Текст книги "Птица в клетке. Письма 1872–1883 годов"

Кто-нибудь пройдет, хотя бы частично, бесплатный курс в великом университете нужды и обратит внимание на вещи, которые видит своими глазами и слышит своими ушами, и поразмышляет об этом, также придет к вере и, возможно, узнает о ней больше, чем сам сможет сказать.

Постарайтесь понять последнее слово, которое великие художники, серьезные мастера, сказали в своих шедеврах: там есть Бог, один написал или поведал о нем в книге, другой – в картине.

И попросту почитайте Библию и Евангелие, они дают пищу для раздумий, много пищи для раздумий, всю пищу для раздумий, которая только и нужна: что ж, думайте об этом как следует, думайте об этом много, думайте только об этом, это против вашей воли поднимет мысли выше обычного уровня, умеющий читать да прочтет!

Теперь, напоследок, порой мы бываем слегка рассеянными, слегка мечтательными, но кое-кто становится слишком рассеянным, слишком мечтательным, возможно, такое случается и со мной, но это моя вина. И в конце концов, кто знает, вдруг этому есть объяснение, вдруг я по той или иной причине был занят, озабочен, обеспокоен – но я выбрался из всего этого. Мечтатель порой падает в колодец, но потом, говорят, выбирается.

Рассеянный временами способен собраться, это своего рода возмещение. Порой этот человек по-своему прав, он существует не просто так, но его правота по той или иной причине не всегда видна сразу или забывается по рассеянности, чаще всего невольно. Тот, кто долго скитался по жизни, так, словно качался в бурном море, наконец прибывает к цели, тот, кто казался ни к чему не пригодным, не способным занять какое-либо место, в итоге что-то находит, а энергичный и деятельный оказывается совсем не таким, каким казался поначалу.

Я пишу тебе слегка наугад то, что срывается с пера, я был бы очень доволен, если бы ты, так сказать, смог увидеть во мне еще кое-что, кроме бездельника.

Ибо есть бездельник и бездельник, и они совершенно различны.

Один – бездельник из лени и по вялости характера, по низости своей натуры. Можешь, если тебе заблагорассудится, принимать меня за такого. Другой – бездельник против воли, которого пожирает изнутри громадное желание действовать и который не делает ничего, поскольку не может ничего сделать, так как что-то наложило на него оковы, поскольку не имеет того, что нужно для успешного труда, поскольку доведен до этого роковыми обстоятельствами. Такой сам не всегда знает, на что он способен, но инстинктивно чувствует: и я, однако, кое на что гожусь! Я чувствую, что существую не просто так! Я знаю, что могу быть совсем другим! Для чего же я могу быть полезен, для чего могу послужить?! Во мне есть кое-что, но что же это?! Вот совсем другой бездельник, можешь, если тебе заблагорассудится, принимать меня за такого.

Весной птица в клетке прекрасно знает, что годна кое на что, прекрасно чувствует, что должна кое-что сделать, но не может этого сделать, плохо помнит, что это такое, так как ее представления смутны, и говорит: «Другие вьют гнезда, производят на свет малышей, воспитывают потомство», и бьется головой о прутья клетки. С клеткой ничего не случается, птица сходит с ума от боли. «Вот бездельница, – говорит другая, пролетающая мимо птица, – рантье или вроде того». И однако, пленник живет, не умирает, снаружи ничто не выдает происходящего внутри, он здоров, он более или менее весел под солнечными лучами. Но вот настает пора улетать в другие края. Приступ меланхолии – но, говорят дети, которые ухаживают за ней, в клетке ведь есть все, что ей нужно, – но она смотрит наружу, на вздувшееся небо, чреватое грозой, и чувствует, что внутри ее зреет мятеж против рока. Я в клетке, я в клетке, мне всего хватает, глупцы! Быть собой – вот все, что мне нужно! О, смилуйтесь! Свободы! Быть такой же, как другие птицы!

Вот такой бездельник напоминает такую птицу-бездельницу.

А люди часто сталкиваются с невозможностью сделать что-либо, будучи пленниками в некоей жуткой, совершенно жуткой клетке. Есть, я знаю, освобождение, запоздалое освобождение. Репутация, испорченная по праву или не по праву, стеснение, роковые обстоятельства, несчастье – так появляются пленники.

Не всегда можно сказать, в чем именно человек заточен, замурован, закопан, но он ощущает какие-то прутья, какую-то решетку – стены.

И что, все это – воображение, фантазия? Я так не думаю; и он спрашивает себя: Господи, это надолго, это навсегда, это навечно?

Понимаешь ли, тюрьма рушится от глубокой, серьезной привязанности. Быть друзьями, быть братьями, любить – тогда тюрьму откроет высшая сила, могущественное заклятие. Но тот, у кого нет этого, пребывает в состоянии смерти. Но там, где вновь зарождается сочувствие, вновь возрождается жизнь.

А тюрьма порой зовется Предрассудком, недоразумением, роковым неведением, недоверием, ложным стыдом.

Но поговорим о другом: если я опустился, ты, со своей стороны, поднялся. И если я потерял дружеские связи, ты их приобрел. Этим я доволен, говорю тебе так, как есть, это всегда будет радовать меня. Если бы ты был не слишком серьезным и не слишком глубоким, я мог бы опасаться, что это не продлится долго, но я думаю, что ты очень серьезен и очень глубок, и потому склонен полагать, что это продлится долго.

Вот только, если ты сумеешь увидеть во мне кое-что другое, помимо бездельника худшего сорта, мне станет спокойно.

И если я смогу сделать что-нибудь для тебя, быть тебе чем-нибудь полезным, знай, что я в твоем распоряжении. Я принял то, что ты мне дал, и ты сможешь, если я в чем-нибудь сумею оказать тебе услугу, потребовать ее от меня: я буду рад и приму это за знак доверия. Мы заметно отдалились друг от друга и можем иметь разные взгляды на те или иные вопросы, но все же, в один прекрасный час, в один прекрасный день, кто-нибудь из нас сможет оказать услугу другому. На сегодня я жму тебе руку и снова благодарю тебя за твою доброту ко мне.

Если рано или поздно ты захочешь написать мне, вот мой адрес: Ch. Decrucq, Ruedu Pavillon 8, Кюэм, близ Монса, и знай, что, написав мне, ты порадуешь меня.

Всегда твой Винсент

158 (136). Тео Ван Гогу. Кюэм, пятница, 24 сентября 1880

Кюэм, 24 сент. 1880

Дорогой Тео,

от твоего письма мне стало лучше, спасибо, что ты написал его вот так.

Только что пришел рулон с новой коллекцией офортов и разных листов. Главное – это мастерский офорт «Куст» Добиньи/Рёйсдаля. Именно так. Я намерен сделать два рисунка сепией или чем-нибудь другим, один с этого офорта, другой с «Печи в Ландах» Т. Руссо. Эта последняя сепия уже, правда, сделана, но, сравнив ее с офортом Добиньи, ты поймешь, что выходит слабо, даже если эта сепия, взятая сама по себе, уже может отличаться кое-каким тоном и чувством. Нужно вернуться к ней и вновь взяться за нее.

Я все работаю над «Курсом рисунка» Барга и намерен закончить его, прежде чем приступать к чему-нибудь другому, так как это изо дня в день разминает и укрепляет и руку, и разум, и я бесконечно обязан г-ну Терстеху, так великодушно одолжившему мне его. Эти образцы превосходны. Между тем я занят чтением книги об анатомии и другой, о перспективе, которую мне также послал г-н Терстех. Это учение – тернистый путь, и порой эти книги невозможно раздражают, но я все же верю, что изучу их.

Итак, ты видишь, что я ожесточенно работаю, но пока что результат не слишком радует. Однако у меня есть надежда, что на этом терновнике когда-нибудь появятся белые цветы и что эта борьба, с виду бесплодная, есть не что иное, как родовые муки. Сперва – боль, затем – радость.

Ты говоришь мне о Лессоре. Кажется, я вспоминаю очень изящные пейзажные акварели – тон светлый, манера легкая и свободная с виду, но верная и изысканная, эффект (это сказано без недоброго посыла, напротив, с добрым) несколько декоративный, – сделанные им. Итак, я немного знаком с его работами, и ты говоришь мне о том, кто не совсем мне неизвестен. Мне нравится портрет Виктора Гюго. Это сделано очень осознанно, с явным намерением чтить правду и не искать эффекта. Как раз поэтому он и производит эффект.

Прошлой зимой я немного изучил кое-какие сочинения Гюго. А именно «Последний день приговоренного к смерти» и прекрасную книгу о Шекспире. Я уже давно стал изучать этого писателя. Это так же прекрасно, как Рембрандт. Шекспир по отношению к Чарльзу Диккенсу или В. Гюго – то же, что Рёйсдаль по отношению к Добиньи, а Рембрандт – к Милле.

То, что ты говоришь в своем письме насчет Барбизона, совершенно верно, и я скажу тебе пару вещей, которые подтвердят, что и я вижу все так же. Я не видел Барбизона, но хотя я его и не видел, прошлой зимой я видел Курьер. Я совершил путешествие пешком, большей частью по Па-де-Кале (не Ла-Манш, а департамент, или провинция). Я совершил это путешествие в надежде найти там работу (хоть какую-нибудь, если бы вышло, я согласился бы на все), но все же без реального плана, я не могу в точности определить почему. Но я сказал себе: «Тебе нужно увидеть Курьер». В кармане у меня было всего 10 франков, и, начав с того, что сел в поезд, я вскоре истощил эти ресурсы, всю неделю был в дороге и брел довольно мучительным образом. Все же я увидел Курьер и мастерскую г-на Жюля Бретона снаружи. Снаружи эта мастерская слегка разочаровала меня, так как это новая, недавно выстроенная из кирпичей мастерская, по-методистски правильная, имеющая негостеприимный, и ледяной, и аскетичный вид, как и «Йовинда» К. М., которую, между нами, я не очень-то люблю как раз по этой причине. Если бы я мог увидеть ее изнутри, я больше не думал бы о виде снаружи, я склонен так считать и даже уверен в этом, но что тут сказать – изнутри я на нее поглядеть не смог.

Ибо я не осмелился представиться, чтобы войти. В Курьере я повсюду искал следов Жюля Бретона или какого-нибудь другого художника, все, что нашел, – это его портрет у фотографа и затем, в старой церкви, в темном уголке, копию «Положения во гроб» Тициана, которая во мраке показалась мне прекрасной и мастерской по тону. Это его или нет? Не знаю, я не смог различить подпись.

Но никаких следов живого художника, там имелось лишь кафе под названием «Кафе изящных искусств», тоже из новых кирпичей, негостеприимных, и ледяных, и убийственных, и это кафе было украшено фресками или настенными росписями со сценами из жизни славного рыцаря Дон Кихота. Эти фрески, честно говоря, мне показались тогда довольно слабым утешением и более или менее посредственными. Не знаю, чьи они.

Так или иначе, я увидел сельскую местность вокруг Курьера, стога, коричневые поля или известняковая почва почти кофейного цвета, с беловатыми пятнами там, где проступает известняк, что для нас, привычных к черноватой почве, довольно необычно. Затем, французское небо кажется мне куда более чистым и прозрачным, чем небо Боринажа, дымное и туманное. Кроме того, там были еще фермы и сараи, сохранившие, хвала и благодарение Богу, свои соломенные крыши со мхом, я заметил также тучи ворон, известных по картинам Добиньи и Милле. Но для начала надо было бы упомянуть о характерных и живописных фигурах работников: разные землекопы, дровосеки, батрак, правящий своей упряжкой, и иногда – силуэт женщины в белом чепце. Даже там, в Курьере, еще была угольная копь или шахта, я видел, как дневная смена возвращается в сумерках, но не было женщин-рабочих в мужской одежде, как в Боринаже, только угольщики с усталым и жалким видом, черные от угольной пыли, в лохмотьях для работы в шахте, и один – в старой солдатской шинели. Хотя этот переход был для меня почти непереносимым и я вернулся обессиленным от усталости, с ноющими ногами и в довольно меланхоличном настроении, я не жалею об этом, так как видел интересные вещи, и мы учимся видеть все по-другому как раз во время жестоких испытаний, посланных самой нуждой. Я получил по пути несколько корок хлеба, там и сям, в обмен на несколько рисунков, которые были в моем чемодане. Но когда закончились мои десять франков, три последние ночи мне пришлось располагаться на привал один раз в брошенной телеге, утром совсем белой от инея, – довольно скверное пристанище – один раз в куче хвороста и один раз, и это было получше, в початом стогу, где мне удалось устроить чуть более удобный закуток, вот только мелкий дождь не особенно способствовал благополучию.

Что ж, и, однако, в этой сильной нужде я почувствовал, как энергия возвращается ко мне, и сказал себе: «Что бы ни случилось, я выкарабкаюсь, я вновь возьмусь за карандаш, который оставил в великом унынии, и вновь примусь за рисунок», и с тех пор, как мне кажется, для меня все переменилось, и теперь я в пути, и мой карандаш отчасти стал послушным и, похоже, становится все послушнее день ото дня. Слишком долгая и слишком большая нужда ввергла меня в такое уныние, что я больше не мог ничего делать.

Еще во время этой вылазки я видел селения ткачей.

Угольщики и ткачи – некая особая порода по сравнению с другими работниками и ремесленниками, я испытываю к ним большую симпатию и сочту себя счастливым, если когда-нибудь смогу их рисовать, чтобы показать эти типы, неизвестные или почти неизвестные. Человек из бездны, «de profundis», – это угольщик, другой, с задумчивым, почти мечтательным видом, почти лунатик, – это ткач. Я живу с ними уже без малого два года, и я сумел узнать кое-что об их самобытном характере, по крайней мере в основном о характере угольщиков. И чем дальше, тем больше я нахожу нечто трогательное, даже душераздирающее в этих несчастных, безвестных рабочих, последних из всех, так сказать, и самых презираемых, которых обычно представляют, под воздействием воображения, может живого, но фальшивящего и несправедливого, как породу злоумышленников и разбойников. Злоумышленники, пьяницы, разбойники, здесь они есть, как и в других местах, но подлинный тип совсем не таков.

В своем письме ты туманно говоришь мне о возвращении в Париж или окрестности. Рано или поздно, когда это станет возможным или я этого захочу. Конечно, я сильно, пламенно желаю поехать или в Париж, или в Барбизон, или в другое место, но как я могу, ведь я не зарабатываю ни гроша, и, хотя я упорно работаю, потребуется время, чтобы достичь уровня, на котором я могу думать о таких вещах, как поездка в Париж. Ибо, по правде говоря, чтобы работать как надо, следует иметь по меньшей мере ± сотню франков в месяц, можно жить и на меньшие деньги, но тогда ты находишься в стеснении, и слишком большом.

Бедность не дает светлым умам пробиться, это старая поговорка Палисси, которая в чем-то верна и даже абсолютно верна, если вникнуть в ее смысл и суть.

Пока что я не вижу, как осуществить это, лучше мне остаться здесь и работать так, как я могу и смогу, и, в конце концов, здесь дешевле жить.

И однако, я не сумею продержаться слишком долго в комнатенке, где живу сейчас. Она очень мала, и в ней две кровати: детей и моя. И теперь, когда я занимаюсь Баргом – листы довольно велики, – не могу сказать тебе, насколько мне тягостно. Я не хочу стеснять людей с их хозяйством, к тому же они сказали мне насчет другой комнаты, что у меня нет никаких возможностей заполучить ее, даже платя больше, так как женщине нужно стирать белье, а в доме угольщика это должно происходить почти каждый день.

А потому я хочу попросту снять домик рабочего, что стоит в среднем 9 франков в месяц.

Не могу сказать тебе, насколько (хотя каждый день возникают, и еще возникнут, новые трудности), не могу сказать тебе, насколько я рад тому, что вернулся к рисунку. Он уже давно был предметом моих размышлений, но я всегда считал это невозможным и недосягаемым для себя. Но теперь, чувствуя свою слабость и тягостную зависимость от многого, я все же вновь обрел спокойствие духа, и ко мне с каждым днем возвращается энергия.

Это насчет поездки в Париж. Если бы нашлась возможность войти в сношения с каким-нибудь славным и стойким художником, это было бы очень выгодно для нас, но, говоря прямо, это было бы всего лишь повторением, в более крупном масштабе, моего перехода до Курьера, где я надеялся, возможно, встретить кого-нибудь из числа живущих художников, но не нашел. Для меня речь идет о том, чтобы научиться хорошо рисовать, овладеть или карандашом, или кистью; добившись этого, я создам прекрасные вещи, почти не важно где, – и Боринаж живописен так же, как старая Венеция, как Аравия, как Бретань, Нормандия, Пикардия или Бри.

Если у меня не выходит, виноват я сам. Но конечно же, в Барбизоне найдется кое-что получше, чем в других местах, вдруг случится эта счастливая встреча, возможность наткнуться на более сильного художника, который будет для меня как ангел Божий, – говорю серьезно, без всякого преувеличения.

И если рано или поздно ты увидишь средство и возможность, подумай обо мне, я же пока спокойно останусь здесь, в каком-нибудь домике рабочего, где стану трудиться как могу.

Еще ты говоришь мне о Мерионе: то, что ты говоришь о нем, – чистая правда, я немного знаком с его офортами. Хочешь увидеть нечто любопытное – положи какие-нибудь его самые быстрые наброски, такие верные и сильные, рядом с оттиском Виолле-ле-Дюка или кого угодно, занимающегося архитектурой. Тогда ты увидишь Мериона совершенно ясно благодаря другому офорту, который послужит, нравится вам или нет, репуссуаром[70]70
  Репуссуар – в живописи – предмет, изображенный на переднем плане картины контрастно к изображенному на дальних планах.


[Закрыть], или контрастом. Ну и что ты тогда увидишь? Вот это. Мерион, даже когда рисует кирпичи, гранит, железные прутья или перила моста, вкладывает в свой офорт человеческую душу, потрясенную неким внутренним мучением. Я видел рисунки В. Гюго с изображением готической архитектуры. Что ж, у него нет сильной и мастерской манеры Мериона, но в какой-то мере есть то же чувство. Что это за чувство? Оно родственно тому, которое Альбрехт Дюрер выразил в своей «Меланхолии» и которое в наши дни есть у Джеймса Тиссо и М. Мариса (как бы они ни разнились между собой). Один глубокий критик справедливо сказал о Джеймсе Тиссо: «Это душа, объятая муками». Но как бы то ни было, там есть что-то от человеческой души, и потому это величественно, необъятно, бесконечно: поместите рядом Виолле-ле-Дюка – это камень и другого (то есть Мериона) – это Дух. Мериону, видно, было дано любить с такой силой, что теперь, наподобие диккенсовского Сидни Картона, он любит даже камни в тех или иных местах. Но в куда лучшем виде, в более благородной, достойной и, да будет мне позволено так сказать, евангельской тональности мы находим ее, эту драгоценную жемчужину, человеческую душу, выставленную напоказ, у Милле, у Жюля Бретона, у Йозефа Израэльса. Но возвратимся к Мериону: есть еще то, что мне кажется отдаленным родством с Йонгкиндом и, возможно, Сеймуром Хейденом, так как по временам эти два художника были очень сильны. Подожди; возможно, ты увидишь, что и я – труженик, хоть я и не знаю заранее, что мне доступно, но очень надеюсь, что и я кое-что набросаю и там будет нечто человеческое. Но сперва надо рисовать по Баргу и делать другие вещи, идя по более или менее тернистому пути. Дорога узка, и врата тесны, и не многие находят их.

Благодарю тебя за доброту, прежде всего за Бюиссона, и жму руку.

Винсент

Сейчас я забрал всю коллекцию, но позже ты сможешь получить ее назад, и, кроме того, надеюсь, ты продолжишь собирать коллекцию гравюр на дереве; у меня есть прекрасные вещи в двух томах «Musée Universel», которые я предназначил для тебя.

160 (138). Тео Ван Гогу. Брюссель, понедельник, 1 ноября 1880

Брюссель, 1 ноября

Бульвар дю Миди, 72

Дорогой Тео,

в ответ на твое письмо хочу кое-что тебе сообщить.

Во-первых, на следующий день после получения твоего письма я побывал у господина Рулофса, и тот сказал, что, по его мнению, моим главным делом отныне должно стать рисование с натуры, не важно, гипса или модели, но обязательно под руководством того, кто хорошо в этом разбирается. Он и остальные очень настойчиво советуют мне поучиться, хотя бы некоторое время, в Художественной академии здесь, в Антверпене, или в каком-то другом доступном мне месте, поэтому я, хоть мне это и не слишком по душе, думаю поступить в подобное заведение. Здесь, в Брюсселе, образование бесплатное, в Амстердаме, я слышал, это стоит примерно 100 гульденов в год, и там можно работать в довольно хорошо отапливаемом и освещаемом помещении, что особенно важно зимой.

Я продвинулся с Баргом и вполне преуспел. Кроме этого, за прошедшие дни я закончил рисовать то, что стоило мне большого труда, но все же я рад, что смог осилить это. А именно: я нарисовал пером скелет, довольно большой, на пяти листах бумаги энгр.

Я нарисовал это, опираясь на руководство Цана «Esquisses anatomiques à l’usage des artistes»[71]71
  «Анатомические эскизы для художников» (фр.).


[Закрыть]. Там есть и другие изображения, которые мне кажутся очень полезными и ясными. Руки, ноги и т. д. и т. п.

А сейчас я собираюсь полностью зарисовать мышцы туловища и ног, что вместе со всем остальным составит целое человеческое тело. Затем последует вид человеческого тела сзади и сбоку.

Как ты видишь, я настойчиво иду к поставленной цели, эти вещи совсем непросты и требуют времени и к тому же терпения.

Желающим обучаться в Художественной академии нужно туда записаться и получить разрешение бургомистра, я жду ответа на свой запрос.

Я осознаю, что, как бы экономно, даже бедно, ни жил, в Брюсселе это выйдет дороже, чем, например, в Кюэме, но там мне потребуется некий наставник, и надеюсь, если я буду усердно трудиться – что делаю я и так, – дядя Сент или дядя Кор смогут как-нибудь помочь, если не ради меня, то хотя бы ради папы.

Я планирую освоить анатомическое изображение лошади, коровы и овцы в местной ветеринарной школе и зарисовать их так же, как анатомию человека.

Существуют законы пропорции, света и тени, перспективы, которые нужно знать, чтобы суметь что-то нарисовать, если не владеть этими знаниями, то это навсегда останется лишь бесплодными потугами, и в результате ничего не родится.

Поэтому я считаю, что двинулся в верном направлении, приступив к делу подобным образом, и хочу попытаться этой зимой серьезно заняться анатомией – дальше откладывать нельзя, и это может выйти дороже из-за потерянного времени.

Полагаю, ты тоже так думаешь.

Рисование – это тяжелая и сложная борьба.

Если я найду здесь постоянную работу, тем лучше, но пока я не могу на это рассчитывать – сперва нужно многому научиться.

Побывал у господина ван Раппарда, который теперь живет на рю Траверсьер, 64, и мы побеседовали. У него приятная внешность, я пока не видел его работ, кроме нескольких маленьких, выполненных пером пейзажей. Он живет на довольно широкую ногу, и, принимая во внимание материальные соображения, я еще не понимаю, является ли он тем, с кем я мог бы вместе жить и работать. В любом случае я еще навещу его. Он показался мне серьезным человеком.

Мой мальчик, если бы я остался в Кюэме еще на месяц, то заболел бы от нужды. Ты не думай, что я здесь богато живу, потому что моя еда в основном состоит из черствого хлеба и картофеля или каштанов, которые продаются на перекрестках, но если комната будет чуть получше и время от времени я смогу позволить себе поесть что-нибудь вкусное в ресторане, то вполне смогу продержаться. В течение двух лет, проведенных в Боринаже, на мою долю выпадали разные трудности, так что это время не было увеселительной прогулкой. Но пожалуй, мои расходы здесь превысят 60 франков, иначе невозможно. Рисовальные принадлежности и образцы для копирования, например, по анатомии – все стоит денег, а это именно те вещи, от которых нельзя отказываться, и только так я позднее смогу возместить все расходы и чего-то достичь.

На днях я с большим удовольствием прочел отрывок из работы Лафатера и Галля «Физиогномика и френология», а именно о характере и о том, как он отражается в чертах лица и форме черепа.

Зарисовал «Землекопов» Милле по репродукции Брауна, которую я нашел у Шмидта – он одолжил ее мне вместе с «Анжелюсом». Оба рисунка я отослал папе: пусть он увидит, что я не сижу без дела.

Напиши мне побыстрее, адрес: бульвар дю Миди, 72. Я снимаю здесь маленькую комнату за 50 франков в месяц, к тому же я получаю там кусок хлеба, а утром, днем и вечером – чашку кофе. Это не очень дешево, но здесь везде дорого.

Репродукции Гольбейна из «Modèles d’après les Maîtres» прекрасны, сейчас, копируя их, я ценю их больше, чем раньше. Но они не просты, уверяю тебя.

Когда я навещал господина Шмидта, то был совершенно не в курсе, что он замешан в финансовом споре, который имеет отношение к семье В. Г. и из-за которого господина Ш. преследуют по закону, и впервые узнал об этом из твоего письма. Так что это было не очень уместно, притом что господин Ш. принял меня довольно радушно. Но теперь, зная об этом и о состоянии дел, с моей стороны будет разумно не бывать у него часто, при этом не избегая с ним встреч специально.

Я бы написал тебе раньше, но был занят своими скелетами.

Полагаю, чем дольше ты станешь размышлять об этом, тем яснее увидишь, что мне определенно необходима более артистическая среда. Как можно научиться рисовать без того, чтобы кто-нибудь тебе это показал? Без опытных художников вся воля мира не поможет соприкоснуться с искусством и остаться в нем. Благие намерения не помогут без развития. Что касается заурядных художников, к которым, по твоему мнению, я не отношусь, что мне об этом тебе сказать? Это зависит от того, что мы считаем заурядным. Я буду делать то, что в моих силах, но я нисколько не презираю заурядность в ее простом значении. Я уверен, что нельзя подняться выше нынешнего уровня, презирая нечто обыкновенное; по-моему, всегда следует начинать, проявляя уважение к тому, что просто, и осознавая, что и это имеет значение и что даже к подобному результату приводит большой труд.

А пока прощай, мысленно жму руку. Напиши как можно быстрее, если сможешь.

Винсент

164 (142). Тео Ван Гогу. Брюссель, суббота, 2 апреля 1881

2/4-81

Бульвар дю Миди, 72, Брюссель

Дорогой Тео,

в ответ на твои два добрых письма и после визита папы, которого я уже некоторое время с нетерпением ждал, я бы хотел кое-что рассказать.

И в первую очередь следующее: от папы я узнал, что без моего ведома ты посылал мне деньги и тем самым очень помог мне свести концы с концами. Прими за это мою сердечную благодарность. Я полностью уверен, что ты не пожалеешь: так я обучусь ремеслу, и хоть оно и не сделает меня богачом, но, по крайней мере, когда я встану на ноги как рисовальщик и найду постоянную работу, я смогу заработать свои 100 франков в месяц – тот минимум, который необходим для существования.

Твоя история про художника Хейердала вызвала интерес как у Раппарда, так и у меня.

Последний, без сомнения, напишет тебе об этом сам, и я выскажу только свое мнение на этот счет.

Твое замечание о голландских художниках – мол, вряд ли от них можно получить конкретные сведения о сложностях, с которыми можно столкнуться при построении перспективы и т. д., с чем я сам мучаюсь, – в определенном смысле довольно справедливо и верно. Во всяком случае, я откровенно тебе признаюсь, что Хейердал, который кажется всесторонне развитым человеком, гораздо больше подходит для этой роли, чем некоторые другие, которые не обладают даром объяснять свою манеру работы и не способны задавать необходимое направление и учить.

Ты говоришь о Хейердале как о человеке, который прилагает большие усилия, чтобы найти «пропорции рисунка», это как раз то, что мне нужно. Многие хорошие художники почти или совсем не имеют понятия о «пропорции рисунка», красивых штрихах, изобразительной композиции, о мысли и поэзии. А это важные вещи, к которым Огюст Перрен, Улисс Бютен и Альфонс Легро, уж не говоря про Бретона, Милле и Израэльса, относятся очень серьезно и которые никогда не упускают из виду.

Многие голландские художники вообще ничего не поняли бы в прекрасных работах Боутона, Маркса, Миллеса, Пинуэлла, дю Морье, Херкомера, Уокера – назову лишь нескольких из тех, кто является мастером «рисунка», уже не говоря о других их талантах.

Поверь, многие, увидев подобные произведения, пожимают плечами, даже художники здесь, в Бельгии, которые все же должны лучше в этом разбираться, относятся похожим образом к работам де Гру. На этой неделе я увидел две неизвестные мне ранее вещи де Гру, а именно «Новобранец» и рисунок вертикального формата «Пьяница»; эти две композиции так похожи на [работы] Боутона, такое поразительное сходство – будто два брата, не встречавшиеся ни разу, демонстрируют единодушие.

Как видишь, я разделяю твою точку зрения относительно Хейердала, сочту себя счастливчиком, если в будущем ты сможешь познакомить меня с этим человеком, и не буду настаивать на поездке в Нидерланды, – по крайней мере, раз у меня есть надежда и я могу более или менее рассчитывать на Париж.

А пока что же мне делать? По-твоему, что было бы разумнее всего? Неделю или около того я могу поработать у Раппарда, но вскоре он, вероятно, уедет. Моя спальня слишком мала, свет в ней падает неудачно, и там наверняка будут недовольны, если я частично занавешу окно, мне даже нельзя развесить на стенах свои наброски и рисунки. Когда в мае Раппард уедет, мне придется переехать, и тогда я с удовольствием бы поработал в пригороде: в Хейсте, Калмптхауте, Эттене, Схевенингене, Катвейке или где-нибудь еще. Или в Схарбеке, Харене, Грунендале, что еще ближе. Лучше там, где есть шанс встретить других художников и по возможности жить и работать с ними вместе, потому что в этом будет больше пользы и выгоды. Расходы на проживание, вне зависимости от места, составят минимум 100 франков в месяц – меньшая сумма отрицательно скажется или на моем физическом состоянии, или на необходимых материалах и инструментах.

Этой зимой, по моим расчетам, я тратил на пропитание около 100 франков в месяц, хотя на самом деле едва ли выходило так много. Значительная часть этого пошла на рисовальные принадлежности и одежду. Дело в том, что я купил два рабочих костюма из грубого черного бархата – этот материал называют плисом. Они хорошо смотрятся, в них можно выглядеть презентабельно, и к тому же они впоследствии пригодятся, потому что мне, как и любому другому [художнику], понадобится большое количество рабочей одежды для моих натурщиков. Постепенно, пока я иду к своей цели, мне нужно приобретать наряды, в крайнем случае ношеные, как мужские, так и женские.

Разумеется, мне не потребуется все сразу, тем не менее начало положено, и я буду продолжать двигаться в этом направлении.

Ты утверждаешь, и справедливо, что финансовые вопросы многим помогли и многим навредили. Да будет так; слова Бернара Палисси по-прежнему верны: «Pauvreté empêche les bons esprits de parvenir»[72]72
  «Бедность не дает таланту развиваться» (фр.).


[Закрыть]. Но когда я об этом размышляю, то должен отметить, что в такой семье, как наша, в которой два господина Ван Гога очень богаты и оба занимаются искусством – К. М. и наш дядя в Принсенхаге – и представители современного поколения которой, ты и я, выбрали то же самое направление, пусть и в разных областях; учитывая эти факты, скажем, было бы славно так или иначе не зависеть от этих 100 франков в месяц, пока я не получил постоянного места в качестве художника. Прошло три года с тех пор, как мы с дядей Кором поссорились по совершенно иному поводу, но разве это достаточная причина для того, чтобы я веки вечные оставался врагом К. М.? Мне было бы приятнее думать, что он никогда не считал меня врагом, и я счел бы это все недоразумением, с удовольствием взяв полную ответственность на себя: это лучше, чем спорить о том, виноват я или нет и в какой степени, – на подобные разбирательства у меня нет времени.