Текст книги "Роберт Вильямс Вуд. Современный чародей физической лаборатории"

В последующие недели они разъезжали по Англии, посетили континент, показали в Королевском Обществе фильм об опытах с ультразвуками, смотрели Дерби, завтракали и обедали со знаменитостями, а затем летали на самолете в Копенгаген к Нильсу Бору, после чего поехали в Германию.

В берлинском университете они опять показывали фильм о своих ультразвуковых опытах, встретились с Прингсхеймом, фон Лауэ, Планком, Нернстом и большинством других крупнейших ученых, живших тогда в Германии. Они посетили заводы Цейсса в Йене и Геттингенский университет, где их пригласили на студенческую дуэль. Вуд, конечно, страшно хотел посмотреть ее, но дуэли были запрещены законом, и Лумис не захотел идти.

«Все это время (рассказывает Вуд) мы ничего не слышали о Бойсе, и уже подходило время отплытия „Парижа“. Лумис послал Бойсу билет, но мы не знали, хватит ли у него храбрости. Когда „лайнер“ зашел в Плимут, чтобы взять английских пассажиров, мы с волнением смотрели на маленький тендер – Бойс радостно замахал нам с него рукой и был готов взбираться по трапу, так же обрадовавшийся, увидев, что мы действительно на борту, как и мы, увидев его на тендере».

Вернувшись в Америку, они узнали, что профессор Джеймс Франк, нобелевский лауреат, приедет в январе читать лекции в нескольких университетах. Вуд предложил Лумису устроить конгресс физиков в лаборатории Такседо Парка в честь Франка. Франк согласился, и собрание было устроено в библиотеке, величественной комнате, похожей на собор, с цветными стеклами. Здесь Франк прочел первую свою лекцию в Америке. Вуд, Лумис и другие выступили с соответствующими обращениями. Посетителей – американских физиков – водили во все лаборатории и показали ультразвуки и другие опыты. Конгресс в этом дворце науки оказался таким удачным, что его повторили и на следующий год.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Как Вуд разгадал тайну пурпурного золота царя Тутанхамона с помощью лака для ногтей

В странном альбоме посетителей в Ист Хэмптоне есть рисунок Эмброза Лэнсинга, куратора отдела египтологии в Городском музее Нью-Йорка. Рисунок имеет в себе очень мало египетского. Это – шутка в стиле «Птиц и цветов» Вуда, и она озаглавлена «Вуд и сурок» (The Wood and the Woodchuck). Рисунок изображает сурка, крадущего салат из парника, немного похожего на музейную витрину, и Вуда, подобным же образом добывающего знаменитые украшения пурпурного золота царя Тутанхамона из их витрин в Каирском Музее.

«Шутка есть шутка, – сказал доктор Вуд, – но ведь в конце концов мы не похитили украшения. Вы могли бы сказать, что мы изъяли их при потворстве со стороны куратора. Вы даже можете написать, если вам так нравится изображать меня в наихудшем свете, что мы тихонько взяли их, но…»

«Куратор Каирского музея Энгельбах сказал вам», – прервал я его, – «Ради бога, держите все в секрете, пока не уедете из Египта, и опасайтесь, чтобы Хоуард Картер [37]37
  X. Картеру принадлежит открытие знаменитой гробницы Тутанхамона. Ред.


[Закрыть] не узнал обо всем». «Мне кажется, он не сказал „ради бога“ – ответил доктор Вуд, – „но мы не хотели, чтобы Хоуард Картер узнал, чтобы не привести его в ярость. Ведь, в конце концов, это он выкопал их все. Он считал себя единственным представителем, исполнителем воли и агентом по рекламе царя Тута, и не терпел, чтобы другие вмешивались в это дело“.

«Хорошо, – согласился я. – Вы не украли их. Я дам вам возможность рассказать со всеми подробностями, как вам удалось получить их – как бы это лучше сказать – „во временное пользование“.

Доктор Вуд заинтересовался пурпурным золотом во время поездки с женой в Египет в 1931 году, где они путешествовали вместе с Эмброзом Лэнсингом, который направлялся со своей женой Каролиной в Каир, чтобы руководить раскопками в Лиште. Золото это представляло загадку, которую египтологи, химики-металлурги и современные ювелиры не были в состоянии объяснить. Возник спор – является ли пурпурное золото продуктом искусства мастеров царя Тутанхамона, искусства, забытого за три тысячи лет, или это – результат химических изменений от долгого пребывания в земле.

Когда Вуд услышал все это и увидал сам орнаменты – розовые, красные и пурпурные, это задело его инстинкты ученого-детектива, и я считаю, что в дальнейших событиях больше всего виновато его непреодолимое любопытство. Ясно, что проблема была крайне увлекательна. Лэнсинг договорился с властями, чтобы Вуд получил все привилегии и права археолога. Многие из маленьких золотых украшений из гробницы были покрыты пурпурнорозовой пленкой, совершенно непохожей на то, что когда-либо видели на древних или современных украшениях или монетах.

Вуд почти сразу пришел к убеждению, что пурпурные блестки были делом искусства, а не химической случайности. Он заметил сходство цвета с некоторыми золотыми пленками, которые он приготовлял много лет назад, изучая оптические свойства весьма тонких металлических слоев, и чувствовал, что они получены при изготовлении украшений, так как на одной из туфель царя маленькие пурпурно-золотые розетки чередовались с «желто»-золотыми пластинками, создавая красивый узор. Однако не была исключена возможность, что розетки и пластинки были сделаны разными мастерами из металла, добытого в разных местностях, и один из сортов которого содержал примесь, которая, медленно окисляясь в течение столетий, создала пурпурную пленку.

Предметы, на которых находилась цветная пленка, были, как правило, маленькие украшения, иногда в форме цветка до 2 см. диаметром, или круглого вогнутого диска, – которыми была украшена торжественная одежда царя, и подвески и украшения, носимые на голове; на некоторых из них цвет был особенно ярок – от красного до пурпурного и фиолетового.

Вуд тщательно исследовал золотые украшения из других гробниц, собранные в Каирском Музее, но ничего, похожего на пурпурное золото, не нашел, кроме короны царицы следующей династии, украшенной золотыми цветами, на которых во многих местах также была пурпурная пленка. После этого казалось вероятным, что секрет процесса передавали от отца к сыну, но в конце концов он был потерян.

Все это, вместе взятое, создавало целую проблему. Вуд сказал себе, Лэнсингу и их общему другу А. Льюкасу, который был главным химиком в Отделе древностей в Египте: «Мне кажется, я смог бы открыть их секрет, если бы получил несколько украшений для работы с ними». Льюкас был готов помочь ему, но дело было совсем не простое. Хоуард Картер совсем не собирался дарить свои сокровища в виде «игрушки» бродячему американскому профессору, который не был даже египтолог. Все они были заперты и даже привинчены в своей витрине музея в Каире.

«Единственно, что можно сделать», – сказал Лэнсинг, – «это получить согласие куратора».

Когда заговор открыли куратору Энгельбаху, он согласился в интересах науки, но убедительно просил – с «ради бога», или без него – чтобы об этом не узнал Картер, и был вполне удовлетворен, когда Льюкас сказал: «Мы будем держать это в тайне. Хоуард Картер ничего не должен знать, пока Вуду не удадутся его опыты».

Здесь было замешано не только тщеславие Картера. Если бы египетское правительство узнало, что Вуд собирается увезти хоть одну блестку, его обыскивали бы в таможне, пока не нашли бы их, и Картер устроил бы публичный скандал – не из-за «похищения», а из-за предстоявшего исследования без разрешения на то. Как они поступили, предоставляю рассказать самому Вуду:

«После того как Льюкас уговорил куратора, мы втроем вошли в зал музея в сопровождении двух сторожей в форме, каждый из которых имел независимый ключ. Озадаченные туристы стояли вокруг, пока они отпирали шесть замков и вывинчивали двенадцать винтов, удерживавших стекло. Когда витрина была открыта, куратор шепнул мне, чтобы я взял то, что мне нужно. Я начал собирать блестки, косясь на него, дожидаясь, когда он поднимет брови. После того, как я взял восьмую, я заметил первые симптомы и сказал: „Благодарю вас. Это достаточно“. Я вынимал их правой рукой и складывал в левую. Куратор сказал громко и сурово, без сомнения, чтобы разубедить глазеющих туристов и своих сторожей: „Теперь дайте их мне“. Он был артист по части „ловкости рук“ и сунул мне их обратно прежде, чем мы вышли из музея».

Главный заговорщик едва успел вернуться в свою гостиницу, как ему принесли записку – от Хоуарда Картера. Однако это было только приглашение посетить великого египтолога в его главной лабораторий в одной из гробниц, в Долине Царей. Вуд «попал в львиную пасть», и говорит: «Я чувствовал себя мальчиком, которого поймали за кражей яблок… и в то же время мне хотелось сказать, что украшения у меня».

История о том, как Вуд открыл потерянный секрет пурпурного золота, начав в Каире с лака для ногтей своей жены и кончив в лабораториях у Джона Гопкинса самыми странными научно-детективными опытами, составляет теперь блестящую страницу в египтологии и физико-химических исследованиях. Он не только открыл древний способ и доказал, что окраска – не случайное химическое изменение в результате времени и погребения, но и сумел повторить, с помощью самых простых технических средств, которые вполне могли быть известны мастерам три тысячи лет назад, все прекрасные тона окраски золота, меняющиеся от розового цвета зари к красному, пурпурному и до фиолетового. Вот вся история этого, шаг за шагом рассказанная его собственными словами:

«Первая моя задача была установить, являются ли цвета простым эффектом интерференции в тонких пленках (например, цвета мыльных пузырей), или же это – результат „резонансного“ действия мельчайших частиц, покрывающих поверхность золота. Это была обычная задача физической оптики. Так как интерференция требует встречи двух потоков света, отраженных от двух поверхностей тонкой пленки, первым шагом исследования было уничтожить отражение наружной поверхностью, покрыв ее прозрачным лаком. Этот опыт я проделал в Каире, с помощью лака для ногтей моей жены, единственного подходящего материала под рукой. Цвета не пропали, как это случилось бы, если окраска была бы интерференционной, и, после того, как целлулоид высох, я обнаружил, что его можно снять вместе с пленкой, под которой золото оставалось ярко желтым. Однако сама пленка была бесцветная – и в проходящем, и в отраженном свете. Это было все, что я смог установить на месте, но, по возвращении в Балтимору, я осадил на пленку металлическое золото катодным распылением и обнаружил, что пурпурная окраска появилась опять. Эти два эксперимента, казалось, говорили за то, что мы имели дело с чем-то более сложным, чем простая интерференция в тонких пленках.

Следующий шаг был установить природу пленки. Это было сделано следующим образом: кусочек целлулоида с пленкой поместили между двумя электродами из чистого золота и сфотографировали спектр очень короткого искрового разряда. В спектре были обнаружены линии железа. Затем пурпурная блестка была подвешена на очень тонкой стеклянной нити между полюсами электромагнита, и, когда включили ток, ее притянуло к одному из полюсов. Одну из желтых пластинок от туфли выбрасывало из поля, это показывало, что в ней нет железа, в то время как маленькую розетку притягивало. Эти два образца были возвращены в музей, так как они понадобились для реконструкции туфли. Однако они сослужили свою службу, показав, что пурпурные розетки содержат железо, а в желтых пластинках железа нет. Теперь было необходимо выяснить, как пленка – вероятно, окислов железа – могла образоваться, и была ли она создана намеренно или являлась результатом действия времени.

Я приготовил сплав чистого золота с одним процентом железа, расковал кусочек в форме диска и нагрел его над маленьким пламенем. При температуре немного ниже темно-красного каления образовалась прекрасная пурпурная пленка, в точности похожая по цвету на египетские блестки. Так как я не мог определить, как подействовали бы три тысячи лет нахождения на воздухе на мою пластинку, мне надо было искать других доказательств того, что цвет был обусловлен термической обработкой. Я удалил пурпурную пленку с одного участка маленькой блестки смесью азотной и соляной кислот и исследовал золото под микроскопом. Поверхность была протравлена кислотой и показывала явную кристаллическую структуру. Подобная обработка одного из моих дисков показала такую же структуру, которой не было у тех образцов, которые не подвергались нагреву после ковки. Чистое золото, прокатанное в стальных вальцах, показывает очень мелкую структуру при травлении, но если его нагреть, дает кристаллы как раз того размера и характера, как на египетских блестках. Это было первым доказательством того, что украшения были нагреты после изготовления.

Второе доказательство пришло в результате исследования другой характеристики поверхности блесток – неизменного присутствия мелких шаровидных крупинок золота, рельефно выделявшихся с обеих сторон украшения. Совершенно очевидно, что они могли образоваться только после того, как орнаменты были откованы. Одна или две крупинки имели форму «бутончиков» – шарика на короткой ножке. Это заставляло предположить, что они были «извергнуты» металлом, вроде того, как при нагревании серебра на углях паяльной трубкой, оно начинает «плевать». Это происходит в результате освобождения растворенных газов в момент застывания шарика. Я не мог обнаружить подобное поведение у золота и некоторое время не был способен воспроизвести «крупинки» на моих дисках.

Проблема разрешалась довольно фантастическим способом. Я снимал искровые спектры вещества блесток, и не нашел в них практически никаких линии, кроме золота и железа, причем последнее было видно вполне ясно. Более внимательный осмотр обнаружил очень слабые линии, которые нельзя было приписать ни одному из металлов, и две из них я приписал мышьяку. Затем я нагрел маленький кусочек одного из украшений в трубочке из кварца до температуры гораздо выше точки плавления золота в очень медленном потоке водорода и обнаружил на стенке в менее нагретом участке осадок из желтого и черного кольца – последнее в стороне от золота. Я стал подозревать присутствие серы и мышьяка, а природный сернистый мышьяк (желтая краска «аурпигмент») действительно ввозился в Египет во времена восемнадцатой династии и употреблялся для украшения гробниц. Можно было предположить, что ювелир царя пытался сплавить золото с желтой краской, чтобы улучшить его цвет, или получить больше золота. Я написал Льюкасу просьбу прислать несколько крупинок этого вещества, и он прислал мне несколько маленьких комочков, найденных в мешке в гробнице Тутанхамона. Я расплавил маленький кусочек вещества, обернув его перед этим в тонкую золотую пластинку, и когда жидкий шарик охладился, он «выплюнул» маленькую крупинку, точь-в-точь как серебро. Но тонкая пластинка, откованная из шарика и затем нагретая, не обнаруживала больше никакой склонности «плеваться». Теперь стало очевидно, что золото и аурпигмент должны быть сплавлены вместе и охлаждены под давлением, чтобы получить материал, который бы «плевался» после холодной обработки. Поэтому я нагрел оба вещества в маленькой запаянной кварцевой трубочке, сделав круглый золотой шарик. Некоторое количество серы и мышьяка освободилось в виде пара под давлением и светилось ярко-красным светом в темной трубочке (так как кварц не излучает света до очень высоких температур). После охлаждения, трубка была открыта, и из шарика прокатана пластинка. Когда я нагрел ее до темно-красного каления, на ней высыпал целый рой замечательных «бутончиков».

После этого можно было предположить, что необходимое давление для того, чтобы в золоте осталось достаточно серы и мышьяка, могло быть результатом плавления большой массы его в тигле, ибо из барельефов в Саккара мы знаем, что у египтян были плавильные печи, продуваемые воздухом из человеческих легких. Но здесь возникала другая, и более вероятная, альтернатива, именно, что блестки были изготовлены из местных золотых самородков, которые содержат примесь железа. Эти самородки, образовавшись глубоко в земле под большим давлением, могли легко содержать соединения серы и мышьяка, или подобных им газообразующих веществ в достаточном количестве чтобы образовать «бутончики» на украшениях. Поэтому из маленьких естественных самородков из разных местностей были выбиты пластинки, и при нагревании большинство из них извергало маленькие крупинки. Но ни один из них не дал пурпурной пленки, и тогда я написал Льюкасу просьбу прислать образцы местного египетского золота. Единственный образец, который он прислал, давал «бутончики», но без пурпурной пленки. Однако, это золото было заключено в кварц, и непригодно поэтому для непосредственного изготовления украшений. Очень возможно, что из Абиссинии ввозилось россыпное золото, – там до сих пор промывают его. Было бы крайне интересно узнать, появится ли пурпурная окраска на пластинках, выкованных из самородков из этого или других золотых приисков древнего Египта. В целом, я склонен к той точке зрения, что блестки были сделаны из самородков местного золота, содержавших следы железа, и одну из них случайно уронили в огонь, или положили туда для отжига – и открыли пурпурную окраску.

В 1932 году происходили полные исследования всех золотых залежей Абиссинии, и я написал Е. А. Кольсону, президенту банка в Аддис-Абебе, прося прислать по маленькому самородку из разных местностей. Он присылал их мне от времени до времени, и все давали «бутончики», но без окраски. Я объяснил ему, что находка образцов, содержащих железо, может привести к обнаружению богатых залежей, разрабатывавшихся в древности. Но Муссолини испортил все дело как раз, когда оно стало налаживаться [38]38
  Имеется в виду захват Абиссинии фашистской Италией в 1935 г. Ред.


[Закрыть], а Кольсон вскоре после этого умер».

Несколько украшений, сделанных Вудом, находятся теперь в Каирском Музее вместе с настоящими египетскими. Его разрешение египетской тайны напечатано в британском Journal of Egyptian Archaeology и в архивах Общества исследования Египта.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вуд – разоблачитель ученых дураков и мошенников. Его война с медиумами

У доктора Вуда длинная карьера, начавшаяся еще до «N-лучей» Блондло и визита Евзапии Палладино в Америку, по разоблачению мошенников и добросовестно заблуждающихся ученых, исходят ли их теории из «научных» лабораторий, или из спиритических кабинетов.

При исследовании подозрительных явлений он отнюдь не соблюдает академического спокойствия и приличий. В случае с знаменитыми «N-лучами» он совершил поездку в университет в Нанси и привел к драматической развязке самое необычайное научное самозаблуждение нашего времени. Когда Гринделл Мэтьюз приехал из Англии со своими «лучами смерти» и пытался убедить правительство США купить их для флота, Ассошиэйтед Пресс просило Вуда «посмотреть их». Вуд «посмотрел» и написал громовую статью, в которой сравнивал Мэтьюза («заблуждается ли он добросовестно или нет») с «жуликами, которые стараются продать Бруклинский мост невинным прохожим».

В исследовании спиритических сеансов Палладино, он, являясь членом комиссии, созданной журналом Scientific American , применил рентгеновские лучи, а также хитроумную «венецианскую ставню», чтобы осветить пол кабинета медиума без ее ведома. В последнем случае, с Марджери, медиумом, исследованным в Гарварде, он схватил «эктоплазму» и завладел ею.

По мнению Вуда, эти люди, ведущие науку по ложным путям, резко разделяются на две категории: честных заблуждающихся и обыкновенных мошенников. Первые совершенно честно воображают, что имеют ценную идею, с которой могут принести другим пользу, а себе – деньги, если им окажут помощь в работе. Мошенники же обычно «изобретают» небольшой, но хитроумный аппарат, который действует с помощью какого-либо трюка, в надежде одурачить капиталиста или государство, которое дает им деньги авансом на «проведение опытов в полном масштабе». Обе категории стары, как мир, и будут существовать вечно. Прошлым летом Вуда просили разобрать следующее «изобретение»: человек утверждал, что может управлять трактором и приводить его в движение с помощью «беспроволочной передачи энергии». У него же, конечно, были и «лучи смерти». Они всегда изобретают «лучи смерти». Он имел покровителя, надоедавшего Вуду, который уверял, что видел, как лучами была убита утка на высоте восьмисот футов.

«Разбирать такие вещи, – говорит Вуд, – часто довольно весело, но вообще это – трата времени. Большие, более серьезные случаи – совсем другое дело».

Вот рассказ самого Вуда о том, что было, по всей вероятности, величайшим научным заблуждением нашей эпохи.

«Поздней осенью 1903 года профессор Р. Блондло, глава Физического отделения в университете в Нанси, член Французской Академии, широко известный исследователь, провозгласил открытие новых лучей, которые он назвал N-лучами, со свойствами, далеко превосходящими лучи Рентгена. Прочитав о его экспериментах с этими лучами в Comptes Rendus Академии, основном научном журнале Франции, я попытался повторить его наблюдения, но мне ничего не удалось, хотя я потратил на это целое утро. Согласно Блондло, лучи излучались спонтанно многими металлами. Как детектор можно было употреблять очень слабо освещенный лист бумаги, ибо – чудо из чудес – когда N-лучи попадали в глаз, они усиливали его способность видеть предметы в почти темной комнате.

Огонь открытия, зажженный Блондло, теперь ярко разгорелся, и его раздувало десятка два других исследователей. О них было помещено в Comptes Rendus двенадцать статей до конца года. А. Шарпантье, знаменитый своими фантастическими опытами с гипнозом, утверждал, что N-лучи исходят из мускулов, нервов и мозга, и его авторитетные заявления были опубликованы в Comptes Rendus с полным подтверждением д'Арсонваля – первого авторитета Франции по электричеству и магнетизму.

Затем Блондло объявил, что он сконструировал спектроскоп с алюминиевыми линзами и призмой из того же металла и получил спектр из линий, разделенных темными интервалами, показывающих, что имеются N-лучи разной преломляемости и длины волны. Он измерил их длины волн. Пламя исследования N-лучей разгорелось в целый пожар. Жан Беккерель, сын Анри Беккереля, который открытием излучения урана положил основу для открытия радия Кюри, утверждал, что N-лучи можно передавать по проводу, так же, как свет передается по изогнутой стеклянной палочке благодаря внутреннему отражению. Один конец проволоки около слабо светящегося «детектора» вызывал колебание его интенсивности, в то время как другой конец проволоки водили по черепу живого человека. Если человека усыпляли эфиром, N-лучи от его мозга сначала усиливались, а потом слабели, по мере того, как он крепче засыпал. Он утверждал, что металлы можно «анестезировать» эфиром, хлороформом или спиртом, после чего они переставали испускать и передавать N-лучи. Биологи, физиологи, психологи, химики, ботаники и геологи присоединились к этой веселой компании. Нервные центры позвоночника изучались в связи с болезнями. или повреждениями, по их излучению N-лучей. «Обнаружилось», что лучи испускались растущими растениями, овощами и даже трупом человека. Шарпантье нашел, что слух и обоняние также обострялись под их влиянием, как и зрение. Колеблющийся камертон испускал сильные N-лучи. В начале лета Блондло опубликовал двадцать статей, Шарпантье – тоже двадцать, и Ж. Беккерель – десять, все с описанием новых свойств и источников N-лучей. Около ста статей о N-лучах были опубликованы в Comptes Rendus в первой половине 1904 года. N-лучи поляризовали, намагничивали, гипнотизировали и мучили всеми способами, какие можно было выдумать по аналогии со светом, но все явления были способны наблюдать только французы. Ученые во всех других странах держали себя открыто скептически и смеялись над фантастическими измышлениями. Но Французская Академия увенчала работу Блондло своим признанием, присудив ему премию Лаланда в 20 000 франков и золотую медаль – «За открытие N-лучей».

В то лето мы жили в Бег-Мей, в Бретани, и я потерял связь с научными фокусами в Нанси, но в сентябре я поехал в Кембридж на собрание Британской Ассоциации Наук. После сессии некоторые из нас собрались для обсуждения вопроса: что же делать с N-лучами. Из нашей группы особенно яростно был настроен профессор Рубенс из Берлина, с которым я был тесно связан, еще будучи студентом. Он особенно возмущался, так как кайзер приказал ему приехать в Потсдам и продемонстрировать лучи. Потратив попусту две недели на попытки воспроизвести опыты французов, он был очень смущен необходимостью признаться кайзеру в своих неудачах. Он повернулся ко мне и сказал: «Профессор Вуд, а не могли бы вы теперь поехать в Нанси и проверить их эксперименты?» – «Да, да», – поддержали его все англичане, – «это – идея! Поезжайте!» Я предложил, чтобы поехал сам Рубенс, как главная жертва, но он сказал, что Блондло крайне любезно ответил на все его письма, сообщив все малейшие детали своей работы, и что будет очень неудобно, если он поедет разоблачать его. «Кроме этого, – добавил он, – вы ведь американец, а американцы умеют делать все…»

Итак, прежде чем присоединиться к своей семье в Париже, я посетил Нанси и встретился с Блондло, по его приглашению, в его лаборатории ранним вечером. Он не говорил по-английски, и я избрал средством разговора немецкий, чтобы он чувствовал себя свободно и мог говорить конфиденциально со своим ассистентом, который, по-видимому, был главным ассистентом лаборатории.

Сперва он показал мне лист картона, на котором. было нарисовано светящейся краской несколько кругов. Он пригасил газовое освещение и просил меня обратить внимание на увеличение интенсивности их свечения, после того, как на них направили N-лучи. Я сказал, что ничего не замечаю. Он ответил, что мои глаза недостаточно чувствительны, и это ничего не доказывает. Я спросил его, можно ли мне ставить и убирать на пути лучей непрозрачный свинцовый экран, в то время как он наблюдает флуктуации на экране. Он ошибался почти на 100 процентов, и говорил, что интенсивность меняется, когда я ничего не двигал, и это уже доказывало кое-что, но я держал язык за зубами.

Затем он показал мне слабо освещенные часы на стене и пытался убедить меня, что он может различить их стрелки, если держит над глазами большой плоский напильник. Я спросил его, можно ли мне подержать напильник у него над глазами, так как я заметил на его столе плоскую деревянную линейку, и вспомнил, что дерево было как раз одним из немногих веществ, которые никогда не излучали N-лучи. Он согласился. Я нащупал в темноте линейку и держал ее перед его лицом. О, да – он прекрасно видел стрелки. Это тоже кое-что мне доказало.

Но решительная и главная проверка была еще впереди. В сопровождении его ассистента, который уже бросал на меня довольно враждебные взгляды, мы прошли в комнату, где стоял спектроскоп с алюминиевой призмой и линзами. Вместо окуляра, этот прибор имел вертикальную нить, окрашенную светящейся краской, которую можно было передвигать вдоль той области, где предполагалось наличие спектра N-лучей, поворачивая круг с градуировкой по краю. Этот круг вращал горизонтальный винт с подвижной гайкой, на которой и была установлена нить.

Блондло сел перед прибором и стал медленно вращать круг. Предполагалось, что нить, пересекая невидимые линии спектра N-лучей, начинает ярче светиться. Он называл мне деления шкалы для ряда линий, читая их при свете слабого фотографического красного фонаря. Этот опыт убеждал некоторых скептических посетителей, так как он повторял свои измерения в их присутствии и всегда получал те же числа. Он утверждал, что смещение нити на 0,1 мм было уже достаточно, чтобы ее яркость изменилась. Когда я сказал, что это невероятно, так как щель спектроскопа имела ширину 2 миллиметра, он ответил, что это – одно из необъяснимых свойств N-лучей. Я попросил его повторить измерение, потянулся в темноте и снял со спектроскопа алюминиевую призму. Он стал кружить круг, отсчитывая опять те же числа. Прежде чем включили свет, я поставил призму на место. Блондло сказал своему ассистенту, что его глаза устали. Ассистент стал уже вполне очевидно подозрительным и просил Блондло дать ему самому повторить опыт для меня. Прежде, чем он потушил свет, я заметил, что он очень точно поставил призму на ее маленькую подставку, углами как раз на краю металлического диска. Как только свет погас, я двинулся по направлению к прибору, сделав шаг с некоторым шумом – но ничего не тронул. Ассистент начал вращать круг, и вдруг сказал Блондло быстро по-французски: «Я ничего не вижу. Спектра нет. Я думаю, что американец что-нибудь сдвинул» – после чего сразу же зажег свет и внимательно осмотрел призму. Он уставился на меня, но я не выдавал своих мыслей. Этим сеанс окончился, и я сел в вечерний поезд и отправился в Париж.

На следующее утро я послал письмо в Nature. Журнал подробно изложил мои наблюдения, опустив, однако, сообщение о двух инцидентах в конце вечера и обозначив лабораторию просто как ту, где было выполнено большинство опытов с N-лучами. La Revue Scientifique, французский полупопулярный научный журнал, опубликовал перевод моего письма и начал анкету, прося французских ученых высказать свое мнение о реальности N-лучей. В последующих номерах было напечатано до сорока писем, и только полдюжины из них защищали Блондло. Наиболее агрессивным было письмо Ле-Беля, который говорил: «Какое зрелище представляет собой французская наука, если один из ее значительных представителей измеряет положение спектральных линий, в то время как призма спектроскопа покоится в кармане его американского коллеги!»

Только две статьи о N-лучах появились после этого в Comptes Rendus. Должно быть, это были запоздавшие. На ежегодном заседании Академии в декабре, где была вручена премия и медаль, провозгласили, что она присуждается Блондло «за его долголетние труды в науке».

Трагическое разоблачение в конце концов привело к сумасшествию и смерти Блондло. Он был вполне искренний и большой человек, у которого «зашел ум за разум», возможно, в результате самогипноза или чрезмерного зрительного воображения после многих лет работы с приборами в темноте. То, что сделал Вуд, против собственного желания, но с научной беспощадностью, было для него coup de grace.

Развязку охарактеризовал А.А. Кемпбелл Свинтон, член Королевского Общества, в Westminster Gazette:

«…высшая ученая инстанция Франции признала его, и все, казалось бы, шло хорошо, пока американский профессор физики Р. В. Вуд из Балтиморы, теперь – иностранный член Лондонского Королевского Общества – не взорвал полностью и навсегда все открытие, показав, что Блондло продолжал видеть спектр , которого никак не могло получиться, даже если бы он и был перед этим!»