Текст книги "Мертвые повелевают"

Умеръ донъ Пріамо, или вѣрнѣе, извелъ себя дьявольскими напитками, оставивъ, какъ итогъ свободной отъ предразсудковъ жизни, завѣщаніе, копію котораго читалъ Хаиме. Воитель церкви отказывалъ главную часть своего состоянія, а, равнымъ образомъ, оружіе и трофеи дѣтямъ своего старшаго брата: такъ поступали всѣ младшіе члены семьи. Но далѣе слѣдовалъ длинный списокъ распоряженій, касавшихся его дѣтей отъ рабынь – мавританокъ и подругъ – евреекъ, армянокъ и гречанокъ, обреченныхъ увядать и покрываться морщинами въ какомъ-нибудь порту Востока: – потомство библейскаго патріарха, но незаконное, смѣшанное, плодъ скрещиванія борющихся расъ, враждебныхъ по крови. Знаменитый командоръ! Нарушая свои обѣты, онъ какъ бы старался умалить свою вину, выбирая всегда невѣрныхъ женщинъ. Къ грѣху распутства онъ прибавлялъ позоръ общенія съ женщинами – врагами истиннаго Бога.

Хаиме удивлялся ему, какъ предтечѣ, разрѣшавшему его сомнѣнія. Что страннаго жениться на чуетѣ, не отличавшейся отъ прочихъ женщинъ по нравамъ, вѣрѣ и воспитанію, – разъ знаменитѣйшій изъ Фебреровъ, въ эпоху нетерпимости, жилъ внѣ всякихъ законовъ, съ невѣрными женщинами? Но семейные предразсудки просыпались въ Хаиме, тревожа его совѣсть, – напоминали ему объ одномъ параграфѣ завѣщанія командора. Онъ оставлялъ средства дѣтямъ своихъ рабынь, смѣшанныхъ расъ, потому что они были его крови и ему хотѣлось избавить ихъ отъ страданій бѣдности; но онъ запрещалъ носить фамилію отца, именоваться Фебрерами, которые всегда избѣгали предосудительныхъ скрещиваній въ своемъ майоркскомъ домѣ.

Вспоминая это, Хаиме улыбался въ темнотѣ. Кто можетъ отвѣчать за прошлое? Какихъ тайнъ не скрывалось въ корняхъ ствола его рода тамъ, во времена средневѣковья, когда Фебреры и богачи балеарской синагоги вмѣстѣ торговали и грузили свои корабли въ Пуэрто Пи? Многіе изъ его рода, и даже онъ самъ, наравнѣ съ другими представителями стариннаго майоркскаго дворянства, имѣли нѣчто еврейское въ чертахъ своего лица. Чистота расъ – иллюзія. Жизнь городовъ сводилась къ движенію, великому родоначальнику смѣшенія… Но гордая щепетильность родовой совѣсти! Созданная обычаями обособленность расъ!..

Онъ самъ, смѣявшійся надъ предразсудками прошлаго, испытывалъ непреодолимое чувство превосходства передъ дономъ Бенито, своимъ будущимъ тестемъ. Онъ считалъ себя выше его, терпѣлъ его изъ снисходительности, чувствовалъ себя оскорбленнымъ, когда богатый чуета говорилъ о своей вымышленной дружбѣ съ дономъ Орасіо. Нѣтъ, Фебреры никогда не вели сношеній съ подобными людьми. Когда его предки ѣздили въ Алжиръ съ императоромъ, предки Каталины, можетъ быть, сидѣли въ калатравскомъ кварталѣ, выдѣлывая серебряныя вещи, дрожа какъ бы на Пальму не напали вооруженные крестьяне, изгибаясь и блѣднѣя отъ страха передъ великимъ инквизиторомъ (несомнѣнно передъ какимъ-нибудь Фебреромъ), домогаясь его покровительства.

Затѣмъ, въ пріемной залѣ висѣлъ портретъ менѣе отдаленнаго предка, сеньора съ выбритымъ лицомъ, тонкими безкровными губами, въ бѣломъ парикѣ и красномъ шелковомъ камзолѣ: какъ гласила надпись къ портрету, это былъ постоянный рехидоръ города Пальмы. Король Карлъ III прислалъ на островъ грамоту, запрещавшую издѣваться надъ бывшими евреями, «трудолюбивыми и честными людьми», грозившую заключеніемъ въ смирительный домъ тому, кто станетъ называть ихъ чуетами. Совѣтъ встревожился этимъ нелѣпымъ распоряженіемъ монарха, черезчуръ добраго, и рехидоръ Фебреръ разрѣшилъ вопросъ собственнымъ авторитетомъ. – Сдать въ архивъ грамоту: почтимъ ее, но пусть не выполняется. Къ чему чуетамъ какой-то почетъ, вродѣ, какъ намъ! Будутъ довольны, лишь бы у нихъ не отнимали кошелька и женщинъ. – И всѣ смѣялись, утверждая, что Фебреръ говорилъ на основаніи собственнаго опыта: онъ былъ великій охотникъ посѣщать улицу, дѣлая заказы серебрянникамъ, чтобы поговорить съ ихъ женщинами.

Висѣлъ также въ пріемной залѣ портретъ другого предка, его тезки, какъ онъ, инквизитора дона Хаиме Фебрера. На чердакахъ дома онъ нашелъ пожелтѣвшія отъ времени визитныя карточки съ клеймомъ богатаго священнослужителя. На карточкахъ были выгравированы эмблемы, входившія въ моду въ XVIII вѣкѣ. Посрединѣ карточки деревянный крестъ со шпагой и оливковой вѣтвью; по сторонамъ колпаки еретиковъ, – одинъ съ крестомъ Святаго Судилища, другой – съ драконами и головами Медузы. Ручные кандалы, бичи, черепа, четки, свѣчи дополняли рисунокъ: внизу пылалъ костеръ вокругъ столба съ желѣзнымъ кольцомъ, виднѣлся капюшонъ, вродѣ воронки съ изображеніями змѣй, кротовъ и головъ съ рогами. Между этими эмлемами красовалось подобіе саргафага и на немъ старинными испанскими буквами начертано: «Инквизиторъ Деканъ, донъ Хаиме Фебреръ». Мирный майоркинецъ, найдя у себя по возвращеніи домой такую визитную карточку, долженъ былъ содрогаться отъ ужаса.

Припоминался ему еще одинъ изъ его предковъ, о которомъ упоминалъ въ гнѣвѣ Пабло Вальсъ, разсказывая о сожженіи чуетъ и книжкѣ отца Гарау. Это былъ элегантный, галантный Фебреръ, восхищавшій пальмскихъ дамъ при знаменитомъ Дѣйствѣ Вѣры, въ новомъ костюмѣ изъ флорентійскаго сукна, расшитомъ золотомъ, верхомъ на лошади, столь же великолѣпной, какъ и ея господинъ, со знаменемъ Святаго Судилища въ рукахъ. Іезуитъ въ лирическомъ тонѣ повѣствовалъ объ его благородной фигурѣ. Вечеромъ кабальеро присутствовалъ у подножья Бельверскаго замка и смотрѣлъ, какъ горѣло жирное тѣло Рафаэля Вальса, какъ вываливались его внутренности на костеръ. Во время этого зрѣлища его развлекало присутствіе дамъ, и лошадь его гарцовала у дверецъ ихъ колясокъ. Капитанъ Вальсъ правъ. Это варварство. Но Фебреры его родные: имъ принадлежало его имя и погибшее состояніе. И онъ, послѣдній отпрыскъ семьи, гордой своимъ прошлымъ, собирался жениться на Каталинѣ Вальсъ, родственницѣ осужденнаго!..

Совѣты, слышанные имъ въ дѣтствѣ, простые разсказы, которыми забавляла его мадò Антонія, теперь воскресли въ его памяти, какъ забытыя, но оставившія глубокій слѣдъ, идеи. Онъ подумалъ о чуетахъ: согласно народному представленію, они не походили на другихъ людей: существа грязныя, жалкія, цѣпкія, – въ нихъ должно скрываться страшное бевобразіе. Кто можетъ утверждать, что Каталина женщина, какъ всѣ женщины?..

Тутъ онъ подумалъ о Пабло Вальсѣ, веселомъ и благородномъ, превосходившемъ своими достоинствами всѣхъ его друзей на островѣ. Но Пабло Вальсъ почти не жилъ на Майоркѣ, много странствовалъ: не походилъ на его соплеменниковъ, неподвижныхъ, застывшихъ на одномъ мѣстѣ цѣлые вѣка, размножавшихся въ своемъ позорѣ и трусости, не имѣвшихъ солидарности и силъ подняться и внушить уваженіе.

Хаиме зналъ въ Парижѣ и Берлинѣ богатыя еврейскія семейства. Онъ даже добивался, чтобы его представили высокимъ израильскимъ баронамъ. Но, соприкасаясь съ этими истинными евреями, сохранившими свою вѣру и расовую независимость, онъ не чувствовалъ того инстинктивнаго отвращенія, которое внушали ему набожный донъ Бенито и другіе майоркскіе чуеты. Среда вліяла на него? Вѣковой гнетъ, страхъ и привычка подчиняться сдѣлали изъ майоркскихъ евреевъ особую расу?..

Фебреръ, наконецъ, отдался темной власти сна, блуждая по извилинамъ все болѣе и болѣе смутной мысли.

На слѣдующее утро, одѣваясь, онъ рѣшилъ сдѣлать одинъ визитъ, рѣшилъ съ большимъ усиліемъ, воли. Этотъ бракъ – смѣлый, опасный шагъ требующій долгаго размышленія, какъ сказалъ его пріятель контрабандистъ.

– Прежде поставлю послѣднюю карту… – подумалъ Хаиме. – Отправлюсь къ папессѣ Хуанѣ. Давнымъ – давно не видалъ ее, но она мнѣ тетка, ближайшая родственница. По справедливости, я – ея наслѣдникъ. Еслибъ только она понимала!.. Достаточно одного ея жеста, и всѣмъ моимъ злоключеніямъ конецъ.

Хаиме подумалъ, въ какомъ часу лучше всего посѣтить высокую сеньору. По вечерамъ у нея собиралась знаменитая компанія духовныхъ лицъ и важныхъ сеньоровъ, которыхъ она принимала съ величественнымъ видомъ. Вотъ ея будущіе наслѣдники, эти лидеры и представители разныхъ религіозныхъ корпорацій. Нужно отправиться къ ней немедленно, застать ее одну, послѣ обѣдни и утреннихъ молитвъ.

Донья Хуана жила во дворцѣ около собора. Она осталась дѣвственницей. презрѣвъ міръ послѣ разочарованій молодости, виновникомъ которой былъ отецъ Хаиме. Co всѣмъ пыломъ своего желчнаго характера, со всѣмъ энтузіазмомъ своей сухой и гордой вѣры, она посвятила себя политикѣ и религіи. «За Бога и за короля», слышалъ отъ нея Фебреръ, бывая у нея мальчикомъ. Въ юности она грезила о вандейскихъ героиняхъ, восторгалась дѣлами и страданіями герцогини Беррійской, хотѣла, подобно этимъ стойкимъ воительницамъ вѣры и легитизма, сидѣть верхомъ на конѣ, съ распятіемъ на груди и саблей сбоку амазонкской юбки. Но желанія ея ограничились областью фантазій. Въ дѣйствительности, она совершила лишь одну экспедицію – путешествіе въ Каталонію, во время послѣдней карлистской войны, чтобы ближе посмотрѣть на святое предпріятіе, поглотившее часть ея состоянія.

Недруги папессы Хуаны утверждали, будто въ юности она скрывала въ своемъ дворцѣ графа Монтемолинъ, претендента на престолъ и будто тамъ она связала его съ генераломъ Ортега, главнокомандующимъ острововъ. Помимо этого, распространяли слухъ о романтической любви доньи Хуаны къ претенденту. Хаиме смѣялся надъ слухами. Все ложь: дѣдъ донъ Орасіо, человѣкъ весьма освѣдомленный, часто разсказывалъ своему внуку объ этой исторіи. Папесса любила лишь отца Хаиме. Генералъ Ортега былъ мечтатель; его принимала донья Хуана съ романтической таинственностью въ бѣломъ костюмѣ, почти въ темномъ залѣ, нѣжнымъ загробнымъ голосомъ, словно ангелъ прошлаго, говорила о необходимости водворить въ Испаніи старые нравы, прогнать либераловъ и возстановить дворянское правительство. «За Бога и короля!» Ортега былъ разстрѣлянъ на каталонскомъ берегу, потерпѣвъ фіаско со своей карлистской экспедиціей, а папесса осталась на Майоркѣ, готовая жертвовать деньги иа новыя святыя предпріятія.

Многіе считали ее разорившейся послѣ ея расточительныхъ тратъ въ послѣднюю гражданскую войну, но Хаиме зналъ состояніе набожной сеньоры. Она вела простую жизнь, какъ крестьянка. У ней на островѣ оставались обширныя помѣстья, и всѣ свои сбереженія она употребляла на вклады въ церкви, монастыри и подарки казнѣ св. Петра. Ея прежній девизъ «за Бога и короля» подвергся сокращенію. Она перестала думать о королѣ. Памятникомъ былого восторженнаго преклоненія передъ изгнаннымъ претендентомъ осталась лишь большая фотографія съ надписью, украшавшая наиболѣе темный уголъ гостиной.

– Молодецъ, – говорила она, – добрый кабальеро, но почти либералъ. Увы, жизнь на чужбинѣ! Какъ мѣняются люди!.. Грѣхи!..

Теперь восторженно покланялась она только одному Богу, и деньги ея направлялись въ Римъ. Высокая мечта придавала смыслъ ея существованію. He пришлетъ ли ей передъ смертью «Золотую розу» Святой отецъ? Нѣкогда этотъ подарокъ предназначался только королевамъ, но теперь нѣкоторыя богатыя набожныя сеньоры южной Америки удостаивались отличія. И она увеличивала пожертвованія, живя въ святой бѣдности, чтобы посылать больше денегъ. «Золотая роза» и потомъ умереть!..

Фебреръ подошелъ къ дому папессы: подъѣздъ, какъ у него, но больше опрятности, больше чистоты, нѣтъ травы на мостовой, нѣтъ ни трещинъ, ни углубленій въ стѣнахъ, все по монастырски парадно. Дверь открыла ему молодая блѣдная служанка въ синемъ платьѣ съ бѣлой лентой. Она сдѣлала удивленное лицо, узнавъ Хаиме.

Она ввела его въ пріемную, увѣшанную портретами, какъ въ домѣ Фебреровъ, и легкимъ мышинымъ бѣгомъ направилась во внутренніе покои доложить о необычайномъ визитѣ, смутившемъ монастырскую тишину дворца.

Протекли долгія минуты ожиданія. Хаиме уелышалъ крадущіеся шаги въ сосѣднихъ комнатахъ. Слегка заколыхались занавѣски, какъ бы отъ дуновенія зефира, за ними Хаиме какъ бы видѣлъ насторожившіяся фигуры, подсматривавшіе глаза. Снова появилась служанка, важно и вѣжливо привѣтствовала сеньора. Племянникъ сеньоры!.. Ввела его въ большую залу и исчезла.

Въ ожиданіи Фебреръ разсматривалъ большую комнату, архаически роскошно обставленную. Таковымъ былъ его домъ во времена дѣда. Стѣны были покрыты дорогой красной камкой; на нихъ красовались старинныя религіозныя картины нѣжнаго итальянскаго письма. Мебель бѣлаго дерева съ позолотой, со сладострастными изгибами, обитая толстымъ вышитымъ шелкомъ.

Ha консоляхъ, отражаясь въ голубыхъ глубокихъ зеркалахъ, разноцвѣтныя изображе. нія святыхъ XVII вѣка мѣшались съ миѳологическими фигурами. Потолокъ разрисованъ al fresco: coбраніе боговъ и богинь среди облаковъ; ихъ розовая нагота и смѣлыя позы составляли контрастъ скорбному лицу Христа, который, казалось, предсѣдательствовалъ въ залѣ, занимая большое пространство на стѣнѣ надъ возвышеніемъ между двумя дверями. Папесса признавала грѣховность миѳологическихъ изображеній, но они были памятниками хорошихъ временъ, когда властвовали кабальеро, и почитала ихъ, стараясь на нихъ не глядѣть.

Поднялась камковая портьера, и въ залъ вошла старая служанка въ черномъ костюмѣ, простой юбкѣ и бѣдной кофтѣ, какъ у крестьянки. Сѣрые волосы отчасти были прикрыты темнымъ платкомъ, которому время и жиръ придали красноватый оттѣнокъ. Изъ подъ юбки виднѣлись ноги въ холщевыхъ туфляхъ и грубыхъ бѣлыхъ чулкахъ. Хаиме поспѣшилъ встать. Старая служанка была папесса.

Сидѣнья были раставлены въ нѣкоторомъ безпорядкѣ, говорившемъ о компаніи, которая собиралась тутъ по вечерамъ. Каждое сидѣнье принадлежало по обычному праву важному лицу и оставалось неизмѣнно на одномъ и томъ же мѣстѣ. Донья Хуана занимала кресло, похожее на тронъ, гдѣ предсѣдательствовала по вечерамъ на ея вѣрномъ собраніи священнослужителей, пріятельницъ – старухъ и здравомыслящихъ сеньоровъ, словно царица, принимающая дворъ.

– Садись, – коротко сказала она племяннику.

Автоматически, по привычкѣ, она протянула руки надъ громадной серебряной жаровней, которая была пуста, и пристально посмотрѣла на Хаиме своими сѣрыми острыми глазами, вселявшими всегда уваженіе. Ея властный взглядъ смягчился, и даже дрожала на глазахъ слеза. Около десяти лѣтъ она не видѣлась съ племянникомъ.

– Ты самый настоящій Фебреръ. Походишь на своего дѣдушку… Какъ всѣ изъ твоей семьи!..

Она скрыла свою настоящую мысль: умолчала объ образѣ, который ее единсгвенно трзгалъ, – о сходствѣ съ отцомъ. Хаиме былъ морской офицеръ, являвшійся къ ней въ далекія времена. Ему не доставало лишь формы и лорнета… О, чудовище либерализма и неблагодарности!..

Глаза ея сдѣлались попрежнему суровыми. Черты лица стали суше, блѣднѣе, угловатѣе.

– Что надо? – грубо спросила она. – Ты, конечно, пришелъ не ради удовольствія видѣть меня!..

Наступилъ моментъ. Хаиме опустилъ глаза съ ребяческимъ лицемѣріемъ и, боясь сразу высказать свою просьбу, повелъ рѣчь издалека. Тетка: онъ человѣкъ хорошій, вѣритъ во все старинное, желаетъ поддержать престижъ семьи. Онъ не былъ святымъ: слѣдуетъ признаться. Безумная жизнь поглотила его средства… но честь дома не запятнана! Отъ этой грѣшной, расточительной жизни онъ получилъ двѣ прекрасныхъ вещи: опытность и твердое намѣреніе исправиться.

– Тетя: я хочу перемѣнить образъ жизни, хочу быть другимъ.

Тетка одобрила съ загадочнымъ выраженіемъ лица. Отлично; такъ поступили св. Августинъ и лругіе святые мужи, проведшіе юность легкомысленно, а потомъ ставшіе свѣточами церкви.

Хаиме оживился при этихъ словахъ. Онъ разумѣется, не сдѣлается никакимъ свѣточемъ, но желаетъ быть добрымъ кабальеро христіаниномъ, женится, воспитаетъ дѣтей своихъ въ духѣ семейныхъ традицій: прекрасная будущность. Но, увы! трудно наладить такую разстроенную жизнь, когда наступаетъ моментъ направить ее по стезѣ добродѣтели. Требуется помощь. Онъ разоренъ, тетя. Имѣнія почти въ рукахъ кредиторовъ; домъ его пустъ; онъ не рѣшается продать памятники прошлаго. Онъ, Фебреръ, очутится на улицѣ, если только чья-нибудь сострадательная рука не поддержитъ его. И онъ подумалъ о своей тетѣ: въ концѣ концовъ, она его ближайшая родственница, какъ бы родная мать, и спасетъ его.

Названіе матери заставило растерянно покраснѣть донью Хуану и усилило суровый блескъ ея глазъ. Увы, память съ ея мучительными образами!..

– И ты ждешь отъ меня спасенія? – медленно произнесла папесса голосомъ, свистѣвшимъ сквозь разрозненные, пожелтѣвшіе, но еще крѣпкіе зубы. – Напрасно, Хаиме. Я бѣдна. У меня почти ничего нѣтъ. Мнѣ едва хватаетъ на жизнь и кое-какія милостыни.

Она объявила это съ такой твердостью, что Фебреръ потерялъ надежду и счелъ безполезнымъ настаивать. Папесса не хотѣла помочь ему.

– Хорошо, – сказалъ Хаиме, явно отчаявшись. – Но за отсутствіемъ поддержки я долженъ искать другого выхода, и такой выходъ уже имѣется. Вы теперь старшая въ моемъ роду, и я обязанъ спросить у васъ совѣта. У меня планъ женитьбы – она меня спасетъ – брака съ особой богатой, но не изъ нашего класса… низкаго происхожденія. Какъ мнѣ поступить?…

Онъ ожидалъ отъ тетки жестовъ изумленія, любопытства. Можетъ быть, упоминаніе о женитьбѣ смягчитъ ее. Онъ почти былъ увѣренъ, что въ ужасѣ передъ громадною опасностью, угрожавшей чести дома и крови, она пойдетъ на все, согласится оказать ему помощь. Но удивиться и ужаснуться пришлось самому Хаиме: онъ увидалъ, что на блѣдныхъ губахъ старухи заиграла холодная улыбка.

– Знаю, – произнесла она. – Мнѣ разсказали все сегодня утромъ у Св. Евлаліи, послѣ обѣдни. Вчера ты былъ въ Вальдемосѣ. Ты женишься… женишься на чуетѣ.

Ей стоила усилія выговорить это слово, и, произнося его, она задрожала. Въ залѣ воцарилось продолжительное молчаніе, трагическое и глубокое, какъ бываетъ передъ великими катастрофами: словно рухнулъ домъ и замерло эхо обвала послѣдней стѣны.

– И какъ это на вашъ взглядъ? – осмѣлился робко спросить Хаиме.

– Поступай, какъ хочешь, – холодно отвѣтила папесса. – Ты знаешь, что мы много лѣтъ не видались: можемъ не видаться и остальную жизнь. Поступай, какъ тебѣ лучше. Мы съ тобой теперь разной крови: думаемъ по разному, не можемъ столковаться.

– Значитъ, я долженъ жениться! – продолжалъ онъ.

– Спроси себя самого. Фебреры уже давно идутъ такими путями, что ничѣмъ меня не удивятъ.

Хаиме замѣтилъ въ глазахъ и голосѣ тетки скрытую радость, отраду мести, наслажденіе увидать своихъ враговъ въ безчестномъ, на ея взглядъ, положеніи, и это вывело его изъ себя.

– А если я женюсь, – сказалъ онъ подражая холодному тону доны Хуаны, – то могу расчитывать на васъ? Придете вы на мою свадьбу?..

Это взорвало папессу. Она гордо выпрямилась. Романтическія произведенія, прочтенныя въ юности, припомнились ей: она заговорила, какъ оскорбленная королева въ заключителъной главѣ историческаго романа.

– Кабальеро, по моему отцу – я Хеновартъ. Мать моя была Фебреръ, но тѣ и другіе равны. Отрекаюсь отъ крови, которая смѣшается съ кровью жалкаго народа, убійцы Христа; остаюсь съ моей кровью, съ кровью моего отца: она умретъ со мною чистая и благородная.

Надменнымъ жестомъ она указала на дверь, считая свиданье оконченнымъ. Но тотчасъ, повидимому, поняла нелѣпость и театральность своего протеста, опустила глаза, смягчилась, приняла видъ кроткой христіанки.

– Прощай, Хаиме. Да просвѣтитъ тебя Господь!

– Прощайте, тетя.

По привычкѣ онъ протянулъ ей руку, но она отдернула свою, спрятала ее за спину. Фебреръ слегка улыбнулся, припомнивъ нѣкоторые толки. Это не говорило ни о презрѣніи, ни о ненависти. Папесса дала обѣтъ не прикасаться никогда къ рукамъ мужчинъ, исключая священнослужителей.

Очутившись на улицѣ, онъ разразился глухой бранью, глядя на пузатые балконы дома въ стилѣ рококо. Ехидна! радуется его браку! Когда послѣдній осуществится, какой негодующей и возмущенной предстанетъ она передъ своей кампаніей. Можетъ быть, запрется, чтобы всѣ на островѣ ее пожалѣли, и, однако, радость ея будетъ безмѣрна, радость мести, которой она жаждала много лѣтъ: видѣть, какъ Фебреръ, сынъ ненавистнаго человѣка, подвергся самому позорному, на ея взглядъ безчестію!..

И онъ, разоренный, прижатый къ стѣнѣ, долженъ будетъ доставить ей это удовольствіе, осуществивъ свой союзъ съ дочерью Вальса… О, нищета!

За полдень бродилъ онъ по пустыннымъ улицамъ около Альмудайны и Собора. Пустота въ желудкѣ инстинктивно направила его шаги домой. Онъ молча поѣлъ, не зная что, словно автоматъ, не замѣчая мадò, которая со вчерашняго дня въ тревогѣ вертѣлась вокругъ него, стараясь завязать разговоръ и вывѣдать новости.

Пообѣдавъ, онъ пошелъ въ маленькую галлерею, выходившую въ садъ, съ разрушающейся колонной, увѣнчанной тремя римскими бюстами. У ногъ его раскинулась листва фиговыхъ пальмъ глянцовитые листья магнолій, зеленые шарики апельсинныхъ деревьевъ. Передъ нимъ врѣзывались въ голубое пространство стволы пальмъ, а дальше, за острыми зубцами стѣны лежало море, лучезарное, безконечное, объятое трепетомъ. Словно царапали его блестящую кожу барки съ развернутыми парусами. Направо, портъ, полный мачтъ и желтыхъ трубъ; дальше, вдаваясь въ воды залива, темная масса бельверскихъ сосенъ, а на вершинѣ круглый, какъ арена для боя быковъ, замокъ съ одинокой башней, соединявшейся лишь легкимъ мостомъ. Внизу виднѣлись красныя новѣйшія постройки Террено, a за ними, на краю мыса, старинный Пуэрто Пи, съ сигнальной башней и батареями Санъ Карлоса.

По другую сторону залива, вдаваясь въ море, терялся въ волнистыхъ тумананахъ горизонта темно – зеленый мысъ съ красноватыми скалами, мрачный, необитаемый.

Соборъ вырисовывалъ на небесной лазури свои подпоры и колоннады, будто каменный корабль, съ обломанными мачтами, выброшенный волнами между городомъ и берегомъ. За храмомъ старинная крѣпость Альмудайны выставляла свои красныя башни, мавританскаго стиля, съ рѣдкими отверстіями. Полосами красноватой стали въ епископскомъ дворцѣ горѣли оконныя стекла, словно отражая пожаръ. Между этимъ дворцомъ и морской стѣной, въ глубинѣ рва, заросшаго травой, гдѣ по выступамъ качались гирлянды розовыхъ кустовъ, громоздились пушки, старинныя, на колесахъ, новѣйшія на землѣ, годами ожидая минуты, когда ихъ употребятъ въ дѣло. Блиндированныя башни окислились точно также, какъ лафеты. Пушки съ широкими жерлами, окрашенныя красной краской, спрятанныя въ травѣ, выглядѣли помойными ведрами. Забвеніе и окись старили эти новѣйшія орудія. Застывшая, однообразная среда, окружавшая, по мнѣнію Фебрера, островъ, казалось, тяготѣла и надъ этими военными орудіями: едва родившись, не успѣвъ заговорить, онѣ дѣлались старыми, разрушались.

Равнодушный къ ликованію солнца, къ свѣтлому трепету лазурнаго пространства, къ чириканію птицъ, проносившихся у его ногъ, Хаиме испытывалъ глубокую тоску, безконечное уныніе.

Къ чему бороться съ прошлымъ?… Какъ освободиться отъ своей цѣпи?… При рожденіи каждому опредѣлялось мѣсто на весь путь его странствованія по землѣ, и тщетны порывы перемѣнить положеніе.

Часто, въ ранней юности, когда онъ глядѣлъ съ возвышеннаго пункта на городъ съ его смѣющимися окрестностями, имъ овладѣвали мрачныя мысли. Въ потопленныхъ солнцемъ улицахъ подъ навѣсомъ крышъ волновался человѣческій муравейникъ, движимый нуждами, идеями момента, которыя онъ считалъ существеннѣйшими, вѣруя въ самомъ искреннемъ эгоизмѣ, что кто-то Высшій и Всемогущій бодрствуетъ и управляетъ его шагами, шагами инфузорій въ каплѣ воды. За городомъ воображеніе Хаиме рисовало однообразные заборы, свѣсившіеся надъ ними кипарисы, цѣлый городъ бѣлыхъ построекъ, окошекъ на подобіе печныхъ отверстій, плитъ, закрывающихъ входъ въ пещеры. Сколько жителей въ городѣ живыхъ, на его площадяхъ и широкихъ улицахъ? Шестьдесятъ тысячъ… Восемьдесятъ тысячъ… Увы! Въ другомъ городѣ, расположенномъ вблизи, тѣсномъ, молчаливомъ съ его бѣлыми домиками, сжатыми между темныхъ кипарисовъ, невидимыхъ обитателей – четыреста тысячъ, шестьсотъ тысячъ, можетъ быть, милліонъ.

Потомъ, въ Мадридѣ, тоже самая мысль посѣтила его, какъ-то вечеромъ, когда онъ прогуливался съ двумя женщинами по окрестностямъ столицы. Вершины холмовъ около рѣки были заняты нѣмыми поселками, среди бѣлыхъ зданій которыхъ высились острыя группы кипарисовъ. И на другомъ концѣ великаго города существовали также села молчанія и забвенія. Городъ жилъ, сдавленный форпостами небытія. Полмилліона живыхъ существъ волновались въ улицахъ, считая себя единственными господами, руководителями своего существованія, не помня, не думая о четырехъ, шести, восьми милліонахъ себѣ подобныхъ, пребывавшихъ невидимо около нихъ.

О томъ же размышлялъ онъ въ Парижѣ, гдѣ четыре милліона бодрствующихъ обывателей жили окруженные двадцатью или тридцатью милліонами прежнихъ жителей, нынѣ почившихъ. И та же мрачная мысль преслѣдовала его во всѣхъ крупныхъ городахъ.

Никогда живые не были одни: всюду ихъ окружали мертвецы и, болѣе многочисленные, безконечно болѣе многочисленные, они давили живыхъ тяжестью времени и числа.

Нѣтъ, мертвые не уходили, какъ гласила старинная поговорка, мертвые оставались неподвижно на грани жизни, сторожа новыя поколѣнія, заставляя ихъ ощущать власть прошлаго грубыми терзаніями души, каждый разъ какъ тѣ пытались сойти съ дороги.

Какая тиранія! Безграничное могущество! Безполезно отводить глаза и парализовать память. Они всюду встрѣчаются. Они занимаютъ всѣ дороги нашей жизни, выходятъ намъ навстрѣчу, чтобы напомнить о своихъ благодѣяніяхъ, обязываютъ насъ на унизительную благодарность. Что за рабство!.. Домъ, гдѣ мы обитаемъ, построили мертвецы. Религіи – ихъ создали они. Законы, которымъ мы повинуемся, продиктовали мертвецы. Плоды ихъ работы далѣе, – любимыя блюда, наши страсти и вкусы, пища, питающая насъ, все, что производитъ земля, взрытая ихъ руками, нынѣ обратившимися въ прахъ. Мораль, обычаи, предразсудки, честь – все ихъ работа. Мысли они иначе, иная была бы организація людей. Вещи пріятны нашимъ чувствамъ потому, что такъ хотѣли мертвецы. Непріятное, безполезное презирается по волѣ уже не существующихъ. Моральное и имморальное – ихъ сентенціи, произнесенныя вѣка тому назадъ. Стараясь говорить новое, люди лишь повторяютъ въ иныхъ выраженіяхъ то, что мертвецы говорили цѣлыя столѣтія. Что мы считаемъ наиболѣе произвольнымъ и личнымъ въ насъ, намъ диктуютъ невидимые учителя, лежащіе на гробовомъ ложѣ, а они въ свою очередь научились этому отъ старыхъ мертвецовъ. Въ зрачкахъ нашихъ глазъ свѣтится душа нашихъ предковъ, а линіи нашихъ лицъ воспроизводятъ и отражаютъ черты исчезнувшихъ поколѣній.

Въ безмѣрной тоскѣ Фебреръ улыбался. Мы воображаемъ, будто мыслимъ сами, а въ извилинахъ нашего мозга дѣйствуетъ сила, жившая въ другихъ организмахъ: такъ сокъ черенка отъ вѣковыхъ умирающихъ деревьевъ передаетъ энергію новымъ побѣгамъ. Многое изъ того, что мы произносимъ произвольно, какъ послѣднюю новость нашей мысли, есть чужая идея, воспринятая нашимъ мозгомъ отъ рожденія, вдругъ всплывающая въ немъ. Вкусы, причуды, добродѣтели и пороки, склонности и отвращеніе – все унаслѣдовано, все работа исчезнувшихъ, но живущихъ въ насъ.

Съ какимъ ужасомъ думалъ Фебреръ о могуществѣ мертвецовъ. Они скрываются, чтобы сдѣлать менѣе жестокой свою тиранію, но въ дѣйствительности не появляются. Ихъ души пребываютъ въ предѣлахъ нашего существованія, точно также, какъ ихъ тѣла образуютъ укрѣпленный лагерь вокругъ человѣческихъ скопищъ. Насъ сторожатъ они свирѣпыми очами, насъ преслѣдуютъ, невидимымъ ударомъ когтей гонятъ насъ при малѣйшей попыткѣ свернуть съ пути. Дьявольски мощные, соединяются они и обрушиваются на человѣческія стада, которыя устремляются къ новымъ, необычайнымъ идеаламъ; дикой реакціей востановляютъ покой жизни – они любятъ ее молчаливой и тихой, съ шепотомъ вянущихъ травъ и порханіемъ бабочекъ, – востановляютъ нѣжный покой кладбища, уснувшаго на солнцѣ.

Душа мертвецовъ заполняетъ міръ. Мертвецы не уходятъ, ибо они господа. Мертвецы повелѣваютъ, и безполезно противиться ихъ приказаніямъ.

Увы, человѣкъ большихъ городовъ, который живетъ въ водоворотѣ, не знаетъ, кто создалъ его домъ, кто далъ ему хлѣбъ, видитъ изъ твореній свободной природы лишь чахлыя дерева, украшающія улицы, – человѣкъ большихъ городовъ не знаетъ этихъ вещей! He можетъ постигнуть, что его жизнь протекаетъ среди милліоновъ и милліоновъ предковъ, въ нѣсколькихъ шагахъ скученныхъ около него, сторожащихъ его и управляющихъ имъ. Онъ слѣпо повинуется ихъ ударамъ, не вѣдая, гдѣ конецъ веревки, за который привязана его душа. Онъ считаетъ, бѣдный автоматъ! всѣ свои дѣйствія плодомъ своей воли, а между тѣмъ они не болѣе, какъ внушенія невидимыхъ повелителей.

Въ своемъ однообразномъ существованіи на тихомъ островѣ, знакомый со всѣми своими предками, знающій происхожденіе и исторію всего окружающаго – предметовъ, платья, мебели и дома, какъ бы надѣленнаго душой, Хаиме лучше другихъ могь оцѣнить эту тираннію.

Да, мертвецы повелѣваютъ. Власть живыхъ, ихъ изумительныя новости – все иллюзія, обманы для услады существованія!..

Глядя на море, гдѣ на горизонтѣ вырисовывалась тонкая колонка пароходнаго дыма, Фебреръ подумалъ о громадныхъ океанскихъ пароходахъ, плавающихъ городахъ, чудовищахъ быстроты, гордости человѣческой промышленности, въ короткое время объѣзжающихъ свѣтъ… Его отдаленные, средневѣковые предки, ходившіе въ Англію на кораблѣ, вродѣ рыболовной барки, представляли собой нѣчто болѣе необычайное; и великіе современные адмиралы со своими человѣческими стадами не совершили большихъ подвиговъ, чѣмъ командоръ Пріамо съ горсточкой моряковъ. О, жизнь! что за обманы, что за иллюзіи мы вышиваемъ на ней, стараясь скрыть отъ себя однообразіе ея канвы. Кратковременность ея восторговъ и удивленія передъ необычайнымъ убійственно ничтожна. Прожить тридцать лѣтъ – все равно что триста. Люди совершенствуютъ игрушки, полезныя для ихъ эгоизма и благоденствія – машины, средства передвиженія, но за вычетомъ этого жизнь идетъ по – старому. Стары страсти, радости, предразсудки: животное – человѣкъ не измѣняется.

Онъ считалъ себя свободнымъ человѣкомъ, съ душою, которую называлъ новѣйшей, своей, всецѣло своей: а теперь открывалъ въ ней хаосъ душъ предковъ. Онъ могъ признать эти души, такъ какъ изучилъ ихъ, такъ какъ онѣ находились въ сосѣдней комнатѣ, въ архивѣ, какъ засохшіе цвѣты сохраняются придавленными между листьевъ старинной книги. Большинство людей помнятъ, самое большее, о своихъ прадѣдахъ. Семейства, лишенныя возможности сохранять бережно исторію прошлаго на пространствѣ вѣковъ, не даютъ себѣ отчета въ жизни предковъ, продолжающейся внутри ихъ, считаютъ самопроизвольными крики, которые въ нихъ испускаютъ предки. Наше тѣло – тѣло уже не существующихъ. Наши души – нагроможденные обрывки душъ мертвецовъ.