Текст книги "Роберт Вильямс Вуд. Современный чародей физической лаборатории"

1909: Доктор Вуд награжден Американской медалью Румфорда Академией искусства и науки в Бостоне.

1914: Доктор Вуд представлен к золотой медали Румфорда Королевского Общества сэром Джозефом Лармором, но тогда из этого ничего не вышло.

1919: Доктор Вуд избран иностранным членом Королевского Общества.

1924: Доктор Вуд опять представлен к золотой медали Румфорда Мертоном – и опять не получил ее.

1938: Доктор Вуд, наконец, получил золотую медаль Румфорда.

Королевское Общество и медаль Румфорда требуют дальнейших разъяснений. И то, и другое существуют уже не одно столетие. Общество основано в 1662 году; оно – старейшее в мире, за исключением римской Accademia dei Lincei. Сэр Исаак Ньютон был избран его членом в 1672 г. и писал секретарю Общества: «Я буду стремиться выразить свою благодарность, сообщая все то, что могут дать мои бедные и одинокие старания». В анналах общества из века в век записываются великие имена – и в 1790 – 1800 годы в нем блистает имя графа Румфорда. Знаменитый колониальный британо-американский ученый учредил двойную награду – одну в Америке, вручаемую Американской Академией искусства и науки, другую в Англии – от Королевского Общества. Удивительным фактом является то, что первым, получившим медаль в Англии, был сам граф Румфорд!

Вуд не берется объяснять, почему ее дали ему. Он сердится, если об этих вещах заходят разговоры. Он спрятал все свои медали в старый комод, под записями о покупках своей жены [45]45
  Среди других известных медалей за выдающиеся ученые труды Вуд получил следующие: 1899: медаль, данная ему Королевским Обществом Искусства за дифракционный процесс цветной фотографии; 1907: медаль Джона Скотта от Франклиновското института, врученная городом Филадельфия за дальнейшие достижения в цветной фотографии; 1909: золотая и серебряная медали Румфорда – от Американской Академии искусств и наук, за исследование оптических свойств паров металлов; 1910: медаль Трэйла Тэйлора, за фотографии в невидимых лучах; 1918: золотая медаль от Итальянского Научного Общества за общие выдающиеся научные достижения; 1933: медаль Фредерика Айвса, от Оптического Общества Америки, за выдающиеся работы по физической оптике; 1938: золотая и серебряная медали Румфорда, от Королевского Общества в Лондоне, за его смелость и искусство экспериментатора; 1940: золотая медаль Дрэпера, от Национальной Академии Наук, в Вашингтоне, за достижения в астрономии и спектроскопии.


[Закрыть]. Некоторые из этих медалей – в том числе и золотые, если немного преувеличить, размером с маленький детский бутерброд. Единственное, что я нашел в его записках относительно медали Румфорда – следующее [46]46
  Мне удалось разыскать, однако, статью, озаглавленную «Американцы и Королевское Общество с 1783 до 1937 года», написанную Хиткотом Хэйнделом и опубликованную в Science за 25 марта 1938 г., которая бросает больше света на этот вопрос. Членами (иностранными) Королевского Общества были выбраны только шесть американских ученых: 1889 – Генри А. Роуланд от Дж. Гопкинса, 1895 – Сэмюэль П. Лэнгли из Смитсоновского института; 1897 – Дж. Виллард Гиббс из Йеля; 1902 – Альберт Абрагам Майкельсон из Чикаго; 1919 – Роберт Вильямс Вуд от Дж. Гопкинса; 1935 – Ирвинг Лэнгмюр из «Дженерал Электрик».


[Закрыть]: «Вы всегда получаете серебряную копию золотой медали – вероятно, на случаи, если вы захотите „реализовать“ золотую, когда обеднеете в старости. Медаль Королевского Общества весит 15 унций».

Речь сэра Вильяма Брэгга, вручавшего Вуду медаль, является лучшим обобщением его заслуг в науке, и я цитирую ее:

«Профессор Роберт Вильяме Вуд награждается медалью Румфорда. Изучение физической оптики многим обязано профессору Вуду, одному из основных экспериментаторов в этой области за последние сорок лет. Едва ли есть хоть одна глава этой науки, которую бы он не оживил прикосновением своего гения.

До появления квантовой теории Бора, когда наши познания о структуре атомов и молекул были весьма скудны, он открыл линию и полосу поглощения паров натрия, явление резонансного излучения газов и паров и тушение этого излучения инородными газами. Эти открытия раскрыли широкую область для исследования и имели огромнейшую ценность для последующих ученых, заложив основу теории атомных и молекулярных спектров.

Открытие явления резонансного излучения требовало невероятного экспериментального искусства и решительности. Ничто меньшее, чем его импровизированный сорокафутовый спектрограф, не смогло бы раскрыть замечательные резонансные спектры молекул. Даже в настоящее время можно только восхищаться прекрасными и изобретательными экспериментами в области независимого возбуждения желтых линий натрия.

В дополнение к исследованиям резонансного излучения металлических и других паров Вуд исследует влияние на него магнитного поля и его дисперсию. Его работа по магнитооптике паров натрия – и в атомном, и в молекулярном состоянии – является классической.

Более новыми, но относящимися к той же области, являются весьма интересные открытия Вуда и Эллетта по магнитооптике резонансного излучения.

Техническое мастерство Вуда получило всемирную известность. Он ввел много оригинальных и удивительных приспособлений в экспериментальный метод. Они слишком многочисленны, чтобы перечислять их здесь, но я бы особенно выделил его метод получения атомного водорода и открытое им явление моментального нагрева веществ в его атмосфере, что привело к изобретению Лэнгмюром атомноводородной сварки металлов; его эффективный и широко применяемый теперь метод наблюдения спектров Рамана; его дифракционные решетки «эшелетт», которые проявили свои поразительные качества при изучении ближних и дальних инфракрасных лучей, и впервые примененные им методы и фильтры для ультрафиолетовой и инфракрасной фотографии».

Если же вы сами спросите Вуда, за что он получил медаль, скорее всего он скажет вам: за то, что он ввел запрещенное до него курение в священных залах Королевского Общества. Однажды, много лет назад, в величественной приемной комнате всем разносили чай и кексы, и Вуд, заговорившись с сэром Вильямом Круксом, зажег свою трубку. Как по волшебству, мгновенно появился лакей в коротких штанах и вышитой ливрее и прошептал, со смесью почтения и ужаса:

«Прошу извинить, сэр, но курить не разрешается.»

Вуд говорит, что он был так поглощен разговором с Круксом, что продолжал курить. Крукс уставился на него, торопливо достал папиросы и закурил. Еще через минуту их примеру последовали другие – и с тех пор в Королевском Обществе курят.

Если бы этот эпизод был в биографии Вуда единственным, он имел бы мало значения, но о нем рассказывают еще много анекдотов, связанных с его трубкой, а там, где есть дым, не обходится и без огня. Один из сильнейших лейтмотивов, проходящих через всю жизнь этого человека, – его странное, не всегда объяснимое тяготение к огню. Это подходит к его научно-прометеевскому духу и его проделкам, напоминающим и Гека Финна, и Мефистофеля. На основании таких фактов, как непослушание мадам Кюри – не курить на конференции Сольвэ в Брюсселе или подобного же случая в Королевском автоклубе в Лондоне и т.д. и т.п., мы имеем право предполагать, что, когда он зажигает свою трубку там, где это нельзя делать, маленький мальчик, который любит играть с огнем и пугать свою тетю Салли, все еще прячется за спиной рассеянного великого ученого и ухмыляется.

Когда его пригласили прочесть лекцию в Филадельфийском Форуме, он выбрал своей темой «Пламя», и превратил почтенную трибуну Академии во что-то среднее между блицкригом и Везувием. Он показывал целые «полотна» пламени, ацетиленовые горелки, дождь раскаленных добела капель расплавленной стали, огромные трубы голубого огня, которые свистели и выли, а потом взрывались. В одной из лож сидел Леопольд Стоковский [47]47
  Известный дирижер. Ред.


[Закрыть]. Он часто выступал с этой же сцены, но это побивало даже пожар Москвы в увертюре «1812 год»…

Когда занавес опустили, Вуд утер пот со лба, вытащил свою трубку и собирался зажечь спичку, и вдруг пожарный, стоявший у сцены, закричал: «Эй, нельзя этого делать!»

Во время моего первого посещения большой лаборатории у Джона Гопкинса, этот шутник с огнем отвернулся от меня на пару минут, нагнулся над какой-то ванной и затем вежливо предложил мне горсть огня [48]48
  Хлопок, намоченный в смеси двух частей четыреххлористого углерода и одной – двусернистого углерода.


[Закрыть]. Этот огонь горел вроде спирта, но был немногим горячее огурца. Мне почему-то кажется, что если бы я не взял его, я не писал бы биографию Вуда.

Я начал разъяснять серьезную связь между доктором Робертом Вильямсом Вудом, Королевским Обществом и золотой медалью Румфорда, но съехал в сторону и пишу о «Вуде в огне» – но это все равно относится к тому же.

Летом 1939 года Буду исполнилось семьдесят лет, и может быть вы думаете, что здесь-то он присядет и решит немножко отдохнуть или даже приляжет и поспит часок-другой. Вместо этого Вуды опять поехали на западное побережье, чтобы экспериментировать с новым типом дифракционной решетки для обсерватории Лоуэлла в Флагстафе и обсерватории Маунт Вильсон в Пасадене.

Из Пасадены Гертруда поехала в Голливуд, где живет ее сестра, а Вуд отправился в обсерваторию для испытания новых решеток, изготовленных им. Одна из них, помещенная над трехдюймовой камерой Шмидта с фокусом в пять дюймов, дала за пять секунд полностью экспонированный спектр Арктура. С выдержкой в десять минут он получил замечательный снимок спектра кольцевой туманности в созвездии Лиры, что «что-нибудь да значит» для пятидюймовой камеры. Эти эксперименты поставили рекорд краткости экспозиции при съемке звездных спектров со спектрографов без щели. Фотографическая пластинка имела размер всего в половину квадратного дюйма, но линии были столь резкие, что при тридцатикратном увеличении они получались тоньше трети миллиметра.

Это было прелюдией к спектроскопической победе, к которой он стремился, – сделать настолько большую решетку, чтобы покрыть восемнадцатидюймовую камеру Шмидта с фокусом в тридцать шесть дюймов, инструмент, с которым Ф. Цвики открывал super novae такими темпами, что у астрономов кружились головы.

Летом 1941 года Вуд бросал бумеранги в своего биографа в Ист Хэмптоне и опять отправился в Калифорнию – с решетками для восемнадцатидюймовой камеры.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Вуд – метатель бумеранга, владелец автографа молнии и исследователь психологии детей

Этот тройной рассказ об исполненном любопытства прометеевском духе-мучителе начинается с молний и бумерангов, возвращается к своей исходной точке, как и полагается хорошему бумерангу, а потом летит в область экспериментов по детской психологии, включая страшный замысел с порохом, относившийся к его собственной, невинной крошечной внучке. И он еще жалуется, что я изображаю его в некоторых местах биографии чудовищем…

Когда я отправился, по приглашению мистрис Вуд, в их летнюю резиденцию в Ист Хэмптоне в июне, чтобы отдохнуть несколько дней от работы над его биографией, я с утра до ночи носился по полям, окружающим их дом, по пятам неутомимого Волшебного Лося из сказки, т. е. самого Вуда, который никогда и ни от чего не устает, в возрасте, когда большинство ученых профессоров весьма склонно к тому, чтобы посидеть в кресле или соснуть. Основные наши экспедиции направлялись вдоль дороги на большой луг, усеянный незабудками, где он метал бумеранг и пытался научить этому меня. Перед этим он водил меня на поле клевера за сараем-лабораторией, где он получил свой «автограф молнии».

«Подпись» ее, которая все еще висит в сарае и которая была описана и помещена несколько лет назад в Scientific American , была получена доктором Вудом вскоре после того, как молния чуть не убила его. Показывая мне это место, он рассказал:

«Прошла сильная гроза, и небо над нами уже прояснилось. Я пошел через это поле, которое отделяет наш дом от дома моей свояченицы. Я прошел ярдов десять по тропинке, как вдруг меня позвала моя дочь Маргарет. Я остановился секунд на десять и едва лишь двинулся дальше, как вдруг небо прорезала яркая голубая линия, с грохотом двенадцатидюймового орудия, ударив в тропинку в двадцати шагах передо мной и подняв огромный столб пара. Я пошел дальше, чтобы посмотреть, какой след оставила молния. В том месте, где ударила молния, было пятно обожженного. клевера дюймов в пять диаметром, с дырой посередине в полдюйма. Если бы Маргарет не позвала меня, я бы оказался точно „на месте“. Я возвратился в лабораторию, расплавил восемь фунтов олова и залил в отверстие».

То, что он выкопал, когда олово затвердело, похоже на огромный слегка изогнутый собачий арапник, тяжелый, как и полагается, в рукоятке, и постепенно сходящийся к концу. Он немного длиннее трех футов. Я удивился, почему он не проник в почву глубже.

Когда мы вернулись домой к чаю, я заметил на камине бумеранг. Это большая штука, совсем не похожая на игрушку. Это было то, что австралиец, вероятно, назвал бы «рабочим» бумерангом. Он был сделан из твердого, тяжелого полированного дерева.

«Это – с Борнео?» – спросил я.

«Я сделал его сам», – ответил Вуд. – «Я сделал много их».

Он повел меня на широкий луг с незабудками, и здесь я впервые увидел, как опытный человек бросает бумеранг. Его движения, их последовательность и техника казались гораздо сложнее гольфа, тенниса, метания диска и всего остального, что я видел раньше. Ближе всего сюда подходит поза дискомета с римских статуй – правая нога далеко впереди, плечи повернуты влево, бумеранг далеко отнесен влево и назад, причем рука даже загибается вокруг пояса. Затем движение вперед на левую ногу – бумеранг идет вверх по вертикали, высоко над правым плечом. После окончательного шага или прыжка вперед правой ногой бумеранг бросается вытянутой рукой прямо вперед и немного вниз, почти по направлению к земле. Но вместо того, чтобы удариться об нее, при правильном броске, он переворачивается и начинает взлетать «бреющим полетом» по наклонной кривой. Если бросок был хорош, то бумеранг описывает полную кривую и возвращается к ногам метателя. Этот вид спорта далеко не безопасен. Иногда любители попадают в госпиталь с разбитыми коленными чашечками или другими повреждениями.

Вуд уговаривал меня попробовать. После многих попыток мне удалось один раз заставить бумеранг взлететь. Но полет его не был настоящим. Метание бумеранга требует такой же спортивной формы, тренировки и искусства, как гольф или теннис высокого класса.

Вечером я сказал Буду: «Многие считают, что вы никогда не проявляли особого интереса к спорту и играм. Как случилось, что вы занялись бумерангом?»

Он сказал: «Это, в сущности, вопрос аэродинамики, и мой первоначальный интерес к ним был чисто технический… или научный. Но скоро я решил, что я лучше всего изучу их, если научусь сам метать их».

Он любит рассказывать – и вот что он рассказал мне:

«Когда я был студентом Берлинского университета, в 1896 году, я наткнулся на переплетенный том Аnnualеn der Physik , изданный лет двадцать назад. Случайно я обнаружил там статью о полете бумеранга. Это было математическое исследование какого-то давно умершего Herr'a Doktor'a, который, скорее всего, не бросил за всю жизнь ни одного бумеранга. Статья была полна аэродинамических уравнений, которых я не понимал. Но там были и схемы различных траекторий бумеранга – круги, восьмерки и т. п. – и это меня восхитило. В сноске к статье было указание, что «бумеранги можно получить» в одной игрушечной лавке в Берлине, за полторы марки. Я достал ее адрес, и, к удивлению своему, нашел, что она еще существует. Но молодые продавцы ничего не слышали о бумерангах. Я настаивал, и наконец позвали старого патриарха, который торжественно покачал головой, потом почесал в затылке и медленно произнес: «Ja, ja, warten Sie einen Augenblick. Na – ich erinnere mich!» (Да, да – подождите минутку – теперь я вспомнил!)

Взяв лестницу, он добрался до верхней полки шкафа, футах в десяти от пола, распихал лежавшие там вещи в разные стороны и выкопал большой, осыпанный пылью сверток в коричневой бумаге, в котором действительно было с дюжину маленьких деревянных бумерангов – игрушечных, или, вернее, «облегченных». Я купил их все, поспешил домой и сразу же отправился на открытый участок за нашей квартирой в Шарлоттенбурге.

После неудач со всякими неправильными хватками и положениями мне удалось заставить их немножко возвращаться, и в конце концов я научился метать их. Я привез несколько бумерангов в Америку и установил, в качестве одной из своих обязанностей по курсу физики в Висконсинском университете, каждую осень демонстрировать полеты бумеранга первокурсникам физического факультета, которых было сотни три. Это была их любимая лекция, и на нее всегда сбегалась толпа зевак с других факультетов и из города.

Через несколько лет, во время поездки в Англию, я познакомился с профессором Уокером, математическим физиком из Кембриджа, и, к моей радости, выяснилось, что он тоже энтузиаст бумеранга. У него я научился делать и метать настоящие бумеранги, сделанные из ясеня, совсем тяжелые, которые описывали гораздо большие орбиты. Это было настоящее оружие, подобное тому, какое применяют на Борнео и Малайском полуострове. Нужно было очень тщательно следить за формой поверхностей, давая бумерангу, в некоторой степени, свойства пропеллера. При этом энергия его быстрого вращения расходовалась на поддержание горизонтального полета. Я впервые увидел также «боевой бумеранг» – еще более тяжелое орудие, согнутое лишь под очень малым углом. Этот бумеранг не возвращался, но летел в нескольких футах от земли гораздо дальше, чем, например, копье или дротик. Я предполагаю, что «возвратный бумеранг» применяется туземцами только для охоты на летающих водяных птиц. Если метнуть его в большую стаю, летящую над водой у берега, в случае промаха он вернется на берег. Его придется вытаскивать из воды вместе с птицей только в случае попадания.

Любой летящий бумеранг (продолжал Вуд), в особенности «возвратный» – опасен в полете. Через несколько времени после того, как я познакомился с ним в Англии, профессор Уокер демонстрировал сваи бумеранги в Вашингтоне, перед группой ученых. Отвлеченный на момент толпой зрителей во время полета «возвратного» оружия, он получил удар немного ниже коленной чашки и несколько недель пролежал в госпитале. Мои берлинские бумеранги были просто игрушками. В Америке я заказал на одной мебельной фабрике дюжину «болванок» для бумеранга, изготовленных по моим указаниям из согнутого под прямым углом ясеневого бруска толщиной в три дюйма и распиленного вдоль на секции. Я придал им нужную форму перочинным ножом и постепенно перенял всю технику своего британского коллеги».

Доктор Вуд окончил на этом свой рассказ, как будто это было все, но, согласно тому, что я слыхал в Балтиморе, он не сказал мне и половины. Его «хобби» [49]49
  Hobby – страсть, увлечение. Ред.


[Закрыть] заразило Балтимору легким культом бумеранга, и интерес к нему появился даже в Вашингтоне, где некоторые из высоких государственных деятелей достигли большого искусства в метании его. Президент Теодор Рузвельт, летний сосед Вудов по Лонг-Айленду, писал: «Я надеюсь чем-нибудь отблагодарить вас за любезность, если вы покажете мне вашу коллекцию бумерангов…»

Кроме этого, я узнал, что Вуд притворно скромничает, говоря, что «перенял искусство метания». Согласно рассказам жителей Балтиморы, он научился таким штукам с бумерангом, на которые бы не осмелились не только профессор Уокер из Кембриджского университета, но и самый дикий из жителей Борнео. Вот, например, одна из историй. Команда футболистов университета Джона Гопкинса, насколько я знаю, никогда не претендовала на победы над командами других крупных университетов, а смирно играла в Балтиморе, причем публика ее презирала, так как ее почти всегда били гости. Поэтому Отделение атлетики осенила блестящая мысль: пригласить на следующий матч в виде аттракциона доктора Вуда с бумерангом. Вуд согласился с невинной детской улыбкой. На соревнование пришла масса народа, погода для удивительных фокусов с бумерангом была чудесная. Толпа аплодировала и была полна радости, пока (как мне рассказал Генри Менкен) наш дикарь из Балтиморы не повернулся к низкой широкой трибуне, принял красивую позу и пустил огромный бумеранг (Менкен сказал: боевой бумеранг) прямо в публику. Он поднялся и полетел так, как рассчитывал Вуд. Он был настолько уверен в себе, что решил пустить его низко над головами заднего ряда, с тем, чтобы он потом вернулся к его ногам. Но один восхищенный человек в этом ряду встал и поднял зонтик. Бумеранг «убил» зонтик так же, как дикарь с Борнео убивает дикую утку, под вопли женщин и аплодисменты студентов, которые воображали, что все это – зонтик и остальное – было заранее подготовленным актом в стиле Вильгельма Телля, подстроенного их любимым мастером сенсации – и внутри лаборатории, и вне ее.

Доктор Вуд слушал меня с негодованием. Он отрицал, что это был боевой бумеранг – он не мог бы вернуться – и считал, что никто не подвергался опасности и никто не ужасался. «Мне кажется, вы находите садическое наслаждение, – сказал он, – в любой сказочной версии о моих поступках, изображающих меня чудовищем».

«Но ведь вы не отрицаете, – спросил я, – что вы бросили „простой“ бумеранг в трибуну и сломали зонтик?»

«Нет, конечно, нет, – ответил он нетерпеливо. – Но…».

Мы ругались с ним так до обеда, а когда мистрис Вуд стала резать жаркое, он вдруг спросил: «Сколько лет вам было, когда вы стали помнить что-нибудь?»

«Может быть, что-то между двумя с половиной и тремя, – ответил я. – Что вы хотите сказать? Мне кажется, большинство психологов соглашается…»

«Нет. Это неправда, – сказал он. – Если они и соглашаются друг с другом, то все врут. Я уверен, что иногда память появляется еще раньше. Я немного экспериментировал в этой области, и…»

Нас прервала не всегда безмолвно терпеливая леди, которая до тех пор была занята более спокойным разговором со вторым поколением на другом конце стола.

«Пожалуйста, Роб, – сказала она, – не повторяйте этой старой истории про фази-вази. Если уже вам так хочется ее рассказать – расскажите ему об этом в другой раз. Вся семья слыхала ее уже тысячу раз».

«Но, дорогая моя, – оказал он мягким и слегка насмешливым тоном, – я совсем не собирался ему это рассказывать. Мы говорили насчет бумерангов».

Он изобразил обиженное молчание, и я попросил мистрис Вуд: «Пожалуйста скажите, что такое фази-вази?»

«Мы чуть не заболели от этого, – сказала, она, – и ребенок тоже. Когда нашей внучке Элизабет было полтора года, он стал взрывать порох в камине в ее комнате, держа ребенка на коленях и говоря ей – „фази-вази“.

«Я не взрывал его, – оправдывался доктор Вуд. – Никто кроме меня не может рассказать правильно. Он просто вспыхивал с замечательно ярким пламенем. Но я не собирался совсем вам об этом рассказывать. Я собирался сказать об экспериментах над моей дочкой Маргарет, когда она была совсем маленькая, – с бумерангом».

«Прошу вас, расскажите, – просил я. – Расскажите и то, и другое. Джон Ватсон экспериментировал над своими детьми с медными гонгами, змеями и кроликами, но я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь применял порох и бумеранги».

«Это было, когда я только что начал метать их в Берлине, – начал он. – Маргарет было тогда два года. Мне пришло в голову, что летящий бумеранг может быть идеальным явлением для подтверждения теории о появлении памяти у ребенка, в которую я верил. Моей теорией было, что „запомнившиеся события“ – это те, которые поддерживаются ассоциированными с ними словами, замечаниями или событиями, которые, однако, лишь связаны с основным событием, но не описывают и не повторяют его. Было важно избрать явление „для запоминания“ таким образом, чтобы можно было напомнить о нем ребенку словами, которые ничем не открывали бы его сущности – иначе всегда возникнет сомнение, что все, что „запомнилось“ – просто сказано ему позднее. Кроме этого, данное, событие не. должно повторяться, так как тогда нельзя решить, не помнят ли ребенок лишь последнее из его повторений.

По этим причинам полет бумеранга, суть которого в возвращении к метателю, казался идеальным для эксперимента. Я взял с собой Маргарет на целый вечер и бросал свои бумеранги. Она смотрела, как они летают, кружась в воздухе, и возвращаются к моим ногам, и ковыляла, чтобы помочь мне принести те, которые не вернулись. Я держал ее около себя, и несколько раз ее приходилось «выхватывать» с пути возвращающегося орудия. Я никогда не показывал ей их потом, но больше чем через месяц стал спрашивать ее каждый день: «Помнишь ли, как папа что-то кидал?»

Некоторое время, если она и отвечала что-нибудь, то просто «да», что ничего еще не доказывало. Но в один прекрасный день она прибавила: «прилетают назад».

После этого целый год до тех пор, как ей исполнилось три года, я повторял вопрос все реже и реже. Теперь, взрослой женщиной, она ясно помнит полеты бумеранга в тот день в Берлине, и как они кружатся в воздухе – это ее первое детское воспоминание… хотя ее мать и говорит обычно: «Нет, она помнит только то, что ей все время рассказывал отец».

«Я и сейчас ничему этому не верю, – сказала мистрис Вуд весело, – и теперь, наверное, уже не остановишь вас и не удержишь от рассказа об Элизабет».

Доктор Вуд засиял, приняв это за приглашение, и сказал мне: «Вы видели у нас большой камин, соединенный со старой голландской печью? Когда моей внучке было года полтора, я ставил перед его черной „пещерой“ маленькую бронзовую собачку и клал ей на голову „пуговицу“ германского пушечного пороха, – я привез с войны целый мешок его. Он действительно похож на тяжелую пуговицу – толстый черный диск с дырой посередине. Держа внучку на коленях, я подносил к нему спичку. Он вспыхивал ярким желтым пламенем и горел около пяти секунд.

«Это фази-вази», – говорил я ребенку.

Я повторял эксперимент каждый день целую неделю, всегда говоря «фази-вази», или «Помнишь „фази-вази?“, каждый день в течение целого месяца, пока ее мать не увезла ее с собой. Я был полон надежды, что ее мать будет спрашивать ее насчет „фази-вази“ во время их отсутствия. Однако реакции маленькой Элизабет отличались от ответов Маргарет, которая всегда вежливо отвечала мне „да“. Мои вопросы так же надоели ребенку, как и взрослым членам моей семьи, и если я говорил ей: „Помнишь фази-вази?“, она всегда отвечала: „Нет“. Иногда она при этом смеялась. Поэтому я никак не мог установить, помнит она что-нибудь или нет.

Это открылось, когда ей было уже пять лет. Я уже долго не произносил нелюбимых ею слов, как вдруг однажды за завтраком она посмотрела на меня и прошептала: «фази-вази».

Я сказал: «Что?»

Она повторила, уже громче: «фази-вази».

Я повернулся к ее матери и спросил: «О чем она говорит?»

Ее мать ответила: «Не знаю».

Маленькая чертовка поколебалась один момент, а потом сказала с триумфом: «Вы тоже знаете! Вы ставили собачку в камин и клали ей на голову огонь».

Маленькая Элизабет совершенно очевидно была «отщепенцем» и ничего не хотела слышать об экспериментах дедушки. Мне больше всего нравится рассказ об эксперименте с памятью и поездке на возу сена. Когда она была совсем маленькая, ее и ее такую же маленькую подругу Нэнси посадили на воз с сеном. Потом доктор Вуд стал приставать к ней со своим «Вспомни…» Она не хотела быть «морской свинкой». Она всегда отвечала «нет» или вообще ничего. Когда на следующий год начался сенокос, ее мать спросила ее открыто: «Ты помнишь, как в прошлом году каталась на возу с сеном?»

Она с упреком посмотрела на дедушку, потом на мать взглядом, полным возмущения, и ответила:

«Нет. И Нэнси я тоже не помню».

Я соглашаюсь с мистрис Вуд и другими консервативными членами семьи, что трудно вывести что-нибудь из истории с бумерангом: Маргарет сама могла ошибиться или могла случайно увидеть или услышать что-нибудь, описывавшее или повторявшее первоначальное событие. Но мне кажется, что история с поездкой на возу доказывает ряд занятных вещей, которые детские психологи игнорируют.

Что же касается основной теории доктора Вуда, которую он продолжает защищать, – может быть, вы что-нибудь и открыли, профессор, но забрели из своей области науки в область Ватсона. Доктор Вуд уверен, что он подтвердил свою теорию, что память о событиях можно «закрепить» ассоциациями даже в случае детей, которым еще нельзя напомнить о событии словами. В своей автобиографической «Каким я его помню», покойный Ганс Цинсер писал:

«Память маленьких детей похожа на кинопленку, на которую улавливаются длинные серии некоординированных впечатлений. Обычно большинство их с годами стирается. И только здесь или там, в самом раннем возрасте, впечатление врезается в память с такой яркостью, что остается на всю жизнь. Мое первое воспоминание относится к возрасту между одним и двумя годами. Оно похоже на слабо запомненный сон, и я только позднее узнал, что оно основано на факте. Я помню облака на голубом небе , на фоне которых качаются мачты и реи корабля, и в то же время песенку на немецком языке. Позже я узнал, что когда я был ребенком, меня брали за границу и что мой отец часто сидел на палубе старой «Мозеле» и, укачивая меня, пел мне песенку. Когда я был мальчиком, я часто – особенно перед сном – видел качающиеся реи, облака, голубое небо и слышал песенку».

Доктор Вуд считает, что воспоминание о море и снастях корабля вызывалось частым повторением песенки в последующие годы и что именно эта слуховая ассоциация закрепила зрительное впечатление. Он предлагает эксперимент об ассоциативной памяти, который, как он надеется, испробуют какие-нибудь предприимчивые родители, заинтересовавшиеся психологией детей, на младенцах, еще не умеющих говорить. Опыт включает ощущения света, запаха и звука. Он говорит, что надо попробовать его на детях не старше одного года и уверен, что «первое воспоминание» можно отодвинуть назад до удивительных пределов. Как хорошо известно, запахи и звуки сильно стимулируют память о давно прошедших событиях. Зрительное ощущение цветного колеса, вращающегося на темном фоне, или что-нибудь в этом роде, должно быть внезапно преподнесено ребенку, и в то. же время надо сыграть простую, но определенную мелодию, скажем, на детской шарманке, и одновременно наполнить воздух запахом при помощи пульверизатора – таким, который, по возможности, потом не встречался бы.

Затем ребенку надо периодически демонстрировать два «напоминающие явления» – например, мелодию и запах, которые, как Вуд уверен, вызовут и закрепят воспоминание о более красочном событии – пестром, ярко окрашенном вертящемся колесе.

«Еще проще можно попробовать это, – добавил он, – если спеть ребенку песенку и дать понюхать надушенный платок, в то время как колесо вертится».

Я сказал: «Почему вы сами не попробуете с вертящимся колесом? Вы ведь любите такие штуки?»

Он быстро ответил: «Достаньте мне ребенка, и я попробую!»