадайся, кто сейчас самый свободный человек на свете?

Игорь Саввович вел себя неприлично, понимал, что ведет себя неприлично, но не раскаивался, а, наоборот, хотел и дальше вести себя неприлично – быть счастливым от свободы на глазах у опустошенной, выжатой как губка, потерянной Светланы. С женщинами не спорят, женщинам легко прощают…

– Светлана, ты помнишь субботу, когда твоя машина забарахлила на подъеме к Воскресенской церкви? Кажется, снялся наконечник свечи…

Игорь Саввович был абсолютно уверен, что Светлана так и не заметила дорожную пробку, не поняла, как, узнав машину дочери самого Карцева, быстренько смотался трусливый автоинспектор.

– Я помню, что подошел ты, – ответила Светлана. – Я думала, что ты давно у Валентинова, а ты подошел…

Игорь Саввович, значит, был прав, когда говорил, что они с женой были людьми одного клана, «состояли в одном профсоюзе», но занимали противоположные углы. «Понял, понял наконец! – озаренно подумал Игорь Саввович. – Как это я раньше не сообразил?» Он, Игорь Саввович, непременно бы заметил дорожную пробку, но не увидел трехрожковый торшер, а Светлана замечала трехрожковый торшер, но не видела дорожную пробку. Два конца, два кольца, посередке гвоздик – ножницы!

– Светлана, скажи, ты часто ездила на отцовской машине, когда вы жили в районе? – спросил Игорь Саввович. – В лес, на прогулку, в школу…

– Нет! – недоуменно ответила жена. – Папа никогда не позволял своим шоферам возить маму или меня…

Может статься, что, как и в кабинете главного инженера, Игорь Саввович стучался в закрытые навсегда двери. Никогда Светлана не поймет, что трехрожковый торшер связан с незамеченной ею дорожной пробкой, а автомобиль – всего только автомобиль, и отец Светланы годами работал по шестнадцать часов в сутки и для того, чтобы автомобили были привычными, как, скажем, пепельницы. «Заколдованный круг! – подумал Игорь Саввович. – Аскетизм – плохо, нашествие и власть вещей – еще хуже…»

Одиночество и страх загнали Светлану Гольцову в незнакомый кабинет непонятного человека – мужа, посадили ее на низкий подоконник, заставив принять такую же позу скорби и усталости, в какой обычно сидел на подоконнике больной Игорь Саввович.

– Игорь, а ты ничего не замечаешь за собой нового? – спросила Светлана все тем же ровным и бесстрастным голосом. – Тебе не кажется, что ты или чересчур возбужден, или… выздоравливаешь?

Третий человек говорил Игорю Саввовичу о загадочном выздоровлении, но никто еще не высказывал мысль, что он просто-напросто возбужден или даже перевозбужден. Скрывая улыбку, Игорь Саввович – он это умел делать ловко – посчитал собственный пульс: не более семидесяти, почти наполеоновский, – прислушался к самому себе – боли исчезли совсем, только легкая тревога, скорее всего грусть туманила голову.

– Кажется, да! – осторожно ответил он. – Похоже, что мне лучше…

Наконец Светлана подняла и повернула голову, слепыми движениями нащупала замок сумочки, вынула пачку сигарет. Игорь Саввович затаил дыхание. У Светланы были такие же пустые глаза, как у Валентинова перед уходом сына. Несчастная, запутавшаяся, ничего не понимающая, она неожиданно была хороша; такой красивой он знал Светлану в первые месяцы их знакомства и подумал, что пронзительная красота Светланы – отпущенное женщине природой защитное средство. Жизнь рушилась, все летело кувырком, и вот женские силы сопротивления выставили главную боевую единицу – красоту.

– Я знаю, что с тобой происходит, – сказала Светлана, раскуривая сигарету. – Ты вышел из спячки, ты проснулся… Сейчас ты живешь полной жизнью – нападаешь, защищаешься, думаешь, хитришь… Это похоже на автомобиль. Он очень быстро ржавеет, если стоит на месте. Поэтому надо ездить.

Игорь Саввович не знал, что ответить Светлане: она вслух сказала то, что он из суеверного «не сглазить» скрывал даже от самого себя. Поэтому он только признательно улыбнулся жене и сразу после этого стал думать о подлежащих немедленному исполнению действиях… Заявление об уходе лежит на столе у Николаева, с Валентиновым разговоры окончены, а чтобы собраться и навсегда к чертовой матери покинуть этот кабинет, не нужно даже портфеля, что же касается «долгов» в тресте и вообще в городе – на гривенник пучок, как говорит некий Фалалеев. Закончить дела со следователем Селезневым, встретиться с полковником Сиротиным, пожалуй, позвонить Прончатову, подумать о матери, которая считала сказки братьев Гримм лучшим отдыхом после операционной или серьезного напряжения.

– Игорь, скажи… Я теряю тебя? Тебя больше нет?

Он прикусил губу. Может быть, ему надо было даввым-давно подойти к жене, поднять ее с подоконника, ласково погладить по голове, поцеловать, такую маленькую и несчастную. Он большой, широкий, с фигурой культуриста. Почему ничего этого не сделал? Не было потребности? Или, как всегда, наедине с женой забывал о ее присутствии? А если проще: «Я ее не люблю»?

– Бог знает что ты говоришь, Светлана! – тихо сказал Игорь Саввович. – Бог знает что ты говоришь… Вот что, пошли-ка домой!

Выйдя из машины, они молча поднялись на третий этаж. Светлана открыла двери, не поглядев на Игоря Саввовича, вошла первой и остановилась в прихожей.

Игорь Саввович, старательно и долго закрывающий за собой дверные замки, так и не дождался, когда Светлана пройдет или в спальню, или в гостиную. Поэтому ему пришлось произнести первые пришедшие на ум слова.

– Ну и жарища же на улице! – деловито сказал он. – Наверное, только в спальне мало-мальски прохладно.

– Я прикрыла занавески, – ответила Светлана. – На кухне тоже нет солнца…

Игорь Саввович постепенно привыкал к полумраку прихожей, адаптировался, как выражаются врачи, и увидел, что Светлана напряжена и взволнована еще сильнее, чем в его рабочем кабинете, полна тревоги и ожидания, но Игорь Саввович отчетливо чувствовал, что не сможет подойти к жене, обнять, сказать весело: «Все перемелется, мука будет!» Еще в своем рабочем кабинете он мог, сделав над собой небольшое усилие, утешить жену, но в собственном доме – спальня, кабинет, гостиная – был холоден до жестокости.

– Займись-ка обедом, – сказал Игорь Саввович. – Я здорово проголодался…

Комната с большим окном, выходящим на лоджию, именовалась кабинетом. Предполагалось, что за современным столом, залитым расплавленным стеклом и потому не опасным для царапин, будет сидеть хозяин дома Игорь Саввович Гольцов – нахмурив лоб, отстраненный и возвышенный, одетый в стеганую домашнюю куртку, начнет создавать непреходящие ценности.

Стены домашнего кабинета Игоря Саввовича занимали стеллажи и книжные шкафы как следствие раскола в семье. Светлана была против открытых стеллажей, на которых книги пылились, Игорь Саввович, напротив, не терпел книжных шкафов. Поступили компромиссно: завели шкафы и стеллажи. Стоя возле них и поглядывая на разноцветные корешки собраний сочинений и модных книг, без которых не могла якобы существовать ни одна интеллигентная семья, Игорь Саввович спокойно подумал, что за два последних года, кроме Сименона и Агаты Кристи, ничего не читал.

Он присел на краешек письменного стола. Пахло книгами, мастикой от пола, ворсом синтетического ковра; было сладостно-тихо. «Мы с вами квиты, Сергей Сергеевич! Ноль-ноль – результат ничейный…» Змеи, кажется, ежегодно меняют кожу. Интересно, отчего стала дырявой и тонкой кожа Игоря Саввовича Гольцова? К земле он не прикасался, значит, не ползал, за столом не сидел, не летал, не ходил, а менять кожу надо обязательно. «Бредовые, дурацкие мысли!» – рассердился Игорь Саввович и прислушался. Светлана ходила по гостиной из угла в угол мерно и безостановочно – такое бывало и раньше, когда происходили неприятности. В конце концов она уйдет в спальню, чтобы молча упасть на кровать и уткнуться лицом в подушку. «Обеда не будет!» – подумал он.

Игорь Саввович читал или слышал, что во многих семьях муж и жена, так сказать, объединяются, когда случается несчастье, чтобы единым фронтом – бойцы! – отразить напасть. Правда, Игорь Саввович никогда не видел, как это происходит. Мать и Савва жили на отдельных половинах дома, каждое утро, встречаясь за столом, здоровались и целовались, казались дружными, но, когда под ножом матери или отчима умирал человек, не встречались два-три дня. Мать и отчим никогда не советовались – домом и, может быть, институтом руководила Елена Платоновна. Одним движением бровей она умела раздавать команды налево и направо, отчим открыто радовался ее тирании и мудрости, смеясь говорил: «Матриархат! Мне оставлен только операционный стол. Вот это и называется свободой. А лозунг эмансипации: „Каждой женщине – домработницу!“

Можно понять, чем Игорь Саввович был озабочен сейчас, когда сосредоточенно размышлял о семейном устройстве, матриархате? Не интересует же его, кто глава дома: Светлана или он? Кстати, газеты последних лет с умным видом писали, что современная семья – союз двух равноправных людей, делящих поровну тяготы быта. Только псих мог представить отчима Савву, под ручку с матерью идущего по универсальному магазину…

Почему же Игорь Саввович, позабыв о следователях и гаражах, занимается такими пустяками, как письменный стол в домашнем кабинете, за которым ни разу не сидел, создавая непреходящие ценности! А потому, подумал он, что дома-то у меня не было! Гостиница, ночлежка, часовая мастерская… Ленивое возвращение в этот так называемый дом, радость, когда есть время возиться с часами, скука, если кто-нибудь или что-нибудь этому мешает, – такой вот расклад! Потому и прокрадывается тайно в дом трехрожковый торшер.

Раздался тоненький телефонный звонок, Игорь Саввович и не подумал взять трубку параллельного телефона, стоящего в полуметре от его руки. Звонил скорее всего полковник Сиротин или мать Светланы. Ох, Митрий Микитич, дорого обойдется тебе беспокойство об Игоре Гольцове! Вчера говорили, что бездарная кривоногая авантюристка добилась встречи со вторым секретарем обкома. Эта дойдет до Старой площади в Москве…

– Тебя к телефону, – полуоткрыв двери кабинета, сказала Светлана. – Совсем незнакомый голос…

Игорь Саввович поднял трубку.

– Гольцов слушает.

– Товарищ Гольцов, с вами говорит помощник товарища Левашева. Меня зовут Романом Трофимовичем. Здравствуйте, товарищ Гольцов!

– Здравствуйте!

Высокий брюнет в светлом костюме, модная обувь, по-настоящему красивые, отлично завязанные галстуки – таков помощник. С Игорем Саввовичем они знакомы давно и коротко, обращаются обычно друг к другу на «ты», причем Игорь Саввович называет помощника Романом с ударением на первом слоге, а помощник кличет его Гольцом. «Здорово, Голец, как твое ничего?» – «Привет, Роман, твоими молитвами!»

– Товарищ Гольцов, не могли бы вы через четверть часа заглянуть в приемную товарища Левашева?

«Четверть часа», «не могли бы вы» – это, несомненно, слова первого секретаря обкома. Так расфранченный Роман говорить не умел.

– Товарищ Гольцов, вы слышите меня…

– Слышу, слышу, товарищ Гремячкин! Пришлите, пожалуйста, машину. Моя в разъезде…

– Отправляю, товарищ Гольцов…

Стоящая в полуоткрытой двери Светлана только бесшумно пошевелила губами, когда Игорь Саввович положил трубку.

– Придется надеть галстук, – сказал Игорь Саввович. – Пиджак тоже…

Он уже чувствовал облегчение. В три часа состоится бюро, на которое вызван Иван Иванович Карцев, через десять минут он сам увидит и услышит Левашева, так что часам к шести вечера все кончится – скорее бы, ой, скорее! Левашев вопрос о нарушении генерального плана застройки, конечно, поставит последним, бедный Иван Иванович натерпится вволюшку горестного ожидания, но Игорь Саввович Гольцов – увы! – ничем не может помочь тестю, разговор с Левашевым заранее обдумывать не хотел.

– Светлана, мне нужен любой галстук…

– Хорошо! Завязать?

– Он завязан… Я к Левашеву. Тебе лучше поехать к матери. Нельзя же ее оставлять одну.

– Там Иван Иванович старший…

– И все-таки тебе лучше поехать к матери.

«Может быть, я и женюсь на Светлане! – с жестокой иронией подумал Игорь Саввович. – Пока же мне нужно, так сказать, определить свое положение во времени и пространстве…» Он затянул угол галстука, глядя на свое отражение в стекле книжного шкафа, пятерней расчесал волосы, опять принялся за галстук.

– Игорь, что ты делаешь? – воскликнула Светлана. – Ты себя задушишь…

Он молчал, чувствуя, как пухнет и багровеет лицо, как губы – валентиновские губы – вытягиваются в злую ниточку. Показалось, что он похож на плохо смазанную машину, так как от отчаянных усилий не закричать на Светлану внутри все скрежетало и звенело. Он тупо подумал: «Я сволочь! Мне легче, чем Светлане. Я сволочь!»

– Я поеду к матери, – быстро сказала Светлана. – Поеду, поеду!

Спасибо! Игорь Саввович шумно выдохнул воздух, на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, жены не было в кабинете. «Ну, Роман, где же твоя машина?»

* * *

По широкой обкомовской лестнице, устланной толстым ярко-красным ковром, прижатым к ступеням надраенными бронзовыми прутьями, Игорь Саввович легким шагом поднимался на третий этаж, где находилась приемная и кабинет Левашева. Обком помещался в старинном красивом здании бывшего губернаторства – стены метровой толщины, длинные и широкие коридоры, огражденные от комнат такими же толстыми стенами, как и наружные. Не меньше десяти дверей – дубовых, резных – выходили в коридор с каждой стороны, но в любое время суток из двадцати кабинетов, занятых людьми, телефонами, вентиляторами и радиодинамиками, в коридор не просачивалось ни звука – такими толстыми были стены и двери.

Такая же дверь, как и все другие, табличка с номером 309, бронзовая ручка в форме львиной головы, отполированная до сияния, как медь на военном парусном судне. Игорь Саввович потянул дверь на себя, она не открылась, а как бы величественно поплыла навстречу – бесшумная и толстая, словно дверь в гигантском сейфе. Повеяло теплом и запахом лака, солнце светило из трех окон-великанов, среднее из которых имело форму сердца. Таких окон в здании обкома было шесть, по два на этаже, исключая первый. В приемной жили два звука: смачно постукивала электрическая пишущая машинка да гудел шмелем огромный вентилятор, направленный в сторону еще одной ромской знаменитости – Юлии Марковны Ивановой: эта худощавая и медленная женщина лет шестидесяти, по подсчетам любителей-краеведов, пережила шестнадцать первых секретарей и ни разу в рабочий день не вышла из здания обкома раньше одиннадцати часов вечера. Увидев Игоря Саввовича и поздоровавшись, Юлия Марковна мгновенно выключила электрическую машинку, нажала еще на две кнопки, и сразу после этого из маленькой двери – противоположной огромной – показался помощник первого секретаря Роман Трофимович Гремячкин. Как и следовало ожидать, бесконечно модный, в босоножках на платформе и – вот новость! – в очках. Он шел к Игорю Саввовичу с таким видом, словно недоумевал, почему и для чего в приемной появился этот незнакомый человек. Еще на ходу, чтобы Игорь Саввович и рта разинуть не успел, Гремячкин пророкотал: