Текст книги "Мертвые повелевают"

Маргалида смотрѣла на него съ изумленіемъ. Унаслѣдовавъ отъ отца уваженіе къ сеньору, она воображала, что послѣдній говоритъ всегда серьезно. Чего только онъ не видалъ на свѣтѣ!.. A теперь его рѣчи о тысячелѣтней невѣстѣ поколебали ея легковѣріе, заставили ее слегка улыбнуться, но въ то же время она съ суевѣрнымъ страхомъ поглядывала на великую сеньору былыхъ временъ – простую голову. Разъ донъ Хаиме это говорилъ! Bee y него такъ необычайно!..

Взойдя въ башню, Фебреръ сѣлъ у двери и сталъ созерцать всю панораму острова, развертывавшуюся оттуда. У подошвы холма тянулись свѣже вспаханныя поля. Это были клочки горы, принадлежавшіе Фебреру, обращенные Пепомъ въ воздѣлываемые участки. Дальше начинались плантаціи миндальныхъ деревьевъ, сочно – зеленыхъ, и многолѣтнія кривыя оливы съ черными стволами, съ букетами серебристо – сѣрыхъ листьевъ. Домъ Канъ Майорки былъ почти арабскаго типа: состоялъ изъ группы построекъ, квадратныхъ, какъ игральныя кости, съ гладкой крышей, ослѣиительно бѣлыхъ. По мѣрѣ того, какъ увеличивались нужды и размѣры семьи, воздвигались бѣлыя, новыя постройки. Каждая игральная кость была жилищемъ, а все вмѣстѣ составляло домъ, скорѣй походившій на арабскій шатеръ. Снаружи нельзя было угадать, какія помѣщенія предназначались для людей и какія для рабочаго скота.

За Каномъ шла роща, раздѣленная большими стѣнами дикаго камня, и гряды высокихъ холмовъ. Сильные вѣтры острова не позволяли деревьямъ расти въ вышину и послѣднія, съ пышной расточительностью, пускали вѣтви вокругъ себя, выигрывая въ ширинѣ то, что теряли въ высотѣ. У всѣхъ вѣтви поддерживались многочисленными подпорками. Нѣкоторыя финиковыя деревья имѣли сотни подпорокъ и раскидывались, какъ громадныя зеленыя палатки, охраняющія сонъ великановъ. Это были естественныя бесѣдки, въ которыхъ могла укрыться почти цѣлая деревня. Глубину горизонта замыкали поросшія соснами горы съ большими прогалинами красной земли. Среди темныхъ иголъ подымались колонки дыма. To были огни дровосѣковъ, выдѣлывавшихъ уголь.

Три мѣсяца Фебреръ жилъ на островѣ. Его пріѣздъ изумилъ Пепа Араби, который все еще повѣствовалъ родственникамъ и пріятелямъ о своемъ поразительномъ приключеніи, о своемъ неслыханно – смѣломъ шагѣ, о недавней поѣздкѣ на Майорку, о нѣсколькихъ часахъ пребыванія въ Пальмѣ и посѣщеніи дворца Фебреровъ, волшебномъ мѣстѣ, гдѣ хранилось все, что существуетъ на свѣтѣ господскаго и роскошнаго.

Грубыя объясненія Хаиме менѣе удивили крестьянина.

– Пепъ, я раззоренъ. Ты богачъ по сравненію со мной. Я хочу поселиться въ башнѣ… не знаю до какихъ поръ. Можетъ быть, навсегда.

И онъ заговорилъ о деталяхъ своего переселенія; а Пепъ улыбался съ недовѣрчивымъ видомъ. Раззоренъ!.. Всѣ важные сеньоры говорятъ тоже самое, но то, что у нихъ остается въ ихъ несчастіи, можетъ сдѣлать богачами многихъ бѣдняковъ. Они все равно, что барки, садившіяся на мель у Форментеры, пока правительство не поставило маяка. Форментерцы, народъ беззаконный и забытый Богомъ (ибо ихъ островъ былъ меньше), зажигали костры для обмана мореплаватслей, и когда изъ-за этихъ костровъ барка погибала, она не погибала для островитянъ: ея обломки обогащали многихъ.

Бѣдный Фебреръ!.. Пепъ не хотѣлъ принять денегъ, предложенныхъ дономъ Хаиме. Онъ обрабатываетъ земли, принадлежащія сеньору: потомъ сосчитается. И ввиду намѣренія сеньора жить въ башнѣ, Пепъ постарался сдѣлать ее о5итаемой и велѣлъ дѣтямъ всегда носить сеньору обѣдъ, чтобъ тому не приходилось спускаться и садиться за ихъ столъ.

Эти три мѣсяца Хаиме провелъ въ деревенскомъ одиночествѣ. He написалъ ни одного письма, не прочелъ ни одной газеты, имѣлъ только пятокъ книгъ, привезенныхъ съ Пальмы. Городъ Ибиса, спокойный и сонный, какъ деревня въ глубинѣ полуострова, представлялся ему далекой столицей. Майорки уже для него не существовало, а тѣмъ болѣе крупныхъ гсродовъ, которые онъ когда-то посѣщалъ. Въ первый мѣсяцъ этой новой жизни необычайное событіе смутило его мирный покой. Пришло письмо съ адресомъ одной кофейни Борне на конвертѣ и нѣсколькими строчками толстыхъ, неправильныхъ буквъ. Это писалъ Тони Клапесъ. Онъ желалъ счастья Хаиме на новомъ мѣстѣ. Въ Пальмѣ все по старому. Пабло Вальсъ не писалъ, потому что сердился на него. Уѣхать безъ предупрежденія!.. Но онъ добрый другъ и распутывалъ его дѣла. На это онъ дьявольски ловокъ. Въ концѣ концовъ, – чуета!.. Напишетъ потомъ болѣе подробно.

Потомъ прошло три мѣсяца и другого письма не было. Что ему въ извѣстіяхъ о мірѣ, куда онъ не собирался вернуться? Онъ не зналъ навѣрно, какую долю ему готовила судьба, и даже не хотѣлъ думать о ней. Сюда онъ прибылъ и здѣсь остается, довольствуясь охотой и рыбной ловлей, испытывая одно животное наслажденіе жить мыслями и желаніями первобытнаго человѣка.

Онъ держался въ сторонѣ отъ жизни ибиссенцевъ, съ ея нравами. Онъ былъ сеньоромъ, чужеземцемъ среди крестьянъ. Они относились къ нему почтительно, но холодно.

Традиціонное существованіе этихъ людей, грубое, нѣсколько жестокое, привлекало его, какъ все необычайное и сильное. Предоставленный самому себѣ островъ вѣками имѣлъ дѣло съ норманскими пиратами, арабами мореплавателями, кастильскими галерами, кораблями итальянскихъ республикъ, турецкими, тунисскими, алжирскими судами и, въ болѣе новое время, съ англійскими корсарами. Необитаемая въ теченіе столѣтій Форментера была сначала римской житницей, а затѣмъ служила предательскимъ пристанищемъ непріятельскимъ флотамъ. Деревенскія церкви представляли собой настоящія крѣпости съ крѣпкими башнями, куда спасались земледѣльцы, увидавъ по огнямъ, что высаживаются враги. Эта тревожная жизнь, полная постоянныхъ опасностей и безконечной борьбы, создала населеніе, привыкшее проливать кровь, защищать свои права съ оружіемъ въ рукахъ: нынѣшніе земледѣлыды и рыбаки, заключенные на островѣ, сохраняли еще міровозрѣніе и обычаи своихъ предковъ. Деревень не существовало. Были хутора, разбросанные на пространствѣ многихъ километровъ, связанные между собой церковью и домами священника и аіькальда. Единственнымъ густо населеннымъ мѣстомъ былъ главный городъ, называемый въ старинныхъ документахъ Реаль Фуерса де Ибиса, съ сосѣднимъ морскимъ кварталомъ.

Когда атлотъ достигалъ юношескаго возраста, отецъ призывалъ его въ кухню хутора передъ лицо всей семьи.

– Ты – мужчина, – произносилъ онъ торжественно.

И вручалъ ему ножъ съ крѣпкимъ клинкомъ. Атлотъ, посвященный въ рыцари, выходилъ изъ – подъ отцовской опеки. Впредь онъ будетъ защищаться самъ, не прибѣгая къ покровительчггву семьи. Потомъ, собравши немного денегъ, онъ пополнялъ свои рыцарскіе доспѣхи, покупалъ пистолетъ, съ серебрянными украшеніями, у мѣстныхъ кузнецовъ, державшихъ кузницу въ лѣсу.

Почувствовавъ себя сильнымъ при этихъ аттрибутахъ гражданства, которые не оставятъ его всю жизнь, онъ соединялся съ другими атлотами, въ свою очередь вооруженными, и для него начиналась жизнь юности и любви: серенады, сопровождаемыя взвизгиваніями, танцы, экскурсіи въ приходы на праздники мѣстныхъ патроновъ, – тдѣ развлекались, стрѣляя въ пѣтуха камнями, – и особенно festeigs, традиціонное кортехо, сватовство, ухаживаніе за невѣстой, наиболѣе уважаемый обычай, ведущій къ ссорамъ и убійствамъ.

На островѣ не было воровъ. Часто въ домахъ, разбросанныхъ среди полей, хозяева, уходя, оставляли не вынутыми дверные ключи. Люди не убивали другъ друга изъ-за матеріальныхъ интересовъ. Земля была хорошо распредѣлена; мягкость климата и умѣренность жителей дѣлали послѣднихъ благородными и мало привязанными къ матеріальнымъ благамъ. Любовь, только любовь побуждала мужчинъ убивать другъ друга. Деревенскіе рыцари были страстны въ своихъ симпатіяхъ и ужасны въ своей ревности, какъ герои романа. Изъ-за атлоты съ черными очами и смуглыми руками они разыскивали и криками вызывали другъ друга среди ночной тьмы; аукали издали, прежде чѣмъ вступить въ единоборство. Современное оружіе, выбрасывающее одну пулю, имъ казалось недостаточнымъ и къ картечи они прибавляли горсть пороху и горсть пуль, все это крѣпко забивая. Если оружія не разрывало въ рукахъ нападающаго, оно несомнѣнно поражало противника.

Ухаживанья продолжались мѣсяцы и года. Крестьянину, имѣвшему атлоту въ возрастѣ невѣсты, представлялись юноши изъ его и другихъ округовъ острова: всѣ ибисенцы пользовались одинаковымъ правомъ искать ея руки. Отецъ освѣдомлялся о числѣ претендентовъ. Десять, пятнадцать, двадцать; иногда до тридцати. Потомъ высчитывалъ время, которымъ располагалъ для вечеринки, пока не одолѣетъ его сонъ, и, въ соотвѣтствіи съ числомъ соискателей, дѣлилъ его по стольку-то минутъ на каждаго.

Къ ночи разными дорогами стекались участники сватовства, одни группами, распѣвая, подъ аккомпаниментъ взвизгиваній и клохтанья, другіе въ одиночку, наигрывая губами на бимбау, инструментѣ изъ двухъ желѣзныхъ пластинокъ, который гудѣлъ, какъ шмѣль и заставлялъ ихъ забывать усталость пути. Приходили издалека, иные ходили по три часа впередъ и по три – назадъ, съ одного конца острова на другой, каждый четвергъ и субботу – дни кортехо, – поговорить три минуты съ атлотой.

Лѣтомъ садились въ по́рчу, – своего рода подъѣздъ хутора, а зимой входили въ кухню. Неподвижно на каменной скамьѣ сидѣла дѣвушка. Она снимала съ себя соломенную шляпку съ широкими лентами, придававшими ей видъ опереточной пастушки въ солнечные часы; надѣвала праздничный костюмъ – зеленую или синюю юбку съ массой оборокъ, (остальные дни недѣли юбку вѣшала она между веревками на потолокъ, чтобы не смялись оборки). Подъ этой юбкой были надѣты другія, восемь, десять или двѣнадцать, весь гардеробъ женскаго бѣлья, основательная воронка полотна и байки, стиравшая слѣды пола; и подъ этой грудой тканей трудно было представить себѣ наличность тѣла. Ряды филигранныхъ пуговицъ блестѣли на накладныхъ рукавахъ кофты, на груди, придавленной монашескимъ, словно стальнымъ корсетомъ, сверкала тройная золотая цѣпь съ громадными кольцами. Изъ – подъ головного платка свѣшивались толстыя косы, перевязанныя лентами. На скамьѣ, служа подстилкой круглымъ формамъ, громаднымъ, какъ шаръ благодаря юбкамъ, лежалъ абригаисъ, зимняя одежда женщинъ.

Ухаживатели вырѣшали порядокъ кортехо и одинъ за другимъ садились рядомъ съ атлотой, поговорить съ ней установленное число минутъ. Если кто-нибудь, увлекшись разговоромъ, забывалъ о своихъ товарищахъ и срокѣ, послѣдніе предупреждали его кашлемъ, яростными взглядами, угрозами. Если онъ продолжалъ сидѣть, самый сильный изъ компаніи схватывалъ его за руку и оттаскивалъ на прежнее мѣсто. Иной разъ, когда претендентовъ было много и приходилось спѣшить, атлота разговаривала одновременно съ двумя, ухитряясь не оказывать ни тому, ни другому предпочтенія… Такъ продолжались кортехо, пока она не выбирала атлота не считаясь съ волей родителей. Въ эту короткую весну своей жизни, женщина была царицей. Потомъ, выйдя замужъ, она обрабатывала землю, заодно съ мужемъ и была немногимъ выше рабочей скотины.

Отвергнутые атлоты удалялись, если не особенно интересовались дѣвушкой, и отправлялись за нѣсколько миль дальше ухаживать за другой. Но если они были влюблены по настоящему, они оставались сторожить домъ, и избраннику приходилось имѣть дѣло съ своими прежними соперниками, и чудомъ подходить къ вѣнцу среди ножей и пистолетовъ.

Пистолетъ былъ какъ бы вторымъ языкомъ ибисенца. На воскресныхъ балахъ ибисенецъ стрѣлялъ, чтобы доказать пылкость своей любви. Выходя изъ хутора невѣсты, желая почтить ее и ея семью, онъ дѣлалъ выстрѣлъ на порогѣ и кричалъ: «Доброй ночи!» Если, напротивъ, онъ уходилъ обиженный и хотѣлъ семьѣ нанести тяжкое оскорбленіе, онъ измѣнялъ порядокъ дѣйствій: сначала кричалъ «доброй ночи», ауже потомъ стрѣлялъ изъ пистолета. Но при этомъ онъ долженъ былъ бѣжать во весь духъ: обитатели дома отвѣчали на объявленіе войны въ свою очередь выстрѣлами, палками, камнями. Хаиме жилъ на границѣ этого грубаго и традиціоннаго существованія, издали наблюдая нравы шатра, еще сохранявшіеся на одинокомъ островѣ, Испанія, флагъ которой развевался каждое воскресенье надъ убогими домиками каждаго прихода, едва помнила объ этомъ клочкѣ своей территоріи, затерянномъ въ морѣ. Многія земли далекой Океаніи находились въ болѣе частыхъ сношеніяхъ съ великими человѣческими скопищами, чѣмъ Ибиса, нѣкогда опустошаемая войной и грабежомъ и нынѣ несчастная вдали отъ путей большихъ судовъ, замкнутая поясомъ островковъ, скалъ, мелей между проливами и каналами, гдѣ просвѣчивало морское дно.

Въ своей новой жизни Фебреръ испытывалъ наслажденіе человѣка, съ удобнаго мѣста смотрящаго на интересное зрѣлище. Эти крестьяне и рыбаки, воинственные потомки корсаровъ были для него пріятными попутчиками жизненнаго пути. Онъ старался наблюдать ихъ издали, какъ любопытный зритель, но мало – по – малу ихъ обычаи произвели на него впечатлѣніе, заставили воспринимать своеобразныя привычки. У него не было враговъ, и, однако, прогуливаясь по острову, когда у него не было на плечѣ ружья, онъ пряталъ за поясъ револьверъ… на всякій случай.

Въ первые дни пребыванія въ башнѣ онъ сохранялъ свой прежній костюмъ, такъ какъ, устраиваясь иа новомъ мѣстѣ, онъ часто путешествовалъ въ городъ. Но мало – по – малу онъ разстался съ галстукомъ, съ воротникомъ, съ ботинками. Охота заставила его предпочесть блузу и плисовые крестьянскіе штаны. Рыбная ловля пріучила его ходить въ пеньковыхъ сапогахъ по берегамъ и камнямъ. Голову покрыла шляпа, какую носили всѣ атлоты прихода Санъ Хосе.

Дочь Пепа, знатокъ островныхъ обычаевъ, съ чувствомъ признательности восхищалась шляпой сеньора. Жители разныхъ квартоновъ (артелей) на которые въ старину раздѣлялась Ибиса, отличались другъ отъ друга манерой носить шляпу и формой ея полей, почти неуловимыми для человѣка чужого. Шляпа дона Хаиме походила на шляпы всѣхъ атлотовъ Санъ Хосе и отличалась отъ шляпъ обитателей другихъ деревень, называемыхъ также именами святыхъ. Честь для прихода, къ которому принадлежала дѣвушка!

О, наивная, очаровательная Маргалида! Фебреру нравилось говорить съ ней, нравилось удивленіе, которое пробуждали въ ея простой душѣ его разсказы о разныхъ странахъ, его шутки, произносимыя серьезнымъ тономъ.

Съ минуту на минуту она должна принести ему обѣдъ. Уже полчаса, какъ тонкій столбъ дыму взвивался надъ трубой Кана Майорки. Онъ представлялъ себѣ дочь Пепа хлопочущей у очага подъ взглядами матери, несчастной, молчаливой, неотесанной крестьянки, не рѣшавшейся вмѣшиваться въ хозяйство сеньора.

Съ минуту на минуту онъ увидитъ ее подъ навѣсомъ порчу, ведущаго въ домъ, въ рукахъ съ корзинкой, гдѣ его обѣдъ, въ соломенной шляпѣ съ широкими лентами, защищающей ея чудное бѣлое лицо, которое солнце чуть – чуть позолотило легкой окисью стариннаго мрамора.

Кто-то показался подъ навѣсомъ, направляя свои шаги къ башнѣ. Это Маргалида!.. Нѣтъ, не она. Въ штанахъ. Ея братъ Пепетъ… Пепетъ, мѣсяцъ тому назадъ жившій въ Ибисѣ, готовившійся въ семинарію: потому ему дали прозвище Капельянета.

II

– Bon dia tendui!..

Пепетъ постлалъ салфетку на одной сторонѣ стола и поставилъ двѣ закрытыхъ тарелки и бутылку винограднаго вина, краснаго и прозрачнаго, какъ рубинъ. Потомъ сѣлъ на полъ, обхвативъ колѣни руками и сохранялъ неподвижную позу. Блестящій мраморъ его зубовъ горѣлъ улыбкой на смугломъ лицѣ. Хитрые глаза его впились въ сеньора съ выраженіемъ веселаго, вѣрнаго пса.

– Развѣ ты не былъ въ Ибисѣ и не готовился въ священники? – спросилъ Хаиме, приступая къ обѣду.

Юноша кивнулъ головой. Да, сеньоръ, былъ Отецъ отдалъ его профессору семинаріи. Донъ Хаиме знаетъ, гдѣ находится семинарія?..

Маленькій крестьянинъ говорилъ о семинаріи, какъ объ отдаленномъ мѣстѣ пытокъ. Ни деревьевъ, ни свободы; почти воздуха нѣтъ: въ этой темницѣ жить невозможно.

Слушая его, Фебреръ вспоминалъ о своемъ посѣщеніи славнаго города Реаль Фуэрса де Ибиса, мертваго, отдѣленнаго отъ морского квартала большой стѣной временъ Филиппа II, въ промежуткахъ задѣланной песчанникомъ, поросшемъ зелеными волнующимися каперцами. Римскія статуи безъ головъ украшали три полукруглыя ниши надъ воротами, соединявшими городъ съ предмѣстьемъ. Далѣе, извивались кривыя улицы вплоть до холма, занятаго соборомъ и крѣпостью. Мостовыя изъ синяго камня; посреди ихъ текли нечистоты; на блестяще – бѣлыхъ фасадахъ подъ штукатуркой виднѣлись слѣды дворянскихъ гербовъ и украшеній старинныхъ оконъ; кладбищенское молчаніе на берегу моря нарушалось лишь отдаленнымъ ропотомъ прибоя и жужжаньемъ мухъ надъ ручьемъ. Изрѣдка, слышались шаги по мостовой мавританскихъ улицъ и полуоткрывались окна въ жадномъ ожиданіи необычайнаго событія: медленно подымаются по высокимъ склонамъ солдаты крѣпости; господа священнослужители спускаются съ клиросовъ въ сутанѣ, лоснящейся на груди отъ жира, и въ мантіи цвѣта мушинаго крыла, – жалкіе служители забытаго собора, бѣднаго, не имѣющаго епископа.

Въ одной изъ этихъ улицъ Фебреръ видѣлъ семинарію, длинный домъ, съ бѣлыми стѣнами, съ окнами въ рѣшеткахъ, словно какъ у тюрьмы. Капельянетъ, вспоминая ее, становился серьезнымъ, и на шоколадномъ лицѣ его пропадалъ бѣлый мраморъ улыбки. Что за мѣсяцъ провелъ онъ тамъ! На досугѣ лѣтнихъ вакацій учитель занимался съ маленькимъ крестьяниномъ, стараясь посвятить его въ красоты латинской грамоты при помощи своего краснорѣчія и ремня. Онъ хотѣлъ сдѣлать изъ него чудо знанія къ началу классовъ, и удары учащались. Помимо того, эти рѣшетки, за которыми видно лишь противоположную стѣну; безплодіе города, – ни единаго зеленаго листка; скучныя прогулки со священникомъ по гавани стоячихъ водъ, пахнувшей разлагающицися раковинами, гдѣ виднѣлись одни только парусныя суда, грузившія соль!.. Наканунѣ черезчуръ сильные ременные удары переполнили чашу терпѣнія. Бить его! He будь онъ священникомъ!.. Онъ убѣжалъ, пѣшкомъ направился въ Канъ Майорки. Но прежде въ видѣ мести, онъ разорвалъ книги, пользовавшіяся особымъ почетомъ у священника, опрокинулъ чернильницу на столъ, исчертилъ стѣны зазорными надписями и надѣлалъ еще другихъ проказъ, словно вырвавшимся на свободу обязьяна.

Ночью поднялась буря въ Канѣ Майорки. Пепъ поколотилъ палкой сына: обезумѣвъ отъ гнѣва, хотѣлъ его убить; но между ними бросились Маргалида и мать.

Снова появилась улыбкл атлота. Онъ съ гордостью говорилъ о полученныхъ ударахъ; вынесъ ихъ безъ крика. Билъ отецъ, а отецъ можетъ бить, потому что любитъ своихъ дѣтей. Но пусть кто-нибудь другой попробуетъ поколотить: будетъ осужденъ на смерть. И при этихъ словахъ онъ выпрямлялся съ воинственнымъ задоромъ расы, привыкшей видѣть кровь и творить расправу собственной рукой. Пепъ заявилъ, что снова отвезетъ сына въ семинарію, но юноша не вѣрилъ въ угрозу. Онъ не поѣдетъ, хотя бы отецъ и выполнилъ свое обѣщаніе отвезти его, какъ мѣшокъ, привязанный къ крупу осла: онъ скорѣе убѣжитъ на гору, или островокъ Ведрá и будетъ жить съ дикими козами.

Хозяинъ Кана Майорки распоряжался будущностью своихъ дѣтей грубо, съ энергіей крестьянина, не останавливающагося передъ опасностями, когда думаетъ, что поступаетъ хорошо. Маргалида, должна выдти замужъ за мужика и ей достанутся земли и домъ. Пепетъ долженъ сдѣлаться священникомъ, что знаменовало собой соціальное возвышеніе семьи, честь и богатство для всѣхъ.

Хаиме улыбался, слушая протесты атлота противъ своего жребія. На всемъ островѣ не было другого образовательнаго центра, кромѣ семинаріи: крестьяне и судовладѣлыды, желавшіе для своихъ дѣтей лучшей доли, привозили ихъ туда. Ибисскіе священники!.. Многіе изъ нихъ, продолжая учиться, принимали участіе въ кортехо, пускали въ ходъ ножъ и пистолетъ. Потомки корсаровъ и воиновъ, надѣвая сутану, сохраняли задоръ и грубое мужество своихъ предковъ. Они не были безбожниками – простота ихъ міросозерцанія, не допускала подобной роскоши – но вмѣстѣ съ тѣмъ не отличались набожностью и строгостью: любили жизнь со всѣми ея утѣхами и испытывали влеченіе къ опасностямъ, вдохновляемые стариннымъ пыломъ. Островъ былъ фабрикой храбрыхъ, любящихъ приключенія, священниковъ. Остававшіеся въ Испаніи, кончали тѣмъ, что дѣлались полковыми капелланами. Другіе, болѣе смѣлые, едва научившись служить обѣдню, ѣхали въ Америку, гдѣ нѣкоторыя республики аристократическаго католицизма являлись Эльдорадо для испанскихъ священниковъ, не боящихся моря. Оттуда они присылали много денегъ своимъ семьямъ и покупали дома и земли, во славу Господа Бога, болѣе милостиваго къ своимъ служителямъ въ Новомъ свѣтѣ, чѣмъ въ Старомъ. Въ Чили и Перу иныя добрыя сеньоры за обѣдню давали сотни песо[5]5
  Песо – серебряиая монета (= 8 реаловъ).


[Закрыть] милостыни. Широко открывались отъ изумленія рты у родителей, зимними вечерами собиравшихся въ кухняхъ. Несмотря на столь великія блага, священники стремились вернуться на дорогой островъ и черезъ нѣсколько лѣтъ пріѣзжали съ намѣреніемъ заняться земледѣліемъ. Но демонъ новой жизни отравилъ имъ сердце. Имъ прискучивало монотонное существованіе островитянъ, традиціонное, ограниченное; они грезили объ юныхъ городахъ далекаго материка и въ концѣ концовъ, продавали свое имущество или дарили его семьѣ и уѣзжали, чтобы больше не возвращаться.

Пепъ негодовалъ на сына, упорно желавшаго остаться крестьяниномъ. Грозилъ убить его, какъ будто тотъ стоялъ на пути гибели. Перечислялъ всѣхъ своихъ пріятелей, у кого сыновья отправились въ новый свѣтъ въ сутанѣ. Сынъ Треуфоча прислалъ изъ Америки до шести тысячъ дуро. Другой, жившій внутри материка, у индѣйцевъ, среди высочайшихъ горъ, называемыхъ Андами, купилъ помѣстье на Ибисѣ, которое теперь воздѣлываетъ его отецъ. А бездѣльникъ Пепетъ, болѣе другихъ способный къ грамотѣ, не желаетъ послѣдовать столь прекраснымъ примѣрамъ!.. Стоитъ убить его.

Вчера ночью, въ моментъ затишья, когда Пепъ отдыхалъ въ кухнѣ, натрудивши руки, съ печальной миной отца, только что расправившагося съ сыномъ, атлотъ, почесываясь отъ побоевъ, предложилъ сдѣлку. Онъ будетъ священникомъ, покорится синьò Пепу, но прежде онъ желаетъ быть мужчиной, ходить съ юношами въ приходъ и устраивать музыку, танцовать по воскресеньямъ, принимать участіе въ кортехо, имѣть невѣсту, носить ножъ за поясомъ. Ножа онъ всего сильнѣе желалъ. Если отецъ подаритъ ему дѣдушкинъ ножъ, онъ готовъ на все.

– Кинжалъ дѣдушки, отецъ! – умолялъ юноша. – Кинжалъ дѣдушки!

За дѣдушкинъ ножъ онъ сдѣлается священникомъ; согласенъ даже жить отшельникомъ, на подаяніе, какъ пустынники, жившіе на морскомъ берегу въ святилищѣ Кубельсъ. При вопіоминаніи о славномъ оружіи его глаза загорались блескомъ удивленія, и онъ описывалъ его Фебреру. Драгоцѣнность! Старинная стальная пилка, острая, отполированная. Можно пробить ею монету. И въ рукахъ дѣдушки! Дѣдушка былъ знаменитымъ человѣкомъ. Внукъ его не зналъ, но говорилъ о немъ съ восхищеніемъ, ставя образъ его выше благодушнаго отца, къ которому питалъ посредственное уваженіе.

Затѣмъ, повинуясь голосу своего желанія, онъ рѣшился умолять о протекціи дона Хаиме. Если бы помогъ ему!.. Достаточно съ его стороны заикнуться насчетъ знаменитаго ножа – отецъ моментально отдастъ.

Фебреръ выслушалъ просьбу съ добродушной улыбкой.

– Ножъ будетъ у тебя, мальчикъ. А если твой отецъ не согласится передать тебѣ, я куплю тебѣ новый, когда пойду въ городъ.

Почувствовавъ почву подъ ногами, Капельянетъ возликовалъ. Ему необходимо вооружиться, чтобы попасть въ кругъ мужчинъ. Скоро домъ его будутъ посѣщать храбрѣйшіе на островѣ атлоты. Маргалида уже взрослая, и начнется ухаживанье за невѣстой – ея фестейгъ. Синьò Пепа атлоты просили назначить день и часъ для пріема ухаживателей.

– Ахъ, Маргалида! – произнесъ удивленно Фебреръ. – У Маргалиды женихи!..

To, что онъ видѣлъ во многихъ домахъ острова, казалось ему нелѣпымъ зрѣлищемъ въ Канѣ Майорки. Онъ забылъ, что дочь Пепа была взрослой женщиной. Но, дѣйствительно, эта дѣвушка, эта ласковая, миловидная куколка можетъ нравигься мужчинамъ?.. Онъ испытывалѣ изумленіе отца, который нѣкогда влюбленъ былъ во многихъ женщинъ, но теперь, судя на основаніи собственнаго безстрастія, не можетъ понять, чтобы его дочь нравилась мужчинамъ.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ не смотрѣлъ на нее уже такъ. Маргалида предстала передъ нимъ другой: она женщина. При этомъ превращеніи онъ почувствовалъ боль, какъ будто что-то потерялъ, но покорился дѣйствительности.

– А сколько ихъ? – спросилъ онъ, нѣсколько глухимъ голосомъ. Пепетъ повелъ рукой и поднялъ глаза къ своду башни. Сколько?.. Онъ еще точно не зналъ. По меньшей мѣрѣ, тридцать. Это будетъ фестейгъ, о которомъ заговоритъ весь островъ. Притомъ, многіе хотя и пожираютъ глазами Маргалиду, не дерзнутъ участвовать въ кортехо, считая себя заранѣе побѣжденными. Такихъ, какъ его сестра мало на островѣ: красавица, весела и съ хорошимъ кускомъ хлѣба, – синьо Пепъ всюду говорилъ, что оставитъ ей Канъ Майорки, когда помретъ. А сынъ, пускай, съ сутаной на плечахъ погибаетъ за моремъ, гдѣ однѣ только аттоты – индѣянки. Тьфу!.. Но гнѣвъ его былъ не продолжителенъ. Онь оживился, вспомнивъ о парняхъ, которые станутъ два раза въ недѣлю приходить къ нимъ, ухаживая за Маргалидой. Станутъ приходить даже изъ Санъ Хуана, съ другого конца острова, изъ деревни, гдѣ живутъ храбрецы, гдѣ, чуть стемнѣетъ, остерегаются выходить изъ дома, зная что за каждымъ холмомъ можетъ скрываться пистолетъ, а за каждымъ деревомъ ружье, гдѣ всякій терпѣливо ждетъ случая отомстить за обиду, нанесенную года четыре тому назадъ: изъ родины грозныхъ «звѣрей Санъ Хуана». Вмѣстѣ съ ними будутъ являться изъ прочихъ квартоновъ, и многимъ изъ нихъ придется мѣрять немало миль, чтобы добраться до Кана Майорки.

Капельянета восхищала перепектива знакомства съ юношами. Всѣ будутъ относится къ нему, какъ къ товарищу – онъ братъ невѣсты. Но особенно заманчивой рисовалась ему дружба Пере, прозваннаго Кузнецомъ за его ремесло, человѣка лѣтъ подъ тридцать, о которомъ много говорили въ приходѣ Санъ Хосе.

Юноша восхищался имъ, какъ великимъ артистомъ: когда тотъ надумывалъ работать' онъ дѣлалъ самые красивые въ ибисскихъ поляхъ пистолеты. Пепетъ описывалъ его работу. Ему присылали съ полуострова старые стволы (старина внушала уваженіе атлоту) и онъ передѣлывалъ ихъ по своему, вырѣзая приклады, съ варварской фантазіей, покрывая ихъ чудесными серебряными украшеніями. Вышедшее изъ его рукъ оружіе можно было заряжать до конца дула, не боясь, что оно раззорвется.

Другое, болѣе важное обстоятельство усиливало его восхищеніе передъ Кузнецомъ. Тихо, таинственнымъ почтительнымъ тономъ онъ объявилъ:

– Кузнецъ – верро.

Верро!.. Хаиме нѣсколько минутъ думалъ, перебирая свои познанія по части мѣстныхъ обычаевъ. Выразительный жестъ Капельянета помогъ ему припомнить. Верро – человѣкъ, чья храбрость не требуетъ доказательствъ; тотъ, кто одинъ или нѣсколько разъ показалъ твердость своей руки или вѣрность своего прицѣла, отправивъ кого ему нужно гноить землю.

He желая уронить своихъ передъ Кузнецомъ, Пепетъ снова вернулся къ дѣдушкѣ. Тоже былъ верро, но въ старину умѣли лучше обдѣлывать свои дѣла. Въ Санъ Хосе еще до сихъ поръ вспоминали, какъ ловко дѣдушка оборачивался. Ударъ знаменитымъ ножемъ съ искусными мѣрами предосторожности. Всегда находились люди, готовые свидѣтельствовать, что видѣли его на другомъ концѣ острова въ тотъ самый часъ, когда его недругъ лежалъ въ агоніи.

Кузнецъ былъ менѣе счастливый верро. Онъ пріѣхалъ полгода тому назадъ, пробывъ восемь лѣтъ въ тюрьмѣ на полуостровѣ. Его приговорили къ четырнадцати годамъ, но наказаніе потомъ было смягчено. Произошла торжественная встрѣча. Сынъ Санъ Хосе возвращался изъ героическаго изгнанія! Чѣмъ они хуже другихъ приходовъ, встрѣчавшихъ своихъ верро съ демонстративнымъ блескомъ? И въ день прибытія парохода въ ибиссную гавань явились отдаленные родственники Кузнеца, – полдеревни, a другія полдеревни – изъ простого патріотизма. Даже ѣздилъ алькальдъ въ сопровожденіи секретаря, чтобы сохранить симпатіи своего округа. Городскіе сеньоры съ негодованіемъ протестовали противъ варварскихъ, безнравственныхъ обычаевъ крестьянскаго міра, но мужчины, женщины и дѣти прыгали на пароходъ: каждому хотѣлось первымъ пожать руку героя.

Пепетъ припомнилъ возвращеніе верро въ Санъ Хосе. Онъ также присутствовалъ въ свитѣ героя – длинной линіи повозокъ, лошадей, ословъ, пѣшеходовъ: словно переселялась вся деревня. По пути, во всѣхъ тавернахъ и шинкахъ поѣздъ останавливался и великаго человѣка угощали кружками вина, кусками жареной колбасы и чарками фиголы, настойки изъ мѣстныхъ травъ. Любовались его новымъ костюмомъ сеньора, заказаннымъ по выходѣ изъ тюрьмы. Молча изумлялись развязности его манеръ, видомъ добраго принца, съ которымъ онъ встрѣчалъ своихъ старыхъ пріятелей, покровительствуя имъ жестами и взглядами. Многіе ему завидовали. Чему только не научится человѣкъ за предѣлами острова! Ничего нѣтъ лучшаго, какъ странствовать по свѣту! Бывшій кузнецъ всѣхъ подавлялъ своими разсказами во время пути въ Санъ Хосе. Затѣмъ, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, когда вечерѣло, начиналась интереснѣйшая бесѣда въ деревенскомъ кабакѣ. Слова верро передавались отъ очага къ очагу по всѣмъ разбросаннымъ домамъ квартона; каждый крестьянинъ находилъ нѣчто почетное для своего прихода въ приключеніяхъ земляка.

Онъ не жилъ, какъ нѣкоторые несчастные, въ уголовной тюрьмѣ Манчскихъ равнинъ, гдѣ вода подходитъ къ чресламъ человѣка, гдѣ приходится выносить пытки арктическаго холода. He былъ онъ также въ тюрьмахъ старой Кастиліи, гдѣ отъ снѣга бѣлѣютъ дворы и отверстія рѣшетокъ. Онъ пріѣхалъ изъ Валенсіи, изъ уголовной тюрьмы Санъ Мигеля де лосъ Рейесъ, Ниццы, какъ прозвали ее фигурально постоянные обитатели мѣстъ заключенія. Онъ съ гордостью говорилъ объ этомъ домѣ: такъ богатый студентъ вспоминаетъ года, проведенные въ англійскомъ или нѣмецкомъ университетѣ. Высокія пальмы осѣняли дворы, качали перистыми вершинами надъ крышами. Изъ-за рѣшетокъ виднѣлся обширный садъ, съ треугольными бѣлыми фронтонами домиковъ, а дальше – Средиземное море, синій поясъ, безконечный, за гранью котораго скрывалась родная скала, дорогой островъ. Можетъ быть по нему пролеталъ вѣтеръ, дышащій солеными испареніями и ароматами растеній: онъ какъ бы несъ благословеніе въ вонючія камеры тюрьмы. Чего еще желать человѣку!.. Жизнь тамъ была отрадна: ѣли въ опредѣленные часы, всегда горячее; былъ заведенъ порядокъ, и приходилось только повиноваться, предоставить руководить собою. Заводили себѣ хорошихъ пріятелей, знакомились съ видными людьми; на островѣ съ такими людьми никогда не познакомишься. И Кузнецъ съ гордостью говорилъ друзьямъ: нѣкоторые имѣли милліоны и въ роскошныхъ каретахъ разъѣзжали по Мадриду, почти фантастическому городу, имя котораго для ушей островитянъ было тѣмъ же, что имя Багдада для бѣднаго араба пустыни, слушающаго расказы «Тысяча и одной ночи». Другіе объѣздили полсвѣта, пока несчастный случай не заперъ ихъ въ тюрьмѣ, и повѣствовали обвороженнымъ слушателямъ освоихъ приключеніяхъ въ земляхъ негровъ или въ странахъ, гдѣ обитаютъ желтые или зеленые люди и носятъ длинныя женскія косы. Въ этомъ бывшемъ монастырѣ, громадномъ, какъ деревня, жилъ цвѣтъ человѣчества. Иные носили шпагу и командовали людьми, другіе завѣдовали казенными бумаги и истолковывали законы. Въ камерѣ Кузнеца оказался товарищемъ даже одинъ священникъ!..