Текст книги "Мертвые повелевают"

IV

Наступила зима. Временами море яростно билось о цѣпь острововъ и скалъ, образующихъ между Ибисой и Форментерой стѣну утесовъ, перерѣзанную проливами. Въ этихъ морскихъ проходахъ воды, раньше спокойныя, темно – голубыя, позволявшія видѣть морское дно, теперь ходили черными валами, ударяясь въ берега и одинокія скалы, которыя то исчезали, то появлялись среди пѣны. Между островами Доковъ и Удавленниковъ, гдѣ могутъ проходить большія суда, послѣднія скользили, выдерживая борьбу съ дикимъ напоромъ теченія и трагическими, шумными ударами волнъ. Ибисскія и форментерскія суда поднимали паруса и искали убѣжища у островковъ. Извилины этого лабиринта морскихъ земель позволяли плавающимъ въ архипелагѣ Питіусскихъ острововъ двигаться отъ острова къ острову по различнымъ путямъ, наставивъ паруса по вѣтру. Тогда какъ въ одномъ углу море бушевало, въ другомъ оно было неподвижно и глубоко, густое, какъ масло. Въ проливахъ волны, яростно крутясь, набѣгали другь на друга, но достаточно было ударить шестомъ, повернуть носомъ, – и судно оказывалось подъ защитой острова, покачиваясь въ спокойныхъ водахъ, райскихъ, прозрачныхъ: виднѣлось дно, покрытое странными растеніями, и сновали рыбы среди серебряннхъ искръ и карминовыхъ лучей.

Небо и заря были почти всегда облачны, a море – пепельнаго цвѣта. Ведрá казался еще огромнѣе, еще величественнѣе, подымая свою коническую иглу въ этой атмосферѣ непогоды. Mope низвергалось водопадами въ глубину его пещеръ, разражаясь чудовищными выстрѣлами. Лѣсныя козы на своихъ неприступныхъ высотахъ прыгали съ уступа на уступъ, и только когда въ темной синевѣ гремѣлъ громъ и огненныя змѣи, стремительно извиваясь, спускались пить къ безмѣрной морской чашѣ, робкія животныя съ испуганнымъ блеяніемъ прятались во впадины, прикрытыя вѣтками можжевельника.

Часто въ дурную погоду Ферберъ отправлялся на рыбную ловлю съ дядей Вентолерой. Старикъ морякъ хорошо зналъ свое море. Иногда утромъ, когда Хаиме лежалъ на постели, видя, какъ сквозь щелки пробивается мутный свѣтъ непогоднаго дня, онъ долженъ былъ поспѣшно вставать, заслышавъ голосъ своего спутника: тотъ «пѣлъ обѣдню», сопровождая латинскія фразы бросаньемъ каменьевъ въ башню. Впередъ! Хорошій день для ловли. Будетъ богатый уловъ. И если Фебреръ съ тревогой посматривалъ на грозное море, старикъ заявлялъ, что на противоположной сторонѣ Ведрй воды спокойны.

А, иногда, яснымъ утромъ напрасно ждалъ Фебреръ зова старика. Проходили часы. За розовымъ полусвѣтомъ зари въ щеляхъ обозначались золотыя полосы солнечнаго свѣта. Но время бѣжало въ тщетномъ ожиданіи: ни обѣдни, ни камней. Дядя Вентолера исчезалъ. Потомъ, открывъ окно, Фебреръ разглядывалъ прозрачное свѣтлое небо, залитое нѣжнымъ блескомъ зимняго солнца; но море волновалось, темно – синее, безъ пѣны и шума, подъ непогоднымъ вѣтромъ.

Зимніе дожди набрасывали на островъ сѣрый плащъ, и чуть – чуть вырисовывались неопредѣленныя очертанія ближайшихъ горъ. На вершинахъ плакали сосны всѣми волокнами своихъ вѣтвей. Толстый покровъ тука становился рыхлымъ, какъ губка, и проступала жидкость въ слѣдахъ отъ ногъ. На голыхъ высотахъ берега живой скалой текли шумные дождевые потоки, падая съ камня на камень. Широкія фиговые камни дрожали, какъ изорванные зонты, и проходила вода въ полукругъ, осѣненный ихъ вершинами. Лишенныя листвы миндальныя деревья трепетали, какъ черные скелеты. Глубокія выбоины на дорогахъ наполнялись бушующей водой, и, безполезная, бѣжала она къ морю. Синѣющія булыжниками между высокихъ холмовъ дикаго камня дороги обращались въ водопады. Испытывавшій жажду, покрытый пылью въ теченіе значительной части года, островъ, казалось, всѣми своими порами не принималъ этого избытка влаги, какъ не принимаетъ больной сильнодѣйствующаго, поздно предложеннаго лѣкарства, противнаго организму.

Въ эти дни ливней Фебреръ сидѣлъ въ башнѣ. Нельзя идти къ морю, нельзя отправиться съ ружьемъ на островныя поля. Хутора заперты, ихъ белые кубы обезображены потоками дождя, и лишь струйка сѣраго дыма, выбившаяся изъ отверстія трубы, говорила о жизни.

Обреченный на бездѣйствіе, сеньоръ башни Пирата принялся перечитывать немногія книги, пріобрѣтенныя во время путешествій въ городъ, или курилъ, задумавшись, вспоминая свое прошлое, отъ котораго бѣжалъ… Что-то на Майоркѣ? Что говорятъ его пріятели?..

Вынужденный сидѣть, лишенный возможности развлекаться физическими упражненіями, Фебреръ воскрешалъ свою прошлую жизнь, съ каждымъ разомъ все болѣе далекую и туманную. Словно это жизнь кого-то другого, словно онъ что-то наблюдалъ и въ совершенствѣ зналъ, но это что-то составляло повѣсть чужого существованія. Неужели же этотъ Хаиме Фебреръ, разъѣзжавшій по Европѣ и наслаждавшійся часами своихъ побѣдъ и тщеславія, – тотъ самый, что живетъ въ башнѣ у моря, сельскій обыватель, обросшій бородой, почти одичавшій, въ крестьянскихъ альпаргатахъ и шляпѣ, привыкшій болѣе къ шуму волнъ и писку чаекъ, чѣмъ къ общенію съ людьми?..

Нѣсколько недѣль тому назадъ онъ получилъ второе письмо отъ своего пріятеля контрабандиста, Тони Клапеса. Письмо также было написано въ кофейнѣ на Борне: четыре наскоро нацарапанныхъ строчки давали вѣсточку о немъ. Этотъ дикій, добродушный другъ не забывалъ его. Онъ даже, видимо, не обижался, что его предыдущее письмо осталось безъ отвѣта. Сообщалъ о капитанѣ Пабло. Все сердится на Фебрера, но ловко распутываетъ его дѣла. Контрабандистъ вѣритъ въ Вальса. Самый хитрый изъ чуетъ и благороденъ, какъ никто изъ нихъ. Несомнѣнно, онъ спасетъ остатки состоянія Хаиме и послѣдній получитъ возможность провести остальную часть жизни на Майоркѣ, спокойно и счастливо. Въ свое время капитанъ извѣститъ его. Вальсъ не станетъ говорить, пока все не кончено.

Фебреръ пожалъ плечами, прочтя объ этихъ чаяніяхъ. Ба! все кончено… Но въ печальные зимніе дни онъ, одинскій, возмущался своимъ существованіемъ молюска въ каменной клѣткѣ. Всегда ему придется жить такъ?.. Развѣ не ужасно похоронить себя въ этомъ углу, въ то время какъ сохранилась еще молодость и пылъ и можно еще бороться въ мірѣ?

Да, ужасно. Прекрасны островъ и его романтическая деревня въ первые мѣсяца, когда свѣтило солнце, зеленѣли деревья и островные обычаи очаровывали его своеобразной новизной. Но настало непогодное время, одиночество невыносимо и крестьянская жизнь предоставлялась ему во всей дикости варварскихъ страстей. Эти крестьяне въ синихъ плисовыхъ штанахъ, въ своихъ поясахъ и цвѣтныхъ галстукахъ, съ цвѣтами за ухомъ въ первые моменты казались ему оригинальными статуетками, сдѣланными для украшенія полей, хористами томной и нѣжной пастушеской оперетки; но теперь онъ зналъ ихъ лучше: это люди, какъ всѣ, притомъ люди варвары – цивилизація едва коснулась ихъ, слегка отполировала, сохранивъ всѣ рѣзкія шероховатости ихъ дикаго, унаслѣдованнаго отъ предковъ, характера. Издали, при краткомъ знакомствѣ они прельщали чарами новизны; но онъ освоился съ ихъ обычаями, почти сроднился съ ними, и, словно рабство, его тяготила эта низшая жизнь, каждую минуту противорѣчившая идеямъ и предразсудкамъ его прошлаго.

Онъ долженъ удалиться изъ этой среды. Но куда направиться? куда бѣжать?.. Онъ бѣденъ. Весь его капиталъ заключается въ нѣсколькихъ десятковъ дуро, которые онъ привезъ, бѣжавъ съ Майорки. Сумму эту онъ сохранилъ еще благодаря Пепу, упорно не желавшему брать какую-либо плату. Онъ долженъ здѣсь оставаться, пригвожденный къ башнѣ, какъ къ кресту, безъ всякихъ надеждъ, безъ всякихъ стремленій, находя въ отказѣ отъ мысли блаженство, блаженство можжевельника и тамарисковъ, растущихъ среди скалъ мыса, блаженство ракушекъ, навсегда прикрѣпленныхъ къ подводнымъ скаламъ.

Послѣ долгаго размышленія онъ мирился съ своей судьбой. He станетъ ни думать, ни желать. Впрочемъ, надежды, никогда насъ не покидающія, рисовали ему смутную возможность чего-то необычайнаго, что придетъ въ свое время и позволитъ ему выдти изъ его положенія. Но до этой минуты онъ обреченъ на тяжелое одиночество!..

Пепъ и его домашніе составляли его единственную семью, но сами не подозрѣвая того, повинуясь, быть можетъ, смутному инстинкту, все больше и больше удалялись отъ него. Хаиме замыкался въ своемъ уединеніи, и они меньше вспоминали сеньора.

Съ нѣкоторыхъ поръ Маргалида не показывалась въ башнѣ. Она, видимо, избѣгала всякаго случая путешествовать туда и даже старалась не встрѣчаться съ Фебреромъ. Она была другая: можно сказать, пробудилась для новой жизни. Невинная, самоувѣренная улыбка взрослой дѣвушки смѣнилась выраженіемъ осмотрительности, какъ у женщины, знающей опасности пути, идущей медленнымъ, осторожнымъ шагомъ.

Съ той минуты, какъ она сдѣлалась предмеметомъ кортехо и юноши два раза въ недѣлю собирались ухаживать за нею по договору на традиціонный фестейгъ, казалось, она увидала вдругъ неожиданныя опасности, которыхъ она не подозрѣвала, и держалась около матери, всячески избѣгая оставаться наединѣ съ мужчиной, краснѣя, чуть только взглядъ мужчины встрѣчался съ ея взглядомъ.

Эти церемоніи любви не заключали въ себѣ ничего необычайнаго по понятіямъ островитянъ, но онѣ возбуждали въ Фебрерѣ глухой гнѣвъ, словно это было покушеніе и грабежъ. Нашествіе въ Канъ Майорки задорныхъ и влюбленныхъ атлотовъ онъ какъ бы считалъ издѣвательствомъ. Онъ смотрѣлъ на хуторъ, какъ на собственный домъ, но разъ эти непрошенные гости приходили, разъ ихъ хорошо принимали, онъ удалялся.

Притомъ, онъ молча страдалъ: теперь онъ уже не являлся, какъ въ первое время, единственнымъ предметомъ вниманія со стороны семьи. Пепъ и его жена продолжали считать его сеньоромъ; Маргалида съ братомъ почитали его, какъ могущественное существо, явившееся изъ далекихъ странъ на Ибису – лучшее мѣсто міра. Но не смотря на это, другія думы отражались въ ихъ глазахъ. Посѣщенія столькихъ атлотовъ и перемѣны, внесенные ими въ домъ, сдѣлали ихъ менѣе внимательными къ дону Хаиме. Всѣхъ ихъ безпокоило будущее. Кто же наконецъ удостоится руки Маргалиды?…

Зимними вечерами Фебреръ, запершись въ башнѣ, смотрѣлъ на огонекъ, сверкавшій внизу – огонекъ Кана Майорки. Это не вечера фестейга; семья одна, у очага, и онъ, все-таки, не измѣняетъ своему одиночеству. Нѣтъ, онъ не сойдетъ внизъ. Оскорбленный, онъ жаловался даже на непогоду, – какъ будто медленная перемѣна въ отношеніяхъ между нимъ и крестьянской семьей должна была отвѣчать за зимніе холода.

Увы, прекрасныя лѣтнія ночи, когда бодрствовали до позднихъ часовъ и смотрѣли, какъ дрожатъ звѣзды на темномъ небѣ, за черною гранью навѣса хутора!.. Фебреръ сидѣлъ тамъ со всею семьей и дядей Вентолерой, приходившимъ въ надеждѣ на угощенье. Никогда не отпускали его домой, не попотчевавъ кускомъ арбуза, который наполнялъ ротъ старика сладкой кровью своего краснаго мяса, или бокаломъ фиголы изъ пахучихъ горныхъ травъ. Маргалида, устремивъ взглядъ въ тайныя глубины звѣзднаго пространства, пѣла ибисскіе романсы дѣтскимъ голоскомъ, звучавшимъ въ ушахъ Фебрера свѣжѣе и нѣжнѣе морского вѣтерка, оживлявшаго легкимъ трепетомъ синюю тьму ночи. Съ видомъ необыкновеннаго изслѣдователя, Пепъ повѣствовалъ о своихъ поразительныхъ приключеніяхъ на материкѣ въ тѣ годы, когда служилъ онъ королю солдатомъ, въ далекихъ, почти фантастическихъ странахъ – Каталоніи и Валенсіи.

Свернувшись у его ногъ, уставивъ на своего хозяина кроткіе, нѣжные глаза, въ глубинѣ которыхъ отражались звѣздочки, его слушала казалось, собака. Вдругъ она нервно выпрямлялась, дѣлала прыжекъ и исчезала во мракѣ среди звучнаго шороха поломанныхъ растеній. Пепъ объяснялъ причину этого безмолвнаго прыжка. Пустяки: какое-нибудь животное заблудилось во мракѣ – заяцъ, кроликъ, и собака почуяла его своимъ острымъ охотничьимъ нюхомъ. Иногда она выпрямлялась медленно, съ враждебнымъ ворчаніемъ сторожевого пса. Кто-то проходилъ около хутора: тѣнь, путникъ, шагавшій торопливой походкой, свойственной ибисенцамъ, привыкшимъ быстро ходить по острову съ одного конца на другой. Если тѣнь говорила, всѣ отвѣчали на ея привѣтствіе. Если проходила молча, всѣ дѣлали видъ, что не видятъ ее, какъ притворялся и путникъ, будто не замѣчалъ хутора и людей, сидѣвшихъ подъ навѣсомъ.

По древнѣйшему ибисскому обычаю, чуть темнѣло, въ чистомъ полѣ не кланялись другъ другу. Тѣни безмолвно встрѣчались на дорогѣ, стараясь держаться подальше и не узнавать другъ друга. Каждый шелъ по своему дѣлу – на свиданіе съ невѣстой, за врагомъ или убить противника на противоположномъ концѣ острова, бѣгомъ вернуться назадъ, чтобы заявлять потомъ, что въ означенный часъ онъ находился среди друзей. Всѣ ночные путники имѣли основанія приходить незамѣченными. Тѣни боялись тѣней. На привѣтствіе «доброй ночи!» или на просьбу объ огнѣ для сигары могли отвѣтить пистолетнымъ выстрѣломъ.

Иногда никто не проходилъ передъ хуторомъ, и песъ все-таки, вытягивалъ шею и лаялъ въ чернѣющую пустоту. Вдали, какъ будто откликался человѣческій голосъ. Звуки, тревожные и дикіе, какъ военный кличъ, будили таинственное молчаніе. «Ау – у-у!..» И еще дальше, заглушенное разстояніемъ, слышалось другое дикое «Ау – у-у!..»

Крестьянинъ приказывалъ собакѣ замолкнуть. He было ничего страннаго въ этихъ крикахъ. Это атлоты «аукали» другъ другу во тьмѣ и звуками своихъ криковъ хотѣли дать вѣсть о себѣ, можетъ быть, чтобы сойтись можетъ быть, чтобы сразиться – и раздавался тогда призывъ на поединокъ Можетъ быть, вслѣдъ за «ауканьемъ» грянетъ выстрѣлъ. Это дѣло юношей и ночи!.. Пусть будетъ такъ! Это никого не касается.

И Пепъ продолжалъ повѣствовать о своихъ необычайныхъ странствованіяхъ, и изумленно глядѣла его жена, слушая въ тысячный разъ объ этихъ чудесахъ, всегда для нее новыхъ.

Дядя Вентолера, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь, разсказывалъ о пиратахъ и храбрыхъ ибисскихъ морякахъ, подкрѣпляя свои разсказы ссылками на отца, служившаго юнгой на шебекѣ капитана Рикера и напавшаго вмѣстѣ съ героемъ на фрегатъ «Успѣхъ» страшнаго корсара Папы. Увлекшись героическими воспоминаніями, онъ распѣвалъ своимъ дрожащимъ старческимъ голосомъ стихи, которыми ибисенцы – моряки увѣковѣчили побѣду – на кастильскомъ нарѣчіи для большой торжественности (слова ихъ дядя Вентолера коверкалъ).

 
Гдѣ ты, храбрый витязь?
Гдѣ ты, храбрый Папа? —
Полумертвъ, забился
Между полокъ шкапа!..
 

И беззубый ротъ моряка продолжалъ напѣвать о подвигахъ старины, словно это были дѣянія вчерашняго дня, словно онъ былъ очевидцемъ ихъ, словно, вдругъ, надъ этой страной битвъ, окутанной мракомъ, запылали огни сторожевой башни, возвѣщая о высадкѣ враговъ.

Иногда съ горѣвшими отъ алчности глазами, онъ говорилъ объ огромныхъ сокровищахъ, сохраненныхъ маврами, римлянами и рыжими моряками – марманами (такъ онъ называлъ ихъ) въ береговыхъ пещерахъ и затѣмъ замурованныхъ. Его дѣды многое знали о кладахъ. Жаль, что умерли, не открывъ секрета!.. Онъ разсказывалъ истинную исторію о форментерской пещерѣ, гдѣ норманны хранили добычу своихъ пиратскихъ набѣговъ на Испанію и Италію: золотыя изображенія святыхъ, чаши, цѣпи, бездѣлушки, драгоцѣнные камни, селемины[6]6
  Мѣра сыпучихъ тѣлъ = 4,625 литра.


[Закрыть] монетъ. Страшный драконъ, прирученный, несомнѣнно, рыжими людьми, сторожилъ въ глубину провала, лежа животомъ на сокровищахъ. Безумецъ, спускавшійся въ пещеру, становился его добычей. Рыжіе моряки много вѣковъ тому назадъ умерли, умеръ и драконъ, а кладъ все еще долженъ хранится на Форментерѣ. Увы! Кто найдетъ его!.. И крестьянская аудиторія дрожала отъ волненія, не сомнѣваясь въ существованіи такихъ богатствъ: большое уваженіе внушали ей преклонные года разсказчика.

Тихіе вечера, не вернутся они къ Фебреру. Онъ избѣгалъ по вечерамъ спускаться въ Канъ Майорки, боясь своимъ присутствіемъ помѣшать разговорамъ семьи о претендентахъ на руку Маргалиды.

Въ вечера фестейга онъ испытывалъ особенное безпокойство и, не объясняя себѣ мотива, высовывался за дверь и жадно смотрѣлъ въ сторону хутора. Все тотъ же свѣтъ, все тотъ же видъ, но ему представлялось, будто онъ слышитъ въ молчаніи ночномъ новые звуки, эхо пѣсенъ, голосъ Маргалиды. Тамъ ненавистный Кузнецъ, тамъ несчастный Пѣвецъ, тамъ всѣ варварски – грубые атлоты, въ своихъ смѣшныхъ костюмахъ. Великій Боже! Неужели могли ему понравиться эти крестьяне?.. послѣ всего, что онъ видалъ на свѣтѣ!..

На слѣдующій день, когда Капельянетъ приносилъ въ башню обѣдъ дону Хаиме, послѣдній разспрашивалъ его о событіяхъ предыдущаго вечера.

Слушая мальчика, Фебреръ живо рисовалъ себѣ перипетіи ухаживанья. Начинало смеркаться, семья ужинала, на скорую руку, чтобъ быть готовой къ церемоніи. Маргалида снимала съ потолка своей комнаты праздничную юбку, надѣвала ее, красно – зеленый платокъ, крестомъ на груди, другой поменьше, – на голову и широкій бантъ изъ лентъ на конецъ косы, украшала себя золотыми цѣпочками, уступленными ей матерью и садилась на абригайсъ, сложенный на стулѣ въ кухнѣ. Отецъ курилъ трубку табаку поты. Мать въ углу плела камышевую корзину. Капельянетъ выглядывалъ изъ дому, подъ широкій навѣсъ, куда молча, собирались атлоты – ухаживатели. Иные ждали тутъ уже съ часъ: это были сосѣди. Другіе являлись въ пыли и грязи, пройдя пару миль. Въ дождливые вечера они отряхивали подъ крышей свои африканскіе плащи съ грубыми капишонами, наслѣдство дѣдовъ или женское манто, въ которое закутывались, словно въ новѣйшую элегантную накидку.

Вкратцѣ припомнивъ порядокъ разговора съ дѣвушкой, группа соперниковъ входила въ кухню: зимою подъ навѣсомъ было холодно. Раздавался стукъ въ дверь.

– Входи! – кричалъ Пепъ, какъ бы не зная о присутствіи ухаживателей и думая увидѣть неожиданнаго гостя.

Тихонько входили, привѣтствуя семью. «Доброй ночи! доброй ночи». Садились на скамью, какъ школьники, или оставались стоять, поглядывая на атлоту. Рядомъ съ ней былъ поставленъ пустой стулъ, а если его не было, ухаживатель становился на корточки, no мавританскому обычаю, и тихимъ голосомъ разговаривалъ съ дѣвушкой въ теченіе трехъ минутъ подъ враждебными взглядами соперниковъ. Малѣйшее увеличеніе этого короткаго срока вызывало кашель, яростные взгляды, угрожающія восклицанія. Атлотъ удалялся, другой занималъ его мѣсто. Капельянетъ смѣялся надъ этими сценами, видя во враждебной настойчивости ухаживателей нѣчто такое, что позволяло гордиться Маргалидѣ и семьѣ.

Кортехо его сестры не то, что у другихъ атлотъ. Ухаживатели напоминали Пепету бѣшенныхъ собакъ, не желающихъ выпустить свою добычу. По его мнѣнію, тутъ пахло порохомъ. утверждалъ онъ съ улыбкой счастья и гордости, и открывались на смугломъ овалѣ его лица блестящіе бѣлые зубы волченка. Никому изъ ухаживателей, повидимому, еще не посчастливилось. Цѣлыхъ два мѣсяца сватовства! Маргалида лишь слушала, улыбалась и отвѣчала всѣмъ такъ, что приводила въ смущеніе атлотовъ. He малый талантъ у его сестры. По воскресеньямъ она шла въ церковь впереди своихъ родителей, въ сопровожденіи всѣхъ соискателей ея руки. Настоящее войско: донъ Хаиме нѣсколько разъ встрѣчалъ ихъ. При видѣ ея королевской свиты подруги блѣднѣли отъ зависти. Всѣ аттаковывали ее, боролись, желая вырвать у ней слово, знакъ предпочтенія, а она отвѣчала удивительно умно, совершенно равно относилась къ атлотамъ, предупреждая смертельныя схватки, которыя неожиданно могли возникнуть между этой воинственной, вооруженной, нетерпѣливой молодежью.

– И Кузнецъ? – спросилъ донъ Хаиме.

Проклятый верро! Съ трудомъ произносилъ его имя сеньоръ, но воспоминаніе о немъ вотъ уже давно сверлило ему мысль.

Мальчикъ отрицательно качалъ головой. Кузнецу такъ же мало посчастливилось и Капельянетъ, повидимому, этимъ не особенно огорчался.

Восторгъ его передъ верро нѣсколько поубавился. Любовь вселяетъ храбрость въ мужчинъ, и всѣ атлоты, домогавшіеся руки Маргалиды, столкнувшись съ нимъ, какъ съ соперникомъ, уже не чувствовали страха и даже осмѣливались фыркать на его страшную особу. Однажды вечеромъ онъ явился съ гитарой, рѣшивъ играть большую часть времени, принадлежавшаго другимъ. Когда пришла его очередь, онъ сѣлъ рядомъ съ Маргалидой, настроилъ свой инструментъ и началъ наигрывать пѣсни материка, выученныя имъ въ Ниццѣ. Но раньше онъ вынулъ изъ-за пояса двухствольный пистолетъ, положилъ его съ взведенными курками на бедро, намѣреваясь схватить и выстрѣлить въ перваго, кто прерветъ его. Абсолютное молчаніе и равнодушные взгляды. Пѣлъ, сколько хотѣлось; спряталъ пистолетъ съ видомъ побѣдителя. Но по выходѣ изъ дому, во тьмѣ полей, когда aтлoты расходились въ разныя стороны, прощаясь ироническимъ ауканьемъ, два камня, мѣтко брошенные изъ мрака, уложили храбреца на землю, и нѣсколько дней онъ не ходилъ на кортехо, чтобъ не показаться съ перевязаннсй тряпками головой. Онъ не интересовался узнать, кто на него напалъ. Соперниковъ много и, кромѣ того, ему приходилось считаться съ ихъ отцами, дядями, братьями, почти четвертой частью островного населенія, готовыми вступиться за честь семьи въ поединкахъ мести.

– Я думаю, – сказалъ Пепетъ, – Кузнецъ не такъ храбръ, какъ говорятъ. А вы что думаете, донъ Хаиме?…

Когда наступала ночь и Маргалида уже поговорила со всѣми своими ухаживателями. спавшій въ углу отецъ начиналъ звучно зѣвать. Этотъ сельскій обыватель, повидимому, и во снѣ угадывалъ время. Девять съ половиною! Спать! «доброй ночи!» И вся компанія атлотовъ послѣ этого приглашенія оставляла домъ, и пропадали во мракѣ ихъ шаги и крики.

Разсказывая объ этихъ собраніяхъ, гдѣ онъ встрѣчался съ храбрецами, носившими оружіе, Пепетъ ирипоминалъ о дѣдушкиномъ ножѣ. Когда донъ Хаиме попроситъ отца вручить ему семейное сокровище? Донъ Хаиме медлилъ съ просьбой: слѣдовало бы вспомнить о своемъ обѣщаніи и подарить ему другой ножъ. Что остается дѣлать такому человѣку, какъ онъ, безъ надежнаго спутника? Куда покажешься?.

– Успокойся, – отвѣчалъ Фебреръ. – На дняхъ отправлюсь въ городъ. Получишь подарокъ.

И Хаиме однажды утромъ предпринялъ путешествіе въ Ибису, желая окунуться въ море жизни, набраться новыхъ впечатлѣній за предѣлами деревенской обстановки. Ибиса показалась ему большимъ городомъ, – ему, который объѣздилъ всю Европу. Ряды домовъ, тротуары изъ краснаго кирпича, балконы съ жалюзи – всѣмъ этимъ онъ восхищался, какъ наивный дикарь, явившійся изъ глуши материка на береговую факторію. Онъ останавливался передъ окнами – выставками, разсматривалъ предметы съ тѣмъ же восторгомъ, какъ нѣкогда роскошныя витрины бульваровъ или Реджентъ Стритъ.

У магазина серебрянныхъ издѣлій какого-то чуеты онъ задержался долго. Любовался дутыми золотыми цѣпочками для крестьянокъ, филигранными пуговицами съ камнемъ посрединѣ, считая въ душѣ всѣ эти предметы наиболѣе совершенными, наиболѣе удивительными созданіями человѣческаго искусства. Если войти въ лавку и купить дюжину такихъ пуговицъ!.. Какъ бы удивилась атлота въ Канѣ Майорки, если бы онъ предложилъ ей украсить этими пуговицами рукава!.. Конечно, она приняла бы отъ него – важнаго сеньора, къ которому относилась съ почтительностью дочери. Досадная почтительность! Проклятая важность! гнететъ его, какъ тяжелое бремя!.. Но наслѣдникъ Фебреровъ, потомокъ богатыхъ купцовъ и героевъ – мореплавателей остановился, подумавъ о суммѣ денегъ, сохранившихся въ его поясѣ. Безъ сомнѣнія, ихъ не хватитъ для покупки.

Затѣмъ, въ другой лавкѣ онъ пріобрѣлъ ножъ для Пепета, выбравъ самый большой и тяжелый, нелѣпое оружіе, способное заставить его позабыть о ножѣ знаменитаго дѣда.

Въ полдень, утомленный безцѣльной ходьбой по морскому кварталу и подымающимся въ гору крошечнымъ улицамъ старинной Реаль Фуэрса, Фебреръ вошелъ въ маленькую гостиницу, единственную въ городѣ, около гавани. Тамъ были обычные посѣтители. Въ передней нѣсколько юношей, одѣтыхъ по – крестьянски, въ военныхъ шапкахъ, гарнизонные солдаты – деньщики; дальше въ столовой субалтернъ – офицера охотничьяго батальона, молодые поручики, курившіе съ усталымъ видомъ и глядѣвшіе въ окна, какъ морскіе плѣнники, на безконечное синее пространство. Закусывая, они жаловались на злую долю своей юности, безполезной, прикованной къ этой скалѣ. Говорили о Майоркѣ, какъ о восхитительномъ мѣстѣ, вспоминали о провинціяхъ материка, откуда многіе изъ нихъ происходили, какъ о раѣ, кула стремились вернуться. Женщины!.. Томленіе, страстное желаніе заставляло дрожать ихъ голоса и загораться ихъ глаза блескомъ безумія. Словно цѣпь проклятой тюрьмы угнетала ихъ чистая ибисская добродѣтель, островная замкнутость, враждебная иностранцамъ. Здѣсь не шутятъ съ любовью, не теряютъ времени попусту: или враждебная холодность или честное сватовство и свадьба, какъ можно скорѣе. Слова и улыбки ведутъ прямо къ браку: съ дѣвушками можно знакомиться лишь для разговора о новой семьѣ. И эта шумная, веселая, полная избытка соковъ молодежь испытывала танталовы муки, говоря о красивѣйшихъ дѣвушкахъ города, любуясь ими и живя вдали отъ нихъ, хотя и приходилось имъ двигаться въ рамкахъ узкаго пространства и потому непрестанно встрѣчаться съ ними. Всѣ ихъ мечты сводились къ отпуску – провести нѣсколько дней на Майоркѣ или полуостровѣ, вдали отъ добродѣтельнаго, враждебнаго остроза, признававшаго только женатыхъ чужеземцевъ; ѣхать въ другія страны, гдѣ было бы легко дать исходъ своимъ возбужденнымъ желаніямъ, желаніямъ школьника – пансіонера или арестанта.

Женщины!.. Ни о чемъ другомъ эти юноши не говорили, и Фебреръ, сидя за большимъ столомъ гостиницы одобрялъ въ душѣ ихъ рѣчи и жалобы. Женщины!.. Непреодолимое влеченіе, привязывающее насъ къ нимъ, – единственное, что остается некзмѣннымъ среди могильныхъ метаморфозъ нашей жизни, – что живетъ среди труповъ другихъ грезъ, разрушаемыхъ переворотами. Фебреръ испытывалъ тоску, какъ и эти военные, чувство узника темницы лишеній, гдѣ вмѣсто рвовъ – море. Теперь столица острова съ ея сеньоритами, монашески недоступными, враждебными, показалась ему безконечно – однообразнымъ городомъ. Теперь деревню, съ ея женщинами, женщинами простой души и естественныхъ влеченій, сдерживаемыхъ лишь оборонительнымъ инстинктомъ, какъ у первобытныхъ женщинъ, – онъ рисовалъ себѣ обителью свободы.

Въ тотъ же вечеръ онъ удалился изъ города. Отъ оптимистическаго настроенія, посѣтившаго его нѣсколько часовъ назадъ, не осталось и слѣда. Улицы морского квартала вызывали тошноту. Запахомъ заразы несло отъ домовъ. Въ ручьѣ жужжали тучи насѣкомыхъ, и при звукѣ шаговъ поднимались изъ мутной воды. Воспоминаніе о холмахъ около башни, благоухающихъ лѣсными растеніями и селитрянымъ засахомъ, воскресало въ немъ и манило идиллической нѣжностью.

Крестьянская повозка доставила его почти до Санъ Хосе. Разставшись съ кресьяниномъ, онъ направился по горѣ между сосенъ, согнутыхъ страшными бурями. Небо было туманно, атмосфера удушливая и тяжелая. По временамъ падали крупныя капли, но не успѣли еще тучи разразиться ливнемъ, молнія какъ бы разорвала ихъ до граней горизонта.

У хижины угольщика Хаиме увидѣлъ двухъ женшинъ, торопливо шедшихъ между сосенъ. Это были Маргалида и ея мать. Они возвращались изъ Кубельсъ, пустыни на высотахъ берега, около ключа, оживляющаго отвѣсные утесы, дающаго рости апельсинному дереву и пальмѣ среди скалъ.

Хаиме присоединился къ женщинамъ и тогда замѣтилъ показавшагося изъ-за кустовъ Пепета. Тотъ шелъ паралельно дорожкѣ съ камнемъ въ рукѣ, преслѣдуя какую-то большую птицу, привлекшую своимъ крикомъ его вниманіе.

Они продолжали путь вмѣстѣ къ Кану Майорки, и, не зная какъ, Ферберъ очутился впереди, рядомъ съ Маргалидой, а жена Пепа шла за ними медленнымъ шагомъ больной, опираясь на сына.

Мать хворала: какая-то невѣдомая болѣзнь заставляла врача пожимать плечами при его рѣдкихъ визитахъ и воспламеняла фантазію мѣстныхъ знахарокъ. Онѣ только что дали обѣтъ св. Дѣвѣ Кубельса, и оставили на алтарѣ два плоенныхъ покрывала, принесенныхъ изъ города.

Печальнымъ голосомъ говорила она о страданіяхъ старухи, но эгоизмъ здоровой молодости навелъ румянецъ на ея щеки въ быстрой ходьбѣ, и глаза ея выражали нетерпѣніе. Сегодня день фестейга. Нужно скорѣй вернуться въ Канъ Майорки и приготовить семьѣ ужинъ до прихода ухаживателей.

Фебреръ, любуясь, смотрѣлъ на нее серьезнымй глазами. Онъ удивлялся теперь своей глупости: сколько мѣсяцевъ онъ видѣлъ въ Маргалидѣ дѣвочку, безполое существо, не замѣчалъ ея красоты. Что за женщина!.. Съ презрѣніемъ онъ вспомнилъ о городскихъ сеньоритахъ, по комъ вздыхали военные, узники гостиницы. Затѣмъ онъ опять подумалъ о кортехо Маргалиды съ тяжелымъ чувствомъ, похожимъ на ревность. И эта дѣвушка предназначалась для одного изъ темнолицыхъ варваровъ, который будетъ держать ее, какъ скотину, въ рабствѣ у земли.

– Маргалида! – прошепталъ онъ, какъ бы желая сообщить нѣчто важное. – Маргалида!..

Но больше ни слова. Старый развратникъ почувствовалъ, какъ просыпаются его разнузданные инстинкты отъ благоуханія этой женщины, своеобразнаго благоуханія свѣжаго дѣвственнаго тѣла, благоуханія, которое онъ впивалъ въ себя, какъ хорошій знатокъ, но скорѣй воображеніемъ, чѣмъ обоняніемъ. Въ то же время – странная вещь! – онъ испытывалъ какую-то робость, мѣшавшую ему говорить, робость, какъ во времена своей ранней юности, когда, вдали отъ арены легкихъ побѣдъ въ своемъ майоркскомъ помѣстьѣ, онъ рѣшился пойти къ извѣстнымъ сеньорамъ континента. Развѣ достойно его говорить о любви этой дѣвушкѣ, которую онъ считалъ дѣвочкой и которая уважала его, какъ отца?.

– Маргалида! Маргалида!

И послѣ этихъ восклицаній, возбудившихъ любопытство атлоты, заставившихъ ее поднять глаза и вопросительно посмотрѣть въ лицо Фебреру, онъ, наконецъ, началъ говорить, распрашивать объ успѣхахъ ея кортехо. Она выбрала кого-нибудь? Кто счастливецъ? Кузнецъ?.. Пѣвецъ?.. Она опять опустила глаза, въ смущеніи схватила кончикъ передника и подняла его до груди. Она не знаетъ. Голосъ ея по – дѣтски шепелявилъ въ порывѣ замѣшательства. He стоитъ выходить замужъ. Ни Пѣвецъ, ни Кузнецъ, никто! Она согласилась на кортехо только потому, что такъ поступаютъ дѣвушки въ извѣстномъ возрастѣ. Кромѣ того (тутъ она сильно покраснѣла) ей доставляло удовольствіе унижать своихъ подругъ: онѣ бѣсились при видѣ толпы ея поклонниковъ. Она благодарна атлотамъ, приходившимъ къ ней издалека въ Канъ Майорки. Но любить ихъ? Выйти за кого-нибудь изъ нихъ замужъ?

Гоаоря, она замедлила свои шаги. Жена Пепа и сынъ незамѣтно прошли впередъ. Оставшись вдвоемъ на тропинкѣ, они, не отдавая себѣ отчета, остановились.

– Маргалида!.. Цвѣтокъ миндаля!..

Къ чорту робость! Фебреръ почувствовалъ себя дерзкимъ и торжествующимъ, какъ въ свои счастливые годы. Къ чему этотъ страхъ?.. Крестьянка! Дѣвочка!..

Онъ заговорилъ твердымъ голосомъ, стараясь загипнотизировать пристальнымъ, страстнымъ взглядомъ, приблизивъ къ ней свои губы, какъ бы лаская ее шепотомъ своихъ словъ… А онъ? Какого мнѣнія Маргалида о немъ? А если въ одинъ прекрасный день онъ явится къ Пепу и скажетъ, что хочетъ жениться на его дочери?..