Текст книги "Мурлов, или Преодоление отсутствия"

– Где-то тут должна в хрустальном гробу лежать спящая царевна, – сказал Мурлов.

– Под такой-то грохот? – спросил Гвазава.

– Где ты услышал грохот? Тут вечный покой.

– Я та царевна, – сказала Фаина.

У подножия отвесной скалы сделали привал и перекусили. После вина Мурлов пребывал в дремотном состоянии, Фаина задумчиво смотрела вдаль на белую шапку перевала, а Гвазаву потянуло на воспоминания.

– Когда мне было лет десять-одиннадцать, меня спускали на веревке с такой вот скалы, – начал он свой рассказ. – Метрах в двадцати над землей было орлиное гнездо, а в нем орлята. Я с тремя друзьями очень хотел достать их. Это был поступок истинного мужчины…

Мурлов слушал Савву вполслуха и смотрел на Фаину. При последних словах Гвазавы она как-то брезгливо, как показалось Мурлову, пожала плечами.

– Но достать снизу мы никак не могли, и на следующий день пришли с веревкой. Меня обвязали, обмотали веревку вокруг валуна и стали спускать вниз со скалы.

– А почему тебя? – спросила Фаина.

– По жребию. На случай, если прилетит орел, у меня был большой нож. Только спустили меня до гнезда, глядь – орел, еле успел от него ножом отмахнуться. Орел – мудрая горная птица. Он не стал лезть под нож. Он стал клювом бить по веревке. Ударит – так жилки или двух нет. Ребята отогнать его не могут – веревка в руках, поднимают меня, а он долбит и долбит веревку. Хорошо, в одно место не попадал, а то бы мне хана была. Вытащили друзья меня, еле живые от страха…

– За тебя? – спросила Фаина.

– Конечно, за меня. В веревке в одном месте оставалась треть жил всего, не больше.

– С тебя хватило трети жил, чтоб ты, Гвазава, долго жил, – пробормотал Мурлов.

– Повтори, повтори, – заинтересовался Гвазава.

– Видно, селение, в котором ты жил, было высоко в горах, – сказала стервоза Фаина (совсем как тетя Полли у Тома Сойера: жарко ли сегодня было в школе).

– Почему ты так решила? – спросил Гвазава.

– Ну, если вы так запросто сбегали за веревкой…

– Мы на следующий день пришли, на сле-е-дующий.

– Ой, господи, да хоть через неделю. Зачем вы только гнездо разорили?

Возвращение не стало легче со времен Одиссея. Первым спускался Мурлов, за ним Гвазава, Фаина замыкала группу. Когда у Саввы сорвалась нога, он невольно вскрикнул. Валун съехал вниз, как бы нехотя накренился, ме-едленно перекувыркнулся и исчез, а Гвазава судорожно вцепился в какие-то ветки, с ужасом почувствовав под собой пустоту, а вернее – ничего не почувствовав. Одна ветка тут же лопнула, и из ладони посыпались продолговатые бледно-зеленые листочки. В это же мгновение нога нащупала твердь, и Савва обмер – валун! Мурлов! Гвазава прыгнул к перегибу спуска и увидел, что Мурлов смотрит вверх на кувыркающийся прямо на него валун. В последний момент он дал ему дорогу, отступив на самый край обрыва и качнувшись на нем. Валун проскакал в нескольких сантиметрах, чиркнув по скале и выбив из нее жгучий каменный дождь. Сметая все на своем пути, он набирал скорость. За ним следом ползла серо-белая россыпь камней разного калибра. Она с шумом устремилась вниз. И валун, и эта россыпь смяли папоротник внизу и скрылись в его гуще. Через несколько секунд зашуршало и защелкало со дна лощины. Смолкло. Мурлов глянул вниз, покачнулся и отступил от обрыва. Потер ушибленную ногу и сказал спокойно:

– Аккуратней, Савва.

– Что случилось? – спросила сверху Фаина. Спросила, чтобы только услышать собственный голос, так как в ней все замерло от ужаса, она все отлично видела сверху.

– Да, пустяк, – сказал Мурлов и стал спускаться дальше.

Последние сто метров спуска, пологого и ровного, они бежали, не в силах сдержать своих ног. Вломились в густые заросли допотопного папоротника, скрывшего их с головой. Было странно – одновременно и душно, и прохладно. А потом запахло лягушками и земляникой. Прозрачный ручей звенел по бурым камням, отсчитывая кому-то за что-то чистое серебро.

Теперь поскользнулся Мурлов и с размаху шлепнулся в воду. Чертыхаясь, выбрался из ледяной купели, разделся, развесил на ветках одежду и запрыгал по берегу.

– У тебя кровь на щеке.

– А, пустяк!

Фаина прилепила к ранке листик земляники, потом растянулась в мягкой прохладной траве. Она лежала на животе и, как черепаха, вертела шеей, ртом срывая землянику. Сорвет и заблеет: «Ме-е-е!» Мурлов попил ледяной воды, от которой заломило зубы и лег рядом с ней. Гвазава в стороне швырял в изумрудных лягушек камни.

– Крутой спуск, крутой подъем, крутой поворот, крутой нрав, крутое яйцо, – бормотал Мурлов, загибая пальцы. – Что еще? Крутой подбородок, крутой затылок, крутой лоб, крутой разговор…

– Крутая гора, крутой берег, – сказала Фаина, – крутой кипяток, крутой мужик – так еще не называют, но скоро, вот увидишь, будут…

– Уже пальцев не хватает. Крутая грудь, крутые бедра, – сказал Мурлов, глянув на нее и сразу загнув четыре пальца.

– Так уж и крутые! – сказала Фаина воркующим голосом.

Мурлов засмеялся. Гвазава продолжал швырять камни.

Ручей убегал вправо к Аксауту. Аксаут глухо шумел за зеленой стеной деревьев. О чем шумел? Кому шумел? Всю жизнь шумел и никому не надоедал. Учиться надо даже шуметь.

Отлоги ближних гор (не поправляй меня: не отроги, а отлоги), смыкаясь внизу, напоминали громадный бокал, наполненный голубым искрящимся вином с плавающей в нем красной ягодой солнца и белым льдом перевала.

– Правда, красиво? – спросила Фаина.

Тени, как гуси, тянули свои шеи и рвались, и перескакивали через ручей, и стремительно ускользали по теплой еще дороге на восток. Навстречу им и солнцу промчалась, громыхая бортами, машина. То ехали на ферму за молоком.

– Савва, ты что там разохотился? Всех лягушек перебьешь. Иди сюда, зверобой, – позвала его Фаина. Савва нехотя подошел. – Ложись, – она постучала по земле справа от себя. – Подождем машину и вернемся на ней. Что-то неохота тащиться пешком.

Закат был очень красивый. Может, потому, что за ним следовала тьма. Лежали молча. Мурлову было приятно ощущать близость Фаины. Фаина же испытывала сильное беспокойство и, как она поняла, беспокойство это исходило от Гвазавы. Она взъерошила Мурлову волосы:

– Ты когда пострижешься, Жерар Филипп? – спросила она.

«Постричь тебя надо. Хотя нет, не стригись». Кажется, это было сто лет тому, которые кончились секунду назад.

Мурлов опустил лицо в траву и закрыл глаза. Фаинина рука лежала на затылке и на шее, и он чувствовал ее тепло и почему-то то, что она изнутри незагорелая, белая.

– На свете счастья нет, – сказал Гвазава.

– Есть, – сказал Мурлов. – Почему ты цитируешь поэтов?

– Я же не ты. Это ты цитируешь себя.

Фаина убрала руку. Мурлов невольно прижался к девушке плотнее боком и замер, как замирает закат перед тем, как обрушиться в пропасть тьмы. Гвазава встал и, потянувшись, сказал:

– Посмотрю, не идет ли машина.

Его не стали удерживать. «И жаль тебя мне искренне, что, братец, ты неискренний». Фаина повернулась к Мурлову и стала с улыбкой рассматривать его. Оба ее глаза то сливались в один, то расплывались в три, и Мурлов почувствовал, как дрожь охватывает его тело. Фаина спросила:

– Ну?

Мурлов коснулся ее холодных губ, пахнущих земляникой, своими губами и понял, что пропал, безвозвратно пропал, на всю свою жизнь пропал, и нет ему спасения от Фаининых колдовских чар.

– Бог ты мой! – сказала она. – Есть дни, как жемчужины в пыльной шкатулке.

– Жемчуг тускнеет со временем.

– Жемчуг – да, жемчужины – нет. И вообще, Мурлов, не выпендривайся: жемчуг тускнеет со временем! Целует красивейшую девушку гор и занимается астропрогнозами…

Мурлов обнял ее.

– Не надо. Сегодня мы уйдем с тобой в горы. Вдвоем, на всю ночь. У меня есть бутылочка замечательного напитка – ты не пил, нет, не спорь – вишневый финский ликер. Отцу подарили в Тампере, а он только водку пьет, да на Новый год шампанское. Слушай, Мурлов, это ты заразил меня. Я вся дрожу, – она положила его руку себе на сердце. – Ты тоже дрожишь, глупенький. Успокойся. Наше время еще не пришло, – она вскочила, подбежала к ручью, зачерпнула в ладони прозрачной воды и напилась. Принесла в ладошках воды Мурлову и напоила его, а затем приложила свои ладони к его лицу. Мурлов целовал их, и так им было обоим хорошо, что ничего-то больше в жизни и не надо.

– А ты больше не думаешь о той? – неожиданно спросила Фаина. Уж такова особенность всех женщин – задавать каверзные вопросы своим непостоянным кавалерам. Да и вообще во все времена все женщины – неиссякаемый источник вопросов, а мужчины – не заполняемый мусорный ящик ответов. Почитайте на досуге «Тристрама Шенди», господа, и проверьте, не забыли ли вы завести часы.

– Нет, – вздрогнул Мурлов, – я всегда думал только о тебе, я…

Фаина надавила на его губы ладонью. Подошел Гвазава.

– Едет машина. Слышно за поворотом.

Он не смотрел на них. Фаина ткнула ему пальцем под ребро. Гвазава вздрогнул и зло посмотрел на нее.

После ужина то да се, пятое-десятое, легли спать. Когда Мурлов выходил, он обернулся и увидел, что Савва смотрит на него. «Сейчас кынжал схватит, – подумал он. – А и черт с тобой!» Фаина ждала его. Мурлов взял у нее из рук легкий, но объемный рюкзак и надел на спину:

– Что там?

– Одеяло. Ты почему так долго?

– Гвазава ворочался.

Сначала песок скрипел под ногами, потом шуршала галька, потом глухо стукали камни друг о друга, шумела и журчала вода. Мурлов снял ботинки, дал их Фаине, закатал штанины и, подхватив девушку на руки, осторожно понес ее через реку на другой берег. (Вот она и понесла от него, – подумает нетерпеливый слушатель. Никогда не надо спешить. Всему свое время). Вода упруго, точно двумя широкими ладонями, пыталась столкнуть его в себя, но он был осторожен и устойчив. Фаина одной рукой держалась за его шею, а другой светила фонарем. На середине реки она поцеловала его. Мурлова качнуло.

Выбрались на карачаевский берег. Выкарабкались на дорогу. Дорога светилась в лунном свете.

– Мурлов, я слышу, как воздух дрожит. Что это? Это я дрожу. Обними меня, мне холодно и страшно. Эта дорога ведет, наверное, в ад.

– Чего ты боишься, малышка. Ну, в ад так в ад. Вдвоем не пропадем. С тобой я рад идти хоть в ад.

– Я боюсь, что не будет больше этой ночи, не будет этой реки, дороги, тебя, меня. Ничего не будет. Нет, будет все-все другое. Все-все…

– Это еще надо доказать, – сказал Мурлов. – Ты плачешь?

– Я счастлива. Я мечтала об этой ночи полгода, больше, я мечтала о ней всю жизнь.

Они шли, обняв друг друга, останавливались, целовались, шептались, говорили, восторженно восклицали, и все это было и глупо, и мудро одновременно, и казалось, этому не будет конца.

– Мы идем вон туда, – сказала Фаина. – Видишь, вон там перегибается черное небо.

– Это снизу горы, а выше воздух.

– Я хочу туда. Чтобы быть на самом перегибе, чтобы стать самим перегибом, чтобы почувствовать его боль, чтобы понять переход тверди в ничто.

– Это любовь.

– Да, милый, да. Идем туда, идем скорей.

– Там растут голубые ромашки. Там много голубых колокольчиков. Там непуганые рыжие лисы. Там прозрачные ручьи. Там дорога шуршит, как змея. Там мягкие белые облака, как сон, как белые кошки, они, как дымчатые кошки, трутся о ноги. Там орешник, дубы, там буки. Там спят ящерицы и шумят сосны. Там будем мы. Забрезжит рассвет – и мы будем там, вон там, где черная полоса перегиба. Видишь, как она серебрится под луной. Как спина у кота.

– Мне холодно, – сказала Фаина. – Я вся дрожу. Ты окончательно заразил меня, Мурлов.

Она сняла с Мурлова рюкзак, вырвала из рюкзака одеяло и протянула Мурлову…

Земля остыла, но им было тепло. Они укутались в одеяло и, прислонившись к дереву, задремали. Потом очнулись, пили из горлышка вишневый финский ликер, целовались, и Фаина лежала с закрытыми глазами, и Мурлов говорил ей тихо: «О как пленительно любить с разбегу губы в кровь и дико и с белой кожи землянику потом раздавленную пить».

Они пришли в село уже поздно. В доме был лишь дежурный, да Гвазава устроил Фаине сцену, а сам перешел с раскладушкой в другой дом.

– Вот дурак! – сказала Фаина хозяйке и покрутила пальцем у виска. – Что я ему – государственный трехпроцентный заем? Что он, рассчитывал на три процента с меня? Сколько вложил – пожалуйста. А больше – ни-ни.

Хозяйка ничего не поняла и подумала: «Замуж выйдет – перебесится, а не выйдет – так повесится». (Это ей как-то Мурлов сказал, когда пришел мрачный-мрачный и она для успокоения налила ему стакан чачи).

«Какой же я идиот, – думал Мурлов. – Да нет, все было так искренне, так нежно, как дай мне бог любимым быть другой…»

– Фаина, послушай, что я сочинил: «Бабочки красивые, вам на пряном юге были б только крылышки да стебелек упругий».

Фаина ударила его по лицу. Мурлов улыбнулся и подставил другую щеку:

– Мечты порочных жен и грезы дев невинных полны мужских достоинств длинных.

Фаина стала бить его в грудь и восклицать:

– Нет!.. Нет!.. Нет!..

А потом с ней сделалась истерика. Мурлов пожал плечами и ушел. «Как у них все легко, – думал он, – порх, порх… А я сам? Я одновременно могу любить и Сонику, и Фаину. Любить… Бог ты мой, что я знаю о себе?»

Когда он увидел перед собой домики геологов, то понял, что ничего не знает о себе, и повернул обратно в село. Опоздание на работу он компенсировал в обед. А после ужина все-таки ушел к геологам. В четырех домиках было темно, а в пятом горела свеча – язычок пламени слегка колебался и коптил. В домике было тихо. Мурлов осторожно приоткрыл дверь и вошел. В углу на кровати сидела Соника и широко открытыми глазами глядела на него.

– Димитрос! Ты с ума сошел! Он же тут. Сейчас зайдет.

– Ты боишься?

– За тебя.

– За меня не бойся.

Послышались шаги, раскрылась дверь, вошел коренастый мужчина лет сорока. Хмуро глянул на пришельца.

– Что пришел, сынок? – спросил он, и, собиравшийся было ответить дерзостью на любой его вопрос, Мурлов стушевался и промямлил что-то о папироске, и услышал, как Соника облегченно вздохнула, и тут же понял, что этим вздохом она и благодарила его, и признавалась ему в любви, и прощалась с ним на веки вечные, а когда мужчина вышел в сени, видимо, за сигаретами, сжала ему руку и взглянула благодарно. Геолог протянул ему папиросы. Мурлов закурил.

– Приезжий?

– Ага.

– Хорошее дело после себя оставите.

– Как получится.

Мурлов поблагодарил и распрощался. Больше никогда не видел он женских глаз, так пронзительно и с такой любовью глядящих на него. Он вышел, стукнувшись лбом о притолоку.

С того вечера Мурлов чаще общался с местными жителями и находил в этом забвение. С ним охотно разговаривали, шутили, даже пытались сосватать ему одну девушку, скромницу и сироту. Когда Мурлов отшучивался от этого вполне серьезного предложения, у него болело сердце. Всем нравилось, что он знает греческий язык…

* * *

Как-то перед вечером, часа за три-четыре до темноты, наступающей сразу же после того, как солнце красным шаром зависает на несколько минут в расщелине гор, с одной из вершин пешим порядком спустился большой отряд бородатых воинов, одетых в юбки, со щитами и копьями. У некоторых были вместо копий луки или мечи.

– Наши вернулись! – кричали пацаны и радостно бегали взад-вперед и гоняли на велосипедах, непрестанно звеня.

Местные мужчины смотрели на входящий в село отряд с гордостью, а женщины возбужденно махали руками и платочками. Хотя некоторые поглядывали на них с испугом и растерянностью.

Мурлов в тот день дежурил по кухне. Он вышел из калитки и тоже стал смотреть на приближающихся бородачей с копьями. «Вот и дождались оккупантов», – подумал он, и ему почему-то стало весело. Запыленные доспехи местами, где была стерта пыль, вспыхивали на солнце, как зеркальные. Пыль поднималась за воинами, как за отарой овец, и Мурлова невольно заинтересовало это сравнение.

Впереди шагал высокий широкоплечий мужчина, с гребня шлема которого свисал по-видимому конский хвост. Он нес огромное копье, просто несуразно огромное, похоже, он один только и мог управляться с ним. Прямо Дон Кихот какой-то! Копье было на два локтя длиннее прочих копий и много толще их, а острие было не медное, а скорее всего стальное.

– Ахилл! Ахилл! – раздались восклицания.

Мужчина потряс копьем в воздухе. Белые зубы блеснули на черном запыленном лице.

– Стой! Ать-два! – сказал он. – Разойтись по домам. Привести себя в порядок. Сбор завтра, как обычно. Главкон! Найди Патрокла – он отстал.

Вскоре Главкон пришел с хромающим Патроклом. Патрокл снял шлем и, улыбаясь, воскликнул:

– Неужели пришли! – его зеленые глаза радостно перебегали с Ахилла на Главкона и обратно.

– Патрокл, у нас осталось что-нибудь от трофеев?

– Пропили, шеф, – вздохнул Патрокл. – В той деревне, за перевалом. Как ее, «Заря коммунизма», что ли… Помнишь, нам прикатили две телеги апельсинов и несколько бочек вина. Мы им все и оставили. Ты же сам распорядился.

– Да? Ну и хорошо, легче идти. Правда, сложнее будет убить время.

– Тогда время само убьет нас, – засмеялся Патрокл.

Ахилл пристально посмотрел на него.

– Ладно, ступай. С девками меньше возись. Отоспись лучше.

Мурлов с интересом слушал оккупантов.

– А ты кто такой? – спросил Ахилл, повернувшись к нему.

Мурлов чуть не ответил: «Штурмбанфюрер эсэс отто зиц, зиг хайль!», так как уж очень все было похоже на сошествие с гор съемочной группы Бондарчука или Лиозновой.

– Дежурный, – благоразумно ответил он, так как интуиция подсказала ему, что подкалывать мужика с таким копьем, да еще покрытого пылью и славой, не надо. И он машинально показал кухонный нож, которым резал мясо.

– О’кей! Я остановлюсь здесь, в этой избе. Дуся жива? Накормишь меня. Все равно, чем. Чем себя, тем и меня.

– Я котлеты буду крутить.

– Котлет не надо! – встревожено сказал Ахилл. – Будь другом, брось на сковородку луку побольше и кусок мяса, ну, с две ладони, что ли. Да поджарь. Только не сожги. А то я не люблю пережаренного лука.

– Бог охраняет береженого от стрел и лука пережженного, – сказал Мурлов.

– Гомер! – воскликнул Ахилл. – Я тебя познакомлю с ним. Он просил подаяние на дорогах, пока я не посоветовал ему написать обо мне. Ну, так сделаешь?

– Все будет тип-топ, шеф.

– На двоих делай. Потрапезничаем вместе.

– Сначала я воды хозяйке натаскаю.

– Натаскай. А я пока отдохну. Нет, сначала умоюсь. Посмотри тут за моими шмотками, чтоб не сперли, – Ахилл разделся донага и неторопливо пошел к речушке. Влез в воду по горло, посидел с минуту и с шумом выскочил. Потерся песочком, помылся и довольный вернулся к избе. – Полотенчик найдется?

Мурлов подал свое полотенце.

– Слушай, а я тебя раньше не встречал здесь. Ты чей будешь? Кто отец?

– Димитрос я, – ответил Мурлов. – А отец – Никол из Воловьих жил.

– А, знаю, – сказал Ахилл. – Торговец.

– Нет. Ремесленник.

– Не воин. Все равно. А ты?

– Я? Учусь.

– На воина?

– Не знаю еще. Если призовут на два года…

– Не знаешь? А учишься.

– А ты будто бы знал?

– Я? Знал. Я еще под стол пешком ходил, а уже знал, что буду воином, буду героем, что меня убьют стрелой. Вот сюда, – он похлопал себя по бронзовому напятнику. – Кстати, отсюда пошло выражение «душа в пятке». Я его никогда не снимаю, – он снова похлопал себя по напятнику. – А все равно убьют сюда. Судьба. С нами пойдешь завтра?

– Куда?

– Куда поведут.

– Это привычно. Пойду. Веревку с собой брать?

– Зачем веревку? Копье дадим. Ладно, вздремну немного. Укрой меня чем-нибудь. А как сжарится – буди. Не церемонься. Не смотри, что я царь.

Мурлов накинул на Ахилла простынку от мух, натаскал в бачок воды, почистил картошку и стал жарить лук и мясо на огромной сковороде. Все это выделила Дуся, когда узнала, что Ахилл пожелал отведать в ее доме жареного мяса. Она послала Мурлова в погреб за бутылью вина и маринованным чесноком.

– Ты жарь мясо, а я соберу на стол, – сказала она.

Приготовив трапезу, Мурлов с трудом разбудил Ахилла. Тот мычал и отворачивал голову.

– Кушать подано! – сказал Мурлов.

– А? Ага-а… – сказал грек и сел, растрепанный, весь в ссадинах и кровоподтеках. Глаза у него были мутные, как с похмелья.

– Дай я тебя смажу, – сказала хозяйка. – Вон весь побитый, как пес.

– Смажь, – охотно согласился Ахилл. – Я свою мазь Главкону отдал. Ему здорово досталось.

Хозяйка смазала Ахилла зеленкой, йодом, каким-то кремом. Ахилл морщился, но, похоже, легкая боль и пощипывание доставляли ему удовольствие.

– Добрая смазка. Ты мне дай чего-нибудь в дорогу, – попросил он хозяйку. – А в другой раз я тебе чего-нибудь подарю. Сейчас, извини, растратился, издержался в дороге.

Сели за стол, накрытый просто, но щедро.

– Женщина Дуся, принеси, родная, два стакана или две кружки. Из горла как-то надоело в походе.

Хозяйка вынесла из избы две литровые эмалированные кружки.

– Добрая посуда. Глоток полновесный получается.

– Полновесно литровый, – дополнил Мурлов.

– Да, полновесно литровый, совершенно верно. Я тебе уже говорил, что ты, как Гомер? Вообще большому куску рот радуется. С устатку по кружечке, по другой…

Ахилл опрокинул в кружку бутыль. Красное вино ударило в кружку, но в последний момент Ахилл ловко перевел струю в соседнюю, не пролив на стол ни капли. Вторую тоже налил доверху так, что даже мениск приподнялся над краем кружки.

– Мастер же ты разливать, – сказал Мурлов.

– Дело нехитрое. Привычка, брат. Поразливай с мое – с закрытыми глазами будешь так разливать. Хочешь, с закрытыми разолью? Видел бы ты, как Диомед льет. Артист. Хозяин гостя спрашивает: «Любишь прошлогоднее вино?» – «Люблю», – говорит гость. «Тогда приходи на следующий год». За этот миг – он не повторится, – сказал Ахилл, поднимая кружку.

В вине были сладость и терпкость винограда и легкая горечь каких-то добавок.

– Горечь слышишь? Самое цимус. Это какой-то особый сорт винограда. Надо у хозяйки узнать, – сказал Ахилл.

– А я думал, это косточки раздавленные.

– Не только.

– А ты что, вино водой не разбавляешь? – спросил Мурлов.

– А кто тебе сказал, что я разбавляю вино водой?

– Да так, знаю…

– Это, наверное, какой-нибудь сладкоречивый Одиссей разбавил тебе мозги водой…

«Я не ошибся насчет Одиссея», – подумал Мурлов.

– Ты, наверное, и девку обхаживаешь три дня, прежде чем потоптать ее?

– Мне вечера хватает.

– А-а. А то я уж подумал, что вам в детстве всем ведерные водные клизмы три раза в день ставят, – Ахилл повторил цирковой номер с разливанием, только теперь уже с завязанными глазами. Снова кружки были полным-полнехоньки, так что их нельзя было приподнять, не расплескав вина.

– Далеко ходили? – спросил, отдуваясь, Мурлов. Он прислонился к стене, так как его неудержимо клонило вперед и вбок. Слово «ходили» у него не прозвучало, но Ахилл услышал.

– Да нет. В этот проклятый Илион. Через горы вон туда до моря, а потом на кораблях налево.

– И долго идти?

– Нет. Полтора месяца плюс-минус неделя. Это если из Троады. Признаться, осточертела мне вся эта Атридова затея. Да она мне и с самого начала не внушала доверия. Обещал горы золотые, а вышел шиш с маслом. Что в окрестностях награбим, то и хорошо. Баб и тех не осталось. Хорошо, эти дуры амазонки вздумали воевать с нами.

– Полтора месяца – многовато времени.

– А что с ним делать? Солить? Не все ли равно, где его провести – в новых краях и путешествиях или у себя дома? Ты-то везде один, а?

– Не знаю, – ответил Мурлов. На него нашло вдохновение. – Когда нас трое, мы в настрое, а раз в настрое, что нам Троя!

– Гигант! Спиши слова. Гимн будет. Но ты не воин. Не умеешь считать. Нас тут не трое. Посчитай лучше – четверо. Ты Гомер. Иди учителем. Благороднейшая, доложу тебе, профессия. Плохо – ученики сволочи – могут убить. А то смотри, пошли завтра с нами. Я тут тропинку одну ищу, к островам кое-каким…

– Вы что, завтра уходите? – у Мурлова рассеялся в голове туман, и мысли вновь нашли друг друга.

– А что тут дольше делать? Пришли, проведали. Все на своем месте.

– Погуляли бы, отдохнули.

– Ты прямо, как мама, – помрачнел Ахилл. – Впрочем, как мама – не знаю. А дом, друг мой, не для отдыха и гуляний. Пойдешь с нами?

– Ребят надо предупредить. На верхней улице им туговато будет без меня.

– Предупреди. Конечно, нехорошо уходить, не предупредив. Царь у вас кто?

– Царь?.. Леонид… Ильич, наверное.

– Это тот, что с Фермопил?

– Нет, этот на фермах не пил. У него дач хватает.

– У него надо отпрашиваться? Смотри, могу словечко замолвить, по-свойски, по-царски.

– Отпрашиваться? У него? Зачем? Для него все равно, есть я, нет меня, здесь я, не здесь я, под Троей или у черта на куличках, живой, мертвый, грязный, пьяный…

– Плохой царь. Да и какой царь? Пустое место, – сказал Ахилл. – Боюсь, что и ты такой.

– Почему?

– Какой царь, таково и войско.

– Проверь. Я не люблю напрасных слов.

– Ты сам себя проверишь. А насчет троих ты верно сказал. Три – золотое число. Меня еще Хирон учил: на три любое число делится, без остатка. Хоть бутылка, хоть кувшин, хоть бочка. Хоть жизнь – детство, зрелость, старость. Не у всех, правда, – помрачнел грек.

После третьей кружки стены заходили, как живые, закружились, забаловались… Если сейчас произвести обратное арифметическое действие и умножить кружение стен на три кружки, получишь точно Вселенную, со страшной скоростью завивающуюся в спираль.

– А вот теперь можно и с девушками побаловаться, – сказал Ахилл. – Как тут у вас, много пленниц? Может, поделитесь? Заимообразно. На обратном пути рассчитаемся.

– Одна.

– Всего? Вы что, голубые?

– Мы все красные. Нам местных хватает.

– Местные? – не переставал удивляться Ахилл. Создалось впечатление, что царь спустился на землю не с гор, а прямо с неба. – Да где вы их тут нашли? Тут все до одной – дочери достопочтенных граждан. И без их согласия, я имею в виду отцов, как можно?

– Очень даже можно. Нам вполне хватает согласия девушек. Если ты заходишь ко мне в дом выпить вина, не пойдешь же ты за разрешением в милицию?

– Не пойду, – согласился Ахилл. – Я никогда в нее не хожу. Она сама ко мне ходит. И пьет вместе со мною. О, времена, о, нравы! – произнес Ахилл. – Где я это слышал? А, неважно!

– Ну, так как? По девушкам идем или…

– Нет, сперва они пусть по нам походят голыми ногами. Люблю, когда по спине и позвоночнику девки ходят. Ух, как распрямляет! Давай, зови местных, раз пошла такая пьянка. Мне эту, Сонику, она на верхней улице живет, крупная такая, хорошенькая. Как она ходит, как ходит!

– Нет Соники, – сказал Мурлов.

– Похитили? Умерла?

– Замуж вышла.

– Жаль. Хорошая девушка была. А сейчас превратится в ведьму.

– Хорошая. Жаль.

– А ты-то чего жалеешь? Ты, гляжу, пострел, везде поспел.

– Долго, что ли, умеючи.

– А ты, случаем, не знаешь, где она?

– Где-где, у геологов, – машинально сказал Мурлов и спохватился, что сболтнул лишнее.

– У геологов? У этих собак? – взвился Ахилл. – Идем!

– Куда? Зачем? – взял его за руку Мурлов.

– Идем! – сказал Ахилл, вырывая руку.

– Почему ты геологов собаками называешь?

– Они живут по своим законам, а баб таскают наших. Я зол на них!

– Подожди, фонарь возьму.

– Хорошая вещь. Надо будет под Илион взять. А то посты, и те толком не проверишь.

«Занятно будет, когда Шлиман фонарь найдет, а какая-нибудь спектроскопия определит ему возраст в три тысячи лет, – подумал Мурлов. – Потом фонарь попадет в музей, и о нем будет рассказывать посетителям экскурсовод или музейный сторож».

Через час были у геологов. Мурлов едва поспевал за длинноногим вождем. «Хорошо, копье не взял, – подумал Мурлов. – Разнес бы сейчас всю хату к чертовой матери».

– В этой избе? Или там?

– В этой.

Ахилл пнул ногой дверь, та слетела с петель. Он ворвался в избу и, направив фонарь на кровать, заорал дико:

– Руки вверх!

– Чего ты орешь, фриц недорезанный? – спокойно спросила кровать. – Зашел, будь гостем. Да не свети ты в рожу, а то засвечу сейчас.

Зажглась спичка, а за ней свечка на табуретке рядом с кроватью.

– Ахиллушка! – прыгнула с кровати Соника. Она была в чем мать родила, и по реакции троих мужчин было видно, что форма одежды им всем одинаково хорошо знакома – идеально делится на три. – И ты, Димитрос! Как я рада видеть всех вас!

– Да, тут надо выпить, – почесал затылок коренастый геолог. – Сейчас принесу, – он поднял с пола дверь, посмотрел на Ахилла. – Я понимаю, не царское дело – вешать дверь на петли. Царское дело – двери с петель срывать. Но будь другом, царь, повесь со студентом ее обратно. А то дует. Я сейчас, – он прогремел чем-то в сенях и принес две бутылки «Ставропольской». Видимо, плотницкие работы давались царям легче других. У Ахилла, совсем как у царя Петра, дверь нависла на петли сама собой, даже не скрипнув.

– Соника, где еще два стакана?

Соника достала из допотопного буфета два стакана, подула в них:

– Помыть надо.

– Наливай, спирт убьет микрофлору, – сказал Ахилл.

Забулькало. Выпили. Крякнули. Зажевали луком. Выпила и Соника. Но не крякнула и лук не покушала. А натерла чесноком черствую горбушку и аккуратно откусила. У Мурлова потекли слюнки.

– Отломи кусочек, – попросил он.

Соника отломила половину и с улыбкой протянула Мурлову. Мурлов со второй попытки поймал ее руку и галантно поцеловал. Потом положил голову на ее голую грудь.

– Учись, геолог, придворным манерам! – заорал Ахилл.

– Не ори, не в море.

Мурлов вскинул голову и запел:

– Учись, геолог, крепись, геолог, ты солнцу и ветру брат!..

– Я уже всем сказал, вам только не говорил: это Гомер, это наш ахейский аэд.

«Занятный кульбит, – подумал Мурлов, – мусульманство наизнанку».

– Ну что, братья греки! Пардон, и сестры. Предлагаю тост за вас! – заорал он.

Забулькало в другой раз. Выпили за братьев греков. И за сестер. Огонь и тепло разлились по телу, по душе и по мыслям, и все это закружилось по независимым друг от друга орбитам и направлениям. Мурлов снова положил голову на грудь Сонике.

– Со-ни-ка-а… – сказал он и обнял девушку. Геолог с трудом оттащил студента и усадил рядом с собой на пол.

– Мне хорошо! – орал Мурлов.

– Кайфует парень! – радовался альтруист геолог.

– Нам всем хорошо! – ревел эгоист Ахилл, отрываясь от губ Соники, которая, оказывается, сидела у него на коленях.

«Вертеп, – вертелось какое-то непонятное слово в голове у Мурлова. – Что за слово? Откуда взялось? Неужели я пьян? А разве я пьян?»

– Развъ, ык, пъянъ? – спросил он Ахилла.

– Н-н-т, – ответил тот и стал стаскивать с себя через голову юбку, но ему мешала Соника, которая продолжала сидеть у него на коленях.

Мурлов проорал ему в ухо:

– Ах-лъ! Ту-ту, ту-ту-ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту-ту!

– Успеется! – заржал на призыв трубы Ахилл и, бросив сдирать с себя юбку, предался с Соникой распутству.

«Однако», – подумал Мурлов и вышел из хаты. На свежем воздухе ему стало плохо и вырвало.

Очнулся он утром на кровати. С трудом стал приподнимать голову, туловище. Туловище, однако, не слушалось головы, впрочем, как и голова не слушалась туловища. Они будто бы принадлежали разным людям. Все закружилось, поехало, туловище в одну сторону, голова в другую, пол опрокинулся и повалил Мурлова снова на кровать.