Текст книги "Эхо эпохи. Мемуары"

28. Эдик Григ

Включил радио, и весь дом заполнили тревожные аккорды фортепианного концерта Эдварда Грига. А вместе с ними нахлынули события далекого прошлого. В начале 70-х годов прошлого столетия я снимал в городе Кара-Тау фильм о Герое Соцтруда, жителе этого города. Я уже не помню ни имени, ни фамилии героя фильма. Это был обычный, ничем не примечательный человек, стекольщик. Думаю, что Героем он стал случайно. Просто фишка так легла. Очевидно, по разнарядке городу был положен свой Герой Соцтруда. Правда, многие жители этого городишки смотрели на мир через окна, остекленные моим героем. Городок был из новых, хрущобных. Серая выжженная степь, серые блочные дома, и только голубое небо и яркое солнце добавляли какие-то цветные краски в этот серый унылый пейзаж. Единственное здание, которое выделялось из общего серого фона, – здание стройуправления. Оно осталось еще с тех времен, когда здесь протягивали ветку Турксиба. Нам приходилось там иногда бывать по съемочным делам. Общую атмосферу благопристойности и уюта не портил даже вид ветхого сарайчика в глубине двора.

И вот однажды из этого сарайчика вдруг на меня буквально обрушилась, как звездопад, россыпь фортепианных звуков. Это было так неожиданно, что я был просто ошеломлен. Здесь, в Богом забытой дыре, из какой-то ветхой хибары вырвались на волю и заполнили все вокруг мощные аккорды бетховенской сонаты.

– Что это? – спросил я у кого-то из наших гостеприимных хозяев.

– Это? – переспросил строитель. – Да это Эдик, то ли Григ, то ли Крик, – не, все-таки Григ, потому как он не то что не кричит, но и слова лишнего не скажет. Он хоть и немного того, но не буйный, тихий. Ни с кем не якшается. Ни друзей у него, ни знакомых, никого. Вот только дворняга, его ангел-хранитель.

И тут я вспомнил, что действительно время от времени видел здесь этого человека. Он из тех, о которых говорят: человек без определенного возраста. Он, как некая бессловесная тень, то незаметно появлялся, то так же незаметно исчезал из поля зрения. Единственное, что запомнилось: за ним неотступно следовала такая же молчаливая, неухоженная дворняга с разорванным ухом. Когда он что-то делал: поливал цветы, красил забор или косил траву, дворняга лежала рядом и смотрела только на него. Для нее весь мир был сосредоточен только в нем. Больше никого она не замечала, даже кошек и окрестных собак. Старожилы рассказывали, что когда-то он ее еще щенком вырвал буквально из пасти озверелого кобеля.

Одним словом, чудак. Но мало ли их на белом свете. Неожиданно проявился и неожиданно замолк и исчез из поля зрения. Так бы я о нем забыл и никогда не вспомнил.

Но однажды, незадолго до окончания командировки, я гулял поздно вечером по Кара-Тау, наслаждаясь вечерней прохладой после дневного зноя. Вдруг ночную тишину нарушили еле слышные тревожные звуки, и я пошел по ним, как медвежонок Заболоцкого по лезвию луча. И пришел к ветхому сарайчику во дворе стройуправления. Весь двор был залит лунным светом и буквально заполнен тревожными звуками фортепианного концерта Грига. Они вырывались из полуоткрытой двери. Я заглянул туда. Все пространство серого ветхого сарайчика занимал огромный черный рояль. На крышке рояля в стеклянной банке из-под маринованных огурцов стоял букет степных кроваво-красных маков. Некоторые лепестки уже облетели и, как капли крови, алели на черном крыле рояля. Единственное маленькое свободное пространство занимала лежанка… из газет. И вместо подушки – газетная кипа. На этой газетной перине возлежала дворняга и молча слушала хозяина. Это было невероятное исполнение Грига. Такого я никогда не слышал ни до, ни после. Это были не звуки, а сгустки обнаженной ярости и боли. Только в тот момент я всем своим существом ощутил платоновское: «В прекрасном и яростном мире». И лицо исполнителя. Это было не лицо той бессловесной серой мышки, а одухотворенное, прекрасное лицо великого музыканта. Из-под его волшебных пальцев вырывались сверкающие звуки и рвались навстречу сверкающим звездам, которые заглядывали в распахнутое окно этого воздушного замка.

Прозвучали последние аккорды, и лицо погасло.

– Послушайте, ведь вы же гениальный музыкант! – возопил я.

– Эдвард Григ – гениальный музыкант. А я так… Эдик Григ.

– А кто вы на самом деле?

– Эдик Григ.

– Но ваша настоящая фамилия, имя, отчество?

– Они давно превратились в лагерную пыль.

Вдруг он откуда-то из-под рояля вытащил поллитровку «Московской» за 2 рубля 87 копеек и два граненых стакана.

– Вот что, приятель, давай выпьем.

– А мне говорили, что вы не пьете.

– Я не пью. Но сегодня особый день. Годовщина большого шмона в Карлаге. За одну ночь всех моих друзей ликвидировали подчистую.

– А вы?

– А я оказался нечетным. В ту ночь я второй раз родился. Но не потому, что на меня не пал жребий смерти. Когда всех четных увели, главный вертухай приказал всем «счастливчикам» разойтись. А мне приказал остаться на плацу. Даже не знаю за что. Впрочем, знаю. Я имел неосторожность посмотреть ему прямо в глаза. Нельзя так делать. Всегда надо опускать глаза, когда говорит гражданин начальник. И он, в знак особой милости, оставил меня стоять на плацу в полном одиночестве. А была поздняя осень, и шел колючий осенний дождь с ветром, который пронизывал меня насквозь с боков, с лица и с тыла. Жизнь по каплям покидала мое измученное тело. И, как бы в насмешку, из лагерного репродуктора неслись бодрые советские марши.

 
Нам нет преград
Ни в море, ни на суше.
Нам не страшны
Ни льды, ни облака.
Знамя страны своей,
Пламя души своей
Мы пронесем через миры и века.
 

И я понял, что никуда уже пламя души своей я не пронесу. Так и останусь здесь на плацу кучей мокрого изорванного шмотья…

И вдруг я очнулся от каких-то странных тревожных звуков. Передавали фортепианный концерт Грига. Тогда ведь по радио звучали или патриотические речи, или бодрые советские марши, или классическая музыка. И то, и другое, и третье было чуждо лагерному обывателю, и все это воспринимали как интершум. Все, кроме меня. Григ вернул меня к жизни. Я забыл про слякотный дождь, про пронизывающий ветер. Этот музыкальный вихрь словно подхватил мое немощное тело и вознес к звездам. Представляете, от моей одежды шел пар. Я был весь в облаке восторга. Концерт закончился, тучи разошлись, засверкали звезды. И тут появился мой вертухай. Он ожидал увидеть кучу тряпья, а увидел человека.

– Да ты, кажись, пьян, – изрек он и подозрительно обнюхал меня со всех сторон.

– Никак нет, гражданин начальник, – как и положено, ответил я, потупив взор. – Дождь-то безалкогольный.

– Шутить изволишь! – рявкнул он. – А почему сухой?

– Не могу знать, гражданин начальник. Высох после дождя.

– Фамилия! – опять рявкнул он.

И я остолбенел. Я забыл свое имя и фамилию.

– Чего застыл, как истукан?! Фамилия, спрашиваю, – уже очень грозно прорычал он.

И я ошарашенно ответил: «Григ!»

– Какой, к черту, Григ? Экие вы мастера сокращать свои фамилии. Ежели ты Мойша Григулевич, то так и говори – Григулевич.

– Это я с перепугу, гражданин начальник, – пробормотал я.

– С перепугу, – уже более спокойно пробормотал он. – Да ладно, хрен с тобой, пусть будет Григ. А то ваши фамилии без пол-литры и не выговоришь. А звать как?

И тут у меня опять вырвалось:

– Эдвард.

– Какой, к черту, Эдвард? Эдуард?

– Эдуард, гражданин начальник.

– Так так и говори. А то чушь какую-то несешь. Все! Иди в барак.

И уже уходя, я услышал, как он удивленно произнес.

– Во народец! Надо же, сухим из такой воды вышел. Ни хрена себе.

А наутро по его приказу меня, Эдуарда Грига, перевели в Хозу, в бригаду по уборке территории лагеря. И я благодарен этому вертухаю по гроб жизни. Он мне руки спас. На лесоповале у меня остались бы не руки, а крюки.

Вот так мне выпало дважды вытащить счастливый билет в ту мрачную осеннюю ночь. Я заново родился под фортепианный концерт Грига. И остался жить. А сколько моих друзей по несчастью превратилось в лагерную пыль! Давай выпьем за упокой их невинных душ. С тех пор я никто и звать меня никак. Я из тех, кто в списках не значится. Иногда мне кажется, – проговорил он, показывая на яркие звезды в распахнутом окне, – что это их души. Я открываю окно и впускаю их в комнату…

– И все-таки, вы уж меня простите за мою назойливость, каковы ваши настоящие имя и фамилия?

– Не помню. Да и вспоминать не хочется. Они остались в той жизни. А в этой, с легкой руки вертухая и великого норвежского музыканта, подаривших мне вторую жизнь, я Эдик Григ…

– Ну, хорошо, – перебил я его. – Но вы хоть понимаете, что вы великий музыкант? Зачем же вы похоронили себя в этой дыре?

– Но кто-то же должен исполнять реквием по невинно загубленным душам, тела которых нашли последнее прибежище в этой земле. Да и как я могу кинуть моих друзей Стейнвея и Бобика?

– Вы имеете в виду покинуть?

– Нет. Я имею в виду кинуть.

Я решил сменить тему.

– Что это у вас какая-то странная лежанка. Сплошь из газеты «Правда».

– Видишь ли, – ответил он, – великий вождь и учитель всех времен и народов товарищ Ленин на одном из партейных съездов бросил в лицо своим оппонентам: «Вы не стоите на марксизме, а лежите на нем». Вот я и лежу.

– Ну и как? – спросил я.

– Почти как на нарах. Привычка – вторая натура.

И он как-то поморщился, как от зубной боли. Я понял, что опять меня понесло не в ту степь. Господи, какую струну ни тронь, отзывается болью. Решил еще раз сменить тему разговора.

– А как удалось втиснуть в эту халупу такой огромный роскошный рояль?

– По частям, – ответил он. – Новые хозяева вот того дома выбросили его за ненадобностью, разобрали и свалили во дворе. Я все это внес в свой сарай и по частям собирал несколько лет.

– Тут говорят, что вы ни с кем не общаетесь, обрекли себя на полное одиночество.

– Какое одиночество? Вон посмотри, – и он показал на молчаливую дворнягу, – да такого верного друга среди людей не сыщешь. А какой слушатель. В особо пронзительные моменты он даже подвывает. А по ночам ко мне прилетают звезды. Вот я с ними и общаюсь на музыкальной волне.

Он коснулся клавишей рояля, и в распахнутое окно прямо к звездам рванулась мятежная, свободная музыкальная стихия. Лицо его снова засветилось каким-то одухотворенным светом. И я подумал: «Может быть, в этом безумном мире единственный нормальный человек – Эдик Григ».

И с тех пор каждый раз, когда я слушаю фортепианный концерт Грига, я вспоминаю его крестника и тезку, никому не известного, так и канувшего в Лету Великого Музыканта.

29. Свет в конце тоннеля

Когда-то в далеком детстве, я помню, мы пели в школе и в пионерских лагерях песню Мурадели «Мы все за мир». И там были такие слова: «Эту песню не задушишь, не убьешь…» Не знаю, как насчет той песни, тех песен. Многие из них канули в Лету сами по себе, без внешнего вмешательства. Но есть одна песня, которая пережила годы и социальные катаклизмы. Это народный анекдот. Вот его действительно не задушишь, не убьешь. Недаром же говорится: «Из-за красного словца не пожалеешь и отца». Анекдоты, как незатейливые цветы, растут сами по себе на народной почве без полива и особой обработки.

Недавно в самый разгар, как говорят официальные лица, последствий американского финансового кризиса ехал в автобусе по Москве. И по закону подлости именно в туннеле попали в жесточайшую пробку. Тьма египетская – и ни с места. И тут по громкой связи раздается голос шофера: «Граждане пассажиры, расслабьтесь. В связи с последствиями американского финансового и экономического кризиса свет в конце туннеля временно отключен».

30. Слов нет…

Недавно услышал по радио благостную весть. Идя навстречу пожеланиям «трудяшшихся», заботясь о здоровье народа, правительство решило преградить поступление на рынок всех суррогатов и дешевых сортов водок. Вот будет, сейчас уже не помню, водка стоимостью около ста рублей. Все, что дешевле, подделка, и подлежит уничтожению. И я подумал: «Не к добру это все». У народа можно отобрать все что угодно. Оставить без крова и крыши над головой и даже голым пустить по миру. Но отобрать дешевую водку – это уже слишком. Все мы помним, чем закончилась первая всероссийская антиалкогольная кампания – 1917 годом. Когда Горбачев объявил вторую антиалкогольную кампанию, нас на Центральном телевидении послали собирать благодарственные отклики. Очереди у винных магазинов уже стояли несусветные. Подъехали мы к одной. Обратились к мужику в самом хвосте жаждущих: «Что вы, мол, скажете в ответ на очередную заботу партии и правительства?» Мужик посмотрел на нас мутным взглядом и изрек: «Слов нет. Одни мысли остались. И те матом».

И тогда я понял – жди смены режима. Через некоторое время Советский Союз рухнул. Так что шутить с водкой на Руси – опасно, господа.

31. Смерть коррупции!

Буквально только что, 3 декабря 2008 года, в восемь утра услышал по радио «Эхо Москвы» интервью с очередным начальником очередного контролирующего органа по контролю за особо коррупционно опасными государственными должностями. Очередной начальник бойко излагал ряд очередных мер по очередной борьбе с коррупцией, и что это не должны быть очередные кампании по борьбе с коррупцией в госаппарате, а ежедневный, кропотливый надзор за очередными особо коррупционно опасными должностями. Думаю, что это не предел. Очевидно, в скором времени следует ожидать создания еще одного органа по контролю за контролирующими органами в рамках борьбы с коррупцией. Такое впечатление, что создается очередная антикоррупционная пирамида по образу и подобию финансовых.

Как-то я вычитал в переписке, точно не помню, кажется Карамзина и Вяземского, которая имела место более двухсот лет тому назад. Карамзин, который путешествовал за границей, спрашивает у адресата: «Ну, как там у вас дела в России?» Адресат ответил одним словом: «Воруют». С тех пор прошло двести лет. Известный русский философ Леонтьев был назначен цензором. Но цензором он был своеобразным. Все-таки философ.

Однажды под его недремлющее цензорское око попали стихи одного московского поэта. И там была такая строка: «Воруют даже генералы». Цензор Леонтьев твердой цензорской рукой исправил ее: «Воруют даже либералы». О том, как умеют воровать наши либералы, мы убедились спустя еще сто лет после Леонтьева. Увы, никакие финансово-антикоррупционные пирамиды нам не помогут. Как может насквозь проворовавшееся чиновничество контролировать само себя? Человеку, находящемуся в здравом уме и твердой памяти, непонятно. Так что, коррупционеры всех мастей, спите спокойно, пока вас контролируют ваши плодящиеся в геометрической прогрессии друзья и коллеги.

32. Бессмертная бумажка

Впервые с законами бумагомарания я столкнулся более сорока лет тому назад. Так случилось, что уже на втором курсе факультета журналистики МГУ я стал руководителем выездной группы радио и телевидения ЦК ВЛКСМ на студенческой стройке в Казахстане. Надо было разработать и утвердить в ЦК концепцию творческой деятельности нашей выездной бригады. Я ее разработал и отдал инструктору. Тот ее прочел и внес множество поправок. Пришлось переделывать. Затем переделанную концепцию отдали зам. зав. отдела пропаганды ЦК. Тот, кроме общего неудовлетворения, вернул ее нам с целым рядом критических замечаний. Пришлось делать третий вариант. Выправленный документ отдали заведующему отделом. Но, увы, и эту бумагу постигла столь же печальная судьба. Нам ее вернули всю в красных пометках. Пришлось и эту бумагу переделывать. Многострадальный четвертый вариант отдали секретарю ЦК ВЛКСМ. Увы, и этот вариант постигла столь же роковая участь.

Пятый вариант я делать не стал. Надоело. И я подсунул секретарю ЦК первый вариант концепции. Он вызвал всю нашу иерархию и с удовлетворением изрек: «Ну вот. Это то, что надо. По этой концепции и работайте». Вот так я оказался при бумажке, при печати и при подписи. Кажется, в те годы родилась бессмертная пословица: «Без бумажки ты букашка. А с бумажкой – Человек».

Прошло почти полвека с тех пор. И ничего не изменилось в Датском государстве. Не знаю, как в других сферах жизни, но в телевизионном документальном кино инстанций стало гораздо больше. Иерархическая лестница ЦК ВЛКСМ – детская игрушка по сравнению с ними. Пока сценарий проходит весь скорбный путь снизу доверху, от него даже рожек и ножек не остается. Иногда, правда, удается подсунуть на самый верх телечиновничьей пирамиды первый вариант, и тогда появляется фильм-событие. Но это случается крайне редко. В основном – переделывают, превращая живую плоть и кровь в некий сосисочный фарш, бескровный и безмясный.

33. Миражи Мангышлака

Раньше бытовала поговорка: «В Советском Союзе три дыры: Кзыл-Орда, Кушка и Мары». И во всех этих трех дырах я побывал. Я уже, кажется, где-то об этом писал. Но тут ошибочка вышла. Самая большая дыра – Мангышлак. Вот это ДЫРА-а-а. Всем дырам дыра. От горизонта до горизонта безжизненная, опаленная солнцем степь. Температура – за сорок. И ни капли воды. Вот в этот ад я и прилетел в одну из своих первых командировок. В этой безжизненной пустыне геологи нашли золотоносные россыпи: нефть, уран и прочие полезные ископаемые. Единственное развлечение в этом краю – миражи. То вдруг на горизонте возникает зеленый оазис с пальмами и сверкающими родниками, то какие-то причудливые скалы с водопадами. А однажды возник розово-золотистый город. Но это был не мираж. Это был Шевченко. Он возник, как в сказке. На берегу голубого-голубого Каспийского моря. Строители возводили его из местного стройматериала – розового известняка. Но затем под безжалостным мангышлакским солнцем он приобретал золотистый оттенок.

Обсуждение телеинтервью с секретарем Алмаатинского обкома партии Асанбаем Аскаровым

Фрагмент фильма к 50-летию Казахской ССР. 1972-й год

Казахское телевидение. 1970 г.

Здесь первым делом построили завод по опреснению морской воды. И степь зазеленела и ожила. Судя по всему, город строили романтики. С одним из них мне посчастливилось встретиться. Прораб Виктор Семенович Гурвич. Прохладным вечером мы сидели с ним на открытой террасе кафе на берегу синего-синего моря. Над нами сверкали огромные звезды. И за пиалой ароматного крепкого чая он мне поведал свою удивительную историю.

В 1942 году он получил свое первое боевое крещение в Сталинграде. Бои шли за каждый дом, за каждую развалину. За каждую пядь земли. И тогда в одну из пауз между боями семнадцатилетний солдат, комсомолец Виктор Гурвич обратился к Богу:

– Господи! Если Ты есть и сохранишь меня в этом аду, я всю жизнь буду строить города…

Господь услышал. Виктор Гурвич дошел до Берлина. После великой Победы окончил строительный институт. Строил Ангарск, Братск, Степногорск. Затем кочевая строительная судьба забросила его на Мангышлак, и он стал возводить этот удивительный прекрасный город, животворный оазис среди безжизненной пустыни.

– Вы свой план по строительству городов, наверное, выполнили и перевыполнили. Не пора ли успокоиться? – спросил я его.

– Нет, – ответил он. – Я ведь дал обет Богу. Вот построю Храм, как Храм Гроба Господня в Иерусалиме, может быть, тогда душа моя успокоится.

Хочется верить, что он исполнил свою Мечту.

34. Я тучи разгоню руками

Это случилось в разгар кашпировщины и чумаковщины. Многочисленные народные целители заполонили телеэфир и, судя по сообщениям социологов, собирали у экранов миллионную аудиторию. Телезрители заряжали воду и лечили энурезы, диареи и прочие напасти. Но постепенно люди привыкали ко всем этим паранормальным явлениям общественной человеческой психики. Этим уже никого нельзя было удивить. И тут у нас в редакции пропаганды ЦТ раздался телефонный звонок. Звонил мужчина и заявил, что он может тучи разгонять руками. Это было что-то новенькое. Мне и моему соратнику Саше Карпову как раз этого не хватало для очередного выпуска нашей сатирической программы «И в шутку, и всерьез». Мы тогда здорово резвились и зубоскалили, естественно, в рамках этой программы. И мы решили использовать это предложение как одну из многочисленных шуток в нашей программе и предложили этому новому гуру приехать в редакцию. Он не заставил себя долго ждать. Приехал мужчина в самом соку, в возрасте мужской зрелости и силы. Мы договорились, что как только тучи сгустятся над Останкино, мы ему позвоним. Ждали мы недолго. Через несколько дней погода испортилась. Вышку наполовину закрыли густые плотные облака. Мы заказали видеокамеру и позвонили нашему волшебнику. А нужно сказать, что было это незадолго до путча. Тучи сгущались над Москвой не только реально, но и фигурально. Горбачев был в Форосе, а по Москве носились всякие слухи о предстоящей встрече в Ново-Огарево, где будет решаться судьба Советского Союза, где соберутся наши политические чумаки и кашпировские и предложат свои средства лечения общества от энуреза и диареи. Одним словом, неспокойное было время. Мы еще с Сашей подумали, как бы эта наша шутка не оказалась последней. Как в воду глядели. Но тогда эта мысль промелькнула и прошла. Одним словом, приехал наш богоборец. Вышли мы с ним к Останкинскому пруду. Далеко не ходили. Поставили камеру прямо у 17-го подъезда Останкино. Небо заволокло мрачными серыми облаками. Они прямо грязными клочьями свисали с Останкинской вышки.

Даю команду оператору: «Мотор». И предлагаем нашему гостю: «Ну, колдуй, друг. Вот тебе все, как по заказу. Тебе и карты в руки». И стал наш волшебник размахивать руками. Время идет, он машет, пленка крутится, оператор спрашивает: «И долго мы так будем бездарно жечь пленку?» Сколько надо, столько и будем. Пока ему не надоест махать руками. Нам нужна его последняя реплика. А тут, кстати, и песня раздалась из машины, стоящей у 17-го подъезда. Пела Пугачева в то время просто забойный шлягер: «Я тучи разгоню руками». Все оказалось как нельзя кстати. И вдруг, то ли от песни Пугачевой, то ли от усердия нашего гуру, тучи стали расходиться. Наш скептик-оператор как раскрыл рот, так и не закрывал его до конца съемок. Сначала над вышкой показался кусочек голубого неба. Затем в эту заоблачную пробоину хлынули солнечные лучи, и тучи стали расходиться. Саша Карпов, скрытый юморист и весельчак, произнес, как потом оказалось, роковую фразу: «Впору во всеуслышание заявить, что “Над Москвой безоблачное небо”». – «Ну и шуточки у тебя, – бросил я укоризненно своему напарнику. – Ты осторожнее на поворотах». Тем, кто плохо знает историю, могу напомнить. Эта фраза была сигналом для франкистского путча в 1936 году. Именно она послужила началом гражданской войны в Испании.

А через некоторое, очень короткое время после этого невероятного события случилось другое. На рассвете в эфире замаячило «Лебединое озеро», а у 1-го и 17-го подъездов Останкино уже стояли танки. И тогда я подумал: «Надо же, и эта шутка впору. Дошутились…»

Прямо как у Герцена в «Былом и думах». Там сказано было, правда, по другому поводу – по поводу французской революции 1848 года: «Франция опьянела от свободы и проснулась в полицейском участке». Так и мы опьянели от восторга перестройки и чуть не проснулись в полицейском участке.