Текст книги "Эхо эпохи. Мемуары"

49. Ледниковый период

Сейчас «Танцы на льду со звездами», «Ледниковый период» достигли пика популярности. Огромные ледовые дворцы забиты до отказа. Новые звезды на льду вспыхивают и гаснут со стремительной быстротой. Куда ни глянь – сплошной ледниковый период.

Иногда я думаю, глядя на это шумное, сверкающее всеми красками радуги действо: «В чем причина нашего нынешнего состояния?» Ответ напрашивается сам собой: «У нас все занимаются не своим делом».

50. Не режиссер, а резник

Недавно в фойе театра подслушал случайно один разговор.

– Ты где работаешь?

– На телевидении.

– Как же ты там работаешь? Там же одни евреи.

– Вот так и работаю. В основном занимаюсь обрезанием. Я теперь не режиссер, а резник. Делаю кошерные фильмы.

51. Интеллигент

Это был странный человек. Он как-то выделялся из общей массы окружающих его людей. И поэтому невольно обращал на себя внимание. Может быть, все дело заключалось в его фамилии, имени, отчестве. Имя, правда, у него было хоть и самое заурядное, но значительное: Виктор – победитель. А вот отчество действительно редкое – Евграфович. И действительно, что-то в нем было графское, нечто от исчезнувшего и известного нам только по историческим книгам графского сословия. Нельзя сказать, что он был явно аристократически заносчив, но во всем его облике чувствовалось, что где-то подспудно он знал себе цену и своей вежливостью и корректностью как-то умел держать на расстоянии всяких и не всяких. Да и фамилия – Коренев. Он был похож на такой прямой крепкий корень, ушедший глубоко в народную почву. А инициалы составляли короткое, но весьма значительное слово – ВЕК. Его так и называли чаще всего. Часто можно было слышать:

– Куда там подевался наш Век?

– Сходите к Веку.

В общем, здесь была пища для размышлений разных там мистиков и символистов. Встретился я с ним в конце 60-х годов прошлого столетия. Мы снимали в пионерском лагере под Алма-Атой эпизоды к фильму «В стране отважных» о юных парашютистах. Именно тогда кинокамера здорово поколотила нашего слишком добросовестного кинооператора. Я уже писал об этом. А сейчас речь о другом, о Викторе Евграфовиче Кореневе, о ВЕКе. Он работал в этом пионерлагере штатным музоргом. Так тогда называли баянистов или аккордеонистов. Я сразу обратил внимание на элегантного, подтянутого, стройного мужчину, чем-то неуловимо похожего на пожилого и поседевшего Бунина. Да и аккордеон у него был такой же элегантный, красивый, с хорошим звуком. Виктор Евграфович Коренев всегда был безукоризненно одет, всегда при галстуке. Говорят, что он даже прыгал с парашютом вместе с юными парашютистами при галстуке. Ребята шутили, что, по всей вероятности, надевая пижаму перед сном, он оставлял галстук. Они не могли его представить в пижаме и без галстука. Одним словом, интеллигент. Для полного соответствия только шляпы не хватало. Причем в этом прозвище – «интеллигент» – сквозила нотка какого-то ироничного, но вполне доброжелательного отношения. Во всем остальном он ничем не отличался от веселого и романтичного пионерского братства. Ни один вечер, ни один утренник, танцы и костры не проходили без его активного участия. Его звучный аккордеон вполне занимал место целого оркестра. Но всегда при этом Виктор Евграфович Коренев оставался элегантным, строгим и изысканным. Может быть, он таким бы легким чудаком и остался в моей памяти, если бы не рассказ директора лагеря о его удивительной и трагической судьбе.

Незадолго до начала войны, еще будучи школьником, когда ему было всего пятнадцать лет, он написал гневное письмо одному известному и популярному тогда советскому поэту. В этом письме он искренне удивлялся, как может талантливый русский поэт облизывать задницу палачу Сталину, у которого руки не то что по локоть, по плечи в крови.

Я помню эти стихи. С детства они остались в памяти.

 
Спасибо Вам, что в годы испытаний
Вы помогли нам устоять в борьбе.
Мы так Вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Вы были нам оплотом и порукой,
Что против нас не устоять врагам.
Позвольте ж мне пожать Вам честно руку,
Земным поклоном поклониться Вам.
За Вашу верность Матери-Отчизне,
За Вашу мудрость и за Вашу честь,
За простоту и правду Вашей жизни,
За то, что Вы такой, какой Вы есть!
 

Вот такие верноподданнические стишата. И наш юный герой по-своему очень смело и бескомпромиссно, может быть, несколько грубо, их отрецензировал. Смелое до безрассудности, отчаянное письмо. Но подписать его у мальчишки духу уже не хватило. И оно так и ушло к маститому поэту без обратного адреса.

Затем началась война. Наш герой успел повоевать. Получить медаль «За отвагу» и орден Славы. Был тяжело ранен на Зееловских высотах, на подступах к Берлину и с победой вернулся в отчий дом. Он и забыл о том злополучном письме. Но, как оказалось, доблестные и бдительные наши органы его не забыли, и, как говорится, награда нашла героя. В конце победного 1945 года за ним пришли. Это удивительно. Прошла самая кровопролитная в истории человечества война. Столько людей, материальных ценностей, целых городов канули в Лету, а какое-то дурацкое письмо легкомысленного пацана лежало все эти годы в целости и сохранности и ждало своего часа. И этот час настал. А ведь он мог сгинуть в прожорливом молохе войны. Но он уцелел, очевидно, чтобы самим фактом своего существования подтвердить, что наши доблестные органы недаром своей хлеб едят. Его нашли по почерку и впаяли герою войны десять лет без права переписки. По этой строгой статье № 58 он должен был превратиться в лагерную пыль, и все шло к этому. На одной из лагерных поверок бдительный гражданин начальник обнаружил на одном из молодых зеков галстук. Как он его умудрился протащить в лагерь через десятки шмонов – тайна нашего героя. Но тем не менее факт нарушения лагерного режима был налицо.

– Это что такое?! – взревел совершенно ошалевший и озверевший гражданин начальник, ухватив мертвой хваткой легкомысленную деталь туалета молодого зека, как будто хотел с ее помощью отделить глупую голову от тощего тела. – Снять немедленно!

– Почему? – робко осмелился возразить зек без понятия.

Гражданин начальник сначала выпучил глаза от такой наглости, а затем гаркнул:

– Не положено!

Но на следующий день зек опять появился на утренней поверке в галстуке. На этот раз за него взялся замполит.

– Ты марксистско-ленинскую философию изучал? – спросил он непонятливого зека.

– Изучал, – последовал столь же короткий ответ.

– Какой основной закон марксистско-ленинской философии?

– Не помню, – ответил этот странный зечишко.

– Не помнишь. А это надо знать, как «Отче наш», – ответил философ-замполит. – Единство формы и содержания. Понял?

– Понял, – ответил зек.

– Так вот, ежели ты зек, то должен носить зековскую форму и ничего лишнего. Здесь тебе не пансион благородных девиц, а лагерь особого назначения. Ты кто есть? Государственный преступник. А преступнику, тем более политическому, этот буржуазный пережиток в одежде не положен. Понял?

Но, очевидно, этот странный придурошный молодой зек ничего не понял. На следующий день он снова вышел на поверку в галстуке. Удивительная вещь. Ведь у него могли просто-напросто отобрать этот галстук – и дело с концом. Но, очевидно, нашла коса на камень. Зачем-то нужно было, чтобы он сам выбросил этот галстук. В результате, его раздели почти догола и в одних кальсонах и при галстуке бросили в карцер.

– Вот пусть тебя твой галстук и греет, интеллигент вшивый, – бросил ему вслед вертухай.

Но после карцера Интеллигент, как его теперь именовала лагерная братва, снова вышел на поверку при галстуке. И тогда на него махнули рукой. Чокнутый, он и есть чокнутый. Все равно скоро сдохнет, и бросят его в общую яму вместе с этой тряпкой на шее. Будет куда бирку вешать.

А он не сдох. И спас его Николай Старостин. Да-да, тот самый Старостин, великий футболист, кумир всех советских мальчишек, футбольных болельщиков. Он в это время заведовал лагерным пищеблоком. Оказывается, у него были болельщики даже среди вертухаев. И начальник лагеря отправил опального футболиста вместо лесоповала на пищеблок. И вот Николай Старостин, смертельно рискуя жизнью, время от времени тайком передавал Интеллигенту лишнюю пайку хлеба. И спас его от верной голодной смерти.

Много лет спустя я услышал такую же историю от киноактера Петра Вельяминова. Он пребывал в том же лагере. Ему было шестнадцать лет, и он умирал с голоду. И его тоже спасал Николай Старостин. Скольких же молодых ребят этот удивительный человек не дал превратить в лагерную пыль!

Мой герой отсидел весь свой срок от звонка до звонка. И эта кличка Интеллигент так и прилепилась к нему и кочевала с ним из лагеря в лагерь. Но произносили ее зеки не с презрением, как это повелось с легкой руки товарища Ленина, что ежели интеллигент, то или гнилой, или вшивый; а с уважением. История о его интеллигентном бунте стала очередным лагерным мифом.

Он освободился в 1956 году. При освобождении криминальный авторитет лагеря на общей тайной сходке подарил ему шляпу. Почему-то считалось, что ежели Интеллигент, то должон быть при галстуке и шляпе. Шляпу эту Виктор Евграфович берег. Пылинки с нее сдувал. Он считал ее своей высшей наградой, даже выше ордена Славы, который ему, кстати, так и не вернули. Он, правда, не сильно переживал об этом. Награды носят не на лацкане пиджака, утверждал он, а в душе. А шляпу надевал по большим праздникам, как награду за тихое, истинное, непоказное мужество.

Шляпу эту я видел. Один раз он ее надел на каком-то торжественном вечере. Элегантная шляпа. И выглядел он в ней, как Грегори Пек. Где только ее братва раздобыла в то суровое время, одному Богу известно.

Итак, он вышел на волю, отсидев от звонка до звонка, и так как заканчивал «мотать» срок в Карлаге, то обосновался в Алма-Ате. И за то спасибо. А то ведь могли и в Алма-Ату не пустить. Несмотря на критику культа личности Сталина, он так и не был реабилитирован. Да он никогда и не просил об этом. Слишком гордый был.

Я много раз пытался снять фильм об этом человеке, который человеческое достоинство ставил выше жизни. Может быть, поэтому и выжил. Но мне каждый раз отвечали мои бдительные начальники:

– Угомонитесь, молодой человек. Ваш герой до сих пор не реабилитирован. Пусть благодарит Бога, что жив остался и ему еще дают возможность играть на своей гармошке. Вот пусть себе и пиликает и не лезет, куда не надо.

Вот он и играл на своем потрясающем музыкальном инструменте в пионерском лагере. А по вечерам пил очень крепкий чай, почти чифир. Говорил, что это ему помогает от бессонницы. Действительно, странный человек, но ведь Человек!!!

52. Реликт

У меня в доме есть книжный шкаф, где расположены книги постоянного пользования. Одна из них – книга Николая Алексеевича Раевского «Портреты заговорили», издательство «Жазушы», Алма-Ата, 1974 год. Приобрел я ее в том же году еще при жизни автора. А впервые я познакомился с Раевским заочно в 1966 году. Тогда я впервые приехал в Алма-Ату, и первое, что бросилось мне в глаза в книжном киоске, была его книга «Если заговорят портреты». Она только-только вышла из печати в том же издательстве «Жазушы». Такая маленькая, небольшого формата. Я ее проглотил залпом, как глоток свежей родниковой воды. Алма-Ата в то время была этаким всесоюзным 101-м километром, среднеазиатскими Афинами, где коротали свои дни последние из могикан исчезнувшей русской Атлантиды. Раевский был первым, с кем я познакомился, едва сойдя с трапа самолета.

Некоторое время спустя мне напомнил о нем режиссер литературно-драматической редакции Юрий Филиппович Сацук. Это был тоже мастодонт старой мхатовской школы, каким-то образом оказавшийся здесь, далеко от Москвы. Я любил бывать на его репетициях с молодыми актерами местного русского драматического театра имени Лермонтова. Он с ними создавал телеспектакли. И на одной из репетиций, я уж не помню по какому поводу, он им сказал с этаким неповторимым сочным старомосковским говором: «Друзья мои, пользуйтесь моментом. Учитесь русскому языку у Николая Алексеевича Раевского, пока он еще, слава Богу, полон сил и пребывает в добром здравии».

А затем к пушкинскому юбилею он пригласил на передачу и самого Николая Алексеевича. В памяти отложилось первое впечатление. Как будто к нам пришел человек из XIX века. Ему тогда было за семьдесят, но это был не старик, а пожилой, в годах человек, вежливый, с изысканными старомодными манерами. Вокруг него распространялась некая аура русской старины.

Это был реликт из другой ЭПОХИ, выживший даже в условиях вечной лагерной мерзлоты. Надо было видеть, как Юрий Филиппович Сацук и Николай Алексеевич Раевский общались. Они упивались своим общением. И мы все невольно попали под обаяние их изысканной, сочной русской речи. Вот об этом надо было снимать кино. Как жалко, что тогда никому это и в голову не пришло. Я тогда еще не знал, чего стоило нашему гостю сохранить в себе живую душу России.

Много времени спустя Юрий Филиппович рассказал мне под очень большим секретом трагическую историю хождения по мукам нашего алма-атинского пушкиниста. Тогда, хоть и была оттепель, но уже с первыми заморозками надвигающегося застоя. Перед этим я услышал от Сацука, большого мастера анекдотов, очередной анекдот о международном конгрессе отоларингологов. На этом конгрессе выступал и советский специалист с докладом об операции на гландах.

– Велика невидаль, – возразили ему зарубежные коллеги, – у нас на Западе эта операция давно поставлена на поток.

– Это у вас на Западе, – возразил им советский коллега, – а вы попробуйте вырезать гланды у нас на Востоке, когда пациент рта раскрыть не может. У него уста на замке, наглухо сомкнуты.

Вот такой анекдот бытовал тогда. И вот тогда, под очень большим секретом, я услышал удивительную историю о нашем, не от мира сего, земляке.

Николай Алексеевич Раевский родился в 1894 году в уездном городке Вытегре Олонецкой губернии в семье судебного следователя. В 1912 году он окончил гимназический курс с золотой медалью и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Специализировался по энтомологии. Однако миру насекомых пришлось подождать. Началась Первая мировая война, и Николай Раевский добровольно оставил университет и поступил в Михайловское артиллерийское училище. Подпоручик Раевский участвует в знаменитом Брусиловском прорыве… Когда в 1918 году ему довелось встать в ряды Белой гвардии, он был уже опытным офицером, убежденным противником советской власти. А дальше – героический Ледяной поход с Добровольческой армией. Эту кровавую эпопею он описал впоследствии в книге «Добровольцы». Юрий Филиппович шепотом поведал мне, что книга эта где-то затерялась в подвальных архивах Лубянки. Остались только фрагменты рукописи. Но и по этим скупым записям можно судить, насколько та военная действительность была кровава, отвратительна. И автору с интеллектуальной натурой (знатоку бабочек!), хоть и огрубевшему в войне, было непросто писать об этих ужасах братоубийственной войны. Он очень скуп в изображении тех событий и тем более своей роли в них. Ему, скромному от природы, интеллигенту, претило выставлять себя героем. Он хотел, чтобы ему верили. Как я уже потом узнал, «Добровольцы» были готовы в середине 1931 года, и Раевский послал фрагменты рукописи Ивану Бунину и еще нескольким писателям. Откликнулся только Владимир Набоков.

«Многоуважаемый Николай Алексеевич, ваши очерки прямо великолепны, я прочел – и перечел их – с огромным удовольствием. Мне нравится ваш чистый и правильный слог, тонкая ваша наблюдательность, удивительное чувство природы». Владимир Набоков не ограничился только благожелательным отзывом, но решил помочь родственному ему по увлечению энтомологией литератору. Вскоре он делает предложение: «Если бы вы пожелали предложить очерк газете “Возрождение”, то я мог бы обратиться, – с удовольствием бы это сделал – к старому моему приятелю, который там работает. Полагаю, что “Возрождение” напечатает, – мне кажется, что ваш материал по характеру своему должен им подойти».

Но это было потом. А вначале – трагическая защита Крыма, исход с врангелевской армией, Галлиполи, Югославия, Чехословакия. Одним словом, тернистый путь многих русских изгнанников. Осев в Праге, Раевский в 1924 году становится студентом биологического факультета пражского Карлова университета; преподавал, продолжал научную работу, получил степень доктора естественных наук. Одним словом – успешная, благополучная научная карьера. Продолжал жить в Праге и при немцах, которые в 1941 году, когда началась война с Россией, продержали его два месяца в тюрьме и выпустили под подписку о невыезде, посчитав старого русского офицера безвредным.

31 декабря 1943 года он заносит в дневник: «Хотел бы конца войны, как и все, но боюсь, боюсь большевизма – не за собственную шкуру только, за немногих дорогих мне людей, за все, что есть хорошего в европейской культуре, за право жить не по указке духовного хама… Для себя же лично – пережить две недели после конца войны. Кто-то сказал, что это будут самые страшные две недели». Предсказание оказалось пророческим. 13 мая 1945 года Николай Алексеевич Раевский был арестован советскими властями. Приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей и три года поражения в правах. Пункт отбывания наказания – Минусинск. Спустя шестнадцать лет после ареста, 29 октября 1961 года, ему разрешили поменять Минусинск на Алма-Ату.

О лагерной жизни он никогда не вспоминал.

Вот такую историю под очень большим секретом рассказал мне Юрий Филиппович Сацук. Но это было потом. А тогда, во время телевизионной передачи, Жанна Ахметова, редактор литдрамы, большая почитательница Раевского, спросила у него, как так получилось, что крупный ученый, доктор наук, профессор, вдруг делает такой крутой зигзаг в жизни и всецело посвящает себя пушкиноведению. Оказывается, корни этого увлечения покоились в глубоком детстве. У него была своя «няня Арина Родионовна», его мать – Зинаида Герасимовна, урожденная Преснякова. Еще в самом раннем-раннем детстве, чуть ли не с колыбели, мама напевала ему стихи Пушкина, читала его сказки. И это отложилось на всю жизнь.

А в 1899 году пятилетнего мальчугана привезли на побывку к бабушке и дедушке. Николай Алексеевич рассказал, как там же прабабушка София говорила ему: «Вот, Колечка, когда ты подрастешь, то вспомни, что я рассказываю тебе сейчас. Когда мне было шестнадцать лет, на одном балу я видела Александра Сергеевича Пушкина, а моим учителем в Патриотическом институте благородных девиц был Николай Васильевич Гоголь. Когда подрастешь, узнаешь, кто были эти великие люди». Словно знак судьбы пронес Николай Раевский по жизни воспоминание о той встрече в доме предков. Эти зерна, брошенные в детскую душу, дали неожиданные ростки, когда знойным летом 1933 года Николай Раевский, собирая грибы в дубовом лесу у деревни Вшеноры, встретил старую даму, которая тоже собирала грибы в этом лесу. Это была внучка одного из братьев Натальи Николаевны Гончаровой-Пушкиной. Во время разговора «она приветливо, но хитро улыбнулась и спросила: “Николай Алексеевич, а вы знаете, что в Словакии живет дочь Александры Николаевны Гончаровой, герцогиня Лейхтенбергская? Я на днях получила от нее письмо…”»

С этого все и началось. Но об этом Николай Алексеевич Раевский написал в книге «Портреты заговорили». Вышла она из печати в том же издательстве «Жазушы» в 1974 году. Я ее купил незадолго до отъезда из Казахстана. И с тех пор вот уже тридцать пять лет она украшает мою книжную полку. И время от времени я ее снимаю с полки, раскрываю и вместе с удивительным пушкинским следопытом иду по следам Поэта и вспоминаю встречи с последним из могикан, которые мне подарила судьба в пору моей молодости.

53. Одним глазом

Во второй половине 60-х годов прошлого столетия председателем Комитета по телевидению и радиовещанию Казахской ССР был один человек, фамилию его, к сожалению, не помню. Но хорошо помню, что он был с одним глазом. Шла его очередная встреча с нами, молодыми сотрудниками телевидения. И тут к нему прорвался режиссер Печкин. Надвигалось время эфира, а главный редактор не разрешал выход в эфир его программы без визы председателя. Председатель ему резонно отвечает:

– Не видите, товарищ Печкин, у меня совещание с молодыми сотрудниками, вашими коллегами.

Печкин в полном отчаянии обращается к нему:

– Ну хоть одним глазом гляньте!..

Во время репетиции в студии Казахского телевидения. 1970 год

Весь в работе. Казахское телевидение. 1970 год

И тут повисло жуткое неловкое молчание. Все мы представили, что сейчас будет. Шторм, цунами. От Печкина останутся одни лохмотья. Во брякнул, придурок, на свою голову! Председатель молча посмотрел на него и неожиданно, хитро улыбаясь, промолвил:

– Ну, ежели одним глазом, можно.

Все дружно рассмеялись. И Печкин с облегчением захихикал… В тот же день программа Печкина была в эфире.

Как все-таки важно, когда начальник, даже такой большой, как председатель госкомитета, обладает чувством юмора.