Текст книги "Копье Милосердия"

«Вшивый» ряд не отличался обилием покупателей. Здесь в основном толпились старьевщики самого низкого пошиба. Это был крикливый и драчливый народ. Вот и сейчас в снегу возились двое; они тузили друг дружку, не жалея ни кулаков, ни бранных слов. Остальные, собравшись в круг, подзадоривали драчунов криками и скабрезными шутками.

Брезгливо поморщившись, Арманка обошел зевак и наконец увидел того, кто ему нужен. Старьевщика звали Ванька Грязь. Он был рыжий, невысок ростом, коренаст и кривоног. Его измазанное сажей лицо было унылым и печальным. Наверное, по случаю святого праздника Ванька Грязь принарядился – напялил на свою круглую башку облезлый лисий треух и накинул на плечи относительно чистую, но рваную шубейку. Сквозь дыры проглядывала полотняная рубаха, которая некогда была белой.

Глядя на наряд старьевщика, шут ухмыльнулся и буркнул: «Хитрец…». Уж он-то знал, сколько денег перепадало Ваньке от щедрот коадьютора. На них можно не только приодеться, но и дом построить и начать торговать другим, более ценным товаром.

Однако Ванька Грязь играл свою роль давно и небезуспешно. Он действительно не любил мыться (за что и получил свое прозвище) в отличие от прочих московитов, которые не мыслили жизнь без бани. Ванька Грязь считал, что вода смывает с человека святость. Ему бы в отшельники податься, но такова уж особенность человеческой натуры, сотканной из противоречий: при всей своей богобоязненности Ванька Грязь носил на себе клеймо предательства, которое всегда считалось одним из самых больших грехов.

Его завербовал один торговавший с Москвой купец-литвин, имевший отношение к ордену иезуитов. Поняв, что Ванька за деньги и мать родную в землю живой зароет, купец начал давать ему серьезные поручения, от которых за версту тянуло гнилым духом шпионажа. Ванька Грязь был не дурак, он, конечно, понимал, чем занимается и как его занятие может закончиться. Но жажда наживы и дух авантюризма пересилили все здравые соображения.

Удивительно, но никто из его приятелей-старьевщиков не знал, что Ванька умеет перевоплощаться. Иногда (когда того требовало задание иезуитов) он переодевался в чистое, и тогда его нельзя было отличить от купца суконной сотни. Тем более что язык у Ваньки подвешен как нужно. Он мог заболтать кого угодно.

Проходя мимо Ванькиной лавочки, Арманка поймал его тусклый взгляд и приказал глазами: «Следуй за мной». Ванька Грязь торопливо собрал свое барахло в мешки, оставил под присмотром соседа-торговца и поспешил вслед за шутом. Вскоре они оказались на задворках Торга.

– Есть срочное дело, – коротко и строго сказал Арманка.

– О-о, нет… – простонал Ванька, хватаясь за голову. – Вчерась маненького того… голова гудит, как колокол. Пока не опохмелюсь, никаких разговоров, никаких дел. Пойдем, тут недалеко, знаю одно место… Дадут и выпить, и поесть.

Шут тяжело вздохнул и согласился. Он знал, что на похмелье Ванька – никакой. Все, что у него в одно ухо влетало – в другое вылетало. Иногда он не мог даже вспомнить, с кем разговаривал и о чем шел разговор. Но на любом подпитии и в любом состоянии после Ванька Грязь относительно своих тайных дел держал язык на замке. Арманка был уверен, что Ванька не расскажет ничего даже под пыткой, тем более что старьевщик был малочувствителен к боли.

Тайная корчма, куда Ванька Грязь привел Арманку, располагалась неподалеку от Колымажного двора среди узких безымянных улиц, заканчивавшихся тупиками, грязных кривоколенных переулков, задавленных, как висельники, удавками высоких заборов и плетней, и помоек, на которых из-за костей грызлись бездомные псы.

Шут, привыкший к чистоте и ухоженности царских палат, ругал себя на все заставки – как он мог поддаться на уговоры Ваньки! – и морщил нос, потому что миазмы от помоек совсем не похожи на запахи ароматических французских вод, которые ему привозили на заказ английские купцы.

В корчме царил полумрак, и Арманка немного успокоился; шут меньше всего хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых узнал его и увидел, с кем он встречается. Но народу, собравшемуся в корчме, не было никакого дела до вновь прибывших, потому что подоспел обеденный час и все налегали на горячее хлёбово, чего не водилось в царевых кабаках.

В 1552 году по велению Иоанна Васильевича для его опричников построили первый «Царев кабак». Место избрали на Балчуге за Живым мостом. Водка (хлебное вино) в этом кабаке не продавалась, опричники пили в нем бесплатно. Хлебным вином в кабаке начали торговать за деньги только после уничтожения опричнины. Вскоре после этого царские кабаки начали появляться и в других городах России, а в Москве они вырастали, как грибы в дождливое лето – почти каждую неделю новый. Но купить в кабаке закуску или приносить еду с собой строго запрещалось. Водку продавали ведрами, ковшами, кружками и только в государевых кабаках.

Понятное дело, народу такое положение вещей не нравилось. Но челобитные царю с просьбой убрать кабаки и нежелание москвичей пить «государево вино» возымели прямо противоположное действие. Жителей города повязали круговой порукой; теперь, если кабак давал недостаточный доход, недоимки взыскивались не с кабацкого головы или целовальника, а с москвичей. Правеж (наказание за недоимки) был суровым – провинившихся ставили строем и били батогами по икрам в течение нескольких часов. Естественно, чарка хлебного вина, даже без привычной русским людям закуски, казалась меньшим злом, нежели батоги, поэтому москвичи повалили в кабак гурьбой.

И все же народ не смирился. Предприимчивые людишки стали заводить тайные корчмы, где имелась и добрая еда, и водка подешеле, чем в царских кабаках. Мало того, и выбор спиртного в корчме был более разнообразным.

Водка в корчме была разных сортов: обыкновенная водка носила название «простого вина», сорт лучше этого назывался «вином добрым», еще качественней – «вином боярским», наконец, высший сорт назывался «двойным вином»; он было чрезвычайно крепким. Кроме этих водок делалась водка сладкая, насыщенная патокой, – она предназначалась для женского пола. Хозяева настаивали водку на всевозможнейших пряностях и разных душистых травах: на корице, мяте, горчице, зверобое, с амброй, на селитре, с померанцевой и лимонной корками, с можжевельником и делали наливки на разных ягодах.

Но корчмы тоже были разными. Одни посещались людьми более состоятельными, ремесленниками и торговцами, а другие – разной рванью. В такую корчму и привел Ванька Грязь царского шута. Арманка даже подозревал, что сделал это хитрый прощелыга не без умысла – чтобы подразнить свое непосредственное «начальство» и немного сбить с шута спесь; с некоторых пор Ванька получал приказы только от немчина.

Арманка едва не задохнулся от вони, которая стояла в корчме. Запахи лука, чеснока, протухшего мяса, прокисших щей, человеческого пота, сивухи, ремней конской упряжи шибанули ему в ноздри, а затем и в голову почище самого крепкого хлебного вина. Поэтому, чтобы побыстрее привыкнуть к обстановке и продышаться, он заказал себе кружку сладкой водки и выпил ее, как пьют московиты, – одним духом, не отрываясь.

Что касается Ваньки, то для начала он попросил принести ему миску специального «похмельного» блюда – порезанную на небольшие тонкие ломтики жареную баранину, смешанную с мелко шинкованными солеными огурцами и красным перцем и приправленную смесью уксуса и огуречного рассола, которую он и выхлебал большой деревянной ложкой, прежде чем выпить «боярского» вина.

Насытившись и опорожнив вместительную чашу с вином, Ванька Грязь значительно повеселел, а в его немного раскосых черных глазах появился живой гибкий ум и задорный блеск. Перед Арманкой ему не нужно корчить из себя недалекого старьевщика, озабоченного лишь тем, как ему выжить.

– Фрязин Павел прислал? – спросил Ванька, ухмыляясь.

Шут оторопел – откуда?! Откуда этому нахальному московиту известно, что приказы идут от Паоло Кампани, или Павла Фрязина, как кликали коадьютора московиты?!

– Не заморачивайся, – предупредил вопрос, готовый сорваться с губ шута, старьевщик. – Мы, ить, тоже не пальцем деланы и щи не лаптем хлебаем. Я много чего знаю, такова у меня работа. Ладно, не делай зверскую рожу и не таращи на меня свои буркалы, говори о деле. Нам тут нельзя долго рассиживаться.

Арманка судорожно сглотнул и подумал: «Опасный тип… Много знает… это нехорошо. Нужно доложить коадьютору. Но он ведь все равно не откажется от услуг этого проходимца… Сдать бы Ваньку заплечных дел мастерам, чтобы поучили уму-разуму. Ан, нет, невозможно. Догадается, кто его сдал, и в отместку выложит палачам все как на духу. Бр-р!» Шут невольно вздрогнул. Арманке приходилось видеть, как пытают людей в подземельях Кремля, и ему совсем не хотелось очутиться там в качестве истязуемого.

– Вот деньги и письмо… – Шут незаметно передал Ваньке и то, и другое.

Старьевщик взвесил мешочек в руках, быстро распустил завязки, нащупал серебристый кругляшек, и его сердце запело – серебро! Много серебра! А когда Арманка объяснил ему суть задания и сколько он за это получит, Ванька Грязь мысленно поклялся, что за столь щедрую плату он пойдет хоть на край света, а если будет нужно, то спустится даже в ад.

Глава 3
Пан Юлиуш Ганович

Глеб Тихомиров, кандидат исторических наук, а по совместительству «черный» археолог (впрочем, неизвестно, что называть совместительством; скорее его научные изыскания) валялся на диване в своем кабинете и бездумно пялился куда-то в пространство. Мысли, конечно, шевелились в голове, но все какие-то мелкие и приземленные: «Пора ремонт делать… Вон, даже потолок в пятнах. Это когда же я котлетами швырялся? Но запустишь в дом бригаду маляров, сам не будешь рад. Проходили эту науку, знаем. После них потом полгода дом драили…».

В этом году он рано вернулся с «поля». Так у «черных» археологов-кладоискателей назывались незаконные раскопки. «Улов» оказался неплохим: полрюкзака мелких бронзовых и медных вещиц XVII–XVIII веков, серебряная и оловянная посуда, немного керамики, целый кошель монет эпохи Николая I – в основном медь и немного серебра, почти все приличной сохранности, серебряный портсигар девятнадцатого века с рубиновой монограммой на крышке и шкатулка необыкновенной красоты. На глаз Глеб определил, что скорее всего это работа знаменитого мастера Позье*, и порадовался – такая коробушка стоила немалых денег.

На этот раз Глеб не стал ездить далеко от города. В архивах он нашел упоминание о графской усадьбе, которую крестьяне умудрились сжечь еще до большевистской революции. Наверное, больно много граф залил сала им за шкуру, что они взялись за вилы и пустили ему «красного» петуха.

Судя по документам, и дом, и службы сгорели дотла – тушить-то было некому. Отчаявшихся от голодной жизни крестьян частично порубали казачки, кое-кто сбежал, – матушка-Русь велика, а кого с семьями пустили по этапу обживать Сибирь. Сколько их дошло до нового места жительства, в бумагах не указали. Что касается усадьбы, то ее так и не восстановили. Возможно, потому, что она стала могилой графа и его приказчиков, измывавшихся над людьми.

Координаты оказались точными. На месте усадьбы Глеб нашел лишь холмики, а вокруг были заболоченная низменность, лес и до ближайшей деревни, в которой жили в основном старики, километров десять. До пожара графская усадьба стояла в центре большой деревни, но с течением времени жизнь в ней прекратилась, дома разрушились, поля заросли лесом, часть их заболотилась, дорог не стало и в помине, и чтобы добраться до раскопок на своем вездеходе, Глебу пришлось немало поработать топором. И все равно: эти раскопки были мечтой любого кладоискателя: тишина, спокойствие, никто не мешает и никто не зарится на застолбленный участок.

Глеб раскопал всего ничего, совсем небольшую площадь старого пожарища. Он понимал, что в верхних слоях вряд ли что ценное сохранилось, поэтому старался добраться до подвалов. Его расчет оправдался: при пожаре пол прогорел и часть ценных вещей провалилась в подвал, где они благополучно и пролежали вплоть до двадцать первого века.

По возвращении домой наступил так называемый «откат». Это была не только физическая усталость, но и моральная. Кладоискатели всегда под прицелом бандитов разных мастей и оттенков, поэтому в «поле» их нервы напряжены до предела. А если сюда приплюсовать еще и милицию, в которой тоже хватает любителей поживиться на дармовщину, то жизнь даже удачливого «черного» археолога никак нельзя назвать медом.

«Батя говорит, что я должен жениться… – лениво размышлял Глеб. – Тоже мне советчик… Сам хорош. Как мамка умерла – когда это было! – так и ходит до сих пор бобылем. Взял бы какую-нибудь тетку, чтобы щи варила и по дому хозяйничала. А то вон сколько пыли… сюда не пылесос нужен, а целый комбайн, которым в аэропортах полы моют. Кстати, где это запропастился мой Николай Данилович? Я уже два дня дома, а он так и не появился. И мобилка его не отвечает. Неужто мой старик загулял? Это было бы круто… А что, ему ведь всего пятьдесят с копейками. Мужик еще при силе, вполне обеспечен, лекции в Кембридж приглашают читать, фирму «Сотбис» консультирует – как никак, доктор исторических наук, известная личность среди археологов, специалист с мировым именем. И стать у него, как у царского офицера. Сам наблюдал, как на него дамы пялятся…».

Размышления Глеба прервал тихий зуммер. Это был сигнал, что кто-то входит в калитку. Тихомиров-младший, не поднимаясь, на ощупь нашарил на полу пульт системы сигнализации и включил монитор – их установили почти во всех комнатах. Камера на фасаде дома бесстрастно показала двух мужчин, которые шли по дорожке к входной двери. В одном из них Глеб узнал отца. Второй был незнаком.

В свое время они с отцом построили этот двухэтажный дом в престижном центральном районе города лишь с одной целью – чтобы надежно хранить археологические ценности, коих за многие годы скопилось немало. Тихомировы с деда-прадеда занимались незаконными раскопками; этому своеобразному хобби их семейного клана они отдавались со страстью, которую трудно понять непосвященным. Кладоискательство – это своего рода неизлечимая болезнь. В случае с Тихомировыми она оказалась еще и заразной.

Тихомировы оборудовали дом разными охранными системами и подвалом с сейфами, словно какой-нибудь солидный иностранный банк. Поначалу проникнуть в дом можно было – человек на все способен, для профессиональных воров-домушников нет неразрешимых проблем; но выбраться из него по добру по здорову – это вряд ли. Попытки такие были, и когда приезжала милиция, то заставала воров в клетке из толстенных закаленных прутьев; дальше прихожей они так и не смогли пробраться.

Но это случилось до того, как по настоянию отца они установили вторую дверь – сейфового типа, изготовленную по спецзаказу в Швейцарии. Ее нельзя было открыть, разве что взорвать.

– А, блудный сын! – радостно воскликнул Николай Данилович и они обнялись.

Между ними существовала не только настоящая мужская дружба, но и очень трогательная любовь. Николай Данилович все еще считал Глеба маленьким, поэтому и вел себя с ним соответственно. А Тихомиров-младший и не упирался. Ему была приятна забота, которой отец старался окружить своего непутевого сына. Впрочем, совсем уж непутевым Глеб как раз и не был. Он старался не огорчать отца и изо всех пытался следовать его советам (что не всегда получалось).

– Знакомься, – сказал отец, – это доктор Юлиуш Ганович, мой коллега и добрый старый друг. Мы знакомы с ним со студенческих лет.

Глеб вежливо пожал тонкую интеллигентную руку Гановича, стараясь не сильно ее сдавливать, и изобразил приветливую улыбку. Доктор был невысок ростом, худощав, а его длинный и острый птичий нос сразу выдавал в нем поляка. Ганович чем-то напоминал Паганеля, только ростом не вышел, – такой же несколько рассеянный взгляд, взлохмаченная седая шевелюра, круглые роговые очки и наивная детская улыбка.

– Ты приготовь нам что-нибудь поесть, – сказал отец. – У тебя хорошо получается. А то в доме шаром покати. Пошарь в морозилке, там, кажется, есть мясо.

– Не беспокойся, я уже забил холодильник продуктами под завязку, – сумрачно ответил Глеб – ему вовсе не улыбалась перспектива торчать у плиты. – Только до кухни пока не дошел. Тебя ждал. Кстати, почему твоя мобилка не отвечала?

– А, – отмахнулся отец. – Аккумулятор накрылся. Забыл купить новый.

«Ну батя, ну хитрец! – думал раздосадованный Глеб, орудуя ножом и молоточком с насечками на бойке – готовил свои «фирменные» отбивные. – Я тут валялся и все мечтал его припахать на кухне, а он ловким приемчиком передвинул стрелки на меня. Гость… А мне по фигу! Я же не кухарка. Твой гость, Николай Данилович, – твои заботы. Где… где этот чертов перец?! Господи, когда мы наведем порядок на кухне?! Бардак, ей-ей, бардак».

Стол Глеб накрыл в гостиной. Обычно и отец, и он сам принимали гостей на кухне, которая служила Тихомировым и столовой. Но на этот раз Николай Данилович не рискнул привечать старого друга в окружении немытых тарелок, кастрюль, сковородок и чашек. А если учесть, что в одном из углов кухни стояла батарея пустых бутылок из-под различных прохладительных напитков, то картина и вовсе не выглядела благостной.

По приезде домой Глеб, еще не остывший от работы в «поле», в запале хотел навести в кухне прежний блеск. Но сначала что-то помешало – какая-то мелочь, потом он решил пройтись по продуктовым магазинам, ну, а затем его со страшной силой притянул к себе диван, который все эти два дня выпускал Глеба из своих мягких объятий лишь для того, чтобы тот мог выпить кофе и сжевать бутерброд. Тихомировым-младшим овладела абсолютная апатия.

Пан доктор ел да нахваливал. Нужно сказать, Глеб был приятно удивлен. Обычно такие худосочные хлюпики не едят, а клюют, как птички – за обед три-четыре зернышка и бокал вина. А Юлиш Ганович наворачивал так, что за ушами хрустело. И водку пил наравне со всеми. Конечно, Глеб постарался, и стол выглядел вполне достойно: отбивные с гарниром – жареная картошка и зеленый горошек, малосольная семга, красная икра, масло, маринованные корнишоны, соленые грузди, салат из свежих огурцов и помидоров… Короче говоря, еда настоящих мужиков. Не говоря уже о бутылке доброй, хорошо охлажденной водки, которая показала дно с удивительной быстротой.

Русский язык пан Юлиуш знал неплохо, лишь изредка в его речи проскакивали польские и французские словечки. Вскоре Глеб понял, что пан доктор тоже не без греха и в молодости не раз выходил в «поле» в качестве «черного» археолога. Наверное, это увлечение и сдружило его с отцом.

Разговор на «горячую» тему начался прямо за столом. Глеб видел, что и отец, и пан доктор едва сдерживают себя, чтобы не начать дискутировать прямо с отбивной в зубах. Но шляхетное воспитание пана Гановича и сдержанное поведение отца как гостеприимного хозяина не позволили затеять спор раньше, чем Глеб подал кофе и ликер (для понта), и оба археологические светила задымили кто чем – гость раскурил шикарную трубку «Данхилл», а отец, чтобы тоже козырнуть, мигнул сыну, и он принес хьюмидор* с сигарами «Trinidad Diplomatic» с подписью самого Фиделя Кастро.

«Trinidad» занимали вторую строку в рейтинге сигар (после «Cohiba 30 Aniversario») и до конца двадцатого века не были представлены в широкой продаже, а производились исключительно для дипломатических подарков. Они начали продаваться на аукционах лишь с 1999 года. Конечно, отец вряд ли купил бы хьюмидор с «Trinidad Diplomatic» за двенадцать тысяч фунтов стерлингов, но один благодарный нувориш, которому Николай Данилович помог определиться с покупкой дорогущей золотой вазы восемнадцатого века, дав заключение на предмет того, что она не подделка, в знак благодарности оплатил не только его услуги, но и выдал бонус сигарами.

– И все-таки я настаиваю, что история Копья началась задолго до событий на Лысой горе, – воинственно начал пан Ганович.

Николай Данилович скептически ухмыльнулся и ответил:

– Сразу видно историка западной школы. Ведь вы ведете свою историю от мифического короля Артура.

– Причем здесь Артур?!

– Ну как же, благородный рыцарь, король, от которого произошел западный мир и цивилизация … которая не коснулась нас, варваров.

– Николя, не делай из меня западника. Во-первых, мои предки были литвинами, а во-вторых, поляки – тоже славяне. Однако объясни свою мысль.

– Все действия, совершавшиеся рыцарями Круглого Стола, носили ритуальный характер. И рыцарь, и оруженосец, и конь являлись своего рода символами самой жизни. Конь олицетворял материальное начало, рыцарь – духовное, а оруженосец – психику, связующее звено между материальным и духовным. Он ухаживал за конем, чтобы тот мог служить рыцарю. Оружие и облачение исполнены скрытого смысла. Древнее оружие, изготовленное из металлов специальной закалки, в особые, благоприятные в астрологическом отношении периоды, вручалось рыцарю во время магической церемонии. Меч и ножны так же, как рыцарь и конь, отражали двойственность. Меч символизировал прямую непреклонную волю, ножны – материальную оболочку, личность человека, заключавшую в себе эту волю. Покоясь в ножнах, меч не ранит. Им можно нанести удар, обидеть, но не убить. Ножны – это только инертная материя; лишь обнаженная воля обладает возможностью проникать, рассекать, ранить. Щит является воплощением рыцарской чистоты, кинжал – милосердия, шлем – чести, чувства собственного достоинства, кольчуга символизировала замок, крепостную стену, воздвигнутую для защиты от пороков и прегрешений, плащ указывал на то, как много уже сделано и как много еще предстоит, и, наконец, герб и девиз представляли и отличали тот символ во плоти, коим являлся рыцарь. Но главным было КОПЬЕ – символ правды.

– И все равно, я пока ничего не понял…

– Что ж тут непонятного? Копье, которым центурион Лонгин пронзил сердце Иисуса Христа, на протяжении многих веков принадлежало представителям западной цивилизации. Существует версия, что выковал это Копье для своих тайных целей третий первосвященник иудейский, сын первосвященника Елеазара и внук Аарона, маг и каббалист Финеес. Здесь и баран может понять, что все прелести свободного западного мира происходят из Иудеи…

– Ну, это ты загнул! – перебил пан доктор Николая Даниловича. – Твоя теория на сей счет не выдерживает никакой критики.

– Пусть так, не спорю. Ладно, идем дальше, по историческим вешкам. Легенды гласят, что Копьем владели римские цезари Диоклетиан и Константин (считается, что по приказу Константина копье видоизменили конструктивно – добавили гвоздь с креста, на котором распяли Иисуса Христа) и энергичные короли вестготов, такие, как сокрушитель Римской империи Одоакр, и загадочные, впоследствии прозванные «ленивыми», длинноволосые Меровинги, и сам легендарный объединитель и правитель Европы – Шарлемань. В «Песни о Роланде» Шарлемань, сиречь Карл Великий, повелел вделать острие Копья в рукоятку своего меча «Жуайеза» («Радостного»), отчего, якобы, и произошел боевой клич древних франков и их потомков французов – «Монжуа!», то есть «Моя радость!». Гот Аларих, осадивший и разграбивший Рим, германец Теодорих, остановивший орды Аттилы, император Юстиниан, последний из великих римских императоров… Начиная с династии каролингов, а именно, с Карла Мартелла, остановившего продвижение ислама в Европу, Копье уже не теряется из виду до сего дня. После каролингов Копьем владеют несколько саксонских императоров, в том числе Барбаросса и Фридрих II. Затем им надолго завладевает наиболее могущественный императорский дом Европы – Габсбурги. Даже Наполеон пытался завладеть Копьем после сражения при Аустерлице, но реликвию удалось тайно вывезти из Вены. Короче говоря, судьба Копья окончательно увязывается с судьбой западной империи; оно достается наиболее могущественным силам, служащим ее укреплению и процветанию. Вся правда и сила на стороне Запада. – Тут в голосе Николая Даниловича прозвучала плохо скрытая насмешка.

– Не знаю, как насчет «правды и силы», но факты – упрямая вещь. – Копье многие годы и столетия держали в руках представители западной цивилизации.

– А то ли Копье они держали?

– То есть?..

– Ну, тебе как историку следовало бы это знать. Во все времена существовало (и по-прежнему существуют) немало реликвий, претендующих на право именоваться подлинным Копьем Лонгина. Одно такое копье – так называемый «Святой Гегард» – с давних пор хранится в ризнице кафедрального собора монофизитской армянской церкви города Эчмиадзина (древнего Вагаршапата), вместе с другими христианскими святынями, привезенными крестителем Армении Григорием Просветителем из Кесарии Палестинской. Второе «святое копье» с незапамятных времен висело в Большом зале Ватикана (а до этого – в Латеранском дворце римских пап). Третье копье обреталось в древней столице Польши – Кракове. Считалось, что римско-германский император Оттон III подарил его своему вассалу – польскому королю Болеславу Храброму, собравшемуся совершить паломничество в Святую Землю. Причем по одной из легенд именно этим копьем польский рыцарь Добко сразил в битве при Грюнвальде в 1410 году Верховного магистра Тевтонского ордена Ульриха фон Юнгингена. Четвертое «копье Финееса», таинственным образом связанное с именем знаменитого православного проповедника и Отца Церкви Иоанна Златоуста, несколько столетий хранилось в столице Восточной Римской империи – Константинополе. В тринадцатом веке это копье было перевезено французским королем Людовиком Святым, возвращавшимся из Крестового похода, из Византии в Париж. Ну и так далее. Я назвал только основных претендентов на то самое Копье.

– Это мне известно. И я готов согласиться с тобой, что все эти копья не имеют никакого отношения к Копью Лонгина. Однако, как я понял, ты намекаешь, что тебе известны и другие варианты истории Копья…

– Копья Милосердия, – поторопился сделать вставку Николай Данилович. – Думаю, это наиболее подходящее для него наименование. Оно прекратило муки Иисуса Христа. Центурион Лонгин нанес удар копьем из сострадания, таким образом проявив милосердие.

– Копье Милосердия… – Пан доктор задумчиво пожевал тонкими бледными губами. – А что, в самую точку!

– Так вот, я отыскал интереснейшие подробности другой истории Копья Милосердия. Или другого Копья. Эта история была представлена чуть более ста лет назад французским археологом Жаком Веньи на страницах журнала «Библейская археология». По его мнению, Копье в третьем веке нашей эры вывезли из Иерусалима в Византию, где оно хранилось в Софийском соборе несколько столетий. Когда же князем Олегом был прибит «щит над вратами Царьграда», оно попало в Киев, затем в Новгород. Незадолго до Ледового побоища Новгородское Вече вручило Копье князю Александру Невскому, что, как некоторые полагают, и предопределило его победу. После смерти князя Копье погребли вместе с ним. Когда Петр I перенес прах Александра Невского из Владимира в Петербург, Копье стало принадлежать ему, что и предначертало победу Петра Великого в Северной войне. Согласно версии Жака Веньи, высказанной им сто лет назад, царь Петр незадолго перед смертью спрятал его в одном из подземелий Александро-Невской лавры, дабы оградить мир от тех напастей, которые сулит Копье, попади оно в недобрые руки.

– Узнаю русских! – воскликнул пан Юлиуш. – Русский, даже сраженный наповал, все равно должен лежать поверх кучи поверженных им врагов. Мне известен Жак Веньи, но он для меня не авторитет.

– Что ж, вольному воля. Между прочим, Жак Веньи в свое время был научным светилом. Кстати, я еще не вспомнил римского военачальника Маврикия, легата Фиванского легиона. Согласно христианской легенде он держал в руке Копье Лонгина, когда отказался принести жертву языческим идолам по приказу римского тирана Максимиана. За что его и казнили вместе с легионом, который поддержал легата. Однако, как говорится, вернемся к нашим баранам. По свидетельствам, Копьем в разные годы владели царь Соломон, царь Саул, Иисус Навин; им любовался Ирод Великий, отдавая приказ об избиении младенцев, пока оно наконец не перешло к Цезарю, а от него к Гаю Кассию Лонгину. А теперь подумай: как великое Копье могло перейти от Цезаря к какому-то неизвестному и незнатному центуриону из глуши?

– Сие есть великая тайна, – важно изрек пан доктор.

– Ну да, конечно… – Николай Данилович хохотнул. – У кабинетных ученых-историков как что-то не сходится в умозаключениях, есть одна великолепная отмазка – «великая тайна веков». Это что-то вроде тайны происхождения Земли и Вселенной – Бог или Великий Разум будто и ни при чем, а как оно происходило на самом деле, сообразить не могут. Но ведь в нашем случае все гораздо проще. Нужно всего лишь следовать элементарной логике.

Глеб скромно помалкивал. Он никак не мог понять, с какой стати «старички» завели дискуссию о Копье Лонгина, у которого имелось много и других имен: Копье Судьбы, Копье Власти, Святое Копье, Копье святого Маврикия… Будь отец и пан доктор приверженцами схоластики*, это было бы понятно. Но когда археологи-практики дискутируют на предмет мифологии, это странно, если не сказать больше. Какая муха их укусила? – удивленно думал Тихомиров-младший. Было бы о чем спорить… Как говорится, Богу – Богово, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево.

Святое Копье – это скорее символ, нежели материальная вещь. Вряд ли центурион, совершив акт милосердия на Голгофе, придал большое значение своему копью, которое в его руках являлось таким же инструментом, как для каменщика кельма.

Тем временем старые друзья продолжали пикироваться.

– … Есть материальное доказательство, что рана Христа была нанесена именно Копьем Лонгина! – горячился пан Юлиуш. – Это знаменитая Туринская Плащаница, льняное полотно, в которое запеленали тело Спасителя после распятия. На Плащанице отпечатались очертания его лика и фигуры со следами от ран. Эксперты-криминалисты, изучавшие Плащаницу, установили, что завернутый в ткань человек получил рану между ребер размером четыре с половиной сантиметра. По мнению медиков, копье пронзило плевру, легкое и повредило сердце. Под раной на Плащанице отпечаталось пятно крови. Такая рана могла быть нанесена штатным копьем на древке длиной примерно полтора метра. Это высчитано исходя из размеров креста, высоты Голгофы и месторасположения раны. По мнению знатоков древнего оружия, роковой удар не мог быть нанесен длинным и тяжелым римским копьем пехотинца «хаста» или копьем кавалериста – «пилумом». Это след от копья типа «лонхе», которым обычно вооружались легионеры военных гарнизонов. А как известно из Евангелия, солдаты, осуществившие казнь, были легионерами.