Текст книги "Последнее звено"

Глава пятая. Где раки зимуют

1

– Андрюха-а-а, давай-ка сюда!

Голос Корсавы мне не понравился. Таким голосом не зовут отведать сала.

Я виновато кивнул чернявому верзиле Диомиду, с которым мы тренировались на саблях. Не дело это – бой прерывать, но коли уж старший зовёт…

Интересно, что ему нужно? Всплыла правда о малолетнем преступнике Толике? Мне казалось – всё уже, проехали. Две недели прошло, как доставили разбойников в темницу Уголовного Приказа, боярин выдал каждому премию в десять грошей – и пошло-поехало по-старому. Тренировки на учебном поле, незлая ругань десятника, улетающие в «молоко» стрелы – в программу моего обучения теперь включили лук.

А вот с боярином так и не удалось пообщаться про лазняков. С того дня, как мы вернулись из экспедиции, он почти и не бывал в усадьбе, а если и появлялся к ночи, то настолько мрачным, что отпадало всякое желание его дёргать.

– Что звал, Корсава? – осторожно спросил я, пройдя почти всё поле. Зычный у десятника голос, на километр, должно быть, слышен.

– Ты вот что, Андрюха, – Корсава перебирал пальцами рукоять висевшей у пояса сабли и глядел куда-то мне под ноги, хотя ничего интересного, кроме пожухлой травы, там не наблюдалось. – Иди-ка ты сейчас домой, в усадьбу свою.

– А что так? Пожар, потоп, дефолт?

– Ступай, там всё узнаешь, – десятник упорно не глядел на меня и даже непонятное слово «дефолт» не счёл ругательством в свой адрес. – Ступай. Да саблю-то сдай, ни к чему с ней по городу…

– Завтра-то как обычно приходить? – закинул я пробный шар.

– Иди-иди, – хмыкнул мой наставник. И уже когда я повернулся, добавил вслед: – Прямой тебе линии.

Как-то всё это было странно. Я чуть ли не бегом шёл по городу, и плевать мне было, что октябрь под конец вдруг расщедрился на прекрасную солнечную погоду. Плевать мне было на запоздалое бабье лето. Никогда я ещё не видел Корсаву таким. Более всего это смахивало на попытку замаскировать стыд.

Но что же всё-таки? Если дело о Толике – то не в усадьбу меня надо было отпускать, а тут же, на полигоне, вязать и тащить в Приказ. Но почему потребовали сдать оружие? Раньше-то я всегда домой возвращался при сабле. «Ты оружие получил, оно теперь всегда с тобой должно быть, – наставлял меня десятник. – Это ведь больше, чем кусок стали, это отныне часть тебя». И вот часть меня – из меня и вырвали.

В усадьбе царило похоронное настроение. Никто не носился с вёдрами, никто не колол дрова на заднем дворе. Все, кто попадался мне на глаза, были какими-то пришибленными, словно колёс наглотались.

Истину мне открыл Алёшка, которого я обнаружил на конюшне, со слезами обнимающим Аспида – годовалого жеребёнка, сына моей кобылы Сажи.

– Ты что, не знаешь ничего? – нехотя повернул он ко мне усеянное веснушками лицо.

– Так я же всё время в Приказе… А что я должен знать?

– А то, что продают нас всех. Всю усадьбу, всех людей, коней, курей, свинок…

– Ни фига се, – я как стоял, так и опустился на край огромного деревянного корыта, полного кормовым овсом. – А что стряслось-то?

Конечно же, пацан знал все новости, причём в деталях. Наше рыжее информагентство.

– Боярин, Александр Филиппович, говорят, чем-то не угодил верховному князю, Яромыслу. Про него мудрецы придворные нашептали, что не туда куда-то линию народную гнёт, что натворил чего-то у себя в Приказе, что не в свои дела лезет… Ну, наворотили на него всякие вины. И в опалу. А это значит, всё имущество отбирают, и в казну.

– Опа, – вырвалось из меня. – А самого куда? В темницу?

– Говорят, пожалел его князь, дал захудалую деревеньку на пять дворов, где-то в глуши, под Костромой. Их с Аглашкой утром сегодня туда увезли, на казённой телеге. Дали час на сборы, там такой дядька распоряжался, в синем кафтане, и шишка на лбу ещё. Вроде как чиновник от Разрядного Приказа.

– Да уж… Дела… Никогда бы не подумал…

– Дед Василий говорит, значит, так его линия повернулась, а вместе с евойной – и наша. Сегодня-то ещё здесь побудем, а завтра на городской торг сведут и продадут. И нас, и скотину… А уж дом – после, это ж не сразу делается.

Я, само собой, тут же вспомнил бледного юношу Толика. Похоже ведь судьба поворачивается. И что теперь? Бежать? Вроде бы стражников пока сюда не поставили, иди куда глаза глядят… Что ж это они так глупо? Или не глупо? Людей тут вера в линию держит.

– Знаешь, никак в голове не укладывается, – признался я мальчишке. Как-то я даже не очень и помнил, что холоп… – Жаль Александра Филипповича…

– А мне нет! – повернул ко мне пацан зарёванное лицо. – Из-за него ведь всё, раз такое случилось, значит, это его линия изогнулась и наши, значит, тоже. Значит, чего-то не то он сделал, дед Василий говорит. Не спрямил, там где надо, за радостью какой погнался…

– Может, наоборот? – криво усмехнулся я. – Может, это кто-то из нас своей линией всех зацепил и пригнул?

Я произнёс это, просто чтобы как-то защитить боярина. Жалко мужика, но ситуация понятная. Пал жертвой дворцовых интриг, сделал какой-то неверный ход… Не принимать же всерьёз это здешнее безумие про линии и Равновесие. Самое смешное, что по аринакским раскладам всё выходит до безобразия логичным. Мне тут, по большому счёту, было хорошо. Не обижали, кормили сытно, работой не мучили. Боярин со мной учёные беседы вёл, приблизил к себе, на службу взял… Прямо-таки синяя птица счастья мне на голову накакала. Значит, кривая должна неминуемо изогнуться в противоположную сторону… чтобы площадь под ней осталась прежней… Выходит, это я всем такую засаду устроил. Плюс к тому же парня того отпустил, нарушил тем самым все местные законы и понятия… оторвал свою линию от народной и завязал морским узлом.

Самое логичное на свете – это бред шизофреника, говорила в десятом классе наша математичка Нина Юрьевна.

– Не, это всё боярин, – упрямо повторил Алёшка. – Всё ж просто. У кого над кем власти больше – тот своей линией другие и цепляет. Наши линии по сравнению с его – тьфу. Это как забор. Его ж опорные столбы держат, а не колья. Выдерни кол, забору ничего не будет, а сруби опорный столб – и всё завалится.

– Доходчиво, – признал я. – Тоже дед Василий?

– Угу, он. Жалко деда… Сам смотри – кто его возьмёт, он же старый, хворый… Нас-то, верно, кто-нибудь в усадьбу купит…

Да уж, перспективки. Так что, дать дёру? Учитывая, что зима на носу? Да и ловят беглых холопов, это я от Корсавы знал. Тут ведь такое – редкость, жуткое потрясение основ, а значит, на поимку не жалеют ни сил, ни времени…

И всё же… Рискнуть? В конце концов, я сейчас в лучшем положении, чем когда сюда попал. Язык знаю, одежда есть, даже премиальные гроши покуда не растрачены. Но дальше-то что? Это ж не средневековая Русь, где, если верить историческим романам, ты сбежал в другой город – и никто тебя не знает, назвался Ваней и будешь Ваней, примут в сельскую общину, дадут землицы… или батраком куда наймёшься… а то и просто странником ходить по дорогам… Тут не прокатит. Всё-таки хоть и сабли с факелами, а двадцать второй век. Строгий учёт населения, куда переезжаешь – так с прежнего места жительства бумага нужна, что свободный человек и никаких невыплаченных налогов и долгов за тобой не числится.

К разбойникам? Грабить сёла, потрошить повозки купцов на торговых трактах? Удовольствие то ещё. И в итоге – неизбежно заловят, забьют ноги в колодки… как мы этих бедовых ребят в Семиполье… и либо в гости к крыскам, либо на восток, в рабство. Оно мне надо? Лучше бы, конечно, к лазнякам, да кто ж знает, как на них выйти… и если к сотруднику Уголовного Приказа у них ещё может быть какой-то коррупционный интерес, то к беглому холопу, у которого на хвосте менты – вряд ли.

– Знаешь чего, Андрюха, – дёрнул меня за рукав Алёшка. – Ты вот, возьми. Ну… в общем, от меня.

Он протягивал мне свой драгоценный ножик, на который год копил деньги.

– Зачем это, Лёха? – пожал я плечами. – Ты ж над ним так трясся…

– Возьми… – пацан настойчиво протягивал мне завёрнутый в ветхую тряпицу нож. – Ну, как подарок… Нас ведь продадут завтра… Может, разные хозяева купят… Вспомнишь потом…

А чем было отдариваться мне? Никаких ценностей не скопил. Гроши мальчишке совать? Получится, будто я этот нож у него покупаю. И не взять – нельзя, обидится.

– Ну, коли даришь, возьму, – я сунул местную дешёвку за сапог. – Да не горюй раньше времени, мало ли, как оно потом повернётся. Может, у тебя линия скоро вверх скакнёт.

– Чтоб скакнула, не надо, – серьёзно ответил Алёшка. – Пусть лучше ровной будет.

– Эх ты, философ местного разлива, – взлохматил я ему рыжие вихры. – Ничего, не пропадём, всё будет как надо.

Сам я, правда, вовсе не был в этом уверен.

2

С утра выпал снег. Тоненький, пушистый, какой-то не совсем настоящий – не то что угрюмо-свинцовые тучи, его породившие. В раннем детстве, до школы, я всегда радовался первому снегу, он своим появлением намекал на Новый Год, ёлку, подарки. А после второго класса, когда я всю зиму проболел воспалением лёгких, да ещё и месяц проторчал в больнице – в каникулы, между прочим! – моя любовь к наступающей зиме как-то резко охладела. В чём-то, конечно, я сам был тогда виноват – совершенно незачем было глотать снег, всё равно ведь не мороженое…

Я вылил помойное ведро в огромную, обнесённую полуметровым заборчиком выгребную яму. Говорили, тут глубины сажени три… Интересно, вычерпывают ли когда-нибудь вонючую жижу, не замерзающую и в самые лютые морозы?

Струйка пара, выпущенная изо рта, напоминала струйку молока, почему-то зависшую в воздухе. День ото дня холодало, а что-то непохоже, что боярин древнего княжеского рода Авдей Ермократович Лыбин собирается экипировать своих новоприобретённых холопов. Я по-прежнему был в том, в чём тогда забрали на торг.

Вообще, трудно понять, зачем меня купили? Народу здесь прорва, не то что у бедняги Волкова. С выносом отбросов, тасканием дров и прочей фигнёй и без меня, видать, неплохо справлялись. Тем более, что здешний управляющий Дзыга – я так и не понял, имя это или прозвище – уж в чём в чём, а в бесхозяйственности отмечен не был. Каждому человеку тут отводилось строго определённое место, с каждого строго спрашивалось за порученную работу. Дзыга обладал феноменальной памятью, никогда ничего не записывая, знал, кто чем в любой момент занят. И ещё он экономил. Буквально на каждой мелочи. Увидит на земле щепку – значит, гарантирован нагоняй коловшим дрова холопам. Собирайте, гады, после себя щепочки, это великая ценность, щепочки на растопку пойдут, печей-то в усадьбе много, а сто щепочек – уже, значит, целое полено. У меня, конечно, вертелся на языке анекдот про пять старушек и рупь, но рассказывать всё равно было некому.

Здешняя дворня отличалась поразительным немногословием. Нас с Алёшкой приняли спокойно, выделили место в людской, растолковали порядки – и предоставили самим себе да милости управляющего.

Всё-таки я совершенно не понимал, зачем этот Дзыга потратил на нас княжебоярские гривны. При таком плюшкинизме – покупать, да ещё не шибко и торгуясь, двух новых холопов, когда и от старых-то в глазах рябит…

Я постоянно возвращался памятью в тот день. Последний день кучепольского бабьего лета. Светило солнышко, воздух был прозрачен, как слезинка невинного ребёнка, на ошеломительно синем небе – ни облачка. И шуршат под ногами опавшие, но ещё не потерявшие цвета листья. Берёза, дуб, клён… И мы – бывшая челядь боярина Волкова – шагали по этим листьям на базар, в специально для того отведённые «холопьи ряды». Сопровождали нас двое – чиновник Разрядного Приказа, с неприятнейшего вида шишкой на лбу и маленькими бесцветными глазками, и данный ему в помощь стражник, средних лет мужик в форменном синем кафтане и при сабле у пояса. Чувствовалось, как ему безмерно скучно.

Естественно, никто и не помышлял о побеге. Никому не хотелось портить и без того обрушенную линию. По-моему, не будь с нами этих сопровождающих – мы столь же дисциплинированно явились бы на продажу. Прямо как в любимом анекдоте моего папы, про верёвочку, которую «с собой приносить или там выдадут?».

Хлюпал носом Алёшка, поблёскивали глаза у Светланы и Антонины, остальные держались спокойно. Бодрее всех казался дед Василий. Он, обычно хмурый и немногословный, суетился, сыпал прибаутками и вообще изображал из себя уверенность в завтрашнем дне.

…«Холопьи ряды» не слишком напоминали тот «магазин» в недрах Уголовного Приказа, где сбывалась лазняковая контрабанда. Это был длинный, метров, может, в пятьдесят дощатый помост, над которым крепился на столбах покатый навес. Гуманно – защищать живой товар от дождя. Для покупателей условия заметно хуже – им предстояло прохаживаться вдоль помоста под открытым небом.

Двое сонных стражников с бердышами сидели на чурбачках по обе стороны помоста, в левом углу примостился столик писца-регистратора. Приглядевшись, я обнаружил у него традиционную чернильницу с не менее традиционным пером. Понятное дело, здесь вам не тут, здесь контрабандными вещицами не пользуются.

Видимо, на сегодня место было для нас забронировано – кроме волковской челяди, больше никого не выставили на продажу.

Я хмуро разглядывал потенциальных покупателей. В уме по-прежнему не укладывалось, что кто-то из них сейчас приобретёт меня в собственность. А вероятность, что достанусь гуманисту-философу вроде боярина Волкова… Ну как её оценить, эту вероятность? По сути, я же тут ничего и не видел. Все сведения об этом мире – только из рассказов Алёшки и Александра Филипповича. Первый – мелкий ещё, мало что знает. Второй – знает много, а ещё больше не договаривает…

Нельзя сказать, чтобы спрос тут заметно превышал предложение. Покупатели особо не задерживались, кто-то интересовался ценой у распорядителя, услышав ответ, недовольно уходил. Примерно через час, когда у меня уже ноги стали затекать, продали Светлану. Она приглянулась прилично одетому типу, по виду – купцу среднего пошиба. Толстый дядька долго выспрашивал что-то у распорядителя, интересовался у Светланы, как она готовит заячьи потроха, тушенные в капусте – и, наконец, решился. Ещё минут пятнадцать вялотекущего торга – когда мы с Алёшкой покупали барабан, было заметно веселее, – и регистратор принялся выписывать на Светлану документ.

Потом вновь наступило затишье, и я совсем уж решил, что на сегодня у шишконосца выйдет облом, как пришли по мою душу. Ну и, как оказалось, по Алёшкину тоже.

Дзыга явился на торг в сопровождении двух плечистых холопов. Сам он – невысокий, лысеющий, рябой – не производил особого впечатления. Мужик под пятьдесят, одежда добротная, но явно не писк здешней моды.

Дзыга не спеша прошёлся вдоль помоста и обратно, цепко оглядел Митяя, потребовал напрячь бицепс. Остался доволен результатом – ну, ещё бы, Митяй парень от природы мощный, мне таким никогда не стать, сколько ни качайся. Поинтересовался навыками, скривился при словах об уходе за лошадьми.

– Таких умельцев у нас что грязи, – сплюнул он в пыль и направился дальше. Возле меня остановился, внимательно осмотрел.

– Звать как? – голос у Дзыги был какой-то шершавый. Таких не берут в оперные певцы.

– Андреем, – отозвался я.

– Зубы покажь!

Ну, не заводиться же. Сыграю роль товара, не рассыплюсь.

Я оскалил зубы – типа, смотри, дядя, если что, пасть порву.

– Мышцу напряги!

Ощупав мои бицепсы, он скептически пожевал губами.

– Хвори какие есть?

– Преждепамятная, – с удовольствием выложил я свой козырь. Дядька мне сразу не понравился, вот пусть и идёт лесом. Кому нужен такой нездоровый на голову раб?

– Ничё, полечим, – усмехнулся Дзыга. – Лет сколько?

– Двадцать, – буркнул я. Как-то незаметно прошёл в конце сентября мой день рождения. Тренировки, тренировки, ножи, сабли, рукопашка… Дух было не перевести, я сам только к вечеру вспомнил… да и то, не факт, что свой мысленный календарь всё это время вёл без ошибки. Подарков, конечно, не было…

– Что делать умеешь?

– Ну… – я с неприязнью уставился в тёмно-серые Дзыгины глаза. – Могу копать… могу не копать… Деревья поливал, сорняки дёргал…

О своих тренировках в Уголовном Приказе я решил не распространяться. Вдруг это улучшит мой товарный вид?

– Слышь, – грубый Дзыга жестом подозвал распорядителя. – Сколько за этого?

Ругались всего минут пять, сошлись на двух больших гривнах серебра. Но Дзыга не удовлетворился одним мною. Скучающе обвёл взглядом остальных, зацепился на Алёшке.

– Мелкому лет сколько? – спросил у распорядителя.

– Летом двенадцать минуло, – сверившись с амбарной книгой, ответил тот.

Далее процедура повторилась – осмотр зубов, ощуп мышц… какие там могут у мальчишки мышцы быть.

– Чему обучен? – Дзыга, наконец, соизволил обратиться непосредственно к Алёшке.

– Я… это… Я мало чего умею… – забормотал пацан. – Яблоки собираю, воду ношу с колодца…

Естественно, ему тоже не хотелось продаваться такому хамлу.

– Ладно, сойдёт, – решил Дзыга и начал сговариваться с распорядителем о цене. И в этом случае торг оказался недолгим. Похоже, шишкастый и не рассчитывал много выручить за пацана.

Алёшка, сообразив, что судьба его таки решилась, вдруг взвыл и, бросившись к Митяю, ухватился за него.

– Не хочу-у-у!!! – орал он, цепляясь за брата. – Не пойду-у-у.

У Митяя вздулись желваки. А ведь запросто может сейчас открутить головы и покупателю, и его сопровождающим. Видел я, как он здоровенные гвозди в бревна одним ударом обуха вгонял. Я бы над каждым таким гвоздём полчаса корячился и погнул бы в итоге.

– Что ж поделать, Алёша, – прижал его к себе Митяй. – Линия вот так вывернула… Против Равновесия-то не попрёшь… Ну, иди, пусть она у тебя выровняется…

И Алёшка, побледнев так, что на фоне лица все его веснушки показались едва ли не чёрными, тихо сошёл с помоста.

3

Я взял пустое ведро и не так чтобы бегом, но и не слишком медля направился в поварню. Если Дзыга увидит кого из холопов отдыхающим, вони не оберёшься. А то и чего похуже. По-моему, тут ему постукивают – чем ещё объяснить такую поразительную осведомлённость о каждом?

В первый же день, едва только мы оказались в тверской усадьбе князя Лыбина, я понял, что дело пахнет керосином – пускай тут и слова такого не знают.

Все три дня, что мы добирались на телегах до Твери, с нами никто не разговаривал – ни Дзыга, ни его подручные. На стоянках кормили, не сказать, чтобы очень щедро, но животы от голода не сводило. А вот что про князя-боярина, что про порядки в его усадьбе – никто и не думал нас просвещать. «Там узнаете», – выдавил Дзыга в ответ на мои осторожные расспросы, и более не замечал нас с Алёшкой. Правда, ему и не до нас было – в Тверь он вёл целый обоз, я насчитал телег двадцать. Видно, хорошо закупился в столице – тканями, маслом для свет-факелов, прочей полезной в хозяйстве утварью… ну и двумя рабами, для полного комплекта.

Плечистые мужики, казалось, вообще говорить не умеют. Было такое ощущение, будто горилл одели в штаны и рубахи, накинули сверху зипуны и сунули нижние конечности в сапоги. Впрочем, для горилл они довольно неплохо управлялись с лошадьми, а когда на одной из телег треснула ось – тут же завалили подходящую сосенку и умело её обтесали. Какой-нибудь час – и караван наш двинулся дальше.

В саму Тверь, однако же, мы так и не попали – оказалось, усадьба расположена верстах в пяти от города, близ Угорья, одной из принадлежащих нашему новому господину деревень.

Конечно, по сравнению с волковской, это была настоящая усадьба. По площади, пожалуй, не меньше, чем летний лагерь «Звёздочка», куда я ездил после шестого класса. Дом, хоть и двухэтажный, занимал огромную площадь. А всякие приделанные к нему постройки, соединённые крытым двором – ничуть не меньшую. Лыбин, видно, предпочитал монументальность.

Всё оказалось не просто плохо, а суперплохо. Прямо как в учебниках истории, главы про средневековье. Настоящее, земное, а не это, аринакское.

Никаким гуманизмом здесь не пахло. Челядь была запугана, молчалива, люди старательно исполняли свою работу – и при том, показалось мне, всё время чувствовали себя виноватыми. Я сколько ни пытался разговорить кого-нибудь – не получалось. То ли здешнее население подобралось такое замкнутое, то ли попросту боялись откровенничать – вдруг подслушают, донесут управляющему, а то и самому князю-боярину Авдею?

Это, как я понял, такой титул. Князь по крови, боярин по службе верховному князю, в итоге имеем такой гибрид.

Меня определили в поварню, на всякую подсобную работу. Выносить отбросы, таскать припасы с ледника, носить дрова для печей, мыть полы, до блеска надраивать огромные, диаметром чуть ли не в метр, сковородки, рубить замороженное до каменной твёрдости мясо – казалось, фантазия Дзыги неисчерпаема. Ну, и бабы Кати ещё, старшей поварихи. Не то чтобы это всё было мучительно трудно, но как-то унизительно. Для того ли я два года осваивал технологию производств пищевой промышленности, а потом два месяца – воинское дело, чтобы кончить дни свои кухонным мужиком?

Алёшке, впрочем, не повезло ещё больше – его взяли в господский дом, прислуживать самому князю-боярину. С тех пор я и видел-то его всего несколько раз – ночевал он там, в княжеских покоях, в какой-то конурке.

За месяц мальчишка поразительно изменился. Куда делась его природная болтливость? На все мои расспросы, как ему служится, он отвечал уклончиво – мол, так, потихоньку. Князь – да, строгий. И странный. А куда денешься? Да, наказывают, так ведь за дело, надо расторопней быть… а у него никак с расторопностью не получается…

Как тут наказывают, я уже знал. На конюшне имелась специальная скамья, и целая лохань вымоченных в рассоле прутьев. Когда Дзыга решал, что кто-то из холопов переполнил рюмку его терпения, то, ухмыльнувшись, говорил: «Иди-ка сам знаешь куда, там тебя поучат маленько». После этого маленького поучения человек день-два отлёживался в людской.

Наказаниями заправляли те двое звероподобных мужиков, что тогда сопровождали Дзыгу в столичную поездку. Агафон и Прокопий. Говорили, что они родные братья и что оба умом не вышли. В это охотно верилось. И уж эти двое точно не заморачивались благородными истинами Учения, не исследовали, как изогнутся их линии, если они изломают об кого-нибудь пару десятков прутьев.

Меня покуда сия участь избегала, хотя я понимал – рано или поздно это случится и со мной. Не подстрахуешься. И что тогда? В бега? Зимой? Да я уже сто раз в уме обсосал планы побега. Непроходняк. Мало того, что Прокопий с Агафоном выполняют тут функции сторожей. Их ночной дозор как-то ещё можно обмануть. А четырёхметровый забор с острыми кольями? В Уголовном Приказе меня, конечно, учили, как препятствия преодолевать, но мы там тренировались на куда более скромных стенках. Ворота заперты, ключ от замка у Дзыги… Хотя всё равно это технические мелочи, а главное – всесловенский розыск, и зима на носу…

И каждый раз, слушая Алёшкины отмазки, я думал, что же представляет из себя загадочный князь-боярин Лыбин, чтобы так запугать ребёнка? Что он вообще с ним делает?

Самого Лыбина я за этот месяц видел всего лишь раз. Господин прогуливался по усадьбе вместе с почтительным Дзыгой, что-то раздражённо выговаривал управляющему. Оказался он невысоким, но полным. А называя вещи своими именами – жирным боровом. Ходил в шубе из волчьих, как потом кто-то мне сказал, шкур. На голове – меховая шапка. Такая вот посмертная участь нескольких ни в чём не повинных соболей.

Происходило это уже под вечер, невидимое за облаками солнце склонялось к горизонту. Я как раз шёл к поленнице за дровами – и остановился, наблюдая высочайшую прогулку с достаточного расстояния.

Увы, не все оказались такими наблюдательными. Несколько парнишек, из тех, что ухаживали здесь за свиньями, выбрали самую неподходящую минуту, чтобы устроить весёлую возню. Ну, понятно, молодые растущие организмы, не всё же им вилами навоз грести. И разыгрались они как раз на пути следования князь-боярина. Именно когда мороз-воевода дозором обходит владенья свои.

Такого крика я, наверное, вообще до сих пор не слышал. Даже алкоголик Гена с нашего этажа, периодически гоняющийся за супругой с топором, и то по сравнению с господином Лыбиным издавал жалкий писк. Не то чтобы князь-боярин криком раскалывал стаканы – громкость не сильнее, чем была бы из активных колонок ватт на десять, – но интонация! Злоба, достойная тираннозавра. Или тигра-людоеда.

– Что! За! … В моей! Усадьбе! Да я! Да их! – далее рык его перешёл в какой-то орлиный клёкот, тот завершился довольно смешным бульканьем, а в конце вновь раздалось зычное: – Где раки! Зимуют!

В этот же вечер, по словам язвительной бабы Кати, сорванцам на конюшне доходчиво растолковали, где же конкретно зимуют раки. «По сорока розог каждому!» – торжествующе рассказывала она, будто одержав славную победу. Потом уже кто-то сболтнул, что один из тех «свинских мальчиков» ещё весной обозвал бабы Катину стряпню дерьмом коровьим – о чём старшей поварихе немедленно доложили прихлебатели. Пигбой, кстати, был неправ. Нрав у бабы стервозный, но готовит она весьма прилично.

Однако в тот вечер мне стало ослепительно ясно: князь-боярин Авдей Ермократович – псих. Самый натуральный. Шизофреник там или параноик… Интересно, эта цивилизация уже додумалась до создания сумасшедших домов?

Ясно было, однако, что никто ни в какой сумасшедший дом Лыбина не отправит. Он здесь, в усадьбе, полновластный хозяин, может с кем угодно сделать что хочет, и ему за то ничего не будет. Закона он никаким зверством не нарушит. Просто здешними законами зверство вообще не предусмотрено.

Помнится, я как-то, в счастливые прежние времена, спросил Александра Филипповича:

– А что же, получается, тут у вас холопа и убить можно? Закон дозволяет?

Боярин улыбнулся.

– Понимаешь, Андрюша, есть закон, а есть жизнь. И в жизни таких случаев за последние двести лет в Словенском княжестве не наблюдалось. Да, законы наши старые, их ещё князь Путята в оборот ввёл, но в целом-то они работают. Просто всех случаев не предусмотришь… Что с того, что нет закона, запрещающего казнить раба? Этого же никто делать не станет, линию себе на сто шаров портить…

– Но он ведь может это сделать, да? – мне хотелось лишний раз уличить боярина в идиотизме здешних правил. – Возможность такая ведь есть?

– У тебя тоже есть возможность пойти и прыгнуть в колодец, головой вниз. Вот он, колодец, во дворе. Но ты же не будешь этого делать, хотя сил хватило бы? Так же и в области законов о господах и холопах.

– А если господин сойдёт с ума? – не сдавался я.

– А если тебе на голову прямо сейчас упадёт небесный камень? – прищурился Александр Филиппович. – Вероятность примерно такая же. А ради крошечной вероятности не стоит менять работающий закон.

– Ну а всё-таки? Что дальше с таким безумным господином будет?

– Ну… – задумался боярин. – Я таких случаев не припомню.

– А двести лет назад?

– Там иное, – отмахнулся он. – Мятеж был, холоп боярина Ртищева, Митрий, взбаламутил челядь, дом боярский они пожгли, над боярыней надругались. А Ртищев, он же воевода, он тогда на Итиле был, польское вторжение отражал.

– Какое-какое вторжение? – заинтересовался я.

– Польское. Ну, то есть из дикого поля степняки налетели, окрестные словенские сёла пожгли… тогда они ещё доходили до наших земель… Словом, когда Ртищев домой вернулся и узнал обо всём, то сам, в Уголовный Приказ не обращаясь, только с верными холопами Митрия изловил. Ну и… прямо на дворе саблей порубил. Линию, конечно, тем себе изрядно покривил… но закона, однако же, не нарушил. Просто с тех пор все его сторониться стали… опасный человек, с ним линиями сцепляться нельзя, мало ли куда его может повести…

Такая вот летом у нас беседа состоялась. Сухой остаток, как говорил на первом курсе наш лектор по культурологии, заключается в том, что, каким бы психом Лыбин ни был, княжеского суда ему бояться нечего. В худшем случае – соседи перестанут звать в гости. Хоть он всю дворню перевешай…

Мне в жизни не часто приходилось сталкиваться с настоящими психами. Честно говоря, вообще ни разу не приходилось. Ну, не считать же старушку, живущую над нами, которая в глубоком маразме могла уйти из дома, пустив воду и открыв газ. И Димона Костенко из параллельного класса, кидавшегося с остервенением на всех, кто на него косо посмотрит, тоже исключаем. На военкоматовской медкомиссии толстенький бородатый психиатр со смешной фамилией Оглобля признал Димона абсолютно здоровым и годным защищать Родину.

Зато историй про них я наслушался изрядно. Тем более что и семью нашу зацепило – папина сестра, тётя Маша, пять лет была замужем за параноиком. Я, правда, своего безумного дядюшку ни разу не видел – они жили в Челябинске. Но разговоров…

Теперь вот увидел – настоящего. Пусть я не спец, но, по-моему, всё тут очевидно. Дурка по князю-боярину плачет.

Да и как ни молчаливы были здешние холопы, всё же какие-то обрывочки информации через них просачивались.

Князь-боярин десять лет назад женился на дочери тверского градоначальника – и молодая жена сбежала к папе спустя месяц. Разводы здесь не приняты, и потому просто считается, что супруга поехала навестить родителей. Десять лет уже навещает.

Князь-боярин не выносит зелёного цвета. Оттого в усадьбе ни единого деревца, траву извели, а огороды – подальше от господского дома, чтобы глаза хозяину не мозолили.

Князь-боярин однажды собственноручно избил учёного, которого сам же пригласил для консультации, насчёт линии. Пришлось заплатить двадцать больших гривен серебра, чтобы почтенный служитель Учения не пожаловался в Уголовный Приказ.

Князь-боярин и на улице, и дома ходит в шапке. Никто не знает, какого цвета у него волосы – если они, конечно, вообще есть. Может, стесняется лысины?

Наконец, князь-боярин ужасно любит пороть холопов. Каждый раз приходит на конюшню, там у него даже кресло имеется. Так сказать, театр на одного зрителя.

А за всеми этими пикантными деталями носилось в воздухе так и не произнесённое вслух слово: оторва. Оторвался Лыбин от своей линии, чихать ему на будущее, не только на иношаровое, но даже и на здешнее, на ближайшее.

Вот уж попали мы с Алёшкой, так попали… Казалось, с каждым днём тут сгущается какое-то облако зла, и вот-вот рванёт.

Сегодня и рвануло.

4

Баба Катя придирчиво оглядела меня – таких, мол, только за смертью и посылай. Поджала губы, придумывая, что бы мне такое ещё поручить, и для хозяйства нужное, и для меня полезное – в смысле, чтоб вкалывать без продыха. Мысль рождалась в её украшенной тускло-бурым платком головёнке.

Но так и не родилась – в тепло влетел, забыв даже закрыть за собой дверь, Калина. Обязанностью этого рябого, пожёванного жизнью мужика было топить здесь печи, все четыре, по углам вместительной, размером, пожалуй, в сотку, поварни.