Текст книги "Девочка с косичками"

10

Наконец восходит солнце. Ночь бледнеет, и мир снова возвращается на место.

– Ах, девочка моя! – восклицает мама, когда я с первым светом прихожу домой.

Она притягивает меня к себе, обнимает. Мои руки безвольно висят, я просто стою и молчу. Мама помогает мне снять грязную одежду, приносит пижаму и укладывает в постель. Пока она возмущается, как это Трюс осмелилась явиться домой без меня, я сворачиваюсь зародышем и засыпаю.

Будит меня яркий свет, заливающий комнату. И Трюс, которая топает по дому с тазом стираного белья. Я выхожу следом за ней на задний дворик, толкаю в плечо.

– Эй!

– И где ты была?! – накидывается на меня сестра.

– Я?! Где была я?! Вы что, и впрямь про меня забыли?

– Забыли?! Ты должна была пойти домой, черт тебя подери!

– Ты должна была меня забрать!

– Нет!

– Да!

– Ты должна была пойти домой. Как только я с… как только мы пройдем мимо.

– Нет! Мы же договорились, что…

– Мы договорились, что ты пойдешь домой, как только увидишь, что я с этим… иду по правильной тропе.

– Ничего подобного!

– Именно так!

– Франс сказал…

– А ну заткнись! – обрывает меня Трюс. – Никаких имен! – Она внимательно оглядывается по сторонам. – Я чуть с ума не сошла от беспокойства. Прихожу домой, а тебя нет!

Может, мне нужно было просто встать и уйти оттуда? Я набираю в легкие побольше воздуха, готовясь к атаке. Мне хочется задать ей жару, но по ее напряженному лицу видно, что она расстроена. Под красными глазами залегли темные круги. И я спрашиваю, как все прошло с фрицем, хотя и не уверена, хочу ли это знать. Не хватало еще, чтобы у меня в голове поселился второй немец!

Сестра прикладывает палец к губам и сердито хмурится: нельзя же об этом на улице, тупица. Я сажусь на ступеньку черного хода и смотрю, как она развешивает белье. Путается в простыне, которая волочится по плитке двора, и наконец косо пристраивает ее на веревку. И вот развешено все, в том числе и моя вывернутая наизнанку юбка, и мы возвращаемся в дом.

– Ну так как? – спрашиваю.

– Я сказала маме, что ты осталась ночевать на Вагенвег. Она, конечно, не поверила. Никогда еще так на меня не сердилась.

– Ах ты бедняжка! – язвлю я. – И все-таки как все прошло с фрицем?

Трюс зачем-то оглядывается. Мама ушла за покупками, о чем сестре прекрасно известно.

– Ну? – Я не отстаю.

– Прекрасно, лучше некуда.

Она легонько постукивает пустым цинковым тазом себе по коленкам. Я больно шлепаю ее по плечу. Трюс поднимает глаза, пожимает плечами.

– Ладно. Мы с ним… довольно приятно поболтали, – осторожно говорит она. – Он был со мной очень мил.

Очень мил? Приятно поболтали? Я сверлю ее свирепым взглядом. Выходит, она отлично провела вечер, а меня бросила?

– Как ты его соблазняла? Как заманила в лес?

– Предложила пойти куда-нибудь, где можно будет спокойно поговорить.

Я потрясенно молчу. Вот, оказывается, как можно было!

– Да ладно тебе! – наконец говорю я, складывая руки на груди. – До леса не так уж и близко. И он пошел, чтобы поговорить? О лесных цветочках? А тебя и пальцем не тронул?

– Вообще-то, я этого не сказала! – огрызается Трюс. – Он же мужик, сама знаешь, какие они! – Ее щеки пылают. Трюс теребит подол юбки – она часто так делает, когда ей не по себе. – Было страшно. Плохо. Но теперь все закончилось, и я больше не желаю об этом говорить.

– А я не желаю ничего знать, – зло бросаю я.

– Ну и отлично, – бурчит Трюс.

Конечно, то, что я не желаю ничего знать, – неправда. Чего я желаю, так чтобы ничего этого не было. Нет, не так! Чтобы это произошло с фрицами – да, но не с нами. Потому что с нами тоже кое-что произошло. Но как выразить такие вещи словами?

Я искоса смотрю на Трюс, которая прячет таз за занавеску под раковиной: ее лицо на замке. Нужно просто перестать об этом думать. Фриц мертв. Дело сделано.

Лишь позже до меня доходит, что «милый» фриц, пожалуй, куда хуже злого.

* * *

Рассевшись вокруг стола в штаб-квартире, мужчины обсуждают, как раздобыть распределительные карты и продуктовые карточки для тех, кто прячется от немцев, и для себя. Без распределительной карты не дают карточек продуктовых, а без них теперь почти ничего нельзя купить.

Франс оборачивается к нам с Трюс. Мы – уже помирившись – вместе полулежим в широком кресле. Много недель Франс занимается подготовкой налета на распределительное бюро – ведь тем, кто скрывается, карточек не выдают.

– После этой операции, – говорит он, – мы выдадим вам оружие и научим стрелять.

– Но… что, если те солдаты из ресторана узнают меня или Трюс? – испуганно спрашиваю я.

– Да, что, если они обыщут нас и найдут оружие? – вторит сестра.

Франс молчит. Тео дружелюбно кивает ему.

– Повторять ваши акции мы пока не будем, – говорит Франс. – В виллах неподалеку слышали выстрел, и теперь лес патрулируют солдаты. На ближайшее время у вас другая задача – организовывать удостоверения личности.

– Организовывать? – недоумеваю я.

– Тырить, – объясняет Трюс. – Тибрить.

Тео кашляет.

– А в районе ресторана пока не показывайтесь, – добавляет Франс.

Тео снова кашляет, не отрывая взгляда от Франса.

– Да что такое-то? – спрашивает Трюс. – Чего вы чудите?

– Скажи им, – говорит Тео.

– Да… э… – тянет Франс. – Вас видели.

– Видели?

– Мой человек в полиции передал: известно, что оба фрица ушли из ресторана с девушками. – Франс поспешно добавляет: – Но это нестрашно. Ни ваших примет, ни вообще никаких наводок у них нет.

– Ах, какое облегчение! – усмехается Трюс. – Но что, если солдаты опознают меня или Фредди?

– Скажете, что вы ни сном ни духом. Немного пообжимались да разошлись по домам. В общем-то, примерно так все и было.

– Примерно, – зло бросаю я. – Только я-то с ним не обжималась! Это фриц… он сам…

– В полицию обратились их сослуживцы, – вклинивается Трюс. – Значит, следователи не думают, что эти двое нашли себе по девчонке и укатили в Гонолулу.

Я прыскаю. Но Трюс не до смеха.

– Они вполне могут объявить в розыск девочку с косичками, – говорит она мне.

– Прежде чем зайти в ресторан, я их расплела.

– Chapeau![31]31
  «Снимаю шляпу» (фр.) – восклицание, выражающее уважение.


[Закрыть] – восклицает Франс.

– Чего-чего?

– Поверь мне, все хорошо, – заверяет он. – Но повторю: того ресторана пока лучше избегать.

Старик Виллемсен в знак утешения кладет руку мне на плечо, обдает прокуренным дыханием.

– Не беспокойся, девочка. Тéла им не найти. Мы не оставляем следов.

11

– Это мой велосипед!

Я сижу на каменной оградке на площади Гроте Маркт, жую морковку на бледном декабрьском солнышке. А тут эта девчонка. На вид лет двенадцати. Разглядывает мой велосипед. Проходит мимо, поворачивает голову, снова изучает его и возвращается.

– Он мой! – со смесью возмущения и удивления восклицает она.

Я покрепче сжимаю в кулаке ключ от замка, делаю вид, что не слышу.

– Полиция! – вопит девчонка.

Хвостик на ее голове невинно мотается из стороны в сторону.

О нет! Неподалеку и правда идет полицейский, ведет рядом служебный велосипед. И девчонка бросается к нему.

Ох, и как только Вигер с Абе додумались отдать мне велик, который стащили в Харлеме! Не раздумывая, я запихиваю в рот остатки морковки, вставляю ключ в замок и срываюсь с места. Изо всех сил крутя педали, сворачиваю на соседнюю Зейлстрат.

– Там! – звенит у меня за спиной голос девочки. – Вон та! С косичками!

Две проходящие мимо женщины зыркают на меня, будто я обычная воришка. Одна из них пытается ухватиться за мой багажник. Поздно! Сзади доносится ее крик:

– Ворюга! Бандитка!

«Это для Сопротивления, – мысленно напоминаю я себе. – Этот велосипед – для Сопротивления!» Но моим преследователям этого не объяснишь. Остается только прибавить скорость.

Я петляю между прохожими. Ору: «Посторонись!» Меня осыпают руганью. В конце Зейлстрат я оборачиваюсь. Полицейский все-таки пустился в погоню. Ха! Я-то быстрее! Вывернув на Брауэрстрат, снова оглядываюсь. Он совсем рядом, метрах в шести! Да отцепись же! Скорее вперед. Я еще быстрее кручу педали. Нужно убраться отсюда. В переулки – в один, другой. Эйндрахтстрат. Ост-Индская улица. Еще какая-то. Подошвы ботинок слетают с педалей, я скольжу, едва не падаю, восстанавливаю равновесие и перестаю оборачиваться, чтобы не терять времени. Въезжаю в наш район. Нет, не туда! Поздно. Только не на Оликанстрат! Не подумав, я сворачиваю и въезжаю на Брауэрстрат. О боже, братья Петера! Играют с деревянной юлой. Хоть бы не обратили на меня внимания! Хоть бы промолчали! Вот уже бакалея Петерова отца! Дверь открыта, на пороге серая кошка. Прямо с велосипедом я влетаю внутрь, кошка отскакивает, переднее колесо утыкается в мешок картошки. Кошка выгибает спину и шипит.

– Можно я здесь спрячусь? – задыхаясь, кричу я.

Петер. Повезло!

– Велосипед…

Петер выпускает из рук какую-то коробку, бросается ко мне, хватает велосипед, неловко проталкивает его через магазин к черному ходу и исчезает с ним где-то во дворе. Наверное, отвел в сарай. Только теперь я замечаю бакалейщика: он неподвижно стоит за кассой. Сверлит меня мрачным взглядом.

– П-прошу прощения, – бормочу я, распуская косички, и протискиваюсь к нему за прилавок.

– Наглая до кончиков ногтей и сама не подозревает об этом, – говорит он, будто меня нет рядом.

Я хочу возразить, но он разворачивается и выходит из магазина вслед за Петером.

Я стою за прилавком, волосы распущены, ни жива ни мертва, а полицейский тем временем медленно ездит туда-сюда по улице. Кошка снова уселась на пороге и мяукает, будто хочет меня выдать. Полицейский внимательно озирается. Его взгляд неузнавающе скользит мимо. И вот он уезжает.

Я облегченно выдыхаю.

Петер возвращается и встает рядом со мной за прилавком.

– Папа остался сзади, на складе, – заметив, что я ищу бакалейщика взглядом, успокаивает он меня. Потом подбоченивается и наигранно строго спрашивает: – Так-так… Велосипеды, значит, воруем, да, Фредди?

Я смеюсь. Не могу ничего с собой поделать.

– Мне его подарили, – честно отвечаю я.

– Хорош подарочек! – Теперь тон у него уже не шутливый, а скорее циничный.

– Пф-ф! – Улыбка сползает с моего лица. – Сдавать евреев можно, с этим полиция не борется – даже наоборот. Зато кража велосипеда – всем преступлениям преступление!

– Да я ж не про то, – отзывается Петер. – За великом я пригляжу.

Он заглядывает мне в глаза и берет мои руки в свои. Берет мои руки в свои. По телу пробегают мурашки.

– Ты хоть осторожна? – спрашивает он.

– В смысле? – Мой голос звучит странно. Я нервно сглатываю. Мой Петер, так близко!

– Да ладно тебе!

– Я ничем таким не занимаюсь!

Петер выжидающе смотрит на меня.

– Ты мне не доверяешь? – спрашивает он.

Я отвожу глаза. Как бы я хотела все ему рассказать!

– Да разве в этом дело? – бормочу я. – Если ты ничего не знаешь, то и рассказать ничего не сможешь, даже под принуждением. Тебе, конечно, опасаться нечего, ведь я ничем таким не занимаюсь, так что и говорить не о чем. Но… в общем… вот так… – запинаюсь я. – Это ради твоей же безопасности.

Из его взгляда исчезает восхищение, которое мелькало в нем раньше.

– Отец говорит, лучше ни во что не лезть.

– Да, конечно, так войны и выигрывают! – Я вырываю руки и кричу: – Не делать выбора – это тоже выбор! Ты тоже за это?..

Петер качает головой.

– Нет, я с ним не согласен. Но ведь можно подождать и…

– Сколько ждать? – Я невольно отступаю назад.

– То, что ты делаешь, – безумно опасно. Ты нарываешься на неприятности. Зачем?

Я потрясена.

– Ты это всерьез?

– Разве такая работа – для девочек?!

– Точно так же думают и фрицы, – с усмешкой говорю я. – Как раз поэтому мы и можем многое сделать прямо у них под носом.

Тем временем кошка, мяукая, вьется у ног Петера. Он молчит.

– Нельзя же допустить, чтобы всех евреев отправили в трудовые лагеря! – горячо продолжаю я. – А это…

– А я-то что могу сделать? – Петер наклоняется и берет кошку на руки, ласково чешет за ухом.

– То же, что и я.

– Да что же? И какой от этого толк?

– Петер! – Я дотрагиваюсь до его руки. – Давай со мной!

– Если ты сиганешь в канал, я тоже должен за тобой прыгнуть?

Представляю себе эту картину. А что, было бы здорово! Захотели – поплавали вместе в канале. Но, выходит, Петер не такой, и взгляды у него старомодные. И все же достаточно мне на него взглянуть, как… я вздыхаю.

Слова у меня кончились. Все, чего я хочу, – быть ближе, прижаться к нему. Больше ничего. Но у Петера на руках кошка, и ласкает он ее, не меня. А я просто трусливо стою и молчу.

12

Франс кладет на мою раскрытую ладонь пистолет. Я изумленно разглядываю его. Держать оружие непривычно, страшно. Это просто вещь, уговариваю я себя, но, ей-же-ей, это не просто вещь! Я взвешиваю пистолет в руке. Он маленький и легкий. Коричневая деревянная рукоятка, черный металлический корпус.

– Маузер, калибр 6,35 миллиметра, – говорит Франс.

Трюс он вручает маузер калибром побольше – 7,65 миллиметра.

– Ну и как? – спрашивает он.

Трюс не отвечает.

Рукоятка гладкая, удобная. Я кладу палец на спуск и, слегка рисуясь, говорю:

– В самый раз.

– Да? Тебе удобно? – уточняет Франс.

Я прицеливаюсь, стараясь, чтобы линия ствола совпадала с линией предплечья, как делают в кино. Во мне пробуждается непривычное чувство – власти.

– Играла в детстве в ковбоев? – спрашивает Франс.

– Неа, никогда. А ты?

Франс только улыбается.

Он учит нас стрелять в лесопарке Харлеммерхаут. Вынимаешь магазин, заправляешь в него патроны, ставишь на место, взводишь курок и жмешь на спусковой крючок. Если зайти подальше в лес, никто не услышит. Вместо громкого выстрела, как в кино, раздается глухой хлопок.

Кто бы мог подумать! Вот она я, палю в лесу из пистолета, как ни в чем не бывало! К сожалению, патроны надо беречь. Мы делаем по два выстрела, потом только отрабатываем движения. Притворяемся.

Я чувствую, как все больше отдаляюсь от обычного мира, от каждодневных забот. Знакомого мне мира больше не существует. Но этот – куда более настоящий. Пистолет мне нужен для защиты, но я не дурочка, понимаю, что теперь должна буду участвовать в ликвидациях. «Они не люди – подлецы», – говорит Франс. Верю, он научит меня быть жестче. И я этого хочу. Ведь топтаться в сторонке было бы трусостью? Взваливать на других то, во что мы сами горячо верим? То, что мы, девочки, можем сделать с меньшим риском. Стрелять я учусь быстро, играючи. Похоже, в этом нет ничего сложного.

Франс велит нам стрелять в деревья потоньше, всё с большего расстояния, затем – по движущимся мишеням. Он обматывает длинной веревкой пень и тянет его за собой, а мы с Трюс по очереди пытаемся в этот пень попасть.

– Целься и жми на спуск, – говорит Франс. – Проще некуда.

Он разрешает нам выстрелить еще по разу, взаправду. Я тут же попадаю в цель и победоносно вскрикиваю.

– Повезло! – Франс смеется. – А ну-ка еще разок.

Теперь он двигается быстрее, и я промахиваюсь, раз за разом.

Тем вечером с помощью вспарывателя швов из маминой шкатулки для шитья мы разрезаем в пальто карманы наших пальто и надставляем их отрезами ткани – чтобы помещался пистолет. Сидим рядышком на диване и усердно шьем. Мамы нет, в последнее время она все реже бывает дома. Нам почти ничего не известно о том, что делает для Сопротивления она, но сейчас ее отсутствие как нельзя кстати. Мы хохочем над тем, какими прилежными выглядим – пусть за затемненными окнами нас никто и не видит, – и я смеюсь над Трюс, которая чаще попадает иголкой в собственный палец, чем в ткань. Я забираю у нее пальто и доделываю работу.

В прихожей у маленького зеркала я целюсь в свое отражение. Прищуриваюсь. Грозно говорю: «Нацист поганый!» – и глухо щелкаю спусковым крючком несколько раз кряду, пока не надоедаю Трюс.

На Вагенвег мы учимся чистить оружие, разбирать и собирать его. Тренируемся два часа подряд, снова и снова: вставляешь магазин, имитируешь стрельбу, вынимаешь магазин, снова вставляешь, имитируешь стрельбу, вынимаешь и так далее. Франс хвалит меня за то, как я управляюсь с маузером. «У тебя талант», – говорит он, и меня распирает от гордости. Вот бы рассказать маме! Но что тогда? Станет ли она и дальше закрывать глаза на то, что мы делаем?

Уже без Франса мы с сестрой снова отправляемся в Харлеммерхаут, где по очереди упражняемся в стрельбе с ее нового велосипеда. Завидев «мишень», мы должны повернуться к ней и выстрелить. Опаздываешь – стремительно разворачиваешься на велике, стреляешь – и снова разворачиваешься в сторону отступления. Главное – быстрота и ловкость. Одним плавным движением выхватываешь пистолет и целишься. И надо знать, как движется и поражает цель пуля.

Если поначалу мы были всего лишь приманками, чья задача – привести нацистских монстров на расстояние выстрела, то теперь мы сами станем охотницами. Я наверняка буду не хуже, нет, лучше Вигера или Тео. Даже лучше Яна. Сила и рост не имеют значения. Здесь важны концентрация, скорость, точность и стальные нервы. А потом, в полевых условиях, еще и способность оставаться незаметной. Ха! Никто не обратит внимания на такую девчушку, как я. Я стану лучшей!

Однажды днем в штаб-квартире на Вагенвег, когда мы с Трюс уже собираемся уходить, Франс вдруг вспоминает:

– Тот парень с твоей улицы, что обещал обменять твой велосипед…

Не успел он договорить, как я уже покраснела.

– …долго еще будет возиться? Вскоре он тебе понадобится.

Трюс улыбается.

– Велосипед, – говорит она, надевая пальто, – Франс имеет в виду велосипед, Фредди, не парня.

Я чувствую, как окончательно заливаюсь краской.

Франс берется за ручку двери и испытующе смотрит на меня.

– В Сопротивлении от велосипеда пользы больше, чем от любви, Фредди, – строго говорит он, прежде чем открыть дверь. – Смотри, не подвергай нас опасности.

13

Я осторожно вглядываюсь в витрину бакалейной лавки. Раньше я просто забегала сюда и поднималась по лестнице наверх, на жилой этаж. Теперь сделать это – все равно что прыгнуть в яму, не зная, копошатся ли на дне змеи.

Какая жалость! На месте только отец Петера в коричневом пыльнике, с сигаретой за ухом. Самого Петера нет. Вряд ли бакалейщик меня заметил. Я дохожу до конца улицы и возвращаюсь. Может, Петер уже появился? Но улица не слишком длинная. И в магазине по-прежнему только его отец. Придется зайти. Без велосипеда я как без рук.

– Да? – только и бросает мне бакалейщик.

– Здравствуйте, менейр Ван Гилст! – говорю я. Все-таки мама меня хорошо воспитала.

– Да? – повторяет он.

– Менейр Ван Гилст, а Петер дома?

Бакалейщик скользит взглядом по моему лицу. Недоверчивым взглядом. Раньше он никогда так на меня не смотрел.

– Марк, Тён! – зовет он.

В глубине магазина его младшие сыновья играют на полу c разноцветными глиняными шариками. Мальчишки встают и убегают, видимо на поиски Петера. Их отец продолжает молча черпать из большого таза майцену[32]32
  Кукурузный крахмал.


[Закрыть], взвешивать ее и рассыпать по бумажным кулькам. Его лицо заволакивает белое крахмальное облако. Недавно один зеленщик из нашего района заложил свою витрину морковью сверху донизу. Она стала полностью оранжевая[33]33
  Оранжевый, цвет нидерландской королевской династии Оранских-Нассау, во время Второй мировой войны стал символом верности королевскому дому и сопротивления оккупантам.


[Закрыть]. Мы с Трюс и мамой против монархии, но тут мы были на стороне зеленщика. Отец Петера такого не сделал бы никогда. Брюзга, вот он кто.

Я тихонько барабаню пальцами по прилавку. Знает ли уже Петер, что я здесь? В прошлый раз я сбежала, прежде чем он смог меня поцеловать. Вдруг у него уже другая подружка? Такая, как Вера, из тех, что заходит в магазин, покачивая бедрами, хлопая загнутыми ресницами, и отбрасывает назад длинные волосы. Против такой ему не устоять, это точно.

Бабник, кутила. Так мои родственники раньше называли моего отца. Гуляка, бездельник. Веселые слова. Я никак не могла понять, почему взрослые при этом хмурились. Поняла только потом, когда к этим словам добавились другие. Пропойца, забулдыга, лодырь, олух. Петер не мой отец, но на крючок такой вот Веры попадется легко. Ничего не поделаешь, так уж устроены мужчины. Будет разинув рот таращиться на кокетку, а она хрипловатым голосом спросит его: «Сходим куда-нибудь вместе?» И они…

А-апчхи! От майцены щекотно в носу. Над прилавком вздымается белое облако.

Я чувствую на себе раздраженный взгляд бакалейщика. Кашлянув, он говорит:

– Если этот балбес не явится сию же минуту… – Он отворачивается и кричит: – Петер! – Крик переходит в приступ кашля, затяжной, бесконечный.

Петер вбегает в магазин.

– Я был занят, я… – При виде меня его глаза загораются. – Ой, привет! – удивленно говорит он и, подмигнув мне, стучит отца по спине. – Я тут закончу, пап.

Петер встает за прилавок и занимает место отца в белом облаке. Прокашлявшись, бакалейщик открывает выдвижной ящик, вынимает оттуда предъявленные покупателями продовольственные карточки и принимается наклеивать их на лист. Шел бы ты отсюда, думаю я, переминаясь с ноги на ногу.

Заметив, как я кошусь на его отца и на карточки, Петер качает головой и объясняет:

– Получить новые продукты мы можем, только если сдадим все карточки. Иначе никак.

Прямо у дверей останавливается немецкий военный грузовик. Двое солдат выгружают из открытого кузова мешки с мукой. Дверь открывается, звенит колокольчик, и они втаскивают мешки в магазин.

– Ihre Bestellung, Herr Van Gilst[34]34
  Ваш заказ, господин Ван Гилст (нем.).


[Закрыть], – с улыбкой объявляет один из них.

Отец Петера складывается перед ними вдвое, как карманный нож.

– Danke, Herr Foerier[35]35
  Благодарю, господин каптенармус (нем.).


[Закрыть].

Он протягивает немцам несколько банкнот, и они уходят.

Разинув рот, я перевожу взгляд с мешков на отца Петера, потом на него самого.

– Вы что, закупаетесь у?..

Отец Петера даже не удостаивает меня взглядом.

– Надо ж ему чем-то торговать, – оправдывается Петер.

Так-то оно так. Хотя и не совсем. Я с неприязнью смотрю на бакалейщика. Снова звякает колокольчик, и в магазин входят две пожилые женщины. Отец Петера отряхивает руки о пыльник, снимает его, кладет на прилавок, для Петера, и удаляется наверх.

Я наблюдаю за тем, как Петер достает для покупательниц сухари, хлеб и картошку, вырезает из их продовольственных книжечек карточки, действительные на этой неделе, и принимает деньги. Лицо расслаблено, движения плавные. Все, что он делает, получается у него так красиво – не наглядеться! С тех пор как я поняла, что люблю Петера, я вижу его будто заново. Родинку над бровью, желобок между носом и ртом – все словно в первый раз.

Я улыбаюсь ему. Разве он виноват, что его отец ведет торговлю с немцами?

Дверь за женщинами закрывается, и мы молча провожаем их взглядом. Когда они исчезают из виду, Петер поворачивается ко мне.

– Ты в Утрехте бываешь?

Утрехт… Он что, хочет туда со мной съездить?

– Да нет, ни разу не была, – отвечаю я.

Почему именно Утрехт? И разве отец его отпустит?

Петер смеется. Настоящим смехом. Не усмехается, как Абе или Сип. Сип рассказывал мне, что его больше ничто по-настоящему не смешит.

– Погоди-ка. – Петер выходит во двор.

Сквозь маленькое окошко я вижу, как он склоняется над чем-то и вскоре возвращается с невзрачным серым велосипедом.

– Я подумал, такой тебе подойдет.

– Очень даже подойдет! – Я принимаю у него велосипед. – Спасибо!

– Достал через знакомых. Из Утрехта.

– Из Утрехта?

Я с сожалением смотрю на велосипед: выходит, Петер вовсе не собирался пригласить меня прокатиться. Нет, конечно нет. Какая же я глупая!

– Смотри. – Я быстро меняю тему. – Я теперь медсестра.

Я показываю ему разрешение на велосипед, которое мне выдал Франс. На нем значится «медсестра» – такую бумагу выдают только тем, кому велосипед необходим для работы.

– Фрицы вводят удостоверения личности, карточки и пропуска, а мы их подделываем, – с гордостью говорю я. – Точнее, не мы, а парни из нашей группы.

Петер улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Он не отводит взгляда. Но что же теперь? Мы молча стоим друг напротив друга. Между нами – велосипед. Если Петер сейчас ничего не сделает и не скажет, мне что, просто уйти? Ну нет!

– Эй, ты же обещал мне сыграть на губной гармошке!

Петер сует руку в карман.

– Она наверху, наверное. В следующий раз.

– Обещаешь?

Он тянется ко мне поверх велосипеда. Я вся свечусь. На этот раз я не сбегу. Его глаза блестят, горят. Его глаза говорят: «Я тебя хочу». И я тянусь к нему и без слов отвечаю: «А я тебя». Его глаза смеются, излучают желание, и на моем лице, уверена, написан страстный, сияющий ответ.

Губы Петера совсем рядом с моими. Я чувствую его дыхание. Но мы не дотрагиваемся друг до друга. Он заглядывает мне в глаза, дразнит, оттягивает момент, и я с наслаждением жду, когда его губы наконец коснутся моих. О страхе и думать забыла. Я вся – желание. Наши губы соприкасаются, мы целуемся. У меня внутри все дрожит. Подкашиваются ноги. Петер. Так много Петера! Он обнимает меня. Я отпускаю руль, чтобы положить руки ему на плечи, велосипед так и стоит между нами.

Этот миг совершенен.

Есть только мы с Петером. Только любовь, которая так наполняет меня, что, кажется, я больше никогда не захочу ничего другого. Только я и Петер. Мы сейчас, как Адам и Ева, единственные люди на земле, наш мир – рай.

Этот миг совершенен.

Тогда почему же?..

Почему сейчас?

Мы не одни. С нами мой фриц. Вдруг мы с ним снова идем по лесу. Его большие лапы сжимают мою грудь, разводят мои руки, его глаза пожирают меня. Я вырываюсь.

– Что такое? – лепечет Петер, как выброшенная на сушу рыба.

– Ничего.

Я смеюсь, мол, все в порядке, и заставляю себя снова прижаться к нему. Я ведь хочу Петера? Нельзя сейчас останавливаться, иначе все испорчу. Кажется, с фрицем я считала до десяти? Значит, сейчас надо до пятнадцати, и помедленней, а он пусть делает что хочет. Только бы все не испортить, только бы не испортить!

Я поднимаю к Петеру лицо, мои губы полуоткрыты. Позволяю ему поцеловать себя, но чувствую, как в рот лезет слюнявый язык фрица. Отвечаю на поцелуй и позволяю Петеру ласкать меня, а сама холодею и перестаю что-либо чувствовать.

Я считаю. На счет три Петер останавливается, отшатывается и внимательно смотрит на меня. Заправляет мне за ухо выбившийся локон.

– Расслабься, – тихо говорит он. Петер. Не немец. Мой Петер.

Я киваю, выдыхаю и опускаю плечи. Но тело помнит прикосновения фрица.

– Того гляди, покупатели зайдут, – шепчу я. – Или твой отец.

– Ну и плевать, – шепчет в ответ Петер. – Ты чего, Фредди, кому из нас сам черт не страшен?

– Понятия не имею.

Петер отпускает меня, прислоняет новый велосипед к прилавку и, когда я уже думаю, что он всерьез хочет продолжить, прямо здесь, в магазине, – он-то ничего не боится, – расплывается в улыбке, обхватывает меня и принимается щекотать, рыча, как медведь. Я подпрыгиваю, потом сгибаюсь пополам. Пытаюсь щекотать его в ответ, но сама изнемогаю от щекотки. Подныриваю ему под руку. Петер пытается меня поймать, но я шмыгаю за прилавок, а он растягивается на полу в остатках просыпанной майцены. Тут же вскакивает и, покрытый белой пудрой, бросается на меня. В этот момент в магазин входит его отец. Мы со смехом выпрямляемся. Петер отдает мне велосипед, а бакалейщик ворчит, что мы как дети малые, даже не способны заменить его в магазине.

– Вы что, в прятки играете? – недовольно спрашивает он.

Я смеюсь. Если бы! Если бы только мы могли играть вместе, как в детстве! Как было бы хорошо!

– В салочки, – отвечает Петер. – Мы играли в салочки. Я водил и осалил ее.

Отец Петера хмурится. Как его не понять? Ребенком меня еще можно было терпеть, но быть девушкой его сына я, дочь безбожницы, коммунистки, конечно, недостойна.

– До свидания, Петер, до свидания, менейр Ван Гилст, – вежливо прощаюсь я.

И с новым велосипедом выхожу из магазина.