Текст книги "Мурлов, или Преодоление отсутствия"

Глава 63. На Островах Блаженных, Блаженных Островах

– Земля! – заорал барабанщик.

Он прекратил отбивать такт, прыгал и махал руками, как сумасшедший.

– Земля! Земля! – заорали с кормы.

Гребцы двух верхних рядов – траниты и зигиты – перестали грести, побросали длинные тяжелые весла и вскочили с мест. Галера закачалась. Мы, прикованные к скамьям таламиты, могли только задрать головы. Нам не уйти от наших коротких, похожих на гладиаторские мечи, весел. Нам не уйти из смрадного и темного трюма триеры. Нам не избавиться от «груши» на шее, которую сжимаем зубами, чтобы не стонать от боли.

– По местам! – рявкнул кормчий. – По местам, сучьи дети! Опрокинете корыто! Где дозорный? Дозорный где?!

– Здесь я, – раздался слабый голос с правого борта. – По нужде…

Кормчий тупым концом копья столкнул дозорного вместе с его слабым голосом и сильной нуждой в воду: «Ополоснись слегка, догонишь», – и поставил вместо него другого. Ближайшие гребцы удостоились его бича и с багровыми рубцами через спины упали на скамьи. Кормчий подошел к барабанщику и коротко ткнул его кулаком в зубы. Авлет утер кровь и возобновил такт. Но такт у него шел плохо и тогда он барабан сменил на флейту. Гребцы дружно подняли весла, опустили. Первый ряд, второй, третий. Первый, второй, третий. Подняли, опустили. Подняли, опустили. В том темпе, как их вела флейта авлета. В темпе вальса: раз-два-три, гребок; раз-два-три, гребок. Где-то 20 гребков в минуту. Вальс-то, оказывается, зародился на галерах. То-то партнеры так цепко держат друг друга в руках, когда легко так кружат себя и свои головы. Одно из весел верхнего ряда огрузло, по нему вскарабкался дозорный.

– Вот так, – сказал кормчий сам себе. – И только так пишется история! А ты, – обратился он к дозорному, – не обжирайся впредь воблой. По сторонам лучше смотри, нет ли финикийцев.

– Во-бла, чем же тогда еще обжираться? – пробормотал дозорный.

Небо посерело. Полоска берега стала размываться дымкой. Но уже ясно было, что это остров. Свежий ветер гнал волну. Грести стало труднее. Кормчий стал часто поглядывать на юг. С юга наперерез ходу галеры с большой скоростью приближалась синяя туча. В глубине ее вспыхивали молнии, вспарывая лиловыми длинными ножами ее бесформенное провисшее брюхо. Туча сделала неразличимыми море и небо. Воздух был насыщен электричеством. Команда стала нервничать. Ветер с каждой минутой набирал силу. Кормчий, напрягая голос, закричал:

– Эй, на веслах! Рулевые! Слушай мою команду! Курс – на остров! Начинается волна – резать волну! Идти зигзагами! С гребцов нижнего ряда снять цепи!

Но скоро грести стало невозможно. Высушили весла и отдались воле волн. Туча накрыла море, и две стихии, соприкоснувшись, содрогнулись в экстазе ненавидящей любви. Нептун был в ярости – он не терпел принуждения даже от всесильного брата. Горе плывущему! Не поможет тебе орел Зевса. До острова оставалось два стадия, когда огромная бортовая волна накрыла галеру, ударила ее о подводные скалы и разнесла в щепы. И тут же волнение, словно выполнив свою миссию, угасло. А на берег обрушился шквал ветра, подняв в воздух все что можно, валя и выдирая с корнем деревья. Промчался, как и не было его. И снова с неба палило солнце.

Мне нечего было терять, кроме своих цепей. С меня их сняли. Но и без них ко дну с успехом пошел бы я в моих доспехах. Я и пошел ко дну, и достиг его, но оно оказалось на глубине всего полутора метров. Это позволило мне осторожно, опасаясь поскользнуться на валуне или провалиться в яму, брести к берегу. Невысокие волны размеренно и мягко накрывали меня с головой, но они были уже не страшны. На несколько мгновений синь неба и солнце скрывались, зеленая вода играла желтыми бликами – и снова вспыхивал ясный небосвод. Мне надо было только удержаться на ногах. Вот когда я возблагодарил Бога и моих родителей, давших мне шесть футов роста, о которых так любили писать Жюль Верн и Майн Рид и которые я хотел иметь, когда вырасту большим, а когда вырос большой, не знал, что с ними делать.

В одном месте была яма и я на пару минут оказался без воздуха. Руки уже стали совершать судорожные движения, но я взял себя в эти руки банальным рассуждением: «Захлебнусь – значит, захлебнусь. Больше ничего». И сразу же успокоился.

Я к берегу брел один. Не было видно никого. От галеры тоже ничего не осталось. Плавали вдали какие-то бревна и щепки. Где же люди? Где кормчий? Дозорный? Где сотни гребцов? Барабанщик? Не могли же они все утонуть? Ни души, сколько видел глаз окрест. Под ногами был песок, скоро я выбрался на сушу. Обломки галеры унесло в море, лишь несколько досок прибило к берегу севернее меня. Людей и на берегу не оказалось, ни живых, ни мертвых. Кого там боялся кормчий? Финикийцев? И финикийцев не было. Ты успокоился, кормчий? Нет ответа. Мысли мои, как перепуганные птицы, разлетелись в разные стороны, и я никак не мог собрать их и не мог сосредоточиться на чем-то определенном.

Можно было бы кричать просто так, звать кого-то, взывать к Богу, но мною владел обет. Я изгнал из себя слова, мною все больше овладевали образы. И посему я не кричал, не звал и не взывал. «Ничто так не содействует стяжанию внутреннего мира, как молчание», – говорил святой Григорий Богослов. Вот я и пытаюсь стяжать его, мой мир, а все, кому суждено, – увидят меня и сами окликнут. Два синих океана лежали предо мной, разделенные у горизонта светлой полосой. Оба они пресытились и отдыхали. И оба они были пусты, как моя душа. Какое-то время я просто ходил, сидел, лежал, спал. У меня не было ни мыслей, ни чувств.

Тот, кто терпел когда-нибудь кораблекрушение, кто глядел с безумным отчаянием в бездну, знает, какое первое чувство овладевает человеком на пустынном берегу, когда он, оглядевшись, отдохнув и побродив по местности, убедится, как некогда Робинзон, в том, что он совершенно один на необитаемом острове. Нет, это не чувство страха или уныния. Это не чувство голода или жажды. Это не потрясение или возбуждение. Это – тихое радостное чувство освобождения от липкого слова «люди», которое покинуло меня последним. Чтобы стать человеком, надо все человеческое потерять, а потом начать искать его и, найдя, приучать.

Нет, я не был мизантропом. Чтобы стать им, надо уметь любить и ненавидеть. А это возможно только с помощью слов и мыслей, состоящих из слов. Образы же лишены определенности, дающей четкий цвет, и каждый образ хорош сам по себе и не нуждается во множественном числе образов. Достаточно было того, что есть я, – и из этого факта уже можно строить Вселенную, вернее, осваивать ее, уже созданную для меня. И все-таки тогда мне пришла в голову мысль, которую я осознал только сейчас, – может быть, я уже нахожусь в другом мире? Тогда я стер эту мысль, как пыль, не зная, что пыль вечна. Не ведая, что пыль – это и есть прах.

Во всяком случае, моего соседа по скамье в этом мире не было. Видимо, он погиб вместе с остальными. А может, остался там жить?

* * *

В самом начале плавания я был прикован к скамье вместе с высоким худощавым мужчиной средних лет с густой вьющейся шевелюрой и большими глазами, которые временами были настолько лучезарными и светлыми, что становилось рядом с ним радостно, несмотря на все наше далеко не радостное положение. Но эти же глаза становились вдруг холодными и колючими, как лучи солнца в мороз, которые проникают глубоко, но не греют, а продирают до костей, когда умом понимаешь, насколько это яркий ослепительный свет, но телу от него холодно. Словом: светит, да не греет. В эти минуты я остро чувствовал разницу между мной и им, разницу в силе духа. Мне не дано было взглянуть на землю с его высот. Когда же он опускался до меня, я от радости становился ребенком. Он молчал, как и я. Дни, недели, месяцы отливались в остановившееся мгновение. Мы изредка, глядя друг другу в глаза, обменивались жестами. Собственно, нам было безразлично, что за жесты творят привычные к суете руки. Мы прекрасно понимали, что приветствовали друг друга и благословляли очередной восход солнца. И вот когда мне оставалось совсем немного до того дня, как я покину свою добровольную обитель молчания, он сказал мне:

– Тебе немного осталось. Я смотрю, тебе обет не в тягость. Дотерпишь. Ничто не выйдет из уст твоих и ничто не осквернит тебя. Хотя самая трудная – последняя неделя. Потом десятикратно труднее будет терпеть последние сутки. И уж совсем невыносимо терпеть, когда всего разрывает от желания сказать, крикнуть хоть что-то, – последний час, последние минуты. Ты, знаю, выдержишь. В твоих глазах удивление – зачем я нарушил мой обет? Я не давал обета молчания. Просто говорить не о чем. Обо всем уже сказано. В самом начале было слово, – усмехнулся он. – И в конце будет слово, но все же в конце лучше всего помолчать. Это ты правильно выбрал – молчание. Я в Галерах уже 11000 лет. Я немного округлил. Не люблю некруглых дат. Они мне напоминают осколки и лохмотья. Имманентно присущую времени нищету. Я не сошел с ума. И мой разум не в том «отсеке». Вот если бы я сказал, что я в Галерах 10893 года, – тогда другое дело. Точность – ремесло часовщиков. Часовщики полагают, что от них зависит точность времени. Разве это не сумасшествие? Попал я сюда случайно. Как и ты. Приходит твое время и оно определяет твое место. Ну а я в свое время решил определить себе это место сам. Тебе кое-что покажется удивительным. Не удивляйся. Никогда не удивляйся. Вспомни д’Артаньяна. Давным-давно меня озарило, что я – посланник Бога. Бывает в жизни каждого один раз божественное озарение. Прозрение. Слово тут неважно. Важна вспышка света во всем твоем существе. Главное – его не прозевать, не проспать, не проболтать, не проморгать. Главное – его понять. А поняв – не продать и не изменить ему.

Вот и я – увидел, понял, решил. А потом уже поверил в это и сказал. Сказал один раз. Сказал другой. Третий. И повторял до тех пор, пока не нашелся первый, кто поверил мне, и другой первый, кому я оказался нужен. Затем вместо одного поверившего в меня стало двое. Вместо одного, кому я был нужен, тоже стало двое. Потом их стало четверо. И тех, и этих. Потом шестнадцать человек, двести пятьдесят шесть… В конце концов половина людей стала верить в то, что я посланник Бога, а другая половина использовала это себе на пользу. И если самые первые и еще десять-двадцать следующих за ними знали меня лично, так сказать, то все последующие знали меня все хуже и хуже, и последние, кто верил в меня и кому я был позарез нужен, не знали меня вообще. А это, как последний член геометрической прогрессии, подавляющее большинство. И я ходил рядом с ними, был вместе с ними, молился сам себе (вместе с ними). И они не ведали, не знали, что я – это тот, в кого они так безоглядно верят, как не верят самим себе, кого они используют в своих корыстных целях и эксплуатируют больше, чем самих себя. И чем меньше они верили себе, чем больше захватывала их жажда наживы, тем больше первые верили в меня и тем больше вторые заставляли верить в меня первых. И стоило мне только заикнуться, кто я на самом деле, как меня тут же упекли сюда. В этот трюм. И это хорошо, что в Галерах нет сумасшедших домов. («А еще лучше, что нет великих и малых инквизиторов», – подумал я). Хотя, может, и плохо. Сидеть бы мне там. Ведь в сумасшедших домах и сидят настоящие, а не выдуманные, Македонские и Наполеоны. Это и не надо доказывать. У кого здравый ум, тому, известно, ничего не докажешь. Ты сейчас подумал, что Галеры и есть один большой сумасшедший дом. Отчасти ты прав. Но только от той части истины, которую тебе дано знать, которую в состоянии постичь вы, люди…

«Я буду твоим апостолом», – подумал я тогда. Впрочем, с обычной своей иронией. Наверное, неуместной.

– Не апостол, – сказал он. – Ты немой свидетель. Немым больше веры.

«Не твой, тогда чей?» – подумал я.

Так вот, этого соседа со мной сейчас и не было. Где ты, посланец богов? Где он? «Анх, уджа, сенеб» – «да будет он жив, здоров и благополучен». Хоть бы подсказал, что мне делать, или послал знамение, которое прояснило бы мне, где я, в конце концов, оказался.

* * *

Предо мною лежала песчаная коса. Она блестела металлическим блеском, как коса смерти. И было тихо-тихо, ничего ужасного не было вокруг… Или сжаты все поля, улетели птицы? Но беспокойства не было. Напротив, успокоение и блаженство мало-помалу проникало в меня, заполняло всего и мне час от часу становилось все легче и отрадней взирать на окружающие меня места. «Какое блаженство!» – подумал я и меня осенило: вот оно, знамение – мысль о блаженстве! Это же Острова Блаженных! Здесь отдыхают герои и полубоги от разбоя и войн. Здесь ждет награда их – за благодеяния и благородство. Здесь зализывают они свои раны, музицируют, занимаются декламацией и пишут божественные стихи и посредственные мемуары, рассчитанные на дурной вкус любителей пережаренных фактов и прокисшей клубнички. Чем не Дом творчества? Особенно если учесть, что где-то здесь вход в ад, источник вдохновения. И за вход заплатить всего-то один обол. Как в бордель. Да, где-то здесь, вот тут должен быть вход в Аид! Или в Тартар, или в долину, где течет подземный Нил. А может, все же черный леденящий Стикс и седой Ахерон с седым Хароном?

Я поднялся с земли, осмотрелся с высоты своего роста. Разумеется, ничего не заметил. Какой он, этот вход? Там зеленое озеро, клубы белого пара над ним? Как озеро Рица в первые осенние заморозки? Или пещера Тэнара, расщелина, провал в земле – черный и из него парит какая-нибудь серная гадость? Или храм с колоннами, львами и статуями, фонтанами и разбитым садом в английском стиле? Или покосившаяся избушка, с черными образами в углу, а в ней подпол, поднимешь крышку – и ступай себе, куда глаза глядят, хоть в рай, хоть в ад? Или развилка трех дорог, не ведущих куда-то, а уводящих от того места, где просто надо сесть и ждать? С оболом во рту, весом 1,04 грамма.

Хорошо, допустим, я безгрешен, и это Елисейские поля. Да, здесь чудный лес, богатые поля, здесь воздух можно пить, прозрачная вода журчит в ручьях, роскошная зеленая трава и золотой песок покрывают просторы, здесь ласковый ветер, здесь столько солнца! Но где же тени? Ответь, Вергилий.

Вижу – ко мне идут четыре человека. Наверно, с миром, раз ко мне. Но нет, они пришли убить меня. Подошли, встали полукругом, глядят жестко, говорят:

– Когда-то, сударь, вы нас лишили жизни. Защищайтесь!

Они пришли лишить меня блаженства, давшегося мне такой дорогой ценой. И я убил их сам. И, раненый, провалился, как свет в кружащуюся тьму. И был где-то вне себя, пока не вздрогнул, не очнулся, не убедился, что я есть я…

…И нет сил отлепить подбородок от ключиц, поднять голову и глянуть в пепельный глаз, прищуренный, с набухшими веками багрового неба и свинцовых песчаных дюн. Море, как зрачок, мерцает в лучах уставшего солнца и, как зрачок, пугает своей тайной. Жутко в него смотреть, будто это зрачок слепого. Обнаженные дюны разметались под влажным морским ветром. За ними грузно ворочается перед сном море. Розовая каемка над морем темнеет, сворачивается, гладкую кожу неба рассекают звезды.

Я сижу на берегу, уронив голову на грудь, и смотрю на прилипший к окровавленному бедру песок. Передо мной лежат двое. Они тяжело раскинули руки и похожи на спящих. Третий застыл у ног: голова уперлась в живот, рука вывернута в желании схватить что-то в воздухе, но другая рука выражает отчаяние, безнадежность и смехотворность этой попытки. Эти трое в полумраке кажутся совсем старыми. Четвертый, еще мальчик, обезображен гримасой боли, и тоже руки залиты черным. Это кровь. Это черная кровь – белоснежная повязка безгрешных. Вот и еще четверо приписаны к Блаженным островам. Надеюсь, жизнь их была безгрешна. Во всяком случае, погибли они как герои.

Как герои бульварного романа под названием «Жизнь».

Вдруг мне показалось, что все побережье усыпано праздными рыхлыми мужчинами и такими же праздными и ленивыми женщинами, между ними копошились дети, много детей. Их с младенчества учили не ходить прямо, а ползать. «Видения конца света», – подумал я.

А ведь сейчас должен, по идее, появиться Патрокл с двумя воинами! Я вскочил. С пригорка с ревом спускался на кривых ногах огромный бородатый мужик.

Бог ты мой! Это же Брательник! А вон наверху его усадьба, а вдали Галеры…

Брательник облапил меня и, как когда-то своего брата, стал радостно валять меня по земле.

– Пришел! Пришел, черт! Живой! – гудел он. – Твои сказали, что тебе копец, хана, амба, то есть кранты, словом. Жалко тебя было, сам не знаю почему. Видишь, слеза? Чувство!

– Они там? – спросил я.

– А где же им быть? Там, – он вытер ладонью глаз.

– И Гера? – холодея, спросил я.

– Что Гера?

– Гера – тоже там?

– Гера, того, кхм, она тебя отправилась искать. К ней собака бездомная прибилась, уши такие длинные, язык, взгляд печальный, окрас – такой чудесный окрас, солнечный шоколад! Вот они с этой собакой и отправились тебя искать.

– Куда? – еле выдавил я из себя.

– Куда, куда? Понятно куда. Ты где, по их понятиям, должен находиться? Туда и отправились. Ага, правильно смотришь, вон там, под теми скалами, их и можно будет найти. А лучше не искать. Да ты не беспокойся! Гера – она ночью прилетит, вон на ту ветку сядет. Она теперь ночью совой летает, а днем вороной. Совой все больше по Галерам тебя ищет, а вороной – по Воложилину. Там-то, говорят, ее лучше знают как Наталью из Сургута. Там в центральном парке о ней уже сказки рассказывают детишкам. Да, у нас очередное повышение цен! С первого числа. На сто процентов повышается налог с продаж, но это никак не отразится на жизни малоимущих граждан, так как цены на ритуальные услуги остаются прежними.

Всю ночь я не смыкал глаз под брательниковым абрикосом. В темных ветвях мне то и дело мерещились очертания совы и пара горящих глаз, сердце то падало, то взмывало. Но до утра так никто и не прилетел. А перед рассветом, когда мне было особенно тяжело, Борода-2 привел из Галер моих спутников. Почерневших от яркого солнца свободы, которая затянулась для них настолько, что вот-вот готова была затянуться на их шеях.

– Надо до света успеть вам проскользнуть вон в ту заброшенную штольню, ею партизаны еще пользовались, – сказал Брательник (он не стал уточнять, партизаны какого года – 1812-го или 1942-го). – Погодите, я принесу вам ведерочко жратвы.

Глава 64. О Стриндберге и прочем

– Как там наши? – сказал Борода. – Сестра, твоя жена, Боб…

– Какая? – споткнулся Боб.

– Тю на тебя! Забыл, что ли? Свадьбу играли.

– Ах, эта, как ее… А, ну-ну, помню, как же. Ждет, наверное, бедняжка. Да и я рвусь к ней. Все мои помыслы, мои мысли – мои кобели, пардон, скакуны – с ней, с ней одной. Это хорошо, что ты мне напомнил о ней. А то странствования, понимаешь… Засиндбадился я тут с вами, замореходился. Я ей, кажется, тыщу положил в месяц. У меня теперь хоть путеводная звезда есть. Спасибо, Борода. Спасибо, родной.

Пустынный был туннель, пустынный и длинный. Наши шаги гулко отдавались в его глубине, далеко-далеко, чуть ли не в нашем далеком детстве, и возвращались к нам в форме новых и странных шорохов и звуков. Будто и не от детства нашего отражались они, а от чужой старости, рассыпающейся под звуками наших шагов в прах.

– Да-а, – сказал Боб, – странные желания владеют мной: и вперед хочется, к жене, и назад тоже хочется.

– От жены, – сказал Рассказчик.

Боб снова споткнулся.

– Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? – спросил он сам себя и сам себе ответил. – Хочу обратно, к маме.

– Не дури, Боб, – сказал Рассказчик. – Если помнишь, ничего доброго не бывает, когда оглядываешься назад.

– Что-то не помню.

– Ладно, поверь на слово. Пошли.

Боб нехотя поплелся дальше, вполголоса рассуждая о преимуществе уже освоенных плодородных почв перед залежами и даже целиной. Борода в задумчивости шел рядом с ним. Мы с Рассказчиком замыкали нашу группу. «Если ты ушел от мамы, к ней можно всегда вернуться, но если она ушла от тебя, где ее искать?» – думал я.

– Неужели Галеры – ад? – невольно вырвалось у меня. – Правда, местами похожий на рай.

– Как всякие крайности, одна походит на другую. Ад, ты знаешь, когда пусто вокруг, пусто внутри, – усмехнулся Рассказчик. – Галеры – это только предадье, СИЗО своего рода, помойка, яма с нечистотами, которая наполняется, а потом отправляется в пустоту. Как в компьютере корзина. А вот кто даже в пустоте найдет хоть маленький смысл (как ты, например), у того есть шанс вернуться в чистилище, в этот туннель. Но основная масса – там, скоро увидишь.

– Брательник-то его тоже ведь вырвался из небытия. А с нами не пошел.

– Тут его ожидали бы весьма неприятные встречи. Не спеши, скоро сам поймешь.

– И что же, отсюда мы выйдем с очищенной совестью?

– Совесть не рыба, она не чистится. Ни с хвоста, ни с головы. Я знаю, что у тебя не идет из головы. Не вздумай возвращаться в Галеры. Ее там больше нет. Нигде ее больше нет. Смирись.

– Теперь я понимаю, почему Галеры не разрослись до размеров гигантского полиса. Я уже там стал догадываться обо всем: странно мне было – люди прибывают и прибывают, можно сказать, валом валят, а городишко так себе, Бердск или Урюпинск, и никаких новостроек.

– Кстати, Боб, хочешь узнать, что с Голубевым? – крикнул Рассказчик.

– Он в Мореходке притворялся эпилептиком, – сказал я. – А ты откуда знаешь его?

– Боб как-то показал, на расчистке улиц. А потом я видел, как на галеру их всех посадили, очередную группу, и отправили туда, где Макар телят не пас.

– Тс-с… Тихо! – сказал вдруг Борода.

Мы прислушались. Издалека доносились неясные звуки, то стихающие, то усиливающиеся, как шум моря, которого еще не видно, но которое уже недалеко. Не говоря ни слова, мы побежали вперед.

Перед нами был огромный сводчатый зал с земляным полом, деревянными столами и скамьями, с факелами вдоль осыпающихся стен. Гул стоял в зале, как от статистических сборников, нудный, невнятный, нечеловеческий гул.

За столами сидели оборванцы и пили из граненых стаканов бурду, наливая ее из трехлитровых банок, во множестве стоявших на столах. Некоторые из них, упав на стол или скатившись на пол, спали. Стоял шум, гогот, ругань, смешанные с духотой и кислым запахом. Кого-то били, вязали, успокаивали. Кого-то отпаивали бурдой. Кто-то истово рассказывал невидимому благодарному собеседнику о себе и смеялся вместе с ним. Кто-то танцевал в обнимку с непонятной фигурой в непонятном облачении непонятный танец, похожий на эскимосскую ламбаду. Несколько человек орали совершенно дикими голосами, как сочинские коты, совершенно непотребный мотив. Остатки рассеянной по подземелью народной интеллигенции баловали себя рассуждениями о вечном и высоком, во всяком случае таком, что было выше сводов подземных чертогов. И всуе произносили имена: Бердяев, Розанов, Андреев, Трубецкой…

Рассказчик с пафосом продекламировал Тютчева:

– «Во сне ль все это снится мне или гляжу я в самом деле, на что при этой же луне с тобой живые мы глядели?»

На нас, понятно, никто не обращал внимания, словно нас, как Одиссея, тьмой несказанной окружила светлокудрявая дева Паллада, ни у кого в глазах не мелькнуло даже искорки заинтересованности. Один мужик попытался было схватить Бороду за руку, предлагая выпить. Он держал банку за горловину, окунув в сивуху грязные пальцы, и был искренне убежден, что Борода будет счастлив посибаритствовать с ним, но, увидав, что Борода за рулем да еще везет Афину, кивнул головой и махнул на него рукой – мол, не хочешь, тебе же хуже и катись тогда к чертовой матери. И, ставя банку на стол, разбил ее, смахнул осколки на пол, порезался и слизал мутную жижу со стола вместе с кучкой соли. А потом заплакал:

– Ах, сколько пропало всего! Сколько пропало! Мне абзу, лечо мне, а вам – хрен! Хрен вам всем!

– Не убивайся так, Вася! Смотри, зато сколько воды! – утешала его русалка в красном бюстгальтере и резиновой шапочке с надписью «Галина-афалина». Она сидела в бочке с водой и с наслаждением то опускалась в воду с головой, то с шумом выныривала из нее. Погружаясь, она говорила – оп! – а выныривая – ха-а-а…

Из закуски на столах, кроме хлеба, лука и соли, ничего не было. Боб сгреб несколько кусков хлеба и головок лука, раздал нам.

– Хочу выпить, но видит бог – не могу, – сказал он, брезгливо морщась.

Возле стены лежала женщина с задранной юбкой и храпела во сне, как мужик, снимая своей скрытой камерой окружающую обстановку. Боб сплюнул.

– Рассказчик, что там написал по этому поводу Иван Сергеевич Тургенев?

– Что написал Тургенев? «…Ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально становится на душе от их безмолвного полета» – написал Тургенев.

– Спасибо, дорогой. Вспомнил. Мы же его проходили.

– Когда я слышу «проходили», – сказал Рассказчик, – я почему-то вспоминаю наши войска в сорок втором году, когда они, отступая, проходили донской и кубанской степью, а вслед им смотрели бабы.

Со скамьи встала женщина и, пошатываясь и кривя рот в улыбке, подошла к нам.

– Ребя-а-та, – охрипшим голосом сказала она. – Вы? Откуда? Живые?

Спутанные волосы падали ей на грязное, с кровоподтеком под глазом, лицо. Рот судорожно дергался, пытаясь улыбнуться, а глаза застыли, как у слепого.

– Сестра! – ахнул Борода. – Тю на тебя! – он обнял ее и прослезился.

Из-за стола выбрался пьяный мужик с волосатой грудью и, подойдя к Бороде, сгреб в кулак его рубашку.

– Ну, ты чего, гад, не видишь, чья баба!

Борода посмотрел на руку мужика, скомкавшую ему рубашку, и спокойно ответил всклокоченной голове:

– А ты что, не видишь, козел, что это у меня единственная парадная форма одежды? – и так шваркнул мужика, что тот кулем рухнул под стол, выдрав на прощание из парадной рубашки Бороды изрядный кусок, а заодно прихватив клок волос из его бороды.

Из-за стола попытались подняться дружки мужика, но я легонько стукнул самому резвому по шее и надолго освободил его от морального долга помощи, а заодно и от лишних телодвижений. Остальные же так и не смогли выбраться из-за стола, так как он не отпускал их.

Сестра обняла нас по очереди, а Боба только погладила по голове. Глаза ее просияли несказанной радостью. Меня даже уколола легкая зависть, чему я тоже слегка удивился. Мы впятером покинули трапезный зал.

– Сестра, объясни, что тут происходит? – попросил Борода.

– Сестра, объясни малышу, что месяц не было жратвы, а потом жратву привезли и пойла к ней, хоть залейся, – сказал Боб.

– Ты прав, – вздохнула Сестра. И снова сияющий взгляд. Или мне показалось?

– А ребенок?

– Нет ребенка.

Некоторое время шли в тягостном молчании.

– Уж лучше голодать, чем что попало есть, – сказал Рассказчик.

– Поглядела бы я на тебя! – сорвалась Сестра и заплакала.

– Да нет, я что, я ничего. Прости, ради бога. Это Омар Хайам, – ретировался Рассказчик. – Слова нельзя сказать. Все, замолкаю. Пардоньте.

– У тебя дети есть? – спросил я Рассказчика.

Тот помрачнел и ответил:

– Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem. Так говорили древние. Сущность не умножается без необходимости.

– Ой, Рыцарь ты мой, Рыцарь! В каких краях был, кого защищал? – с надрывом спросила вдруг Сестра. Мне показалось, что я участвую в какой-то пошленькой пьеске с адюльтером и душераздирающими воплями. Как-то не вязался тон ее восклицания и смысл его со всем, что она пережила за это время без нас. Хотя – сколько прошло тут времени, кто его замечал, кто его отмерял?.. Мы остановились и сели передохнуть на какие-то ящики. Сестра двигалась с трудом.

– Как это все далеко! – пробормотал Рассказчик. – Как далеко!

– Не вытерпел. Что, баню в Галерах вспомнил? – спросил Боб.

– Да иди ты сам в баню! Кто про что, а вшивые про баню. Сдалась мне твоя баня. Ты про баню лучше жене своей расскажи. Кстати, Сестра, где она, жена его, а то Боб достал нас в пути, где да где его ненаглядная, а сейчас спросить стесняется.

Сестра пожала плечами.

– Да тут где-то. Где ей быть? Жены, они всегда под боком.

– Рассказ один вспомнил, – продолжил Рассказчик. На него опять нашел сказительный зуд с непременным атрибутом морализирования. – Маленький такой японский рассказик, миниатюрный и прелестный, как все японское.

– Кончается харакири, – предположил я.

– А что, у этого писателя даже о харакири написано совершенно изумительно. Я имею в виду Акутагаву. А вот Мисима, например, так даже сам наглядно показал, как надо всем писателям ставить точку.

– Ну, знаю, – сказал Боб.

– Это хорошо, – спокойно посмотрел на взъерошенного Боба Рассказчик. Когда он начинал о чем-либо рассказывать, он становился бесстрастным, как книга. – Это хорошо, что ты знаешь. Ты обогнал Сократа, вон Рыцарь не даст соврать. И рассказ-то ни о чем, особенно если его пересадить на нашу почву. Да он и не примется у нас. У нас буйным цветом всходят хлопчатник да кукуруза, а в их зарослях резвятся проститутки, дебилы и партноменклатура. А орошается все это слезами и соплями народа. Честное слово, хочу рассказать, а боюсь, не поймете.

– Не боись, – сказал Боб. – Акутагаву поймем.

Я вспомнил, что Борхес не дерзнул пересказывать Данте своими словами. Рассказчик взглянул на меня и сказал:

– Так то же Борхес.

– Что? – не понял Боб.

1. История о том, как Гармония дала трещину.

Там никакого действия нет, а так, полутона, полудень, полувечер, все пристойно, по правилам хорошего тона, я бы сказал, по японским правилам. Харакири, кстати, выполняется по жесточайше консервативному ритуалу. Оно у них относится к правилам высочайшего тона. Самурай, прежде чем выпустить себе кишки, должен настолько высоко воспарить духом, что нам, грешным, не разглядеть его с земли даже в телескоп.

У нас ведь жизнь тоже по правилам идет, но по всяким частным правилам: в трамвае висят правила проезда в трамвае, в магазине – правила закрытия магазина на обед, в общественном туалете – правила хождения на двор. А вот правила хорошего тона нигде не написаны – кому их писать? Оттого их, наверное, теоретически знают только искусствоведы, а практически лишь самураи да приличные художники.

Так ведь, Борода? Пардон, отвлекся.

Так вот, летним японским вечером сидит на японской веранде японский профессор с японской фамилией и читает для души, для японской своей души, неяпонскую «Драматургию» Стриндберга…

Боб, давно перечитывал Стриндберга для души? В третьем классе? Это ты «Муму» читал. А может, фильм такой смотрел. А скорее всего – надписи на женских маечках. Стриндберг не хоккеист, хотя швед. Из команды шведстремов, а не финноненов.

Читает профессор, думает о японской культуре и японских традициях и испытывает чувство глубокого удовлетворения от жизни, от своего положения в обществе, от теплого летнего вечера, от изысканного чтения, от собственных, надо полагать, нетривиальных мыслей, словом, от всего своего существования почти на олимпийской высоте. Только он прочитал о том, что актеры часто спекулируют случайно найденным сценическим приемом, употребляя его кстати и некстати, пока совсем не заездят, как его прервали: пришла незнакомая дама лет сорока.