Текст книги "Копье Милосердия"

– Что ж… и на том спасибо. – Николай Радзивилл наконец взял себя в руки. – Давай свою мазь.

Облачившись в латы и получив горшочек с мазью, князь спросил:

– Деньги не предлагаю. Знаю – не возьмешь. Продукты христианские тебе тоже противны. Что ты хочешь за свой труд?

– Это не труд. Лечить людей, это моя обязанность как служителя Перкуна, – строго ответил вейделот. – Но все равно я кое о чем попрошу.

– Проси.

– И ты, и твои наследники не должны трогать эту Священную дубовую рощу. Не тревожьте старых богов. Иначе будет вам большая беда. Так говорю я, но это слова Перкуна.

– Я могу ручаться только за себя, – сухо сказал князь. – Даю слово, что в Священной роще ноги не будет ни моих стражников, ни вояков.

Вейделот посмотрел ему прямо глаза – словно в душу заглянул – и пошел открывать ворота…

На ночь князь наложил на рану повязку с мазью Тиргайто, выпил кубок подогретого монастырского вина, приготовленный заботливой женой Эльжбетой, в котором развел щепотку порошка, полученного от вейделота, и впервые за долгое время уснул, как убитый. Мазь оказалась поистине чудодейственной. Утром он осмотрел рану и увидел, что вокруг нее даже краснота исчезла. Казалось, что еще день-два, максимум неделя, и он выздоровеет полностью; но теперь Радзивилл точно знал, что зараза всего лишь спряталась под длинным розоватым рубцом на коже, затаилась, чтобы потом нанести свой последний смертоносный удар.

Однако нужно было заниматься делами, и гнетущие мысли о болезни отступили на задний план. Князь оделся и первым делом пошел в людвисарню – пушечную мастерскую. Делами там заправлял мастер-немец Герман Мольтцфельд. Несколько дней назад под его руководством отлили партию из десяти пушек-«подделков», стрелявших двухфунтовыми ядрами. Теперь немец занимался изготовлением мортиры, которую решили назвать «Святая Марконеза».

Радзивилл любил людвисарню. Мольтцфельд поставил дело с истинно немецким педантизмом, скрупулезностью и порядком. И формовщики, и литейщики находились в постоянном движении, подчиненном четкому ритму, как в музыкальном произведении. Никто не бил баклуши, не увиливал от работы; а бестолковой суете вообще не находилось места в людвисарне.

Князь наблюдал за процессом изготовления на деревянном стержне глиняной модели. Сначала на стержень наматывали соломенный канат, который обмазывали глиной, потом с помощью шаблона формировали наружную поверхность модели, диаметр которой был немного меньше внешнего диаметра готовой мортиры. Когда глина подсыхала, на модель наносили последний слой, состоявший из воска и сала, к которым для твердости примешивали толченый уголь. Украшения – гербы, надписи и прочее – делали отдельно в гипсовых стержневых ящиках и прикрепляли к телу модели.

Затем делалась литейная форма. Ее изготовление начиналось с нанесения кистью слоя тощей глины, смешанной с углем и соломой или паклей. Толщина слоя была примерно в палец, а число таких слоев достигало тридцати. После наносили слои жирной глины, пока общая толщина глиняной обмазки не достигала полфута* в зависимости от диаметра орудия. Потом накладывали поперечные обручи, а на них – ряд продольных брусьев. По окончании обмазывания и подсушивания восковой слой вытапливался, формовщики удаляли деревянный стержень и вставляли керамический, а перед самой отливкой орудия крепили отдельно изготовленную форму казенной части.

Радзивилл настолько увлекся созерцанием работы формовщиков, что долго не обращал внимания на многозначительные покашливания Германа Мольтцфельда, который почтительно стоял немного позади владетельного господина Несвижа. А когда все же услышал, то мгновенно понял причину внезапной «простуды» мастера и поторопился покинуть людвисарню – его присутствие смущало подмастерьев и они могли допустить брак.

По возвращении в замок его ждал сюрприз. Несвижская крепость существовала с тринадцатого века. Ее владелец Юрий Несвижский принимал участие в битве с татарами на реке Калке в 1224 году. Два века несвижские князья владели крепостью и городом на условиях несения сторожевой воинской службы. В 1492 году Несвиж был передан князьям Кишкам, однако вскоре он перешел к Радзивиллам, так как княжна Анна из рода Кишек вышла замуж за князя Яна Радзивилла.

Когда дед Сиротки вступил во владение городом, он первым делом обнес его земляным валом, а на крутом склоне холма построил в 1533 году деревянный замок, который просуществовал четырнадцать лет. Его сын, Николай Радзивилл Черный, деревянный замок сломал и выстроил каменный.

Как надежное укрепление этот замок не выдерживал никакой критики. Стены его невысоки, он был небольшим, а жилые комнаты замка напоминали монастырские кельи. Эльжбета не раз жаловалась мужу, что в Несвиже чувствует себя монашкой. Бывшая княжна Вишневецкая привыкла к просторным светлым покоям, балам на вощеном паркете при свете громадных хрустальных люстр, пышным княжеским выездам в окружении многочисленных шляхтичей, шумным пирам, длившимся неделями…

Всего этого Николай Христофор Радзивилл предоставить ей не мог, хотя был не беднее Вишневецких. До начала 1582 года все его мысли занимала Ливонская война. Дома он бывал наездами – только для того, чтобы зачать очередного наследника. А когда вернулся с войны, главной его заботой стала долго незаживавшая рана.

Князь увидел, что ворота замка распахнуты, а во дворе царит суета. Недоумевавший Радзивилл бросил вопросительный взгляд на сопровождавшего его Яна Кмитича, но оруженосец лишь недоуменно пожал плечами. Когда они въехали во двор, то увидели, что возле коновязи стоит три десятка чужых жеребцов, и слуги усиленно работают скребницами и щетками, чтобы соскрести и смыть с лошадиных шкур дорожную грязь – в основном красную глину, въедливую пыль и соленый пот.

Кто бы это мог быть? – думал князь, поднимаясь по широкой лестнице в парадный зал, откуда доносился шум и чьи-то голоса. А когда встал на пороге, то очутился в поистине медвежьих объятиях дородного Богуша Тризны, вместе с которым Радзивилл воевал под Полоцком и жил в одном походном шатре.

– Пан Миколай… ах, пан Миколай… – Тризна смахнул со своих красных наливных щек счастливую слезинку. – Живой… Думал, не свидимся. Как несли тебя на попоне, то просил я всех святых, чтобы смилостивились. С виду ты был совсем не жилец. И откуда только взялся тот московит? Как из-под земли вынырнул. Хотел я достать его копьем, так он древко перерубил своей саблей, как тонкую хворостину, глянул на меня красными глазами, как волколак*, и сгинул, словно его нечистый прибрал.

– Это у него глаза были красные потому, что я рассек ему чело своей карабелой*, – ответил князь, освобождаясь из жарких объятий Богуша Тризны.

– Как бы судьбинушка нас ни крутила, а мы, слава богу, все равно живы, – сказал Тризна. – Вот… приехал тебя, ясновельможный пан Миколай, навестить, а то скучно стало в Вильне… – Он мигнул шляхте, которая приехала с ним, и луженые глотки прокричали князю «Славу».

В те времена чем многолюдней была свита у можновладца*, тем больший почет и уважение были к нему со стороны шляхты. Богуш Тризны имел не бог весть какие доходы, но его широкая щедрая натура не могла позволить, дабы обедневшие соседи-шляхтичи не то что обозвали его скрягой, но даже так подумали. За ним всегда тянулся хвост голодных клиентов, которые имели поистине богатырский аппетит.

Радзивилл вспомнил случай, когда под Полоцком отряд Тризны перехватил обоз московитов с продуктами. Когда возы наконец попали в королевский лагерь, то из съестного в них остался лишь корм для лошадей – овес и сено. Остальной провиант исчез по дороге – в бездонных желудках шляхтичей из отряда пана Богуша.

Пока гости отдыхали с дороги и приводили себя в порядок, дожидаясь приглашения к столу, на кухне кипела работа. Княгиня, обрадованная такому неожиданному множеству молодых галантных кавалеров, превзошла саму себя. Повара и служки с ног сбились, исполняя ее наказы. Столы ломились от еды и разнообразных напитков – князь Радзивилл угощал действительно по-княжески.

Конечно же, гвоздем застолья являлся запеченный в огромном камине годовалый бычок, начиненный медвежатиной и свининой, а также целыми фазанами, перепелами и дроздами. Вся эта услада желудка, это кулинарное великолепие, от которого глаза шляхтичей загорались, как у отощавших мартовских котов, было приправлено мальвазией, острым красным перцем, шафраном, можжевеловыми ягодами и имбирем.

Печень зайца, «пожененная» с печенью налима, копченые угри, фаршированные грибами и галантином из телячьей морды, пульпеты, фляки княжеские, жареные утки с грибами, гусиные полотки, щука с хреном, цомбер из кабанины в соусе из плодов боярышника, жаркое из баранины, начиненное ветчиной, бигос, тушенные в сметане с томатами и красным перцем цыплята, «пожиброда» – капуста с копченой грудинкой, «гес» – гусь с яблоками, «зраж» – мясо в сметанном соусе, фаршированная гусиная шейка, паштет из зайца, свиные котлеты «шабови», жаркое из дикого кабана, жареные карпы, лини и лещи под соусом, пироги с разнообразной начинкой, копченые колбасы, мясные рулеты, балыки и грудинка, разнообразные паштеты из дичи, кровяная колбаса «кашанка», соленые грибы…

Из похлебок повара готовили обязательный пивной суп – «фарамушку», «чернину» – суп из потрохов и гусиной крови, сметанный суп «зурек», а также кислые похлебки, очень способствовавшие быстрому отрезвлению: «жур» – из муки, заквашенной на воде, «квасницу» – из квашеной капусты и «баршч» – из квашеной свеклы. Последние три разновидности жидкой пищи были хлёбовом простолюдинов, но после попоек, длившихся по нескольку дней, шляхта готова была напиться хоть из грязной лужи, лишь бы прийти в себя и унять похмельные муки. А народные средства для снятия таких проблем считались самыми действенными.

Кроме мясного и рыбного разнообразия на столе присутствовали и кондитерские изделия: «перники», «маковцы», старопольские «бабы», пряное печенье, торуньские пряники «катажинки»… А уж горячительных напитков было – глаза разбегались! И добрые фряжские вина, и романея, и мальвазия*, и лонцкая сливовица, для изготовления которой венгерские сливы укладывали в бочки и закапывали в землю на три года, и пиво разной крепости и разных сортов, и наконец, древний хмельной напиток из пчелиного меда – «мидус», которым особенно гордились Радзивиллы.

Рецепт княжеского мидуса передавался из поколения в поколение, и хозяин Несвижского замка подозревал, что он достался его роду от жрецов-вейделотов, потому что этот «мидус», в отличие от обычного, варился в определенные дни недели, ночью, и только при чистом небе и полной луне, и выдерживался в дубовой бочке три года, три месяца и три дня, закопанный под столетним дубом.

Стремление выделиться и показать себя в пиршестве с лучшей стороны выразилось в причудливом застольном ритуале, не соблюдать который не мог себе позволить ни один шляхтич. Не стали исключением и дворяне, сопровождавшие Богуша Тризну. В начале застолья Николаю Радзивиллу пришлось выпить за здоровье каждого в отдельности гостя, который обязан были ответить тем же. После появления на столе горячих блюд церемония повторилась, но уже с обязательным тостом каждого гостя, за который все пили стоя. Витиеватость речей и щедрость пожеланий давали возможность возвысить не только гостеприимного хозяина, но и собственные таланты тостующих.

Обычно церемония с тостами, вперемежку с пальбой, трубами, барабанами и барахтаньем в снегу, если пир шел зимой, повторялась снова и снова. Не каждый богатырь мог выдержать такую нагрузку. Некоторые пытались хитрить, выплескивая содержимое кубков за спину или под ноги. Но вышколенные слуги мгновенно восполняли потерю; с целью разоблачения ловкачей они дежурили даже под столом. Редкому гостю удавалась покинуть застолье на своих ногах. Большинство падало замертво. Поначалу таких под смех товарищей выносили в опочивальню, но под занавес большинство оставалось на месте пиршества, пристроившись, где придется.

Нравы шляхты при всей ее фанаберии оставляли желать лучшего. Считалось хорошим тоном, когда кавалер, ухаживая на пиру за дамой, вытирал ее тарелку (перед тем как положить на нее еду) подолом своей рубахи, вытянутой из штанов. Мясо брали руками – так удобнее, а кости бросали в угол или под стол.

У Радзивиллов все пошло несколько по-иному. Гости князя поначалу старались не ударить в грязь лицом и вели себя вполне благопристойно. Князь, немало поездивший по Европе, завел в своем замке моду на столовые ножи, вилки и ложки. Поэтому пирующие шляхтичи оказались в некотором замешательстве от непривычных предметов обихода, разложенных на столе в определенном порядке. Они не знали, за что прежде всего нужно хвататься – за нож или за вилку, и в какой руке их нужно держать. К тому же княгиня, восседавшая вместе с мужем во главе стола, блистала не только драгоценными украшениями и красотой, но и умными речами, что совсем сбивало с панталыку молодых людей; их дамы были куда как проще и непосредственней.

Спустя какое-то время – после того, как некоторые гости все же перебрали лишку и начали вести себя чересчур шумно, княгиня ушла в свои покои и увела с собой других паненок, и раскрепощенная шляхта начала веселиться почти как дома. Те, кто поазартней, помоложе и побоевитей, вышли во двор замка и завязали товарищеский герц на саблях – до первой царапины, а шляхтичи постарше, дожидаясь перемены на столе, завели разговоры, в которых было больше похвальбы и выдумки, нежели правды.

Князь отдыхал и телом, и душой. Он словно вернулся в свою юность. Из-за его болезни пиры в фамильном замке в последнее время устраивались редко и на них присутствовали в основном примелькавшиеся и изрядно надоевшие, большей частью постные личности. Но пан Богуш, боевой товарищ Радзивилла, был слеплен из другого теста. Его буйная и шумная натура могла растормошить и вернуть к жизни даже смертельно больного. Вот и сейчас он бесцеремонно занял пустующее место княгини и ударился в воспоминания, которые подействовали на князя как звук сигнальной трубы на боевого коня.

– …А помнишь, пан Миколай, как во время осады Пскова ты придумал послать воеводе московитов князю Скопину-Шуйскому дьявольский «гостинец» – ларец с двумя дюжинами заряженных самопалов, направленных в разные стороны, которые должны были сработать, когда он откроет его?

– Помню, – отозвался князь. – Но Шуйский оказался хитрее. Наверное, знал изложенную в «Илиаде» заповедь: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Его люди обезвредили наш «подарок», а затем по приказу воеводы, добавив в ларец пороху, сбросили бомбу со стен Пскова на наши головы. И все-таки жаль, что у нас тогда ничего не вышло.

– Еще как жаль. Могли бы и взять Псков. Могли! Воеводу – на воздух, – башковитый оказался схизмат! – а войско без головы, – это стадо баранов.

– Я не о том. Ларца жалко. Итальянская работа. Он всегда был со мной в походах. Ну да ладно, это всего лишь вещь, хоть и дорогая. А насчет сдачи города… Великий князь московитов нас перехитрил. Он не стал посылать войска на помощь осажденному Пскову, а подождал, пока подойдет «воевода Мороз» – и наши европейские наемники, изнеженные, как бабы, начали замерзать, потому что у них не оказалось в достаточном количестве зимней одежды.

– Однажды меня едва не раздели, – рассмеялся пан Богуш, – венгры. Им очень по душе пришелся мой кунтуш, подбитый лисьи мехом. Пришлось сабелькой укорачивать их шаловливые руки. Но пан военный гетман Замойский тоже хорош – он ведь знал, что наемники плохо переносят отсутствие женщин, однако в лагерь велел их не пускать.

– Это и впрямь стало моей большой головной болью. Наемники-итальянцы в мое отсутствие купили у казаков женщину, так в лагере завертелась такая катавасия, что едва не начался бунт. Эту бедняжку шляхтичи готовы были разорвать. Хорошо, вовремя вмешался Выбрановский и выгнал ее за ворота лагеря.

– Ты дальнейших событий не застал, пан Миколай, тебя увезли, потому что твоя рана открылась, а мне пришлось хлебать позор полной ложкой. Вояки сильно озлобились. Мало того, что пан гетман называл шляхтичей «непотребным войском», так он еще приказал привязывать замеченных в пьянстве и гулянках к позорному столбу, а тех, кто мусорил и гадил в лагере, били палками. Шляхту – и палками! Кто ж потерпит такое надругательство над шляхетным гонором? А уж какие пароли для провинившихся он придумывал! Как тебе: пароль «Трус», отзыв «Негодяй».

– Пан гетман в своей стихии… – засмеялся Радзивилл. – В молодости он занимался сочинительством, даже вирши писал. Так что воображение у него хорошо развито. А что касается кампании… С теми силами, что были под рукой короля, мы не могли взять Псков ни при каких обстоятельствах.

– Почему?

– Я помню, как Иоанн Петровский, секретарь канцелярии Стефана Батория, при виде Пскова воскликнул: «О Иисус! Как он велик, будто другой Париж!» Мы ожидали увидеть затрапезный городишко, а нас встретила самая настоящая европейская крепость. Для успешного штурма нам не хватало ни пехоты, ни артиллерийских боеприпасов. Пехотные части у нас состояли в основном из немецких наемников, которые умели хорошо воевать, но их было мало. Остальной сброд – жмудины, бельгийцы, пруссаки, силезцы, французы, шотландцы, итальянцы, чехи, ливонцы, татары – не в счет. Ядро войска составляла польская конница. Это блестяще обученные кавалеристы, но под стенами Пскова применения им не нашлось.

– Пан Миколай, Христа ради, не напоминай мне о немецких наемниках! – воскликнул Богуш Тризна.

– Почему? – удивился князь.

– А ты забыл, как они опозорились, когда король отправил отряд венгерских и немецких наемников под командованием Фаренсбаха взять Псково-Печерский монастырь? Мои люди разведали, что в монастыре хранятся немалые запасы продовольствия и большие церковные ценности. Я уже руки потирал в предвкушении богатой добычи, но дернул меня черт рассказать об этом гетману. А он тут же доложил Баторию. Монастырь обороняла всего-то горстка стрельцов во главе с воеводой Нечаевым и монахи. Мы бы взяли их на раз! А немцы, эти пьяницы и обжоры, – при этих словах пана Богуша князь тонко улыбнулся, – все провалили. Мало того, что московиты отбились от нескольких штурмов, так они еще и захватили в плен племянника бывшего магистра Ливонского ордена, Кетлера.

– Мы предлагали королю разумный план – взять небольшие соседние крепости Порхов и Гдов, тем самым совсем отрезав город от связи с Московией, чтобы добиться его сдачи измором. Но Баторий проявил чрезмерную гордость. Он заявил, что это недостойно нашего великого похода и что города московитов надо брать красиво…

– А потом, поняв, что Псков нам не взять, – подхватил Богуш Тризна, – передал бразды правления войском гетману – и был таков.

– Не суди его так строго, – ответил Радзивилл. – Он должен был присутствовать в другом месте. Нас подвели союзники-шведы. Нарвский гарнизон московиты еще до начала боевых действий перевели на защиту Пскова. И оставшаяся без войск Нарва свалилась в руки шведов как созревшее яблоко. А вслед за ней пали Копорье, Вайсенштейн, осажден Пернов… Перед королем Баторием нависла угроза потери Ливонии. Причем не из-за нападения Великого князя Московии, а в результате действий собственного союзника – Швеции!

– Нужно было нанять побольше запорожских казаков. Это воины, каких поискать. А король приказал казнить три десятка казаков, участвовавших в походе против османов, притом в присутствии турецких дипломатов. Он, видите ли, не хотел портить отношения с Портой. Вот казаки от нас и отвернулись.

– Не только отвернулись, но и дезертировали (те, кто шел с нами) … в осажденный Псков!

– Холера ясна! – выругался пан Богуш. – За это надо на кол сажать!

– Зачем плодить лишних врагов? – поморщился Радзивилл. – Нам и Москвы вполне хватает. К слову, у запорожцев появился новый гетман, Криштоф Косинский, славный вояк. Если он поднимет Сечь против короны, нам несдобровать.

– Нужно схизматов столкнуть лбами. Пусть они разбираются между собой. Есть у меня на примете один чересчур горячий лотр*. Он на все способен. Его зовут Северин Наливайко. Я познакомился с ним у князя Острожского, он командует в Остроге надворной сотней. Его старший брат Дамиан – придворный священник князя. Наливайко терпеть не может Косинского, и казаки его сотни уже не раз трепали запорожцев.

– Пан Богуш, ты никак политикой начал увлекаться? – насмешливо спросил Радзивилл.

– Упаси Бог и святая Дева Мария! – воскликнул Тризна, изобразив ужас на своем изрядно раскрасневшемся лице. – Мне вполне хватает вального сейма*. А уж наши сеймики* кого хочешь с ума сведут.

– Наша шляхта исповедует старый принцип – всякая кошка охотится сама по себе, – сказал Радзивилл. – Поэтому у нас и порядка мало. Эта разобщенность привела к провалу первого штурма Пскова. Тебя тогда еще не было в лагере. Восьмого сентября венгерские артиллеристы сумели проломить двадцать четыре сажени крепостной стены в районе Свинусской башни. Венгры требовали немедленной атаки, а мы все совещались, нужно ли достраивать шанцы. Пока шло препирательство, в разведку послали пятьдесят немецких и французских наемников. Они проникли в пролом и обнаружили, что за разрушенной каменной стеной русские построили деревянную и вырыли ров. С псковичами произошла стычка, в которой погиб французский офицер. К месту боя выдвинулись поляки во главе с Выбрановским и Сирнеем, которые захватили Свинусскую башню и подняли над ней королевское знамя. Увидев наш успех, венгры, не дожидаясь команды, атаковали и взяли соседнюю, Покровскую, башню и вывесили над ней свой флаг. Пока мы соперничали, кто больше знамен поднимет, за проломом собрались псковичи во главе с командиром гарнизона Скопиным-Шуйским. В результате контратаки и артиллерийского огня московитов нам пришлось бежать. При этом погибло более сорока знатных шляхтичей.

– Да-а, многие полегли под Псковом… У московитов около тысячи убитых и полторы тысячи раненых, а у нас пять тысяч убитых и десять тысяч раненых. Эх!.. Давай, пан Миколай, помянем их. Славные были вояки.

Князь и пан Богуш встали и выпили стоя.

– Доброе вино… – крякнул Тризна, вытирая свои густые вислые усы. – Фряжское. Но наш медус не хуже…

Он хотел развивать эту тему дальше, но тут во дворе раздался сильный шум, заставивший пана Богуша прервать свою речь и выскочить из парадной залы.

Как он и предполагал, тренировочный герц, предназначенный для услады глаз паненок, толпившихся на балконах, превратился в настоящий поединок. Сцепились два соседа – Желеньский и Возняк. Молнии сабель кромсали густую пыль, которая поднялась столбом, словно рыбное желе. И один, и другой шляхтич уже были ранены, но пролитая кровь раззадоривала их еще больше.

Пан Богуш выхватил свою карабелу и мигом стал между ними.

– Стоять, пся крев! – взревел он своим басищем. – Пан Желенский, как можно?! Пан Возняк, вы позорите мои седины! Что подумают о нас гостеприимные хозяева?!

Но пьяные и потерявшие головы от ярости шляхтичи и не думали униматься. Они так освирепели, что уже готовы были вдвоем наброситься на Богуша Тризну, который мешал поединку, но тут неожиданно во двор замка въехала большая красивая карета, запряженная цугом, которую охранял отряд гусар. Судя по тому, что они были без доспехов, гусары служили телохранителями какого-то важного духовного лица, что подтверждала их одежда.

Она состояла из темно-красного венгерского кафтана с золотыми шнурами-петлицами на груди, поверх которого был наброшен меховой плащ из леопардовой шкуры, а на голове гусар красовались своеобразные меховые шапки, украшенные перьями; обуты они были в низкие желтые сапоги. Гусары имели щит особой формы – тарч*, к которому крепились декоративные крылья из перьев диких птиц, и были вооружены длинным «древом»* и саблей; некоторые имели луки.

Карета остановилась. Форейтор* ловко спрыгнул на землю, отворил резную дверку с гербом, приладил ступеньки, и на землю важно спустился молодой мужчина в лисьей шубе с соболиной оторочкой, из-под которой выглядывало одеяние священника.

– Архиепископ краковский… Его высокопреосвященство… – раздался тихий гомон, и все, кто находился во дворе, склонились перед Юрием Радзивиллом.

Даже драчуны, мигом растеряв боевой пыл, покаянно опустили свои чубатые головы. «Ну я вам!..», – прошипел пан Богуш и кряхтя – живот мешал – согнулся в поясном поклоне.