Текст книги "Мурлов, или Преодоление отсутствия"

Глава 48. Немного о пользе профилактических медосмотров

Щурясь от неестественно яркого света, резко обозначившего наши морщины и нечистоту, но и придавшего тем самым, как ни странно, некое благородство нашему общему облику, мы входили в выложенный голубой плиткой коридор. Плитка была выложена безукоризненно. Стены сияли чистотой. Пол был зеркальный. Чистота была такая, что плюнуть некуда.

Для проформы мы шоркали о резиновый коврик грязными ногами и проходили, оставляя на стерильном полу мутные разводы. Тут же выскакивала юркая техничка и, что-то бормоча себе под нос и страшно улыбаясь, шустро подтирала пол мокрой тряпкой.

В коридоре не было никакой мебели: ни стульев, ни диванчиков, ни лавок, и мы вынуждены были стоять.

– Значит, в ногах все-таки есть правда, – вздохнул Рассказчик, привалившись к стене. – Она, правда, что-то сильно гудит.

По обе стороны коридора были высокие белые двери с одной и той же табличкой «Терапевт». Над одной из дверей горела красная лампочка, и как только она гасла, дверь бесшумно отворялась и голос бесстрастно повторял:

– Десять человек – заходите!

Остальные двери ни разу не открылись.

По обе стороны двери с лампочкой стояли по два дюжих санитара в желтых халатах и желтых чепчиках. У них, наверное, и трусы, и носки тоже были желтые. Поза у них была, хоть снимай исторический фильм: ноги на ширине плеч, руки крестом на груди, поскольку другого креста на груди не было, глаза поверх голов пациентов – не в переносном смысле, а в буквальном. Борода специально прошелся пару раз перед ними – взад и вперед – да, смотрели даже выше его головы. Значит, такая у них была сверхзадача. Желтый цвет и приболваненная поза сподручников Гиппократа не вносили в душу пациентов ожидаемого ими успокоения, а напротив, раздражали, но сказать об этом было некому да и незачем.

Из кабинета никто не возвращался. Видимо, выходили в другие двери.

– Да, здесь только вход, – сказал Рассказчик. – Здесь одностороннее движение, как на всякой мировой магистрали.

Лампочка погасла, дверь распахнулась, как беззубая пасть (в проеме висела алая, с черными разводами, занавеска), голос пригласил нас, и мы, десять очередных человек, в том числе Боб с женой, Сестра с ребенком, Борода и Рассказчик, зашли в кабинет.

– А я уж было подумал, нас сейчас начнут делить, как при крепостном праве, – сказал Рассказчик. – Матерей и жен в одну сторону, детей и мужей – в другую.

– Типун тебе на язык, – сказал Борода.

В это время десятый по очереди спорил с одиннадцатым, кто из них кто, и оба не пропускали друг друга. Получалось как-то странно: десятый выталкивал одиннадцатого наружу, а одиннадцатый десятого наружу вытаскивал, но оба, тем не менее, оставались внутри. На это Рассказчик заметил:

– Несогласованные действия дают результат, противоположный любому действию.

Так и получилось: санитары взяли обоих вежливо за шкирку и выбросили из коридора, как щенков. Зашел двенадцатый с заметной радостью на лице. Дурачок, не продлил удовольствие ожидания. Ожидание – это единственное, что томит душу.

Кабинет был на длину десяти столов, стоявших с интервалом в два метра. Справа в углу на самом деле была еще одна дверь. Должно быть, туда все и выходили из кабинета. Приличный был кабинет, в таком хорошо усадить хорошеньких медсестер и гонять от стола к столу голых призывников на действительную военную службу. Особенно хорошо гонять их зимой, когда в кабинете всего градусов пятнадцать тепла и все члены у пацанов становятся кандидатами в члены.

На безукоризненно чистых металлических столах, покрытых пластиком, лежали градусники, секундомеры, аппараты для измерения давления, стетоскопы, спиртовки, аккуратные пачечки бланков рецептов, больничных листов. На сгибе раскрытых журналов лежали одинаковые шариковые авторучки на шнурочках, чтоб не стащили рассеянные товарищи. Перед каждым столом стояла кушетка, покрытая клеенкой и белой простынкой. В изголовье лежала не иначе как глинобитная подушечка.

Свободная стена была увешена плакатами, развенчивающими пагубное пристрастие к никотину и алкоголю. К сожалению, времени для ознакомления с печальными последствиями курения и пьянства у нас уже не было. И нам его никто не предоставил.

– Проходите по одному человеку к столу, – раздался тот же голос.

– Очень приятно, когда с тобой говорит Невидимка, – сказал Рассказчик, – спасибо, старина Герберт.

– Без эмоций, попрошу вас, – сказал голос.

Рассказчик неожиданно для всех нас по-идиотски вытянулся, выпятив живот и оттопырив зад, и отдал двумя пальцами честь, и стал уморительно похож на бравого солдата Швейка.

Подошли к столам. В углу слева Боб, потом Борода, справа от меня Сестра с ребенком, потом Рассказчик, жена Боба. У крайнего стола никого не было.

– Ребенка – на другой стол, – распорядился желеобразный врач.

– Как? – не поняла Сестра.

– Ребенка – на другой стол, – снова колыхнулось желе.

Сестра отвела ребенка к крайнему столу.

– Все готовы? Раздеться!

– Но тут нигде нет перегородок! – воскликнула Сестра.

– Повторяю: всем раздеться! Догола.

– Вам особое приглашение? – обратился ко мне пожилой врач.

– Не понял, – сказал я.

– Запишем, – сказал врач. – Не… понял… Раздевайтесь!

– Только после вас.

Я встал вполоборота к двери.

Врач с минуту молча смотрел на меня, а потом стал монотонно задавать вопросы. Его интересовало все: фамилия, имя, отчество, пол, год рождения, место проживания, образование, специальность, место работы… Видимо, он собирался ставить диагноз отдельно по каждому пункту анкеты. Когда он добрался до родителей, я на матери – любезно отослал его к ней и отказался отвечать на остальные интересующие его вопросы. Анкетой пусть занимаются кадры, сказал я.

– У нас анкеты занимаются кадрами. Давление?

– Сто двадцать на восемьдесят.

– Пульс?

– Шестьдесят четыре.

– Задержка дыхания?

– Минута сорок.

– Сколько раз мочитесь?

– А сколько надо? Послушайте, доктор, давайте ускорим этот процесс. Как вам удобнее, так и пишите. И вам так привычнее. А мне все равно.

– Хорошо. Температура? Тридцать шесть и семь. На учете онколога состоите? Не состоит. Дерматолога-венеролога? Нет. Нарколога? Нет. Жалобы есть? Нет. Рост? Сто восемьдесят два. Вес? Восемьдесят два. Объем груди? Сто восемь. Зрение? Единица. Глаза – два. Слух? А вот слух проверим. Что-то слухов стало много. Отойдите к стенке. Отвернитесь. Нет, не для расстрела. Зажмите одно ухо. Любое. Шесть.

– Десять.

– Хорошо. Теперь другое, противоположное. Семнадцать.

– Сто одиннадцать.

– Так, слух прекрасный. Плоскостопие – нет. Язык – не обложен. Моча, ага, моча – в пределах. Желудочный сок…

– Желудочного сока много, – сказал я. – Хватит на индейку.

– Желудочный сок – выше нормы. Нужна послабляющая молочно-огуречная диета. А в остальном у вас, как у космонавта.

– Можно в космос?

Врач, не отвечая, записал, что я здоров, коэффициент анормальности составляет семнадцать процентов.

– Так, теперь прививочку и можете быть свободны. Готовьте руку, – врач стал возиться со шприцем и ампулами.

– Я и так свободен, без прививки. Вот эти трое, и дама с ребенком, кстати, тоже. Они все со мной. Предупредите коллег. Во избежание эксцессов.

Врач подумал и согласился с моими доводами. Его коллеги также не возражали. Шприцы с вакциной экономятся, только-то и всего. Хотя врач, осматривающий Сестру, недовольно пробурчал себе под мясистый нос, что всех женщин надо прививать, как деревья, чтобы приносили плоды. Он, видимо, что-то спутал.

Покончив со мной, мой личный врач вымыл с мылом руки, достал из стола «Наставление терапевта» и углубился в изучение его оглавления.

Я отшустрился раньше всех. У Бороды еще только интересовались, на что он жалуется.

– Ноги обварил. Чем-нибудь смазать бы, а то у Сестры мазь кончилась.

– Надо быть осторожнее, когда на ноги льете кипяток, – посоветовал врач. – Вот вам рецепт.

– А где я это все возьму?

– Это ваши проблемы.

– Но вы-то окажите мне сейчас хоть первую помощь, – настаивал Борода.

– Первую помощь? – эскулап нажал кнопку.

Я давно обратил внимание, что у врачей лучше всего получаются безобразные записи в медицинскую карточку и нажатие на кнопочку.

Вошли четыре санитара.

– Обмойте ему ноги и все, что положено.

Санитары сунули под нос Бороде тряпку, тот обмяк, они подхватили его за руки, за ноги и унесли.

Вторым к финишу пришел ребенок. Врач спросил, как его зовут, и, не вдаваясь больше в лишние расспросы, заполнил карточку.

Зато Сестру обследовали с пристрастием и дотошностью – она была красивая женщина. Волосатые пухлые руки и блестящие круглые глазки не пропустили ничего: измерили пульс, давление, температуру, вес, рост, объем груди, талии, бедер, долго прослушивали легкие с двух сторон, на предмет отсутствия увеличения печени и воспаления аппендицита – клали Сестру на кушетку и, сопя, щупали обширную область возможного присутствия этих органов; на предмет отсутствия сколиоза – разворачивали Сестру к себе спиной, чертили зеленкой по позвоночнику пунктир и, облизывая губы, заставляли ее наклоняться и выпрямляться; на предмет отсутствия поясничного остеохондроза – опять клали на кушетку и, держа Сестру за пятки, поочередно поднимали ноги; на предмет изучения полной картины восстановления нормального пульса – предлагали Сестре трижды, с промежутком, присесть по десять раз. Желе тряслось, пыхтело, потело, а потом плюхнулось на стул и закрыло глаза.

– Что, гаденыш, слабо? – спросила Сестра.

Гаденыш, раскрыв рот и глаза, потянулся к кнопке.

Я перехватил его руку.

– Не надо, – приказал голос. – Никому ничего не делать.

Я выпустил волосатую руку. На ней остались белые следы от моих пальцев. Рука ударила по столу, рванула на себя ящик стола, достала таблетки, захлопнула ящик и стала сжиматься и разжиматься в бессильной ярости, как обрубок червя.

Мы оделись. Открылась выходная дверь, а через несколько секунд раздался голос:

– Десять человек – заходите!

После яркого света мы оказались в полумраке.

– Где Борода? Что с ним? – спросила Сестра.

– Здесь Борода, – послышался голос из темного угла.

– Что они сделали с тобой?

– Ничего, сволочи. Взяли и кинули, как собаку. Сначала что-то под нос сунули, как обухом по голове, но через минуту оклемался, меня парфюмерией не возьмешь! В себя пришел, когда меня свалили в этот угол. У нас больных нет, сказали, в другой раз ноги отрежем, чтоб не болел и не жаловался.

– Хорошо, что я не пожаловался на голову, – сказал Боб. – Я уж совсем было хотел сказать, что у меня от их заботы голова идет кругом.

– Да, Боб, это хорошо, что ты не пожаловался на голову! – развеселились мы. – И на энурез заодно.

– О! Я буду жаловаться на главврача! – воскликнул Боб.

– Ты лучше пожалуйся на общество охраны памятников.

– Где мой адвокат? – вопил, как пьяный, Боб, а мы, как пьяные, дико хохотали и шли на ощупь по темному туннелю.

Глава 49. В родовом имении. Замок Монте-Мурло

Когда находишься в пути, за любым поворотом тебя ждет если не ад, то уж рай точно.

Если ты в распутицу оказался за городом посреди дороги в заглохшей машине и в адском тумане не у кого спросить, куда ведет эта дорога, не отчаивайся – все дороги ведут в Рим.

Если же ты, читатель, точно так же оказался вдруг один на задворках жизни и перед тобой в белой мороси то проступают, то теряются несколько тропок – не спрашивай себя, куда они ведут, ибо каждая из них ведет тебя в ад.

Да и в повседневной жизни: идешь на работу, а приходишь в ад. Возвращаешься домой, а там тоже ад. Да такой, что сразу и не поймешь, то ли дома все такие сумасшедшие, то ли у тебя самого не все дома. Но это вовсе не означает, что нет рая, а кругом один только ад. Никогда не надо отчаиваться: как бы ни было плохо, рано или поздно будет еще хуже.

Вообще-то знатоки утверждают, что и к аду, и к раю ведет одна дорога, на середине которой, на развилке, есть громадный ров со змеями и рыжими муравьями, наполовину заполненный черепами и костями грешников и праведников. Говорят, там разлом земной, еще что-то жутко апокалипсическое, черт-те что говорят – не буду передавать чьи-то домыслы, спросите знатоков сами, пошлите им каверзный вопрос в конверте. Только не забудьте приложить свою фотографию, чтобы вас показали по TV и за вас гордилась вся страна.

У нас же все было, как у всех. Рай, который оказался за поворотом, напоминал и не напоминал многочисленные описания страны лучезарного света, которых тьма тьмущая. И к этому раю вела прозаичная, где песчаная, где кремнистая, дорога, с которой ветер бросал в лицо пыль, и она потом долга резала глаза и скрипела на зубах.

Итак, свернув за этот поворот, мы увидели в конце длинного туннеля белое пятно неведомого дня и поспешили к нему. Спустя считанные (непонятно кем) минуты мы оказались на вершине высокого холма. Нас охватило пьянящее чувство, будто мы оказались на вершине мира. Если наши останки погребут в этом холме, так оно и будет на самом деле, поскольку мы тогда обретем наконец-то мир.

– Тебе ничего не подсказывает твоя интуиция? – спросил я Рассказчика.

– Ничего, – ответил он. – Это место не для откровений. Слишком высоко.

С вершины открывалась панорама рая: вогнутый зеленый дол, выпуклое море, гладкое синее небо с бегущими по нему наперегонки белыми барашками и лазурными мечтами, солнце и слепой дождь. Весь огромный объем пространства спокойно сиял, как смарагд. А во всех воздушных замках был день открытых дверей.

Место над крутым обрывом, между бездонным небом и бездонным же морем, занимал серый замок, внушительных, но все же конечных размеров. Серые стены замка располагались правильным шестиугольником и напоминали сверху бензольное кольцо или ячейку на картограмме ядерного реактора, а если чуть-чуть задуматься, некую сакральную фигуру, непостижимую для неофита, задумавшегося чуть-чуть. Вокруг замка – с видимой нам стороны – опоясывая три стены, был ров, наполненный водой из горной речушки. Три другие стены являлись продолжением скал, на которых были сооружены. Когда из глубины моря появлялся корабль, величественный замок на скалах, на фоне гор под высоким небом, должен был внушать матросам странные для них мысли о бренности бытия и утлости их суденышка. Одиннадцать башен разделяли равные промежутки, и были башни в два раза выше стен. Две башни, со стороны моря, еще не были возведены полностью. В ближней к нам, двенадцатой, судя по всему – главной, был массивный подъемный мост, приводимый в движение с верхней площадки барабанами, хорошо видимыми издалека. Эта башня была раза в два шире прочих и выше их.

Когда мы спустились с холма и подошли ко рву, мост дрогнул, со скрежетом опустился, не дойдя полуметра до упора, и мы взошли на него. Мост закачался у нас под ногами, и тут же вверх поползла тяжелая решетка и на высоте головы всадника замерла, готовая пропустить друга, а на врага и непрошеного гостя обрушить всю свою остроконечную массу. Решетка пропустила нас и мы вошли – четыре точки – на плоскость двора. У дальней южной стороны был собственно замок или дворец. Вдоль стен по периметру тянулись роскошные розовые кусты, источавшие тонкий, до ядовитости, аромат, как нельзя более подходивший этому месту. Тут садовники, наверное, уходили на пенсию в пятьдесят лет.

Нас приветствовал седой и статный, чувствовалось – не из простых смертных, Управляющий замком. Похоже, это был разорившийся граф или даже герцог, который сегодня не в милости у Его Величества. Странно было видеть его здесь в роли чьего-то слуги, кроме своего государя, но мало ли что может прийти в голову, не обремененную заботами о хлебе насущном!

Церемониал приветствия он начал с меня, а затем приветствовал и моих спутников. Манеры его были безупречны, но мне все же показалось, что, приветствуя Бороду, он едва сдержал легкую, но колючую, пропитанную ароматом розы и скрытыми в ней шипами, улыбку. К его словам я не прислушивался, а чувствовал себя зрителем камерного театра, озабоченного не спектаклем, а житейскими проблемами. Что мне Гекуба! Но тут до меня дошло… Я не верил своим ушам.

– Что он сказал? – спросил я Рассказчика.

– Он приветствовал вас, сиятельный князь, и заверил, что ваш замок готов к приему – вас, – он поклонился мне, – и ваших друзей, – он поклонился Бобу и Бороде.

Боб сделал книксен. Борода трижды перекрестился на православный манер. Я стоял столбом.

Управляющий похоже отметил эту странность высоких гостей, спустившихся, правда, с не менее высоких гор.

– Ты знаешь латынь? – задал я бессмысленный вопрос.

– Быть в Риме – и не знать латынь?

Покончив с приветствиями, Управляющий подал знак и мне стали подносить дары. Каждый дар сопровождался церемониальным поклоном Управляющего в неопределенном направлении, видимо, вдоль вектора, образованного мной и дарителем.

– Трех соколов в золотых клетках для соколиной охоты – от императора Германии, его величества Генриха Седьмого Люксембургского!

Клетки поднесли ко мне. Все три сокола смотрели мне в глаза. В глазах их я читал преданность, преданность и одну только преданность. Посмотрим, что в них будет, когда клетки откроются. Я кивнул головой. Клетки унесли.

– Двухтомник: «Священное писание» и «Священное предание» в золотом переплете и с платиновой пряжкой, а так же, как истинному праведнику-католику, красно-желтый зонт – от папы Климента Пятого из Авиньона!

«Попал в переплет, – подумал я, разглядывая фолианты с зонтом. – Взяли бы и поднесли «Труды профессора Фердинандова». Я кивнул и их также унесли.

– Чистокровного жеребца Анхиза с седлом из кожи вепря и серебряной сбруей – от короля Португалии Диниша Первого Землепашца!

Караковый жеребец оскалил зубы и встал на дыбы.

– Огонь! – невольно вырвалось у меня.

– Его звать Анхиз, ваше сиятельство.

– Огонь! – повторил я.

Жеребец перебирал сухими жилистыми ногами, вертел длинной мускулистой шеей и скалил зубы.

– Он улыбается вам.

Жеребца увели.

– Хронометр – от короля Неаполя Роберта Мартелло!

«Какая громадина! Вся из дерева. И она создана для того, чтобы ловить такие ничтожно малые часы и минуты. Подарить, что ли, этому Мартелло мои кварцевые часы?»

– Их много, даров? – спросил я Рассказчика.

– Много, но среди них нет главного.

– «Энеиду» Вергилия в мягкой обложке из бархата – от Данте Алигьери!

Я невольно поднял брови, выразив целую гамму чувств, как опытный актер старой японской школы.

– Ларец с красками и набором кистей – от живописца Джотто ди Бондоне!

– Борода, думаю, это тебе пригодится, – шепнул я приятелю.

У него загорелись глаза.

– Ларь с перцем, мускатным орехом и шафраном – от архитектора Джованни Пизано!

«Что ж, я не венецианский дож, это не Венеция и шафран – не валюта, значит, не взятка. Приму и шафран».

Наконец с дарами было покончено. Все они были унесены в мои покои, а конь-огонь уведен в стойло.

– С вашего соизволения мы хронометр разместим на третьей башне, – сказал Управляющий. – Он в ваших покоях не поместится.

Я всемилостивейше и светлейше соизволил.

– Недурно было бы восход и заход солнца отмечать стрельбой из пушки, – неосторожно сказал я и посмотрел на палящее солнце в зените.

– Извольте повторить, – попросил Управляющий. – Стрельбой из чего?

– Хорошо. В другой раз, – сказал я.

– Ваше сиятельство, у меня к вам конфиденциальный разговор. Короткий, но безотлагательный.

Я кивнул своим спутникам, чтобы шли отдыхать, а мы с Управляющим медленно двинулись по розовой аллее к дворцу.

– Прежде всего позволю себе высказать мое глубокое удовлетворение вашей почтительностью, с которой был принят вами драгоценный дар от нашего несравненного комедиографа Данте Алигьери. Я распорядился книгу положить вам в изголовье.

– Благодарю вас, вы очень любезны, – сказал я.

– Теперь, собственно, о предмете конфиденциальности. Один дар от лица, пожелавшего остаться неизвестным (он граф), я не счел возможным предоставить на всеобщее обозрение. Прошу извинить меня за самоуправство.

– Да ради бога! Продолжайте.

– Это лицо прислало вам из Венеции прекрасное зеркало, обрамленное неизвестным мне материалом. Скорее всего, китайским. Оно удивительным образом копирует день и ночь. Когда в нем ночь, оно серое и в нем довольно сносно видишь свое собственное изображение. А когда в нем день, в нем появляется масса различных изображений, таких ярких, что себя уже и не видишь. Есть очень странные изображения, похожие на ночные кошмары или на персонажей «Комедии» Данте. И самое интересное, – Управляющий понизил голос и оглянулся, чем очень удивил меня, – что зеркало не отпускает эти изображения. В нем столько накопилось их, что от тесноты они начинают драться и убивать друг друга. Там сплошь смерть и насилие. И я опасаюсь, – перешел он на шепот, – я опасаюсь, как бы это зеркало не лопнуло и из него, как из ящика Пандоры, не вывалились на человечество все эти злобные и кровожадные изображения. Люди не справятся с ними. Здесь нужна рука Бога. Это зеркало у вас в опочивальне. Я его на всякий случай, от греха подальше, накрыл плащом.

– И что же оно само… включается? Я хотел сказать, меняет свои изображения, чередует день и ночь?

– Нет, там есть такой рычажок…

«Бог ты мой, да это же телевизор!» – я посмотрел по сторонам, не видно ли где линии электропередачи, чем черт не шутит – что мы знаем о средневековье? ЛЭП не было. Значит, кабель или на батарейках.

Я искренне поблагодарил Управляющего за предупреждение и заверил его, что не допущу, чтобы на человечество вывалилась вся эта мразь зазеркалья. Мало того, подумал я, я уничтожу эту гадину в самом зародыше, пока она не наплодила мириады змеенышей и те не расползлись по всему свету. Посланцы тьмы. Когда на ТV начинается день, на земле настает ночь. Надо так его уничтожить, чтобы ни одна его часть, ни один винтик, не попали в руки какому-нибудь средневековому гению и очередное дитя любопытства и любознательности не приблизило бы конец света на несколько веков.

Так вот как, оказывается, становятся луддитами, мракобесами и мизантропами. Не от незнания, господа, а совсем даже напротив – от знания того, чего еще не знаете вы!

Хотя, как я наивен: уничтожив этот ящик, я вовсе не уничтожу телевидение. Технический прогресс неуничтожим, как сорняк, как искушение дьявола, как вечное стремление человека облегчить себе жизнь. Ведь это не рукопись и не скульптура, не яблоня и не дамасская роза, в конце концов!

Чей же это такой изысканный подарочек? Графа, пожелавшего остаться неизвестным? Кажется, я знаю, чей.

Не успел я оглядеться в своих покоях, как мне предложили помыться и переодеться к обеду. Помыться мне предложили в сенях, где переваливались утки и бродили собаки и куры, а возле стены лежали откормленные свиньи, интеллектом уступающие, по заверениям биологов, только человеку. Про свинью нельзя, наверное, сказать, что она худа или плохо выглядит. Особенно в Хохляндии, что в переводе с немецкого означает: «Высокая страна». Поэтому свинья так редко пользуется услугами диетологов и прочих служителей культа здорового жилистого тела, портящих вкус сала.

На земляном полу стояла громадная бочка, накрытая тряпкой. Из бочки поднимался пар. Рядом стояли еще две кадки с горячей и холодной водой и висели на колу с гвоздями три ковша, один больше другого, гребень, какие-то конские хвосты, должно быть, мочалки, льняные полотнища – полотенца, в тазике лежала пемза и глина. Мыла и шампуня, естественно, не было. И это было тоже хорошо. На табуреточке лежало аккуратно сложенное бельишко. Везде была набросана солома, чтобы было хорошо ногам. А еще потому, что она прикрывала гуано домашних животных и птиц. Из стойла заржал Анхиз. Я подошел к нему, почесал храп, взял из корзины охапку моркови и угостил. Жеребец шумно жевал морковь, глядя мне в глаза своими изумительными по красоте глазами, и я понял, что пришелся ему по душе.

– Ты, часом, не вещий конь? – спросил я его. – Может, совет дашь, как в страну неизреченную нам попасть? Молчишь? Правильно делаешь. Огонь!

«Анхиз, приятель!» – прочитал я в его карих глазах.

– Огонь! – согласился я.

Поначалу я думал, что меня начнут услужливо раздевать, помогать залезть в бочку, лить воду, суетиться, хлопотать… Ничего подобного! Вокруг не было ни одной человеческой души. И это было хорошо. Я люблю мыться один. И как это слуги улавливают желание своих господ? Ни одна школа, ни один лицей, не говоря уж об университете, не в состоянии научить одного человека понимать мысли и желания другого. Это признак хорошего тона, вспомнил я, или хорошего вкуса. Этому не учат, с этим рождаются.

Странно, однако, что в краю, где изобрели термы с их парильнями и говорильнями, дискуссионными клубами и заговорами против цезарей, спортзалами и соляриями, кальдариями, тепидариями, фригидариями и прочими валериями и холериями, по прошествии всего нескольких веков отказались от них и могли предложить усталым и знатным (!) путникам только бочки с горячей водой. Налицо было упрощение банного церемониала и его подлинный демократизм. Видимо, это плата за переход от стадии рабовладения к более прогрессивной стадии – феодализму. Прогресс вообще выбрал путь упрощения всего сущего и умножения насущного. Но и эта кадушка была, по всей видимости, милость Господня, так как доживи мы до короля Генриха IV, без его ордена Бани мы не имели бы и вовсе привилегии мыться и умываться.

После помывки на дне и стенках бочки осталось, наверное, с полпуда грязи и соли.

«Хорош сиятельный!» – подумал я мыслями слуг. Впрочем, принадлежат ли слугам их мысли? И что лучше, в конце концов, чистая кровь или чистое тело? Или чистая душа? Наверное, все же чистая совесть. Впрочем, лучше всего чистое белье. Особенно с морозца…

Когда я покидал свое чистилище, две свиньи со вздохом поднялись и поплелись к бочке в поисках поживы и пополнения своего интеллекта.

Возле выхода на завалинке меня ожидал посыльный. Он шустро смахнул с моих доспехов пыль и проводил меня в гостиную. Там уже все собрались и ждали меня. Когда я вошел, присутствующие встали и поклоном приветствовали мою светлость. Я приблизился к ним и у них посветлели глаза. Что касается Бороды и Боба, я знал – это от голода.

Трапеза, в отличие от средневековой сауны, была изысканнейшая. Одни цвета цветов и краски блюд чего стоили. Надо не забыть спросить у Бороды хотя бы о примерной их цене. О звуках желудка и запахах пищи предпочитаю молчать. Тем более со звуками хорошо справились Рабле и Дали. А вот запахи еще какое-то время будут сопровождать меня в пути, как в небе легкие перистые облака.

Всевозможные жюльены, салаты, павлиньи языки и оливки, фаршированные какой-то дребеденью из морепродуктов, спаржи и индийских пряностей, тарелки с чем-то, чему названий не было в моей памяти, прочая съедобная акварель только предваряли главные блюда в масле, жире и собственном соку. Блюда эти вносили на египетских ладьях. Шестеро верзил заносили каждую ладью и, как гроб, водружали ее на гигантский стол, чтобы мы могли как следует проститься с ее содержимым. Собравшихся было много, не менее ста человек, и воздух гостиной был буквально насыщен естественными разрядами хорошего аппетита. Когда двенадцать человек занесли на вертеле гигантскую тушу хорошо прожаренного быка, над столом на минуту воцарилось священное молчание и атмосфера накалилась как перед грозой. Прорвало и понесло. И закружилось и завертелось. Семь человек свалились под стол. Пятерых утащили в соседнюю залу. Груды мяса, дичи и рыбы были погребены в людском чреве. Все это заливалось непомерным количеством незнакомой, но приличной выпивки. Вкатили, кажется, уже пятый бочонок с вином. Я повертел во все стороны головой.

– Мэтра Франсуа Рабле высматриваешь? – спросил Рассказчик. – Он придет попозже. Заглянул по пути к молодому своему приятелю Нострадамусу в другой век. Не беспокойся, он ненадолго, ему достанется.

– Жаль, нет щец, – рыгнув, сказал Борода и отвалился от стола.

– И пивка жигулевского, – сказал Боб, взглядом победителя обозревая перед собой поле брани и останки пиршества.

– Марс! – подтолкнул меня Рассказчик, указывая на Боба.

– Что угодно будет вашему сиятельству еще? – хором спросили четыре официанта, мигом подскочившие к нам.

Управляющий выжидающе смотрел не на нас, а на них.

– Щец бы, – сказал, снова рыгнув, Борода.

– Пивка жигулевского, – сказал Боб, вздохнул и взял от своего бесчувственного соседа справа пропадавший зазря поросячий бок.

– Столичной, – попросил Рассказчик. – В отпотевшем графинчике. Увенчать сей симпозиум.

– Благодарю, – сказал я. – Все хорошо. А господа шутят. Они вычитали у Данте, что в раю дают щи, пиво и водку, вот и шутят.

Слуги доложили Управляющему о наших желаниях. Управляющий издали поклонился мне, распорядился о чем-то и подошел к нам.

– Господа желают в рай? – спросил он. – Вы, ваше сиятельство, тоже желаете?

Я молча взирал на него. Управляющий был не из тех, кто упивается весельем на шоу «Золотой Остап», и я не знал, как отнестись к его словам.

– Как вам будет угодно. Рай ждет вас.

– Приятно слышать, – подал голос Боб. – Поесть-то можно? А то в раю, слышал, не кормят.

– Так – не кормят, – ответил Управляющий.

– Ну вот, видите. Благодарю вас, – Боб с трудом приподнялся со своего места и поклонился. Управляющий в ответ поклонился ему. Боб еще раз поклонился и упал на сиденье, не потеряв, впрочем, равновесия.

– Может, выпьешь? – Боб протянул Управляющему кубок с вином.

– С превеликим удовольствием. Но прошу извинить меня. Я на посту.

– А! Гаишник, – пробурчал Боб, потеряв к инспектору всякий интерес. – Я сегодня не на ходу.

После трапезы большинство гостей огрузло за столом и отдыхало от праведных трудов. В углу музыканты играли на каких-то инструментах. Мелодия совершенно не воспринималась сознанием, было просто тревожно, как перед сражением. Мы с Рассказчиком покинули стол сами. Бороде и Бобу помогли выйти на свежий воздух четыре человека.

– Ваше сиятельство, – обратился ко мне Управляющий, – как будет угодно вам распорядиться о порядке посещения рая?

– В пешем, милейший! – взмолился Боб. – Только не на том жеребце. А еще лучше на носилках или на рикше.

– А что, там определенный ритуал? – спросил я.

– Нет, в смысле, кто пойдет первый, кто второй и так далее.

– А что, всем сразу в рай попасть нельзя?

– Нет. Там ограниченные площади. Четыре сотки. Надо по очереди.

– И тут очередь! – буркнул Боб. – Рай, и тот – малолитражный! Пардон, малометражный!

Мы зашли в башню. Здесь была такая же, как на главной башне, решетка, только меньших размеров. Решетка поднялась и Управляющий вывел нас на террасу, нависшую над морем.

– Пожалуйте, вот в эту дверь, – Управляющий указал на небольшую дверь в стене мелкого грота.