Текст книги "Эхо эпохи. Мемуары"

41. Как убивали Мандельштама

В начале 70-х годов прошлого столетия я работал в Алма-Ате, в молодежной редакции Казахского телевидения, творческое объединение «Ровесники». К нам часто заглядывал молодой фотожурналист Андрей Рипинский. Его творческими услугами пользовались многие издания, в том числе и мы. Иногда я у него бывал в гостях. Как-то мы с ним засиделись до вечера, отбирая фотографии для очередного какого-то нашего фотоочерка. Пришел его отец с работы, и меня пригласили к столу на семейный ужин. А отец Андрея Рипинского был ни много ни мало главным архитектором города Алма-Аты. За столом, как это всегда бывает в таких случаях, шел разговор о всякой всячине. И я уж не помню, по какому поводу я прочел отрывок из одного известного, хотя в то время малоизвестного, а то и неизвестного стихотворения Осипа Мандельштама, не называя имени автора:

 
Паденье – неизменный спутник страха,
А самый страх есть чувство пустоты…
 

И вдруг отец Андрея отложил ложку в сторону и сказал: «Я был свидетелем смерти Осипа Мандельштама. Я видел, как его убивали». И он рассказал, как, будучи в пересыльном лагере под Владивостоком по этапу на Магадан, он встретил там Мандельштама. Сам Рипинский, тогда молодой амбициозный архитектор, получил десять лет лагерей. Когда его начальник пересыльного лагеря спросил, за что он получил такой срок, и Рипинский ответил, мол, ни за что, начальник строго сказал: «Врешь! Ни за что дают пять лет. А десять лет уже за что-то». Так вот, это что-то в приговоре значилось как «проводник буржуазных идей в область советской архитектуры». Во!

Так вот, на задворках лагеря была лагерная свалка. Среди прочего гнилья там иногда попадались отбросы, совершенно гнилые, из вертухайской столовой. Но зеки боялись к этой свалке даже подходить, не то что рыться в ней среди отбросов. Впрочем, в то время всего боялись. Как говорил Рипинский, в то время дышали не воздухом, а страхом. А вот Осип Мандельштам ничего и никого не боялся. И вот однажды Рипинский, проходя мимо, увидел на свалке Осипа Мандельштама. Это был живой скелет, обтянутый кожей. Он рылся в этом гнилье и что-то запихивал в свой беззубый рот. В это время мимо проходил вертухай и увидел, что кто-то роется на свалке. Непорядок. Он молча подошел к нарушителю распорядка и спокойно, равнодушно ногой, обутой в массивный кожаный сапог, отшвырнул его за пределы свалки. Легкое тело взлетело в воздух и плюхнулось плашмя, лицом вниз, в нескольких метрах от места преступления. Вертухай подошел к нему, носком сапога перевернул его, убедился, что бывший зек встать уже не может, и пошел дальше. Вот так, по словам Рипинского, погиб бесстрашный человек, нарушитель распорядка большевистского лагеря, великий русский поэт Осип Мандельштам. Последний бой с Системой он принял на далекой окраине России, на окраине пересыльного лагеря, на лагерной свалке.

42. Срезал

Документальный римейк

10 декабря 2008 года мы с продюсером Владимиром Синельниковым приехали в Киев на презентацию нашего очередного документального фильма «Казино “Террор”» в тамошнем Доме кино. Пока публика собиралась, я обратил внимание на одного мужичка, который сладко спал в своем кресле. Он даже не проснулся, когда ведущий вечера представлял нас. Правда, с началом демонстрации фильма он проснулся и внимательно следил за перипетиями сюжета. Я счел это хорошим признаком. Хуже, когда бывает наоборот. Когда зажегся свет, прилично одетый мужчина, при галстуке, поднял руку. Он как-то криво улыбался, и глаза его посверкивали плотоядным блеском.

– Можно вопрос?

Ведущий вечера как-то нервно дернулся, но ответил утвердительно:

– Можно.

– Кто вы такие?

– Мы? – переспросил Синельников. – Вам биографию рассказать?

– Не мешало бы, – ответил человек при галстуке. – Вот я, например, доктор искусствоведения. – И назвал фамилию, которую я как-то пропустил мимо ушей и не запомнил.

Владимир Синельников начал заводиться.

– Вам что, мало той информации, которую вы получили от ведущего?

– Мало, – ответил человек при галстуке.

Синельников протянул ему визитку.

– Вот вам моя визитка, и, если вам так интересно, полезайте в Интернет, там получите исчерпывающую информацию. Все?

– Нет, не все, – ответил человек при галстуке. – Ну и как насчет первичности?

Обсуждение фильма явно начинало склоняться к театру абсурда.

– Какой первичности?! – чуть ли не взвизгнул наш продюсер.

– Да той самой, – ответил настырный зритель. – Вы тут все витаете в облаках, забывая, что материя первична. В ней-то корни и добра, и зла.

– Что за ахинею вы несете?! – Нашего продюсера уже стало трясти крупной дрожью.

– А вы? – ответил вопросом на вопрос этот герой театра абсурда. – Я, между прочим, доктор искусствоведения, и не вижу смысла, смысла не вижу в вашем так называемом фильме.

– Искусствовед, говорите? – Нашего продюсера прорвало. Сейчас, думаю, он ему влепит.

– Да, искусствовед, – гордо отвечает наш странный оппонент.

– А почему в штатском? – язвительно парирует Владимир Львович. – Или на такие мероприятия мундир не обязателен? Если вас тянет на допрос, то допрашивать будете в другом месте.

– У меня не допрос, а вопрос, – отвечает искусствовед в штатском. – Вот вы тут про исламский терроризм все распинаетесь. А готовы вы к тому, чтобы понять друг друга?

– Вы кого спрашиваете? – опешил Синельников.

– Вас, мыслителей…

– А вы готовы?

– Да куда уж нам, – стал юродствовать наш странный визави. – У нас зарплата не та.

Тут уж наш продюсер совсем взбеленился.

– Послушайте, вы в своем уме?

Человек при галстуке стал с удовлетворением потирать руки, гордо поглядывая на окруживших его кинозрителей.

– Да мы уж послушали. Имели, так сказать, удовольствие. Вы думаете, что ухватили за хвост жар-птицу? А вы почаще спускайтесь с небес на грешную землю. Не забывайте, что поток информации сейчас распространяется везде равномерно. И мы тут тоже не лыком шиты…

И тут мне показалось, что всю эту абракадабру я уже где-то слышал. Смотрю на этого доктора искусствоведения, и все кажется, что где-то я его уже видел. Где-то мы с ним встречались. До боли знакомая нелепая фигура. И вдруг вспомнил.

Господи! Да это же Глеб Капустин из рассказа Василия Макаровича Шукшина «Срезал». Глеб Капустин собственной персоной из алтайской глубинки десантировался в этот просмотровый зал киевского Дома кино. И путь проделал немалый от работника пилорамы и краснобая поселкового масштаба до столичного как-никак доктора искусствоведения. Жив, курилка. Ай да Глеб! Ай да Капустин! И шпарит прямо по Шукшину. А может, Шукшин записывал с его слов?

А тем временем киевский Глеб Капустин, доктор искусствоведения, продолжал гнуть свою линию:

– Мой вам совет, господа киношники из Москвы. Почаще спускайтесь на грешную землю. В этом есть разумное начало. Да и не так рискованно. Падать будет не так больно.

Смотрю, наш продюсер совсем вышел из себя.

– Ты что, с цепи сорвался? Ты чего это на нас вдруг ни с того ни с сего бочку катишь?!

– Не знаю, не знаю, – отвечает нам новоявленный Глеб Капустин, плотоядно улыбаясь и потирая ручки. – Я по фене не ботаю. В лагере не сидел…

И тут неожиданно в разговор вмешался мужичок, который сладко спал перед просмотром и проснулся в начале фильма:

– Он действительно не сидел в лагере. Он охранял.

Наш искусствовед в штатском аж поперхнулся от неожиданности и рявкнул прорезавшимся басом:

– А ты молчи, петлюровец!

Мужичок не остался перед ним в долгу:

– Ну, насчет петлюровца, нынче неизвестно, хорошо это или плохо. А вот то, что ты из вертухаев, всем известно!..

Что тут началось! Наш невольный спаситель принял огонь на себя, и дальше события пошли не по капустинскому сценарию. Пришлось мне вмешаться:

– Господа, товарищи, может быть, вы потом, после обсуждения выясните, кто есть кто из вас, а пока давайте и другим нашим зрителям дадим возможность высказаться.

Дальше обсуждение фильма пошло по тому руслу, по которому и должно было пойти. Наш спаситель оказался очень внимательным, проницательным кинозрителем, хоть и сладко спал перед просмотром. Он высказал много интересных мыслей. А вот Глеб Капустин замолчал, как будто воды в рот набрал. Мне даже жаль его стало. Надо же, подстрелили прямо на пике атаки. Он уже, видно, предвкушал, как после просмотра его друзья будут делиться впечатлениями:

– Ну и оттянул ты их! Дошлый ты, собака. Срезал!

– Срезал! И откуда что берется?! Причесал москвичей, как миленьких. Срезал ты их…

И как он в ответ, скромно потупясь, сказал бы:

– Ничего. Это полезно. Пусть подумают на досуге. А то слишком много берут на себя.

Увы! Боюсь, что такой разговор не состоялся. Самого нашего героя какой-то случайный «бандеровец» срезал прямо на взлете. Обидно. Но что делать, жизнь ведь, в отличие от литературной прозы, непредсказуема. Она иногда такие коленца выкидывает, что только диву даешься. Но ничего не поделаешь. Такова жизнь.

43. Мелкий спекулянт

В середине 60-х годов прошлого, ХХ столетия, я работал в молодежной редакции в творческом объединении «Ровесники» Казахского телевидения. Тогда только закончилась кампания по борьбе с тунеядцами и разворачивалась очередная – по борьбе с валютчиками и спекулянтами. И вот главный редактор Николай Васильевич Чирков посылает меня, молодого телерепортера, на задание.

На алма-атинском рынке была такая блошиная территория, где постоянно вертелись местные «жучки» и обделывали свои мелкие, а иногда и покрупнее, делишки. Мы с оператором Булатом Саяковым присоединились к милицейскому оперотряду и под вечер нагрянули на это злачное место. Опера похватали всех подозрительных лиц, затолкали их в автозак под самую завязку и привезли в городское отделение милиции. Там их принимал пожилой казах-лейтенант. Я еще удивился: дорос до седых волос, а всего две звездочки на погонах. Негусто. По отдельным репликам лейтенанта я понял, что он не очень доволен этим шмоном. Конец рабочего дня. Где-то там, в «Медео», на берегу горной речушки, друзья зарезали барана, готовят бешбармак, накрыли «поляну», а тут возись с этой шелупонью. Но делать нечего. Стали отделять криминальные зерна от плевел. А мы с Булатом Саяковым добросовестно снимаем. Я уж и не помню, попала ли в их милицейские сети крупная рыба, но вот одна мелкая рыбешка запомнилась. Пред усталые очи милицейского баскармы (начальника) предстал зачуханный пацан какой-то.

– Документы! – рявкает лейтенант.

– Нету документов, – отвечает пацан.

– А что есть?

– Справка.

– Откуда?

– Из поликлиники.

– Давай!

Пацан протягивает стражу закона смятую бумажку. Тот разглаживает бумажку, долго разглядывает ее на свет и чуть ли не по складам читает:

– Анализ мочи. Белков и сахара не обнаружено… Н-да. Мэлкий спекулянт. Вали отсюда!

Шаромыжка мигом исчез. Вот он был, и нет его. Что было дальше, не помню за давностью лет. А этот «мелкий спекулянт» запомнился.

44. Теракт районного масштаба

Это случилось в лихие 90-е, так сказать, когда уходящий ХХ век решил напоследок хлопнуть дверью, как будто он не нахлопался за сто лет. Это случилось в те годы, когда вся страна опьянела от свободы и пошла во все тяжкие. В те годы, когда считалось, что судьба – индейка, а жизнь – копейка, когда расплодились в каком-то невероятном количестве всякие криминальные группировки: солнцевские, тамбовские, питерские и черт знает еще какие; когда чуть ли не каждый день люди гибли за металл в каком-то невероятном количестве.

В это залихватское время судьба занесла меня с моим оператором в один из захолустных северокавказских районов. Это был на первый взгляд сонный, пыльный городок, который волны нашего штормового бытия вроде бы обходили стороной. Одним словом, тихая гавань.

Мы туда заскочили по одному отчаянному письму, в котором авторы, поставившие свои многочисленные подписи, жаловались на беспредел местных чиновников, которые могут довести людей до социального взрыва. Вот нам и захотелось на всякий случай смотаться туда, чтобы быть первыми. Вдруг, чем черт не шутит, рванет социальный взрыв, а мы тут как тут. Как правило, телевидение всегда, хоть на миг, но опаздывает. А тут интуиция нам подсказывала, что мы можем этот миг уловить и зафиксировать.

Одним словом, примчались мы туда с этим письмом – и в администрацию. А там – явно не до нас. Все мечутся, как в разоренном муравейнике. Кое-как удалось выяснить причину переполоха. Оказывается, какой-то моджахед захватил заложниц в местном отделении связи и требует телевидение, не то угрожает взорвать себя и заложниц. А мы тут как тут. Совершенно опешившая от такого везения местная власть погружает нас в раздолбанный уазик, и мы мчимся к месту происшествия. Проводят нас через толпу зевак и весьма хлипкий милицейский кордон, и глава администрации по громкой мегафонной связи объявляет террористу, что телевидение подано, и не какое-нибудь там местное, а самое что ни на есть центральное. Центральнее даже быть не может. Впихивают нас в приоткрывшуюся дверь, которая тут же захлопывается за нами, и мы под прицелом обреза проходим в операционный зал. Демонстрируем террористу наши удостоверения. Он их тщательно изучает, чуть ли не пробует на зуб, не сводя с нас обреза. В конце концов убеждается, что мы не пижоны какие-нибудь, что удостоверения наши что ни на есть высшей пробы.

Оператор дает мне в руки микрофон, вскидывает камеру на плечо, звучит команда «Мотор!», и я задаю террористу первый вопрос: «Что случилось?» Что заставило его пойти на столь отчаянный шаг? А он как увидел огонек, зажегшийся над объективом, так просто онемел. Рот раскрывает, а оттуда – ни звука. Видно было, что человек просто ошарашен. Он явно не ожидал, что телевидение свалится ему как снег на голову. И остолбенел. Теперь-то я понимаю, что от неожиданности он потерял дар речи, все, что накопилось на душе, вылетело из головы, улетучилось, испарилось. А тогда смотрю – камера работает, пленка крутится, а он молчит, как партизан. Наконец я не выдерживаю и говорю ему:

– Ну, ты чего?!

– Чево-чево, – вдруг отвечает он, – а ничево! – И хрясь меня прямо в глаз, аж искры засверкали, и я провалился в пустоту.

Прихожу в себя, и что я вижу? Террорист лежит на полу, оператор держит в руках разбитую камеру, в помещении полно народу, и все смотрят на нас как на ожившего Александра Матросова в двух лицах. Оказывается, когда он въехал мне в глаз, оператор, тоже горячий кавказский парень, который за друга не то что камеры, жизни не пожалеет, хряснул его камерой по башке. Объектив – вдребезги, а террорист свалился рядом со мной. И на этом операция по освобождению заложников закончилась. А на видео – молчащий мужичонка, бешено вращающий глазами, и смазка.

Увы. Этот материал не потянул даже на мелкую информашку. Так, взгляд странного человека из сумасшедшего дома.

В местном отделении милиции нам выдали справку, что объектив нашей видеокамеры был поврежден при геройском освобождении заложников. Как ни странно, этой бумажке поверили. В том театре абсурда и не такое случалось.

В те годы, да и в последующие, мне часто вспоминались пророческие стихи Павла Когана:

 
Авантюристы! Мы искали подвиг.
Мечтатели, мы грезили боями.
А век командовал: «В шеренгу по два!»
А век швырял на выгребные ямы.
 

45. Дай копеечку

К новогоднему обозрению снимали мы сюжет с елочного базара. Как раз к тому киоску, который мы снимали, подошла старушка-нищенка, жалкое существо, божий одуванчик. Кажется, дунь – и рассыплется. Она в своих отрепьях выглядела особенно жалко и беспомощно на фоне сверкающей новогодней мишуры и развеселых, шумных, краснощеких детских лиц.

– Милок, дай копеечку, – обратилась она слабым старческим печальным голосом к продавцу новогодней радости. Тот молча протянул ей копейку. Она долго разглядывала эту копейку, обнюхивала ее и затем яростно швырнула ее прямо в лоб мужику. – Вот тебе, антихрист! – уже совсем другим, звенящим, как металл, голосом промолвила возмущенная старушенция.

Тот от неожиданности чуть не хлопнулся в обморок. А «божий одуванчик» с возмущенным выражением лица бодро, энергично зашагал прочь от этого немилосердного места.

46. Руки сами тянутся к роялю

На излете перестройки я некоторое время работал в программе «Человек и закон». Тогда еще доживали свои последние дни так называемые вытрезвители, куда свозили уже совсем лыка не вязавших граждан, чтобы не портили своим непотребным видом столицы всего прогрессивного человечества, как выражался один из руководителей этого протрезвительного заведения.

И вот однажды мы получили задание сделать репортаж «Утро в вытрезвителе». Это, конечно, не «Утро стрелецкой казни», но все же. Приехали, поставили свет, штатив, камеру в кабинете начальства. Вводят клиента. Весь какой-то взъерошенный, заводной, руки в постоянном движении, время от времени он их потирает, как пианист перед концертом.

– Ты чего это весь такой на взводе? – обратился к нему строгий хозяин этого богоугодного заведения.

– Да, понимаете, гражданин начальник, у меня с утра руки сами тянутся к роялю.

– Ты что, любитель музыки? – Начальник как-то недоверчиво оглядывает жалкую, взвинченную фигуру посетителя.

– О-о-о! – простонал бедолага. – Только прикоснешься к нему, такой концерт начинается, что боже ты мой!

– Ты что, в самом деле играешь на рояле? – Ну никак не вязалась эта нелепая взъерошенная фигура с образом музыканта.

– Да нет, не играю, – отвечает странный собеседник. – Не играю – пью, упиваюсь этой божественной музыкой. Один глоток, второй, третий – и душа поет.

– Откуда у тебя рояль? – удивляется служитель Фемиды. По всем законам он должен был его давно пропить.

– Как откуда? – в свою очередь удивляется протрезвевший клиент вытрезвителя. – Да в любом киоске.

– Ах вот оно что! – хлопает себя по лбу гражданин начальник. – Ну иди, играй, только не заигрывайся. А то как бы тебе другую музыку не услышать – похоронный марш Шопена. – И уже обращаясь к нам: – Что называется, поговорили. Надо же.

Наконец-то и до нас дошел смысл этого театра абсурда. Клиент богоугодного заведения пел гимн дешевому польскому спирту «Рояль», очень популярному среди питейного народа благодаря своей дешевизне. Но ежели кто заигрывался на этом рояле, то мог и копыта отбросить, как пить дать. Такой уж это был музыкальный инструмент, с серьезным выхлопом, как утверждали некоторые алкаши.

47. Что в народе…

Еду домой после озвучания фильма о русском Франсуа Вийоне, о трагической судьбе никому неизвестного потрясающего поэта Аркадия Кутилова. Он родился в мае. Есть такое поверье в народе: кто родился в мае, всю жизнь будет маяться. Вот так он и промаялся всю свою короткую жизнь.

 
Я, покоренный, непокорен.
Я не гожусь на колбасу.
По жизни, вымощенной горем,
С большим достоинством ползу.
Так и дополз до последнего причала в сорок пять лет.
И умер он не по-людски, как он и предсказывал.
Меня убили, мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный жмурик.
Душа моя, паскудно матерясь,
Сидит на мне, сидит и, падла, курит.
 

Тело его обнаружили в теплотрассе и похоронили в безвестной яме для бомжей. Слава Богу, стихи остались. Гениальные стихи.

Семь лет пробивал этот фильм в самых разных инстанциях. И вот, наконец, он у меня на диске. Дело сделано. Еду на вечерней электричке домой. А за окном декабрь, мороз, и ни крупицы снега. Серая застывшая муть. Мужичок, сидящий напротив меня с газетой в руках, смотрит в окно и говорит своему соседу:

– Вот так всегда. Что в народе, то и в природе.

Что-то кутиловское прозвучало в его реплике, хотя он и знать не знает о существовании на Руси такого поэта.

Еще не час пик, но вагон полон. Часть вагона оккупировали бомжи. Спасаются от холода. Мой сосед напротив делится со своим попутчиком впечатлением от только что прочитанной статьи в газете:

– Представляешь, вот в газете пишут, Прохоров, олигарх, тот, что девиц пачками возил в Куршавель, что-то не поделил со своим компаньоном по «Норильскому никелю» Потаниным. Ну, разделили они бабки. Так Прохорову показалось мало. Он еще прихватил и местный Пенсионный фонд, куда рабочие откладывали свои кровные на старость. Все мало ему.

– А бомжи всем довольны, – говорит его сосед, показывая на спящих бомжей в конце вагона. – Вот так у нас везде. Одни жируют, другие бомжуют…

Точнее, наверное, и Кутилов бы не сказал.

48. Принцип огрызка

Когда-то, в застойные времена, на Центральном телевидении был один уникальный редактор. Когда ему автор приносил пухлый сценарий, насыщенный мыслями, фактами и событиями, он брал свой замусоленный огрызок карандаша, бросал его на страницу сценария, и там, где огрызок упадет, не глядя, отмерял пять сантиметров вверх и пять сантиметров вниз и часть рукописи, которая попадала между ними, вычеркивал.

Такую операцию обрезания он проделывал почти с каждой страницей. Весь этот обрезанный сценарий он отдавал машинистке, та перепечатывала – и в работу. В результате получалась вполне беззубая, ничем не примечательная, анемичная вещь. Он это называл принципом огрызка.

Иногда, когда смотришь документальные программы на нынешнем телевидении, кажется, что этот принцип огрызка стал всеобъемлющим. Исчезла целая эпоха с цензурой и прочими элементами давления на творчество, а принцип огрызка выжил, и не просто выжил, а процветает.