Текст книги "Майский цветок"

VIII

Ректоръ провелъ по дѣламъ цѣлый день въ Валенсіи и возвращался домой. Дойдя до Глоріеты[16]16
  Площадь передъ табачной фабрикой, занятая отчасти скверомъ.


[Закрыть], онъ остановился противъ фабрики. Было шесть часовъ. Солнце кидало оранжевый оттѣнокъ на кровли этого огромнаго строенія и смягчало черновато-зеленые тона лужъ, которыя оставилъ дождь въ углубленіяхъ мансардъ. Статуя Карла III купалась въ прозрачно-голубомъ воздухѣ, полномъ теплаго свѣта; изъ рѣшетчатыхъ балконовъ вырывался наружу гамъ рабочаго улья, крики, пѣсни и металлическій звонъ хватаемыхъ и бросаемыхъ ножницъ.

Изъ широкихъ воротъ начали выходить, подобно бунтующему стаду, работницы первыхъ мастерскихъ: потокъ ситцевыхъ платьевъ, засученныхъ рукавовъ, крѣпкихъ рукъ, ногъ, сѣменящихъ безъ устали мелкимъ воробьинымъ шагомъ. Неясный гулъ переклички и неприличныхъ фразъ слышенъ былъ у воротъ, на обширномъ пространствѣ, гдѣ ходили взадъ и впередъ сторожевые солдаты и гдѣ стояло нѣсколько будочекъ, торговавшихъ лимонадомъ.

Ректоръ стоялъ на тротуарѣ Глоріеты посреди разносчиковъ газетъ, находя удовольствіе въ созерцаніи веселой суетни сигарочницъ, неугомонная толпа которыхъ, въ бѣлыхъ фуляровыхъ платкахъ на головахъ, смутно напоминала бунтующую общину, безстыжихъ монахинь, черные глаза которыхъ оглядывали мужчинъ и какъ бы проникали подъ одежду своими пренебрежительными взглядами.

Онъ замѣтилъ Росету, которая, отдѣлившись отъ одной изъ группъ, шла ему навстрѣчу. Спутницы молодой дѣвушки остались ждать другихъ работницъ, которыя работали въ различныхъ мастерскихъ и должны были выйти немного погодя.

«Паскуало возвращается домой? Отлично. Такъ они могутъ идти вмѣстѣ».

И они отправились по дорогѣ въ Грао. Онъ, неповоротдивый морякъ съ кривыми ногами, долженъ былъ ускорить шаги, чтобы не отстать отъ этой дѣвушки чертовки, умѣішей ходить лишь очень быстро, съ граціознымъ развальцемъ, и размахивая юбкой, точно шхуна – флагомъ. Братъ хотѣлъ взять у нея корзину, чтобы помочь ей. «Да нѣтъ, спасибо! Она такъ привыкла чувствовать эту корзину на своей рукѣ, что безъ нея не сумѣетъ идти».

Еще не дойдя до Морского Моста, Ректоръ уже заговорилъ о своей лодкѣ, о «Цвѣтѣ Мая», ради котораго онъ забывалъ даже свою Долоресъ и маленькаго Паскуало.

«Завтра начинается ловля «быками», и всѣ лодки выйдутъ въ море. Всѣ увидятъ, какова его новинка! Такая чудная лодка! Наканунѣ волы стащили ее въ воду, и теперь она стоитъ въ гавани вмѣстѣ съ другими. Но какая разница! «Цвѣтъ Мая» поневолѣ обращаетъ на себя вниманіе, какъ барышня изъ Валенсіи среди береговыхъ растрепъ. Онъ побывалъ въ городѣ, чтобы докупить кое-что, не хватающее въ ея снаряженіи, и держитъ пари на дуро, что всѣ богачи Кабаньяля – судохозяева, забирающіе себѣ чистый барышъ съ ловли безъ риска собственными шкурами, – не могутъ выставить болѣе нарядной лодки».

Но такъ какъ все имѣетъ конецъ, то, несмотря на восторгъ Ректора, пришло къ концу и его повѣствованіе о совершенствахъ его лодки; и когда они добрались до Фигетъ, онъ, въ свою очередь, уже слушалъ Росету, которая жаловалась на придирки надсмотрщицъ.

«Онѣ измываются надъ работницами, и если ихъ оттаскаютъ за волосы при уходѣ, то пусть пеняютъ на себя. Счастье, что Росетѣ съ матерью не много нужно; но, ахъ! сколькимъ несчастнымъ приходится работать какъ крѣпостнымъ, чтобы прокормить лѣнтяя-мужа и цѣлое гнѣздо дѣтворы, поджидающей ихъ у дверей, – ртовъ, никогда не устающихъ глотать! Непонятно, что при такой нуждѣ есть еще женщины, имѣющія склонность разводить ребятъ!»

Съ полною серьезностью и сохраняя скромный видъ, недоступная бѣлокурая дѣвственница, выросшая въ грязной обстановкѣ взморья, разсказала брату скандальную исторію въ выраженіяхъ самыхъ грубыхъ, какъ женщина, которая знаетъ все; но въ ея тонѣ было столько благородства, что самыя рѣзкія слова какъ бы скользили по алымъ губкамъ, не оставляя по себѣ ни малѣйшаго слѣда. Дѣло шло о товаркѣ по фабрикѣ, поганой шкурѣ, которая теперь не можетъ работать изъ-за сломанной руки: мужъ засталъ ее съ однимъ изъ многочисленныхъ любовниковъ и наказалъ нѣсколько сурово. «Какой позоръ! У этой мерзавки четверо дѣтей!»

Ректоръ свирѣпо улыбался «Сломалъ руку! Чортъ возьми, оно недурно! Но, пожалуй, этого еще мало. У него нѣтъ жалости къ бабамъ, которыя ведутъ себя дурно. Какъ должно быть несносно жить съ подобной женщиной! Ахъ! должно благодарить Бога, когда, подобно ему, имѣешь честную жену и спокойствіе въ домѣ!»

Ргсета бросила саркастическій взглядъ сожалѣнія.

«Дѣйствительно, Ректоръ былъ счастливъ и имѣлъ основаніе благодарить Бога!» Но иронія, которая звучала въ этихъ словахъ, была слишкомъ тонка для того, чтобъ Паскуало могъ ее понять.

Послѣдній преобразился, возмущаясь дурнымъ поведеніемъ женщины, которой онъ не зналъ, и соболѣзнуя несчастью человѣка, чье имя даже не было ему извѣстно.

Подобныя мерзости приводятъ его въ ярость! Убиваться на работѣ, чтобы прокормить жену и дѣтей, а затѣмъ, вернувшись домой, найти невѣрную въ объятіяхъ любовника, откровенно говоря, такая штука всякаго можетъ вывести изъ себя и довести до пожизненной каторги. А въ такихъ случаяхъ кто виноватъ? Онъ безъ колебанія говоритъ: виноваты эти проклятыя быбы, которыя и на свѣтѣ-то живутъ, чтобы губить мужчинъ, а больше ни для чего!» Но тотчасъ же онъ пожалѣлъ, что зашелъ слишкомъ далеко, и поправился, сдѣлавъ оговорку въ пользу Росеты и Долоресъ.

Впрочемъ, эта оговорка почти не принесла пользы, такъ какъ его сестра, видя, что разговоръ переходитъ на тему, близкую ея матери и ей самой, начала говорить съ большой горячностью, и ея нѣжный голосокъ дрожалъ отъ гнѣва. «А мужчины! Вотъ прекрасная порода! Истинные виновники, это – они. Ахъ! и она съ матерью имѣютъ полное право сказать: «кто изъ нихъ не подлецъ, тотъ дуракъ!..» Если женщины таковы, каковы онѣ есть, то виноваты мужчины, только мужчины. Они стараются соблазнять молодыхъ дѣвушекъ; она можетъ объ этомъ говорить по опыту, такъ какъ, будь она дура и послушай ихъ, она была бы теперь Богъ знаетъ чѣмъ. А, если онѣ замужемъ становятся дрянными, то это уже вина мужей, которые или раздражаютъ ихъ своимъ дурнымъ поведеніемъ и подаютъ дурной примѣръ, или слишкомъ глупы, чтобы замѣтить бѣду и вовремя примѣнить лѣкарство. Стоитъ только посмотрѣть на Антоніо! Развѣ Росаріи не было бы простительно потерять себя, хоть бы ради мести за мерзкіе поступки мужа? Что касается дураковъ, она не желаетъ приводить примѣровъ. Ихъ много, даже и въ Кабаньялѣ, – мужей, виновныхъ въ томъ, что допустили до гибели своихъ женъ, – и всѣ ихъ знаютъ».

Безо всякаго умысла она такъ посмотрѣла на Ректора, что тотъ, несмотря на свою простоту, какъ будто понялъ и бросилъ на сестру вопросительный взглядъ; но тутъ же, успокоенный слѣпымъ довѣріемъ къ женѣ, онъ удовлетворился слабымъ протестомъ противъ того, что говорила Росета. «Ну! Это все – скорѣе сплетни, чѣмъ правда. У здѣшнихъ людей злые языки. Они разсуждаютъ о супружскихъ дѣлахъ крайне лвгкомысленно, находятъ поводъ къ смѣху въ вѣрности жены и въ чести мужа, издѣваются самымъ жестокимъ образомъ надъ семейнымъ миромъ, но, въ сущности, это – пустые разговоры безо всякаго желанія обидѣть.» «Имъ не достаетъ образованія», какъ отлично выразился священникъ, донъ Сантіаго. Даже самъ Паскуало, если бы захотѣлъ обращать вниманіе на ихъ болтовню, развѣ не имѣлъ бы повода сердиться? Развѣ не осмѣлились они дѣлать злостныя предположенія о Долоресъ и подпускать намеки ему самому, на взморьѣ въ Кабаньялѣ? И на кого, великій Боже? Нельзя повѣрить! На Антоніо, на его брата! Ну, вотъ! Все, что можно сдѣлать, это – посмѣяться! Статочное ли дѣло, чтобы, при такой хорошей женѣ, кто-нибудь пришелъ охотиться въ его владѣніяхъ, и чтобы этимъ браконьеромъ былъ именно Антоніо, тотъ Антоніо, который почитаетъ Долоресъ, какъ родную мать?!»

И Ректоръ, хотя ему досадны были эти сплетни, смѣялся при воспоминаніи о нихъ съ тѣмъ выраженіемъ презрѣнія и вѣры, какое бываетъ у крестьянъ, если при нихъ отрицаютъ чудеса ихъ деревенской Богородицы.

Росета замедлила шагъ. Она посмотрѣла на Паскуало своими глубокими большими глазами, какъ бы сомнѣваясь въ искренности этого смѣха. Но нѣтъ, сомнѣніе невозможно: смѣхъ былъ непритворенъ. Простофиля былъ непроницаемъ для подозрѣній. Это ее разозлило; инстинктивно, не отдавая себѣ отчета въ причиняемомъ злѣ, она сболтнула то, что просилось у нея съ языка. «Да, она стоитъ на своемъ всѣ мужчины, безъ исключенія, – негодяи или дураки!» И ея взглядъ устремился на брата, ясно показывая, что онъ причисленъ ко второй категоріи.

Тогда этотъ первобытный человѣкъ началъ понимать. «Дураки?.. И онъ тоже, можетъ быть?.. Развѣ Росета знаетъ что-нибудь?.. Тогда она должна сказагь… сказать прямо…»

Они дошли до полпути, гдѣ крестъ; и тутъ на нѣсколько минутъ остановились. Ректоръ былъ блѣденъ и покусывалъ свой толстый палецъ: палецъ моряка, широкій, мозолистый, со стертыми ногтями.

«Да, она должна сказать прямо!»

Но Росета не говорила. Она видѣла сильное возбужденіе брата, которое встревожипо ее. Она боялась, не зашла ли слишкомъ далеко; совѣсть ея, какъ честной дѣвушки, возмутилась, и, при видѣ блѣдности и суровости на этомъ, обыкновенно простодушномъ и добромъ, лицѣ, она упрекнула себя.

Поэтому она почти взяла назадъ свои слова.

«Нѣтъ, нѣтъ, она не знаетъ ничего. Сплетни, не болѣе… Но все же, чтобы не дать людямъ болтать, Паскуало долженъ бы заставить Антоніо ходить къ нему не такъ часто».

Ректоръ слушалъ ее, наклонившись къ водопроводу, у креста, и поглощалъ всю воду, вытекавшую изъ крана, какъ будто бы недавнее волненіе зажгло огонь въ его груди. Послѣ этого онъ пустился въ путь съ мокрымъ ртомъ, вытирая губы своими мозолистыми руками.

Но добродушіе еще разъ одержало побѣду.

Нѣтъ, никогда не поступитъ онъ такъ дурно съ Антоніо. Развѣ бѣдный мальчикъ виноватъ, что люди такъ наглы? Кромѣ того, запереть передъ нимъ двери, это – желать его гибели: если онъ сталъ теперь сколько нибудь смирнѣе, то именно благодаря добрымъ совѣтамъ Долоресъ, бѣдняжки, крторую такъ многіе ненавидятъ изъ зависти, только изъ зависти.

И, въ злобѣ на враговъ Долоресъ, онъ подчеркнулъ свое сужденіе жестомь, которымъ какъ бы ставилъ и Росету въ число завистницъ.

«Но пусть болтаютъ до устали. Онъ, все же, очень спокоенъ и плюетъ на всѣхъ… Антоніо для, него – сынъ. Онъ помнитъ, будто вчера, то время, когда онъ служилъ нянькой этому мальчугану, когда спалъ съ нимъ рядомъ въ каютѣ старой лодки, стараясь занять поменьше мѣста, чтобы тому было просторно на постели. Какъ такъ? Развѣ такія воспоминанія забываются легко? Забываются только счастливые дни! Вылетаютъ изъ памяти пріятели, съ которыми пьешь и поешь въ кабачкѣ, а съ кѣмъ вмѣстѣ голодалъ, чортъ возьми! того не забудешь! Бѣдный Антоніо! Ректоръ рѣшилъ сдвинуть съ мели этого несчастнаго, достойнаго жалости, и не уймется, пока не сдѣлаетъ его хорошимъ человѣкомъ. Что вообразила себѣ Росета? Ахъ, онъ, въ самомъ дѣлѣ, дуракъ; зато сердцу его даже тѣсно въ груди!»

И онъ колотилъ себя въ могучую грудь, которая гудѣла какъ барабанъ.

Затѣмъ братъ и сестра шли болѣе десяти минутъ, не обмѣнявшись ни словомъ, Росета сожалѣла, что затѣяла этотъ разговоръ; Паскуало, опустивъ голову и задумавшись, порою хмурилъ брови и сжималъ кулаки, будто боролся съ какою то дурною мыслью.

Вотъ они дошли до Грао и вступили въ тѣ улицы, что ведутъ къ Кабаньялю. Тутъ Паскуало, наконецъ, заговорилъ, явно чувствуя потребность излить душу, высказать сокровенныя и мучительныя мысли, отъ которыхъ морщился его лобъ.

«Словомъ, главное въ томъ, что эти рѣчи – только людскія выдумки. Потому что, если бы онѣ когда-нибудь потвердились, чортъ возьми! Тутъ еще не знаютъ, каковъ Ректоръ! Есть минуты, когда онъ самъ себя боится… Да, конечно, онъ – человѣкъ миролюбивый и ненавидитъ ссоры; часто на взморьѣ онъ отказывается отъ своихъ правъ, потому, что онъ – отецъ и не хочетъ слыть забіякой. Но пусть не смѣютъ трогать его добра: денегъ и жены!.. Онъ до сихъ поръ съ ужасомъ вспоминаетъ, какъ, на пути изъ Алжира, ему прошло въ голову, если таможенная шлюпка настигнетъ его, стать у мачты съ ножомъ въ рукѣ и убивать, убивать до тѣхъ поръ, пока его самого не свалятъ на тюки, составляющіе все его богатство. А что касается Долоресъ, то порою, видя, какъ она красива и привлекательна, съ ухватками барыни, что къ ней такъ идетъ, онъ себѣ говорилъ, (отчего не сознаться?), онъ себѣ говорилъ, что, можетъ быть, кому-нибудь удастся ее отнять у него; и, тогда, чортъ возьми!.. тогда онъ чувствовалъ желаніе задушить ее и броситься затѣмъ по улицамъ, кусая всѣхъ, какъ бѣшеная собака… Собака – вотъ что онъ такое: добрая, смирная собака; но разъ онъ взбѣсится, то уничтожитъ всѣхъ, если его не убьютъ до тѣхъ поръ… Пусть его оставятъ въ покоѣ, пусть не трогаютъ его счастья, которое онъ пріобрѣлъ и поддерживаетъ трудомъ».

И Ректоръ, размахивая руками, пристально смотрѣлъ на сестру, какъ будто Росета собиралась похитить у него Долоресъ. Потомъ, вдругъ, онъ сдѣлалъ движеніе, будто просыпаясь, и на его лицѣ отразилось сожалѣніе, которое испытываешь, когда боишся, не наговорилъ ли лишняго въ минуту возбужденія.

Присутствіе сестры его стѣсняло, и онъ поспѣшилъ разстаться съ нею. Пока она шла къ старой лодкѣ съ порученіемъ кланяться матери отъ Паскуало, послѣдній направлялся домой.

Впродолженіе всей ночи у Ректора оставалось непріятное впечатлѣніе отъ этой встрѣчи и онъ не могъ сомкнуть глазъ. Но, утромъ, когда пришли матросы «Цвѣта Мая» за приказаніями для перраго отплытія, онъ забылъ обо всемъ. Антоніо былъ тутъ же, у него на глазахъ; но это ничуть его не смущало.

Такое свое настроеніе онъ счелъ вѣрнымъ доказательствомъ лживости всѣхъ сплетенъ: такъ какъ его сердце ему ничего не говоритъ, то, навѣрно, ничего и не было.

И съ обычнымъ хладнокровіемъ онъ сталъ дѣлать распоряженія, касавшіяся завтрашняго отплытія. «Цвѣтъ Мая» долженъ былъ плыть въ парѣ съ другою лодкою, взятою внаймы. Если Господь пошлетъ ему успѣхъ, то вскорѣ явится возможность построить вторую, и тогда у него будетъ своя «пара».

Въ экипажѣ находился матросъ, котораго Ректоръ слушался, какъ древняго оракула: дядя Баптистъ, самый старый морякъ во всемъ Кабаньялѣ, олицетворявшій собою семьдесятъ лѣтъ жизни на морѣ и опытность трехъ четвертей вѣка или около того; заключенная въ его темную пергаментную кожу, эта опытность, въ формѣ практическихъ совѣтовъ и морскихъ пророчествъ, выходила наружу изъ его чернаго рта, пропахшаго сквернымъ табакомъ.

Хозяинъ нанялъ его не ради услугъ, которыя могли оказать на морѣ его слабыя руки, a ради точнаго знанія берега, чѣмъ и славился старикъ.

Начиная съ мыса св. Антоніо и до мыса Канета, на огромномъ пространствѣ залива не было ни одного подводнаго камня, ни одной ямы, которыхъ не зналъ бы дядя Баптистъ. Ахъ! если бы онъ могъ превратиться въ эспарелло[17]17
  Родъ маленькой рыбы.


[Закрыть], онъ плавалъ бы по дну, не заблудившись! Поверхность моря, загадочная для всѣхъ, для него была точно книгой, по которой онъ легко разбиралъ все, что было подъ нею. Сидя на палубѣ, онъ, казалось, чувствовалъ самыя легкія неровности подводной почвы; и быстраго взгляда ему было достаточно, чтобы опредѣлить, находится ли лодка надъ глубокими грядами водорослей, или на Фанчѣ, или на таинственныхъ пригоркахъ, прозванныхъ Педрускетами, которыхъ избѣгаютъ рыбаки изъ боязни изорвать въ лохмотья сѣти, цѣпляя ими за утесы.

Онъ умѣлъ ловить рыбу въ извилистыхъ подводныхъ закоулкахъ, между Конфитомъ, Казаретомъ и Эспіокой; по этому лабиринту онъ протаскивалъ сѣть, ни разу не задѣвъ за опасные выступы и не набравши въ нее водорослей, покрывающихъ дно и ни на что не нужныхъ.

А въ темныя ночи, когда ничего не видно въ трехъ шагахъ отъ лодки, когда весь свѣтъ маяковъ, до единаго луча, поглощается густымъ туманомъ, стоило ему только попробовать на языкъ тину съ сѣтей, чтобы назвать съ полной увѣренностью мѣсто, гдѣ находится лодка. Чортъ, а не человѣкъ! Можно было подумать, что онъ прожилъ свои семьдесятъ лѣтъ подъ водой, вмѣстѣ съ краснобородками и осьминогами.

Сверхъ того, онъ зналъ множество вещей, не менѣе полезныхъ: напримѣръ, что кто отправляется на рыбную ловлю въ День Всѣхъ Святыхъ, тотъ рискуетъ вытащить въ сѣтяхъ мертвеца; а кто всегда помогаетъ по праздникамъ нести на плечахъ Св. Крестъ изъ Грао, тотъ никогда не можетъ утонуть. Вотъ почему онъ самъ, хоть и прожилъ семьдесятъ лѣтъ на морѣ, сохранился такъ хорошо. Съ десяти лѣтъ у него бывали мозоли подъ мышками отъ натягиванія парусовъ. И онъ не только рыбачилъ, а плавалъ разъ двѣнадцать въ Гавану, да не какъ теперешніе вѣтрогоны, которые считаютъ себя моряками потому, что служили въ лакеяхъ или въ чернорабочихъ на океанскомъ пароходѣ величиною съ городъ, a на записанныхъ въ матрикулы фелукахъ, смѣлыхъ посудинкахъ, возившихъ на Кубу вино, a оттуда сахаръ, и принадлежавшимъ почтеннымъ шкиперамъ въ плащахъ и высокихъ шляпахъ; и скорѣй настало бы свѣтопреставленіе, чѣмъ оставили бы судно безъ лампадки, зажженной передъ снимкомъ съ Распятія въ Грао, или забыли бы помолиться по четкамъ передъ заходомъ солнца! «Теперь ужъ не тѣ времена. Прежде люди были лучше».

И дядя Батистъ, шевеля всѣми морщинами своего лица и своей почтенной козлиной бородкой, осуждалъ теперешнее безбожіе и гордость, не пропуская въ своей рѣчи ни одного изъ обычныхъ матросскихъ ругательствъ и повторяя: – А мнѣ начхать на это и на остальное!

Ректоръ слушалъ его съ удовольствіемъ. Онъ видѣлъ въ этомъ старикѣ сходство со своимъ старымъ хозяиномъ, Борраской; когда же Батистъ говорилъ, то напоминалъ ему отца. Остальные люди экипажа, т. е. Антоніо, два матроса и юнга дразнили старика; бѣсили его, увѣряя, что онъ болѣе не годенъ ловить рыбу и что священникъ уже приготовилъ ему мѣсто пономаря. «Чортъ возьми! Они увидятъ, на что онъ годенъ, когда будутъ въ морѣ: тогда ужъ ему не разъ доведется назвать ихъ трусами»!

На слѣдующій день весь кварталъ лачугъ волновался. Въ этотъ вечеръ спускались на воду «быки», чтобы увезти мужчинъ на заработки.

Ежегодно повторялась эта мужская эмиграція, но, несмотря на это, большинство женщинъ не могло подавить нѣкоторой тревоги при мысли о безпокойствѣ и ужасѣ, которые имъ предстояли въ отсутствіе мужей.

Судохозяева были очень заняты послѣдними приготовленіями. Они приходили въ гавань осматривать свои суда, приводили въ движеніе блоки и снасти, поднимали и опускали реи, заглядывали въ глубину трюма, провѣряли запасы парусовъ и канатовъ, считали корзины и приказывали еще разъ проглядѣть сѣти.

Послѣ этого они несли свои документы въ канцелярію намѣстника, чтобы гордые и хмурые чиновники удостоили ихъ засвидѣтельствовать.

Когда около полудня Ректоръ пошелъ завтракать, онъ нашелъ у себя въ кухнѣ синью Тону, которая со слезами на глазахъ говорила съ Долоресъ. У старухи лежалъ на колѣняхъ большой узелъ; замѣтивъ сына, она обратилась къ нему съ упрекомъ:

«Такъ не годится! Отецъ не долженъ такъ поступать! Бабушка только что узнала, что маленькій Паскуало, ея внукъ, отплываетъ на «Цвѣтѣ Мая» ради морской выучки, въ качествѣ «кошки». Развѣ это благоразумно? Дитяти восемь лѣтъ, – ему бы еще грудь сосать, или, по крайней мѣрѣ, играть въ кабачкѣ около бабушки, – и его берутъ на море, какъ мужчину, изнурять трудами и подвергать Богъ знаетъ чему! Нѣтъ, – о Господи! – она этого не позволитъ. Нечего ребенку переносить такую муку; и если молчитъ мать, а отецъ затѣялъ такую жестокость, – такъ ладно! тогда будетъ спорить бабка! Она возьметъ къ себѣ ребенка, чтобы не допустить такого преступленія»…

– Пойдемъ, Паскуало, тебя зоветъ бабушка!

Но чертенокъ шалунъ, наряженный въ свой новый желтый фланелевый костюмъ, босой для пущяго изящества, въ поясѣ, обвивавшемъ его станъ до самой груди, въ черной шапкѣ набекрень, въ раздутой шаромъ блузѣ, важно расхаживалъ, подражая внушительному виду дяди Santera и дѣлая гримасы бабушкѣ, въ отместку за обиду, которую она ему наносила этими трусливыми просьбами. «Нѣтъ, онъ не желаетъ больше играть на взморьѣ. Онъ – мужчина и хочетъ плавать въ морѣ вторымъ «кошкою» на «Цвѣтѣ Мая».

Родители смѣялись дерзостямъ ребенка. «Что за чертенокъ!..» Ректоръ былъ радъ зацѣловать его до полусмерти.

Бабушка плакала, какъ будто уже видѣла своего внука умирающимъ. Но отецъ вззмутился. «Скоро ли она перестанетъ выть? Послушавъ ее, можно подумать, что этого малыша убиваютъ! Что особеннаго въ этомъ рѣшеніи? Паскуало будетъ морякомъ, какъ его отецъ и всѣ предки. He предпочитаетъ ли синья Тона, чтобы онъ сталъ бродягой? Онъ же, Паскуало, хочетъ, чтобы его сынъ былъ честнымъ и трудолюбивымъ, чтобъ онъ не боялся моря, благодаря которому люди зарабатываютъ себѣ хлѣбъ. Если, умирая, отецъ оставитъ сыну на прожитокъ, тѣмъ лучше: тогда мальчику не будетъ нужды подвергать себя опасности; но, по крайней мѣрѣ, онъ узнаетъ, что такое лодка, и его нельзя будетъ надуть… Конечно, случаются иногда несчастія; но развѣ можно воображать, что всѣ рыбаки непремѣнно тонутъ, только потому, что утонулъ покойный мужъ синьи Тоны?!»

– Да, ну-же, ну, перестаньте и не смѣшите насъ!

Но синья Тона не умолкала. «Въ нихъ во всѣхъ сидитъ дьяволъ. Это проклятое море завлекаетъ ихъ, чтобы истребить все семейство. Старуха мать не спитъ совсѣмъ. Ахъ! если бы она имъ разсказала объ ужасныхъ снахъ, которые видитъ по ночамъ. Она уже достаточно страдаетъ, когда думаегъ объ опасностяхъ, которымъ подвергается ея сынъ; и, теперь, какъ будто этого мало, должна дрожать еще за внука… Нѣтъ, нѣтъ, она не можетъ согласиться на такую штуку! Они такъ поступаютъ, чтобы уморить ее горемъ. Ахъ! если бы она ихъ такъ не любила, то перестала бы пускать къ себѣ на глаза».

Ректоръ, равнодушный къ плачу матери, сѣлъ за столъ къ дымящейся кастрюлѣ: «Старушечьи страхи! Ну, Паскуало, садись ѣсть!»

Чтобы покончить съ этимъ хныканьемъ, онъ спросилъ, что у матери въ узлѣ.

Синья Тона снова начала плакать: «Очень печальная вещь для подарка! Въ прошлую ночь, когда заботы разогнали у нея сонъ, она собрала всѣ свои сбереженія, – пустяки, конечно, – чтобы сдѣлать подарокъ сыну. Вотъ она и принесла этотъ подарокъ: спасательный поясъ, который купила черезъ одну знакомую у машиниста одного англійскаго парохода».

И она показала что-то въ родѣ огромнаго панцыря изъ пробковыхъ полосъ, который складывался съ особенной гибкостью.

Ректоръ смотрѣлъ, улыбаясь. «Вотъ это хорошо! Какихъ чудесъ не выдумываютъ! Онъ слыхалъ объ этихъ поясахъ и радъ имѣть такой, хотя плаваетъ, какъ тунецъ, безо всякихъ снарядовъ».

Восхищаясь подаркомъ, какъ ребенокъ, онъ бросилъ завтракъ и хотѣлъ тотчасъ-же примѣрить поясъ, забавляясь этою толстою оболочкою, которая придавала ему видъ тюленя и стѣсняла дыханіе.

«Большое спасибо! Съ этимъ невозможно утонуть; зато непремѣнно задохнешься… Синья Тона можетъ быть спокойна: онъ возьметъ поясъ съ собою въ лодку». И онъ бросилъ на полъ пробковый панцырь. Ребенокъ схватилъ его тотчасъ же, укутался въ него съ большимъ трудомъ такъ, что снаружи торчали тоіько голова и конечности, и сдѣлался похожимъ на черепаху, заключенную въ свой щитъ.

Послѣ завтрака пришелъ Антоніо. У него была перевязана рука. «Этимъ же утромъ его ударили». Онъ сообщилъ объ этомъ такимъ тономъ, что братъ, боясь быть нескромнымъ, не сталъ его разспрашивать: этотъ полоумный, навѣрно, опять напроказилъ, затѣялъ глупую ссору въ кабакѣ.

Антоніо прибавилъ, что съ помятой рукой онъ безполезенъ на лодкѣ. Лучше оставить его на берегу; черезъ два-три дня Паскуало возьметъ его съ собою, такъ какъ онъ надѣется, что тогда будетъ въ состояніи приняться за работу.

Пока Ректоръ отвѣчалъ съ большимъ спокойствіемъ, сильно жалѣя брата за невозможность принять участіе въ первомъ плаваніи «Цвѣта Мая», Антоніо и Долоресъ, опустивъ головы, избѣгали смотрѣть другъ на друга, какъ будто имъ было стыдно.

Послѣ полудня начали сниматься съ якоря.

По крайней мѣрѣ около сотни лодокъ, стоя въ два ряда противъ мола, наклоняли свои мачты, какъ отдающій честь эскадронъ улановъ, безпрерывно и граціозно качаясь на водѣ. Эти маленькія суда съ тяжелыми очертаніями древнихъ галеръ, напоминали о морскихъ силахъ Арагоніи, о тѣхъ флотиліяхъ изъ лодочекъ, съ которыми Рожеръ де Лоріа наводилъ ужасъ на Сицилію.

Рыбаки приходили кучками, съ мѣшками за спиною, съ рѣшительнымъ видомъ, какъ тѣ вооруженные мужики, что собрались когда-то на Салонскомъ берегу, чтобы на такихъ же или худшихъ лодкахъ плыть завоевывать Майорку. Это массовое отплытіе на столь первобытныхъ судахъ заключало въ себѣ нѣчто легендарное, напоминавшее о мореходствѣ среднихъ вѣковъ, о тѣхъ ладьяхъ, едва завидѣвъ треугольные паруса которыхъ на небѣ, смѣющемся, какъ небо Греціи, мавры въ Андалузіи приходили въ ужасъ.

Bee населеніе стекалось въ гавань. Женщины и дѣти бѣгали взадъ и впередъ по моламъ, отыскивая, среди хаоса мачтъ, снастей и опутанныхъ канатами лодокъ, то судно, на которомъ плыли ихъ родные. Это было ежегодное выступленіе въ морскую пустыню, на нескончаемыя опасности, ради добычи пропитанія изъ этихъ таинственныхъ глубинъ, которыя то благосклонно позволяютъ похищать свои богатства, то возстаютъ и наказываютъ смѣльчаковъ.

По наклоннымъ доскамъ, перекинутымъ съ мола на лодки, проходилъ босыми ногами, въ желтыхъ штанахъ, съ загорѣлыми лицами, весь несчастный людъ, который родится и умираетъ на берегу этого моря, не зная ничего, кромѣ его синей безпредѣльности; народъ, озвѣрѣвшій отъ безпрерывныхъ опасностей, обреченный на насильственную смерть для того, чтобы на сушѣ другія существа, сидя передъ узорчатой скатертью, могли любоваться розовыми креветами, точно бездѣлками изъ коралла, и вздрагивать отъ жадности при видѣ вкуснаго мерлана, плавающаго въ аппетитномъ соусѣ. Голодъ шелъ навстрѣчу опасности, чтобы угодить изобилію.

Уже спускались сумерки. Послѣдніе москиты лѣта, раздутые и огромные, жужжали въ воздухѣ, насыщенномъ теплымъ свѣтомъ, и сверкали, какъ золотыя блестки. Mope ровное, спокойное, какъ бы сливалось съ небомъ на горизонтѣ; и тамъ, на неясной линіи, ихъ раздѣлявшей, смутно маячила вершина Монго, подобная пловучему острову.

Сборы все шли. Суда не переставали поглощать людей, и еще людей.

Женщины съ одушевленіемъ говорили о погодѣ, о ловлѣ рыбы, на обиліе которой надѣялись, о наступающей рабочей порѣ, которая должна была доставить имъ много хлѣба. Юнги вразсыпную скакали по молу босикомъ, воняя дегтемъ, посланные съ послѣдними приказаніями хозяевъ: погрузить сухари, захватить боченокъ съ виномъ…

Вотъ уже близилась ночь; всѣ экипажи были на лодкахъ: болѣе тысячи человѣкъ. Для отплытія изъ гавани не доставало только одного: чтобы чиновники кончили регистрацію бумагъ, и толпа, собравшаяся на молахъ, выходила изъ терпѣнія, какъ при отсрочкѣ ожидаемаго зрѣлища.

При отплытіи барокъ соблюдался обычай, незабываемый никогда. Съ незапамятныхъ временъ все населеніе собиралось, чтобы весело издѣваться надъ тѣми, кто плылъ рыбачить на «быкахъ». Нестерпимыми насмѣшками, язвительными колкостями обмѣнивались между собою молъ и суда, когда послѣднія переплывали проливъ: все это – такъ себѣ, безъ злого умысла, единственно въ силу обычая и потому, что забавно сказать что-нибудь этимъ простякамъ, плывшимъ за рыбой совершенно спокойно, а женътоставивши однихъ.

Этотъ обычай такъ вкоренился, что сами рыбаки готовили заранѣе и брали на лодку корзины съ камнями, чтобы отвѣчать на дерзкое прощаніе булыжными залпами. Это была грубая комедія, обычная на средиземномъ побережьѣ, гдѣ постоянно, съ полною безмятежностью, всѣ шутники прохаживаются насчетъ покладистыхъ мужей и невѣрныхъ женъ.

Была уже ночь. Рядъ фонарей, шедшій вдоль моловъ, загорался, образуя гирлянду огней. Переливчатыя струйки свѣта трепетали на спокойныхъ водахъ гавани, а судовые фонари блистали на верхушкахъ мачтъ, какъ зеленыя и красныя звѣзды. Небо и море принимали общую пепельную окраску, на фонѣ которой предметы казались черными пятнами.

– Вонъ они! Вонъ они!

У взморья распускались паруса, сквозь которые, какъ сквозь развернутые куски крепа или нѣжныя крылья большихъ ночныхъ бабочекъ, видны были огни порта.

Всѣ береговые оборванцы собрались на оконечностяхъ моловъ, чтобы привѣтствовать отъѣзжавшихъ. «Іисусе! какое будетъ веселье! но нужно стать подъ защиту, чтобы не получить удара камнемъ».

Первая пара «быковъ» вышла медленно, подъ слабымъ вѣтромъ; обѣ лодки покачивали носами, какъ лѣнивые быки прежде, чѣмъ побѣжать! Несмотря на мракъ, всѣ узнавали, чья пара и кто на ней.

– Прощайте! – кричали жены матросовъ. – Счастливаго пути.

Но голытьба уже подняла громкій и ругательный вопль.

– Слушайте! Что за злые языки! – Но сами оскорбляемыя женщины, стоявшія позади забавлявшихся повѣсъ, надрывались отъ смѣха, когда вылетало удачное словцо. Это былъ карнавалъ, со всей своей вольной откровенностью, мѣшающей правду съ ложью.

«Бараны! Хуже барановъ! Идутъ рыбачить, ничуть не безпокоясь, а жены-то – однѣ! Священникъ составитъ имъ компанію. Бэ! Бэ – э! My – у!»

Они подражали реву быковъ среди шумнаго хохота толпы, которая, по странной нелѣпости этого обычая, находила удовольствіе провожать оскорбленіями тѣхъ, кто плылъ на трудъ, а можетъ быть, и на смерть, ради пропитанія своей семьи. Но провожаемые, поддерживая шутку, протягивали руки къ корзинамъ; и камни свистѣли, какъ пули, ударяясь въ уступы, за которые прятались повѣсы.

Поднялся содомъ; толпа безъ стѣсненія шумѣла за парапетами обоихъ моловъ и выкрикивала насмѣшки каждый разъ, какъ пара лодокъ проплывала по узкому проходу. А если смолкали голоса, уже охрипши, уставши ревѣть, то вызовъ шелъ отъ самихъ лодокъ. Рыбакамъ не нравилось, когда ихъ пара уплывала среди молчанія; голосъ матроса съ одной изъ лодокъ дружелюбно спрашивалъ:

– Ну, чтоже вы ничего не говорите намъ?.

Ахъ, да! тогда принимались говорить; и все чаще и громче раздавалось восклицаніе «бараны», примѣшиваясь къ вою рожковъ, въ которые трубили юнги, давая таинственные сигналы, помогающіе лодкамъ узнавать свои пары, чтобы плавать вмѣстѣ въ темнотѣ, не смѣшиваясь съ другими, идущими по тому же пути.

Долоресъ стояла на одномъ изъ моловъ, не боясь камней, посреди кучки ругателей. Ея пріятельницы держались подальше, чтобы избѣжать ударовъ, и она осталась одна. Или вѣрнѣе, нѣтъ: она была не одна; къ ней тихо и съ притворною разсѣянностью подходилъ мужчина и придвинулся сзади почти вплотную.

To былъ Антоніо. Пышная красотка почувствовала на своей шеѣ дыханіе молодого человѣка, и завитки волосъ на ея затылкѣ задрожали отъ его горячихъ вздоховъ. Она обернулась, ища въ темнотѣ его глазъ, которые сверкали жаднымъ пламенемъ, и улыбнулась, счастливая его нѣмымъ обожаніемъ. Она ощутила скользившую вдоль ея стана тревожную и ловкую руку, ту самую завязанную руку, которую нѣсколько часовъ назадъ, по его словамъ, нельзя было двинуть безъ ужасной боли. Взгляды обоихъ выражали одну и ту же мысль: наконецъ-то, у нихъ будетъ свободная ночь! Уже не мимолетное свиданіе, полное тревоги и опасности, а возможность пробыть однимъ, совершенно однимъ цѣлую ночь, да и слѣдующую, и еще другія… пока не вернется Ректоръ съ ребенкомъ. Антоніо займетъ постель брата, точно хозяинъ дома. Ожиданіе этого преступнаго наслажденія, этого прелюбодѣянія, осложненнаго обманомъ брата, кидало ихъ въ жуткос-ладострастную дрожь, заставляло ихъ прижиматься другъ къ другу, проникаться чисто-физическимъ трепетомъ, будто гнусность страсти усиливала остроту наслажденія.