Текст книги "Мертвые повелевают"

Во времена благополучія, когда онъ обиталъ въ пальмскомъ дворцѣ, будь Маргалида служанкой у его матери, несомнѣнно, онъ почувствовалъ бы къ ней влеченіе, влеченіе, внушаемое свѣжею молодостью, но отнюдь не любовь. Другія женщины тогда владѣли имъ, прельщая своей изысканностью и утонченностью. Но здѣсь, въ глуши, повинуясь могущественнѣйшему изъ инстинктовъ, раздраженному лишеніемъ, видя Маргалиду среди смуглыхъ и грубыхъ красавицъ, ея подругъ, прекрасную, какъ бѣлая богиня – предметъ религіознаго почитанія у темнокожихъ народовъ, – онъ испытывалъ безумство желанія, и всѣ его поступки были нелѣпы, словно онъ разъ навсегда потерялъ разумъ.

Ему слѣдуетъ убѣжать: на островѣ не остается ему мѣста. Можетъ быть, пессимистическое настроеніе обманывало его на счетъ цѣнности чувства къ Маргалидѣ. Можетъ быть, это не желаніе, а любовь, первая истинная любовь въ его жизни: онъ почти былъ въ этомъ увѣренъ. Тѣмъ не менѣе онъ долженъ забыть и бѣжать, бѣжать какъ можно скорѣе.

Зачѣмъ оставаться въ этой странѣ? Какая надежда удерживаетъ его?.. Маргалида, изумленная его любовью и какъ бы подавленная неожиданностью, избѣгала его, молча скрывалась, умѣла только плакать, а слезы вовсе не отвѣтъ. Ея отецъ, сохранивъ долю старинной почтительности, молча терпѣлъ капризъ важнаго сеньора, но съ минуты на минуту могъ разразиться негодованіемъ противъ человѣка, внесшаго смуту въ его жизнь. Островъ, гостепріимно принявшій его, теперь какъ бы возставалъ противъ иностранца, явившагося издалека потревожить его патріархальное одиночество, его замкнутую жизнь, гордыя чувства, оторваннаго отъ остального міра народа, – возставалъ съ той же яростью, какъ нѣкогда противъ норманновъ, арабовъ или берберійцевъ, высаживавшихся на его берегахъ.

Сопротивленіе немыслимо: нужно бѣжать. Его глаза съ любовью смотрѣли на громадный поясъ моря, лежавшій между двумя холмами, какъ синяя занавѣсь, закрывающая широкую разсѣлину земли. Этотъ клочекъ моря – спасительный путь, надежда, невѣдомое, открывающее намъ объятіе тайны въ тяжелыя минуты существованія. Можетъ быть, онъ вернется на Майорку и будетъ вести жизнь уважаемаго нищаго, около друзей, которые еще помнятъ о немъ. Можетъ быть, онъ поѣдетъ на полуостровъ и въ Мадридѣ будетъ искать себѣ занятіе, можетъ быть, переправится въ Америку. Все лучше, чѣмъ оставаться здѣсь. Онъ не боится; его не устрашаютъ враждебное отношеніе острова и его обитатели: онъ испытываетъ лишь угрызеніе совѣсти; ему стыдно за вызванную имъ смуту. Инстинктивно его ноги направились къ морю, предмету его любви и надежды. Онъ обошелъ Канъ Майорки и, придя на берегъ, зашагалъ по береговой полосѣ, гдѣ трепетали въ послѣднихъ судорогахъ волны, какъ тончайшій кристалъ среди мелкихъ булыжниковъ, смѣшанныхъ съ кусками обожженной глины.

Очутившись у подножія мыса башни, онъ сталъ карабкаться по скаламъ, подвигаясь къ утесу, подточенному волнами, почти отдѣлившемуся отъ берега. Тамъ онъ сидѣль, размышляя въ бурную ночь, въ ту самую ночь, когда соискателемъ явился къ Маргалидѣ.

Вечеръ былъ ясный, море имѣло яркій цвѣтъ, необычайный, глубоко – прозрачный. Песчаное дно бѣлѣло молочными пятнами; подводные рифы и ихъ темная растительность, казалось, полны были трепета таинственной жизни. Бѣлыя облака, плававшія по горизонту, проходя мимо солнца отбрасывали на море широкія полосы тѣни. Клочекъ синяго пространства оставалея темно – матовымъ, а дальше, за движущимся плащемъ свѣтлыя воды какъ бы кипѣли въ золотыхъ брызгахъ. По временамъ скрытое завѣсами свѣтило отбрасывало изъ-за ихъ бахромы свѣтлый рукавъ, вспыхивающіе лучи фонаря, широкій треугольникъ бѣловатаго сіянія, какъ на голландскомъ пейзажѣ.

Видъ моря ничѣмъ теперь не напоминалъ Фебреру о той бурной ночи, и однако, по ассоціаціи, – какія порождаются въ нашей памяти забытыми идеями, когда мы посѣщаемъ старыя мѣста, – Фебреру начали приходить прежнія мысли. Только теперь онѣ не развивались дальше. Какъ бы потерпѣвъ пораженіе, онѣ развертывались въ обратномъ порядкѣ.

Онъ горько смѣялся надъ оптимизмомъ, посѣтившемъ его тогда, надъ увѣренностью, съ которой оыъ отвергъ всѣ свои соображенія о прошломъ. Мертвые повелѣваютъ: ихъ власть, ихъ могущество неоспоримы. Какъ могъ онъ, въ порывѣ любовнаго восторга, презрѣть эту великую, неутѣшительную истину? Ясно дали ему почувствовать всю уничтожающую тяжесть своего могущества мрачные тираны нашей жизни. Почему въ этомъ уголкѣ земли, въ его послѣднемъ убѣжищѣ смотрятъ на него, какъ на чужеземца? что сдѣлалъ онъ для этого?.. Безчисленныя поколѣнія людей, чей прахъ, чья душа смѣшались съ землей родного острова, оставили въ наслѣдство нынѣ живущимъ ненависть къ иностранцу, страхъ и непріязнь къ чужеземцу, и съ нимъ ведутъ они войну. Кто прибывалъ изъ другихъ странъ, того встрѣчали съ непріязненной отчужденностью по приказу уже несуществующихъ.

Когда, презрѣвъ старинные предразсудки, онъ пытался подойти къ женщинѣ, женщина таинственно отступала, испуганная его приближеніемъ. А отецъ, во имя своего рабскаго уваженія, противился неслыханному поступку. Его попытка – попытка безумца – союзъ пѣтуха и чайки, о которомъ мечталъ странный монахъ, вызывавшій смѣхъ у крестьянъ. Того захотѣли люди, образовавъ нѣкогда общество и раздѣливъ его на классы. Безполезно подымать бунтъ противъ установленнаго. Жизнь человѣка коротка и не хватитъ силъ биться съ сотнями тысячъ жизней, ранѣе существовашіихъ и невидимо караулящихъ, подавляющихъ ее массой матеріальныхъ созданій – памятью ихъ прохожденія по землѣ, и уничтожающихъ ее своими мыслями; мысли эти наполняють окружающую атмосферу и предопредѣлены для всѣхъ, кто родится безсильный изобрѣсть что-либо новое.

Мертвые повелѣваютъ, и безполезно живымъ отказываться отъ повиновенія. Всѣ мятежныя попытки выйти изъ рабства, порвать вѣковую цѣпь – ложь. Фебреръ вспомнилъ о священномъ колесѣ индійцевъ, буддійскомъ символѣ, которое онъ видѣлъ въ Парижѣ на восточной религіозной церемоніи въ одномъ музѣе. Колесо – символъ нашей жизни, мы воображаемъ, будто идемъ впередъ, потому что мы двигаемся. Мы воображаетъ, будто прогрессируемъ, потому что направляемся все дальше и дальше. Но когда колесо совершитъ полный оборотъ, мы оказываемся на старомъ мѣстѣ. Жизнь человѣчества, исторія, все – безконечное «возвращеніе вещей». Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ, хижины превращаются въ замокъ, а затѣмъ въ фабрику. Образуются громадные города съ милліонами жителей, затѣмъ наступаетъ катастрофа, войны за хлѣбъ, котораго не достаетъ многимъ и многимъ, протесты ограбленныхъ, великія убійства, города пустѣютъ, становятся развалинами. Трава обступаетъ величественные памятники. Метрополіи мало – по – малу проваливаются въ землю и вѣками покоятся подъ холмами. Дикая роща покрываетъ столицу далекихъ временъ. Проходитъ дикій охотникъ тамъ, гдѣ нѣкогда встрѣчали побѣдителей – полководцевъ съ почестями полубоговъ. Пасутся овцы и насвистываетъ пастухъ въ свирѣль надъ руинами, гдѣ нѣкогда были трибуны мертвыхъ законовъ. Снова собираются люди въ группы, и выростаютъ хижина, деревня, замокъ, фабрика, громадный городъ и, повторяется тоже самое, всегда тоже самое – разница лишь въ сотняхъ вѣковъ; и также повторяются люди съ одинаковыми жестами, идеями и предразсудками на пространствѣ годовъ. Колесо! Вѣчное возвращеніе вещей! И всѣ отпрыски человѣческаго стада мѣняютъ хлѣва, но отнюдь не пастуховъ. А пастухи постоянно одни и тѣ же, мертвые, первые, кто думалъ, чья первобытная мысль, словно снѣжная глыба, катится и катится по склонамъ, растетъ и, клейкая, захватываетъ все встрѣчающееся на пути!..

Люди, гордые своимъ матеріальнымъ прогрессомъ, механическими игрушкаии, изобрѣтенными ради ихъ благополучія, воображаютъ себя свободными, высоко стоящими надъ прошлымъ, эмансипировавшимися отъ первоначальнаго рабства. А все, что они говорятъ, было сказано другими словами сотни вѣковъ тому назадъ. Ихъ страсти – тѣ же самыя. Ихъ мысли, признаваемыя оригинальными, – отблески и отраженія старинныхъ мыслей. И всѣ поступки, которые они считаютъ хорошими или дурными, почитаются таковыми, ибо такъ опредѣлили мертвые. Мертвые – тираны, кого долженъ былъ бы человѣкъ снова убить, если бъ желалъ настоящей свободы!.. Кому удастся осуществить этотъ великій освободительный подвигъ? Явится ли паладинъ, достаточно могучій, способный убить чудовище, тяготѣющее надъ человѣчествомъ, громадное, подавляющее, какъ сказочные драконы, хранящіе подъ своими тѣлами безиолезныя сокровища?..

Долго и неподвижно сидѣлъ Фебреръ на скалѣ, облокотившись на колѣни, опершись подбородкомъ на руки, погруженный въ свои мысли. И глаза его были какъ бы загипнотизированы тихими всплесками трепещущихъ водъ.

Когда онъ дошелъ до этихъ размышленій, начали спускаться сумерки… Пусть исполнится его судьба! Онъ можетъ жить лишь на высотѣ, хотя бы и смиреннымъ нищимъ. Всѣ пути къ спуску кругомъ закрыты. Прощай, счастье, котораго искалъ онъ въ возвратѣ къ естественной первобытной жизни! Разъ мертвые не желаютъ, чтобы онъ былъ человѣкомъ, онъ будетъ паразитомъ.

Блуждая по горизонту, его глаза остановились на бѣлыхъ парахъ, подымавшихея надъ гранью моря. Когда онъ былъ маленькимъ и мадò Антонія ходила съ нимъ гулять по сольерскому берегу, они часто, забавляясь полетомъ воображенія находили сходство съ разными тѣлами у облаковъ, соединявшихся или расходившихся въ безконечной игрѣ формъ, – видѣли въ нихъ, то черное чудовище съ огненной пастью, то дѣву, осіянную небеснымъ блескомъ. Груда облаковъ, густыхъ и блестящихъ, какъ бѣлое руно, привлекла его вниманіе. Эта свѣтозарная бѣлизна принадлежала гладкимъ костямъ череповъ. Клубы темнаго пара двигались въ этомъ туманномъ облакѣ. Воображеніе видѣло въ нихъ два черныхъ страшныхъ отверстія, зловѣщій треугольникъ, словно провалившійся носъ на лицѣ мертвеца, а ниже, громадную щель, похожую на нѣмую улыбку рта безъ губъ и безъ зубовъ.

Это Смерть, великая сеньора, императрица міра явилась передъ нимъ въ своемъ бѣло – матовомъ великолѣпіи при дневномъ свѣтѣ, бросая вызовъ солнечному блеску, небесной лазури, свѣтло – зеленымъ морскимъ водамъ. Отблескъ умирающаго свѣтила зажигалъ искрой злобной жизни костистое лицо, блѣдное, какъ жертвенная облатка, черныя, зловѣщія впадины его, ужасатощую улыбку… Да, это Она! Разсѣянныя на краю моря облака – это шарики и складки одѣянія, скрывавшаго ея громадный скелетъ. А тѣ облака, что плавали вверху, – широкій рукавъ, откуда вырывались тонкіе и капризные пары, образуя костлявую руку съ высохшимъ и кривымъ указательнымъ пальцемъ, словно когтемъ хищника, И палецъ прказывалъ далеко, далеко, говоря о таинственной судьбѣ.

Облака задвигались: видѣніе быстро исчезло. Стерлись его ужасные контуры, обозначились новыя капризныя формы. Но хотя призракъ и пропалъ, галлюцинація Фебрера не кончилась.

Онъ подчинялся приказанію безъ протеста; онъ отправится. Мертвые повелѣваютъ, и онъ – ихъ безоружный рабъ. Свѣтъ падавшихъ сумерокъ сообщалъ предметамъ странныя очертанія. Въ извилинахъ берега ложились густыя тѣни и какъ бы трепетали, придавая камнямъ формы животныхъ. Вдали одинъ мысъ походилъ на нагнувшагося у волнъ льва, смотрѣвшаго на Хаиме съ безмолвной враждой. Рифы выставляли изъ воды и прятали черныя головы, увѣнчанныя зелеными волосами, какъ гиганты – амфибіи чудовищнаго человѣчества. Въ сторонѣ Форментеры отшельникъ увидалъ громаднаго дракона, который приближался по линіи горизонта, съ длиннымъ хвостомъ облаковъ, намѣреваясь предательски проглотить умирающее солнце.

Когда розовый шаръ, спасаясь отъ этой опасности, погрузился въ воды, раздувшись въ судорогахъ ужаса, сѣрая печаль сумерекъ пробудила Фебрера отъ его галлюцинацій.

Онъ поднялся, взялъ лежавшее около него ружье и направился къ башнѣ. Молча онъ обдумывалъ программу своего отъѣзда. Никому не скажетъ ни слова, подождетъ, пока въ ибисскую гавань не прибудетъ почтовый пароходъ изъ Майорки, и только въ послѣдній моментъ сообщитъ Пепу о своемъ рѣшеніи.

Рѣшимость очень скоро разстаться со своимъ убѣжищемъ заставила его съ интересомъ разематривать внутренность башни при огнѣ свѣчи, которую онъ только что зажегъ. Его тѣнь, гигантски выросшая и колебавшаяся отъ миганія огня, простерлась съ одного конца до другого на бѣлыхъ стѣнахъ, покрывъ висѣвшія на нихъ украшенія и вызвавъ блескъ жемчужныхъ раковинъ и металлическихъ частей ружья.

Знакомый хрипъ привлекъ вниманіе Фебрера. Хаиме высунулся на лѣстницу. Закутанный въ плащъ человѣкъ стоялъ на верхнихъ ступенькахъ. Это былъ Пепъ.

– Ужинъ! – сказалъ Пепъ коротко, протягивая ему корзину.

Хаиме взялъ. Крестькнинъ видимо не желалъ разговаривать, а онъ, въ свою очередь, боялся, что тотъ измѣнитъ своему лаконизму.

– Доброй ночи!

Послѣ этого краткаго привѣтствія, Пепъ удалился въ хуторъ, какъ почтительный слуга, который недоволенъ, что можетъ себѣ позволить лишь переброситься со своимъ господиномъ самыми необходимыми словами.

Вернувшись въ башню, Хаиме заперъ дверь и оставилъ корзину на столѣ. У него не было аппетита: поужинаетъ позже. Взялъ деревенскую трубку, сдѣланную какимъ-то крестьяниномъ изъ вишневой вѣтки, набилъ табакомъ и началъ курить, разсѣянно слѣдя за движеніемъ клубовъ дыма. Синевато – тонкій дымъ передъ свѣчей становился радужно – прозрачнымъ.

Затѣмъ Фебреръ взялъ книгу и хотѣлъ читать, но всѣ усилія сосредоточиться на чтеніи были тщетны.

За стѣнами каменной громады царила ночь, мрачная ночь, полная глубокой тайны. Казалось, сквозь стѣны проникало ея торжественное безмолвіе, сходящее сверху и малѣйшіе звуки становились въ немъ тревожно – гулкими, словно шумъ слушалъ самого себя. Фебреру представилось, что онъ слышитъ среди этой глубокой тишины движеніе крови въ своихъ жилахъ. Изрѣдка доносился крикъ чайки или минутный шорохъ тамарисковъ, поколебленныхъ вѣтромъ, словно ропотъ воображаемой толпы за театральными декораціями. Съ потолка комнаты слышался. по временамъ монотонный крикъ – крикъ червя, неустанно подтачивающаго балки; днемъ его не замѣчали. Mope нарушало тишину мрака тихимъ плескомъ, ударяя волнами по всѣмъ выступамъ и извилинамъ берега.

Впервые, онъ ясно понялъ свое полное одиночество. Развѣ возможно продолжать жизнь отшельника. А когда его схватитъ болѣзнь? A когда придетъ старость?.. Въ эти часы въ городахъ начиналась новая жизнь подъ бѣлымъ блескомъ электрическаго освѣщенія. Движеніе на улицахъ росло, увеличивались ряды экипажей. Сверкали витрины, открывались театры, тротуары оглашались звуками граціозныхъ шаговъ красавицъ. А онъ сидитъ, какъ первобытный человѣкъ въ варварской башнѣ, и единственный признакъ цивилизаціи – блѣдный свѣтъ свѣчи, который лишь сильнѣе оттѣняетъ сумракъ и его трагическое молчаніе, какъ бы говорящее, что міръ уснулъ на вѣки. По другую сторону каменной стѣны лежала тѣнь, чреватая тайнами, Она уже не давала крова дикимъ звѣрямъ, какъ въ доисторическія времена; ею отлично могъ пользоваться человѣкъ.

Вдругъ Фебреръ, сидѣвшій неподвижно, прислушиваясь къ самому себѣ съ безпокойствомъ, какъ робкія дѣти, боящіяся шевельнуться на кравати, чтобъ не усилить окружающей ихъ таинственности, вздрогнулъ на своемъ стулѣ. Какой-то необыкновенный звукъ прорѣзалъ воздухъ съ рѣзкой силой, выдѣлившись изъ смутныхъ шороховъ ночи. Это былъ крикъ, ауканье, визгъ, одинъ изъ тѣхъ дышащихъ враждою, насмѣшливыхъ звуковъ, которыми атлоты въ жаждѣ мести призывали другъ друга во тьму.

Хаиме почувствовалъ какъ бы толчекъ, побуждавшій его вскочить и броситься къ двери, но онъ остался на мѣстѣ. Традиціонное ауканье раздавалось въ нѣкоторомъ отдаленіи. Это, должно быть, парни квартона, избравшіе мѣстомъ встрѣчи съ оружіемъ въ рукахъ окрестности башни Пирата. Это не относилось къ нему. Завтра утромъ онъ узнаетъ о случившемся.

Онъ снова открылъ книгу, стараясь развлечься чтеніемъ, но прочтя нѣсколько строкъ, онъ вскочилъ и бросилъ на столъ томикъ и трубку.

– Ауууу! – крикъ вызова, дышащій враждой, насмѣшливое ауканье раздалось почти у подножія лѣстницы. Кто-то тянулъ его, дыша легкими, какъ мѣхами. Почти въ то же самое время въ темнотѣ послышался шумъ раскрытаго вѣера: морскія птицы, неожиданно разбуженныя, въ тревогѣ носились между скалъ, отыскивая новое убѣжище.

Это относится къ нему! Его вызываютъ у дверей его жилища!.. Онъ внимательно осмотрѣлъ ружье, засунулъ правую руку за поясъ, ощупалъ металлъ револьвера, теплый отъ близости къ тѣлу, сдѣлалъ два шага къ двери, но остановился и пожалъ плечами съ улыбкой отказа. Онъ – не островитянинъ: онъ не понимаетъ языка этихъ криковъ и считаетъ себя огражденнымъ отъ вызововъ.

Онъ вернулся къ стулу и взялъ книгу, улыбаясь съ дѣланной веселостью.

– Кричи, добрый человѣкъ, визжи себѣ, аукай! Сочувствую тебѣ: ты можешь схватить насморкъ отъ сырости, а я останусь дома.

Но насмѣшливое спокойствіе его было лишь кажущееся. Снова раздалось ауканье, но уже не у подножія лѣстницы, а нѣсколько дальше, можетъ среди тамарисковъ, окружавшихъ башню, Вызывающій, повидимому, занялъ позицію, подкарауливая Фебрера.

Кто – бы это былъ?… Можетъ быть, несчастный верро, котораго онъ искалъ вечеромъ; можетъ быть Пѣвецъ, публично клявшійся, что постарается какъ можно скорѣе убить его. Ночь и хитрость, уравнивающія силы враговъ, придадутъ храбрости этому больному парню для выступленія противъ него. А, можетъ быть, его подстерегали человѣка два или больше.

Олять раздалось ауканье, но Хаиме попрежнему пожалъ плечами. Неизвѣстный вызывающій можетъ кричать сколько угодно… Но, увы, читать невозможно! напрасны усилія притворяться слокойнымъ!..

Теперь неслось яростное ауканье, словно кукареку взбѣсившагося пѣтуха, Хаиме казалось, что онъ видитъ шею этого человѣка, вздувшуюся, покраснѣвшую, съ дрожавшими отъ гнѣва жилами. Гортанный крикъ мало – по – малу какъ бы пріобрѣталъ характеръ и значеніе языка, – иронически насмѣшливый, издѣвающійся. Онъ дразнилъ чужеземца его ссторожностью, какъ бы называлъ его трусомъ.

Напрасно Хаиме старался не слушать его. Глаза его подернулись туманомъ: ему казалось, что свѣча больше не давала свѣта. Въ промежутки молчанія кровь шумѣла въ его ушахъ. Онъ вспомнилъ, что Канъ Майорки очень близко, и, можетъ быть, Маргалида, трепещущая, припавъ къ окошку, слушаетъ эти ayканья передъ башней, гдѣ въ свою очередь, слышитъ ихъ мужчина, запершись, словно глухой.

Нѣтъ, конецъ! На этотъ разъ онъ рѣшительно швырнулъ книгу на столъ и затѣмъ, инстинктивно, не давая себѣ яснаго отчета, задулъ пламя свѣчи. Оставшись въ темнотѣ, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, протянувъ руки впередъ, совершенно забывъ планъ атаки, быстро придуманный нѣсколько минутъ тому назадъ. Гнѣвъ перепуталъ его мысли. Въ этомъ внезапномъ ослѣплеиіи сверкала одна только мысль, какъ послѣдній отблескъ удаляющагося свѣта. Онъ схватилъ было ружье дрожащими руками, но, вдругъ, остановилъ его. Требовалось менѣе громоздзкое оружіе: можетъ быть, придется спуститься и идти въ кустахъ.

Онъ засунулъ руку за поясъ, и револьверъ выскочилъ изъ своего логовища, нѣжный, словно шелковистый, теплый звѣрокъ. Онъ ощупью дошелъ до двери н медленно пріотворилъ ее, лишь настолько, чтобы просунуть голову. Чуть – чуть скрипнули ея грубыя петли.

Быстро перейдя отъ темноты своей комнаты къ туманной ясности звѣзднаго свѣта, Фебреръ увидалъ пятно кустарниковъ вокругъ башни, за нимъ смутно бѣлѣющій хуторъ, а прямо черный хребетъ горъ на фонѣ неба, усѣяннаго трепетными звѣздами. Эта картина стояла передъ нимъ съ минуту: затѣмъ онъ уже не могъ ее видѣть. Двѣ маленькихъ молніи, двѣ огненныхъ змѣйки обозначились одна за другою во тьмѣ кустовъ, грянули два выстрѣла, почти слившись другъ съ другомъ.

Хаиме ощутилъ ѣдкій запахъ жженаго поpoxy – можетъ быть явленіе, созданное его воображеніемъ. Въ то же время онъ почувствовалъ беззвучный, но сильный ударъ въ макушку черепа, что-то необыкновенное, что, казалось, задѣло его, не коснувшись, – прикосновеніе камня. Что-то упало на его лицо, какъ легкая неуловимая влага. Кровь?.. Земля?..

Изумленіе его продолжалось одинъ моментъ. Въ него выстрѣлили изъ кустарниковъ около лѣстницы. Врагъ былъ тамъ, тамъ! Онъ въ темнотѣ видѣлъ мѣсто, откуда взвился огонь, и, выставивъ за дверь правую руку, выстрѣлилъ изъ своего револьвера: разъ… два… пять разъ – всѣ капсюли, находившіяся въ цилиндрѣ.

Онъ стрѣлялъ почти наугадъ, сбитый съ толку темнотой и порывомъ гнѣва. Легкій шумъ пронизанныхъ вѣтвей, почти неуловимое колебаніе кустарниковъ, наполнило его дикою радостью. Несомнѣнно, онъ попалъ въ врага и, довольный, поднялъ руку къ головѣ, чтобъ убѣдиться, что онъ не раненъ.

Проведя затѣмъ ею по лицу, онъ почувствовалъ, какъ съ его щекъ и бровей упало что-то мелкое и зернистое. Это была не кровь, а земля, известковая пыль. Его пальцы, бѣгая по волосатой кожѣ, еще дрожавшей отъ смертельнаго прикосновенія, наткнулись на два отверстія въ стѣнѣ, маленькія воронки, сохранившія еще теплоту. Ихъ пробили двѣ пули, врѣзавшіяся въ стѣну, почти на незамѣтномъ разстояніи отъ головы.

Фебреръ обрадовался своему счастливому жребію. Онъ здравъ, невредимъ, а его врагъ?.. Гдѣ онъ въ этотъ моментъ? Развѣ спуститься, найти его среди тамарисковъ, узнать его, умирающаго?.. Вдругъ, снова раздался крикъ, дикое ауканье, далеко, очень далеко, почти около хутора, – торжествующее, насмѣшливое ауканье. Хаиме понялъ его, какъ предупрежденіе о новой близкой встрѣчѣ.

Встревоженный выстрѣлами, жалобно вылъ песъ Кана Майорки. Вдали ему вторили другія собаки. Ауканье удалялось, повторяясь все слабѣе и глуше, пропадая въ таинственномъ молчаніи синей ночи.