Текст книги "Языковой вкус эпохи"

С лингвистической точки зрения эти факты, иллюстрирующие характер общественного вкуса эпохи, заслуживают упоминания постольку, поскольку они свидетельствуют об игнорировании существующих стилевых соотношений. Они могут вести к глубоким нарушениям стилистической совместимости разных средств, традиционных приемов их отбора и композиции и в конечном счете к значительным сдвигам в лексической и грамматической сочетаемости языковых единиц. Внелитературные слова и конструкции оказываются в непосредственном соседстве с собственно нормативными, по большей части соседстве противоестественном, поскольку обращение к ним не оправдано каким-либо изобразительным мотивом или характерологическим замыслом.

Речь идет, в сущности, о подчеркнутой гетерогенности отдельных текстов, всего дискурса в массовой коммуникации, причем победу в этой стилевой и стилистической «раскрепощенности» одерживает общая сниженность. Устно-бытовая речь, просторечие, а в значительной мере и жаргоны врываются в письменно-книжные жанры прессы, в радио– и телевизионные передачи. Именно в стилистике происходит расшатывание литературно-языковой нормы, всего образованного стандарта. И причину именно такого поворота процессов либерализации литературного языка нельзя не увидеть в специфике понимания свободы (воли, вседозволенности). Такое понимание свободы, отразившееся в семантико-грамматических характеристиках самого этого слова (см. 7.2), иллюстрируют выписки из статьи критика А. Вартанова «Свобода, блин!..», резко возражающего против слома «всех преград благопристойности в изображении», как и против права «произносить в эфире все, что вздумается, будто в казарме мотодивизии или же в курилке стройбата»:

«К немногим достоинствам советского телевидения традиционно относилась благопристойность. Свирепая политическая цензура дополнялась некоторыми другими ограничениями неидеологического свойства, которые предполагались как бы сами собой. В частности, считалось необходимым избегать скабрезностей и любых попахивающих пошлостью намеков. Люди в эфире должны были быть велеречивы и тщательно выбриты… Сегодня каждый третий позволяет себе непристойности разного рода. И ничего – сходит. Гарантированные Законом о печати свободы заменили собой приличия, которые, как известно, никакими законами не регламентируются… Настала пора разрушить барьеры ненужного ханжества в слове?… Кроме шуточек типа «он курит, и мы его курвой зовем», не раз проезжались на тему, как бы это приличнее выразить, женских гениталий. Свобода, блин! Публика в зале гоготала… Удручала разудалая свобода – что хочу, то и ворочу, – которая не ограничивалась одними только вольностями в словах. В последнее время на ТВ все чаще синонимом суверенного права творческой личности на самовыражение становится потеря чувства меры, вкуса, самоконтроля, наконец… Привыкшие в недалеком прошлом к жесткому прессингу телецензуры, теперь, внезапно освобожденные от него, иные авторы не всегда умеют распорядиться вдруг свалившейся на них свободой» (Изв., 6.3.93).

Журналисты не замечают и того неуважения к описываемому событию или упоминаемому лицу, которое неизбежно возникает от привлечения неподходящего стилистически средства выражения. Вероятно, читая фразу Речь между тем шла о тех самых материалах, которые готовил сам же Лейк – в бытность свою, до ухода в историки, директором отдела планирования в Картеровском госдепе, можно заподозрить журналиста в желании как-то принизить «ушедшего в историки» дипломата. Но таких подозрений в скрытом замысле не вызывает сообщение в соседней заметке: СОИ, заявил министр обороны США Лес Эспин, приказала долго жить (Изв., 15.5.93). Ведь совершенно очевидно, что американский министр насмешки не заслуживает и что это явно не цитата из него. Автор хотел лишь достичь стилистического эффекта свободной речи.

Информация о парламентских слушаниях о выполнении в России Конвенции ООН о ликвидации всех форм дискриминации женщин получает заголовок Дамский «междусобойчик» в Доме Советов (Изв., 26.5.93). Чего тут больше: неуважения к женщинам или стилистической глухоты? Явно изменил журналисту вкус и тогда, когда он взял для заголовка слова С. Шахрая «Вляпались в Чечню» (ВМ, 17.2.95). Все дело, конечно, в крайностях моды, диктующей желание отличиться во что бы то ни стало, обо всем сказать шутливо, «простецки»… В моде тот способ выражаться, который называют языком трамвайной перебранки. И. Овчинникова, развивая эту мысль, пишет:

«Есть издания, которые по-другому не могут, потому что привычка обзывать идейного противника власовцем или отщепенцем въелась в плоть и в кровь, усвоена на уроках, преподанных учителем, который и сподвижников, ничтоже сумняшеся, именовал политическими проститутками, коли впадал в гнев, а то и целые сословия пригвождал к позорному столбу, пользуясь словами в приличном обществе не принятыми. Тут ничего не попишешь. Но и газета, явно почитающая себя голосом интеллигенции, оппонента припечатывает эпитетом «вонючий», сообщает, что он «гадит» и, наконец, элегантно отпускает восвояси: «хрен с ним»… Далеко ли ушел Александр Иванов в «Курантах» от тех, на кого нацелил свое язвительное перо, если капает с него отнюдь не яд, а скорее грязная водица: «хамская невежественность большевистского отребья», «уголовники, ничтожества»… Слабость, как известно, всегда предпочитает сильные формы. Когда есть неотразимые доводы, нет необходимости облекать их в бранные слова… Не знаешь, право, смеяться или плакать, когда Михаил Чулаки со страниц издания, которое очень хочется считать своим, призывает отказаться от стыдливых многоточий и, отбросив предрассудки, пользоваться словами, которые доселе потому и писали только на заборах, что полагали их непечатными… Могут, конечно, возразить: вот уж нашли первостатейную заботу. Все это слова, слова, слова, и не более того. Да то-то и оно, что более. Выбор слов никогда не случаен – за такой раскрепощенностью в их употреблении кроется вседозволенность… Нет-нет, все это отнюдь не безобидно. И только кажется, что брань на вороту не виснет. Виснет! Отпустим узду еще чуть-чуть и превратим политические бои в кулачные. Стоит только сказать себе: долой стыд! – и совесть действительно обернется химерой… Сегодня бесстыдные слова – завтра бесстыдные поступки» (Долой стыд! – Изв., 2.4.91).

Характеризуя сегодняшний стилистический вкус, следует сказать, что не просто насыщение речи сомнительными словами и оборотами рисуется его сутью, но общая раскрепощенность, не просто снятие запретов, но принципиальный допуск любых кажущихся в данном случае подходящими средств выражения. Иными словами, он характеризуется принципиальной ставкой на смешение, совмещение, сочленение любых единиц языка, на крайнюю неоднородность языковой формы общения, на гетерогенность каждого отдельного текста.

Процессам демократизации речи, как и всей наблюдаемой сейчас «смене стиля», изменению самой манеры общения, известный стимул был, несомненно, дан речью М. С. Горбачева, воспринятой сначала как безоговорочный образец для подражания (см.: Капанадзе Л. Грамматика гласности. РГ, 12.3.92). В ней сплелись далеко не всегда, конечно, гармонично, по меньшей мере, четыре струи:

(1) вполне литературная, даже часто излишне строгая книжная с избытком иностранных слов – муссируется, реагирование, вельможность, приватизация, конверсия, разгосударствление, раскрестьянивание;

(2) раскованная обиходно-разговорная – разбираловка на площади, жареные факты, я был ошарашен, политическая камедь;

(3) партийно-жаргонная, управленческая – вызвать на ковер, влепить строгача, тут нам подбрасывают, давайте опреде́лимся, сейчас обменяемся и примем решение, прибавить в работе, это наш позитив;

(4) народная с южно-диалектным оттенком – ложьте сюда, там купон, там таможня, там бартер – тревога у людей получается, правда? раздрай.

Последнее слово, ранее в литературной речи неизвестное, получило сейчас распространение: «межреспубликанского раздрая» внутри России нет (в речи Б. Н. Ельцина! АиФ, 1993, 16), Царил полный раздрай, мелкие партии и движения пожирали друг друга (Изв., 14.1.95), Показали наличие «раздрайных» свойств душевного состояния (об упадке духа в армии. Пр., 10.3.95).

Многомерность языка стала принципом публичной речи, передвинувшейся от монотонности официоза к полифонии личностной разноголосицы; на месте продуманной точности запрограммированных и обкатанных формулировок воцарилась манера неподготовленных разговорных фраз с поиском нужного слова, естественными оговорками, повторами, ошибками. Живее стала стилистика газетной полосы и особенно телепередач.

В то же время неразборчивость в отборе и композиции средств выражения, естественная при безудержной ставке на поиск свежего, оригинального, вызывает самые серьезные опасения. Благодушия тут нет даже у сомнительной славы кумира золотой молодежи Богдана Титомира, который высказал такое мнение: «Я считаю, что язык – это нация. Но сейчас, даже если еще 85 организаций “Памяти” появятся, они не способны спасти язык. Что это за язык – файфы, грины, герлы… Страна, где 80 процентов молодежи говорит на англизированном сленге и хочет уехать на Запад, – страна обреченная. И все же, не дай Бог, если я прав…» (АиФ, 1993, 4).

Конечно, при полной неструктурированности сегодняшнего общества неэлитарные группы оказываются наверху, навязывая свои речевые навыки, в частности жаргон и матерщину, всему обществу. Так в свое время московские баре-нувориши красовались не только подчеркнутым просторечием, но и полузнаниями из французского языка и из старой книжности (составной частью нынешнего стиля служат английские слова и газетная «книжность»). Когда законы не соблюдаются или совсем ниспровергнуты, даже на преступления кое-кто смотрит как на осуществление свободы личности. В искусстве процветают низшие формы, в которых культивируется безобразие, а непристойность, кощунство и цинизм кажутся публике завидным идеалом вседозволенности. Люди без глубоких и чистых корней образуют замкнутую псевдоэлиту, достаточно богатую и властную, чтобы небезуспешно, несмотря на широкое противодействие здравой части общества, распространять свои корпоративные вкусы.

Немалую поддержку это находит у окололитературной и околоартистической, особенно телевизионно-«киношной», богемствующей публики, жаждущей любых проявлений «свободы». К сожалению, повинны тут и истинные актеры, литераторы – вообще «творческая интеллигенция», укрепившая за собой не только «свободу профессии», но и особую вольность речи и вообще поведения. Нынешний языковой вкус предстает в форме модничанья и манерности. Мода на детабуизацию запретных «непечатных» выражений свойственна к тому же английскому, который служит сейчас главным поставщиком моды, и другим влиятельным иностранным языкам современности.

Здесь следует, впрочем, указать и на особые свойства кино, телевидения и видео, воссоздающих обстановку речевых актов, но в то же время отличных от бытового межперсонального общения. О специфике радийной и телевизионной речи, смешении в ней разговорности и книжности имеется уже много работ, укажем для нас сейчас наиболее существенные наблюдения О. А. Лаптевой о нарастании «словесного вала», его эмоционального и ментального воздействия через масс-медиа на общественное сознание и языковой вкус. Сегодня этот вал несет «свежий русский язык»: «На арене русского языка сейчас разворачиваются драматические события. Разговорная речь отвоевывает все новые позиции» (Живая русская речь с телеэкрана. Разговорный пласт телевизионной речи в номинативном аспекте. Сегед, 1990, с. 2).

Важно заметить, что, как всякая крайность, общая либерализация порождает и свою противоположность. В самой среде «новых русских» на глазах выкристаллизовывается стремление укоренить в семье подчеркнуто литературную речь даже с уклоном в архаику, уберечь детей от языковых вольностей, привнесенных в общий обиход самими же «новыми русскими» (см. первую, насколько нам известно, попытку проанализировать эту своеобразную «диалектику»: Г. С. Куликова, Т. А. Милехина. Как говорят бизнесмены. Сб. «Вопросы стилистики», вып. 25, Саратов, 1993). Этим, кстати, объясняется расцветающее у пришедших к власти людей желание оградить свое потомство от школы всеобуча, не жалеть средств на отправку их учиться за границей и на создание платных элитарных учебных заведений дома.

1.3. Достаточно своеобразно отношение говорящих и пишущих к тому стилистическому усреднению текстов, к утрате ими своего многообразия, которое было свойственно предшествующей эпохе. На месте нивелировки речи, к которой причастны в первую очередь масс-медиа, сейчас наблюдается прорыв в литературный язык разговорной стихии и жаргонов, а также иностранных слов и выражений. Любопытно, что это влияние также осуществляется через каналы масс-медиа, резко меняющих – каждый по отдельности (теперь у каждой газеты, например, «свое лицо») и все вместе – свою стилистическую природу, свою общую тональность. Это, несомненно, связано с преодолением деформированного сознания, понятий и качеств жизни, выхолощенных реалиями тоталитарного общества.

Новые стилистические градации требуют прежде всего отхода от высокого языка при изложении серьезных материй, по крайней мере введения в речь личностного человеческого момента, некоторого облегчения, упрощения тех средств выражения, с которыми предшествующая эпоха жестко увязывала важные темы, доводя анахронически до абсурда ломоносовское «коими о высоких материях говорить пристойно». Верховный пример был задан нашими парламентами, далеко ушедшими от ранее принятой стилистики общения, если не вообще от того, что считается во всем мире «парламентским» (см: С. И. Виноградов. Слово в парламентской речи и культура общения. РР, 1993, 2, с. 54).

Элемент игры, раскованности, панибратства проникает в изложение трагических событий, свидетельствуя о несостоятельности автора, о его дурном индивидуальном вкусе и плохих манерах, но и о торжествующей стилистической тенденции. Психологическая установка и вкус порождают в текущей газетной хронике удивительные «крики» моды, позволяющие репортеру не замечать поразительной безвкусицы и бестактности. Вот пример, который не стоило бы и приводить, если бы он иллюстрировал только утрату чувства меры и такта данного репортера: За полтора часа до убийства отца сынок перочинным ножом уже успел тяжело ранить собутыльника, с которым коротал рождественский вечерок. Тем же ножичком он и порешил родного папульку (Зарезал… папу. Куранты, 1993, 5).

Потуги на юмор, красование вседозволенностью, дурного пошиба позерство сплошь и рядом поразительно несуразны: употребляемые слова и выражения несообразны с содержанием, которое и само по себе сомнительно, противоречат элементарному такту в соединении несовместимых стилистических пластов и, естественно, на большинство читателей действуют отвращающе. Расхристанно написана, например, заметка «Не будет вам рашен-казашен. Поголовная русификация древней Европы», базарно-развязный тон которой рисует автора – хочет она того или нет – как не умеющего вести себя, хотя и небесталанного, человека. Вот эта заметка с некоторыми купюрами.

Старина Европа дышит тяжко, несмотря на лоск и глянец, лавочное изобилие и демократические прибамбасы. Рэмбо, Мадонна, «Плейбой», шарм раскрепощенного, прущего напролом невежды – словом, задавил крутой, белозубый, напористый, меру не знающий АМЕРИКАНЕЦ. А почему бы европейцам, «терминаторами» запуганным, не начать думать по-русски?… – возник шальной вопрос у группы това… пардон, господ известных. И вот при Международном университете (коего президент – Я., опальный экс-министр образования) открывается на днях спеццентр по заброске в снедаемую американофобией Европу-мать российских эмиссаров. Изменять психокультурологическую ориентацию начнут с внедрения нашенской психологии в Школах русского языка, поэзии и литературы, раскиданных от Северной Италии до Южной Швеции. Договора уже подписаны. Помогать в Школах «им» «нас» постигать будет известный языковой спец К… Спеццентр (официально: Европейский центр русской культуры) посеет от польских границ до берегов Ла-Манша свои филиалы. И станет «насаживать» русский дух на всю катушку. Но не пошло и жлобски: под голых девок и варьете, пляшущих рашен-казашен, а неизвестным англичанам Пушкиным, непознанным французами Гоголем, мистическими и непостижимыми в русском полете и размахе мысли Соловьевым и Бердяевым. И русифицированная Европа сдастся великой России без боя, душою (МК, 16.9.92).

Нет сомнения, что некоторым молодым людям этот текст понравится, более того – такие тексты формируют их вкус и стилистическое чутье, нанося, увы, явный вред тому русскому языку, который создали и прославили русские классики. Можно лишь надеяться, что не вся молодежь заражена вирусом дурной моды, и здравый смысл подскажет, что пользоваться стилем приведенной заметки столь же неприлично, как и ходить по улицам в колготках без юбки. Ведь не пристало выступать под личиной «раскрепощенного, прущего напролом невежды», ибо нет в этом истинного шарма, но лишь дешевое фрондерство, которым не удивить ни Европу-мать, ни собственную многострадальную Россию.

Проблема психологической установки и вкуса, конформизма и подверженности моде иллюстрируется поистине бесконечными примерами несостоятельного, с точки зрения русских стилистических законов, выбора и композиции языковых средств выражения. Но и удачным, не лишенным таланта и блеска текстам свойственны сейчас те же дерзость и эпатаж, не считающиеся ни с традициями, ни с приличиями. В умной, но богемно-размашистой статье «Похвала маргиналу, или Искусство как тусовка. Некрореалистические прикиды в толпе библиотечного народа» о выставках модных сегодня художников читаем:

Дело в том, что новая тусовка существенно отличается от привычной «старой», подпольной… Сегодня исход в маргиналы осуществляется согласно свободному волеизъявлению, и потому сохраняется свободная коммуникация с социумом. Спонсоры и благотворители из одной любви к экстравагантному и необычному поддерживают новых маргиналов. Всего за два-три года тусовка сумела наладить вполне институализированную структуру… Тусовка перестает быть сборищем праздношатающихся элементов в стильных прикидах, а преобразуется в ассоциацию профессионалов, из конъюнктурных соображений поддерживающих свой имидж… Одна только пикантная деталь, короткое слово «АЗ» для англоязычных звучит довольно грубо (ass) и перекликается с именем учредителя новой галереи – студией АРТ-БЛЯ и с гомоэстетикой… (Сегодня, 4.6.93).

В последней выписке особенно ясно заметно типичное для современной стилистики совмещение или смешение полярных языковых начал – сугубой книжности и разговорности, граничащей с жаргонно-просторечной вседозволенностью. В дальнейшем изложении мы встретимся с многочисленными проявлениями этой двойственной ориентации складывающегося сейчас языкового вкуса. Так, происходит одновременное возрождение книжно-славянской лексики, в частности всего церковно-сакрального массива, и широкое вовлечение в общелитературный обиход разговорно-просторечных слов. В словообразовании одновременно активизируются подчеркнуто иноземно-книжные и подчеркнуто разговорные, даже внелитературные модели. Все это создает языковую базу для стилистических смешений на коротких отрезках текста, для серьезной перестройки соотношения стилей.

Рассматриваемые процессы, каковы бы ни были их издержки и крайности, следует признать благотворными. Ведь не подлежит сомнению и отмечалась многими исследователями излишняя по сегодняшним мировым меркам рутинность нашей книжно-письменной традиции, которая веками не позволяла перегружать текст разного рода отклонениями от традиционной литературной нормы. Даже художественные стили складывались в постоянной и острой борьбе книжности и «народности» языка, причем вторая всегда преодолевала значительные препятствия и наталкивалась на общественные возражения. Обычно в любой письменный текст, как и в официальные устные высказывания, проникали лишь отдельные «народные» факты – лексические и фразеологические, очень редко фонетико-морфологические.

1.4. Новый стилистический вкус и его крайность – мода на ультралевую демократизацию и либерализацию ярче всего сказываются в интересе к жаргону, просторечию, разговорным интонациям. Относящиеся к ним средства выражения не только иллюстрируют, но и в свою очередь стимулируют «языковое чутье» современников.

Из-за общей «боязни громких слов» и торжествующей вкусовой установки на стилистическую сниженность меняется, например, структура монолога, как, впрочем, и публичного официального диалога. Весьма противоречиво, однако, эта установка наталкивается на увлеченность иностранными словами, а также на стремление вернуть в живой обиход церковную терминологию, вообще старославянизмы.

Наиболее общей чертой становится разностильность, смешение или смещение стилевых пропорций, причем наиболее яркой приметой выступает соединение обиходно-сниженных элементов, вплоть до вульгарных, с сохраняющимся наследием предшествующей эпохи – с канцеляризмами. В более мягкой форме это качество сегодняшнего языкового чувства проявляется в отказе от подчеркнуто книжных конструкций, в частности предпочтении глаголов глагольно-именным оборотам, служившим неотъемлемой принадлежностью деловой, научной, вообще официальной речи: Минувшую «женскую» неделю на телевидении обозрела критик Маргарита Кваснецкая (Изв., 13.3.93), Кирпич-то мы гарантировать не будем (Пр., 8.6.94).

Но все же отказ от табу на использование любых средств языка ярче всего проявляется во вкусе к грубоватой фамильярности. В моде, так сказать, те доктора наук, что в пятьдесят лет продолжают носить джинсы и которых окружающие зовут уменьшительными именами. Да и в целом общество становится все терпимее к разложению жанрово-стилевой системы, особенно к объединению на коротких отрезках текста «несовместимых» по окраске элементов. Стилистическая неловкость, возникающая при столкновении книжных и иностранных слов с подчеркнуто русскими, просторечными, возмущает интеллигентов старшего поколения, которым режет слух, например, реклама вроде Элтон Джон (Дайана Росс или иная эстрадная звезда) в Кремле. Стилистическая же тенденция к смешению разных стилевых пластов начинает допускать столкновение самых разных книжных и разговорных, иностранных и просторечных, даже жаргонных слов. Некий артист, скажем, пишет: Себя мы пока не рекламируем – не хочу до поры до времени «светиться», а потом как устрою презентацию! (АиФ, 1994, 5). Ср.: Стоит человеку чуть-чуть засветиться, преуспеть, как он оказывается под колпаком воровского контингента (Экстра-М, 1994, 9).

Показательно, что для обозначения парламента и других важных органов было выбрано слово дума, и не менее показательно, что ее руководителя назвали спикер: Моссовет имеет постоянно действующий орган – городскую думу, которая избрала своего спикера (Изв., 12.11.91). Ср., также: муниципальная милиция (не городская!), губернатор области (не губернии), мэр поселка и т. п. Эта лингвистическая эклектика свидетельствует не только об идеологической всеядности нашего времени, но и о сложном взаимодействии иностранщины и собственной древности в тенденции языкового вкуса наших дней к книжности.

Разумеется, многое из предшествующего употребления остается, причем именно в общем узусе, а не только в речи определенных общественных групп. Так сохраняется, несмотря на все призывы к личностному высказыванию, социально-групповой способ индивидуализации речи: по-прежнему Мы считаем и Думается частотнее, чем Я считаю, Я думаю. В диалоге важны не столько отражение устно-разговорных форм речи и способы их совмещения с книжно-литературными конструкциями, сколько характер соотношения реплик, их связи (см.: Р. Р. Гельгардт. Рассуждение о диалогах и монологах. Калинин, 1971). Система сопоставлений и противопоставлений реплик, т. е. композиционно-стилистическая структура диалога сейчас претерпевает серьезные преобразования. Авторы стремятся не рассказать, а показать.

Впрочем, в ораторской речи сегодня сплошь и рядом совсем снимаются те запреты, которые отличали ее от речи бытовой, в норме не фиксируемой и потому допускающей менее ответственный и обдуманный отбор и композицию средств выражения. Разумеется, это органично увязано с изменением стиля и самой тематики публичных выступлений, все более напоминающих даже на самом высшем уровне царство кухонных интриг. Характерно, в частности, растущее многообразие диалогов и уменьшение доли монологов, четко выражающих позицию и развернуто аргументирующих ее: их, видимо, не хотят слушать да и боятся произносить.

Здесь полезно затронуть тему отражения бурных живых процессов современного русского языка художественной литературой – в «языке художественных произведений», в «художественной, поэтической речи» – раздельно в языке автора и в языке персонажей. Взаимоотношения этих «языков» с литературным стандартом и с общенациональным языком в целом достаточно сложны и, несмотря на громадное число конкретных исследований и разные концепции, отнюдь не приведены к однозначной ясности.

Несомненна двуплановость художественной речи – ее соотнесенность со словесной системой вообще, материальное ее совпадение с элементами общего языка, с одной стороны, и с другой, ее направленность по своему поэтическому смыслу и содержанию к «символической структуре литературно-художественного произведения» (В. В. Виноградов. О теории художественной речи. М., 1971, с. 6). В противопоставленности коммуникативно обязательного синтаксиса и синтаксиса художественно значимого, несущего в данном тексте эстетическую функцию, – основа поэтической речи и фактор динамической напряженности художественного произведения. Здесь надо идти от сложных структур к «стилистическим единицам», а не как в общем языке, где социально-лингвистический анализ идет от слова и словосочетания к сложным объединениям (В. В. Виноградов. К построению теории поэтического языка. Учение о системах речи литературных произведений. Сб. «Поэтика», III, Л., 1927, с. 8).

Как бы ни решались теоретические вопросы, очевидно, что в поэзии и художественной прозе наших дней активно развивается обнаружившее себя уже в предыдущие десятилетия (см. сборники «Языковые процессы современной русской художественной литературы» – Проза. М., Наука, 1977 и Поэзия. М., Наука, 1978) стремление максимально приблизиться к персонажу или рассказчику, не тождественному автору. Порождаются тенденции к взаимопроникновению голосов автора и персонажей, к их синтезу как двух планов, дополняющих друг друга или противоречащих друг другу (у Г. Владимова в «Большой руде»: В звенящей тишине мерно падали тяжелые капли. Он не знал, что это его кровь, он думал, что из пробитого трубопровода каплет на разогретый чугун солярка), к росту роли ретроспективного повествования и временных смещений, к новым приемам словесного изображения «видения» в бессоюзной структуре (у А. Битова в «Саде»: Вдруг сзади кто-то напрыгнул, засмеялся – Ася), к размыванию границ между прямой и несобственно прямой речью персонажей, вообще к расширению репертуара средств передачи речи персонажей.

Сегодня значительно усилился процесс, отмеченный исследователями применительно к прозе 40–50-х годов: «В современную художественную литературу мощным потоком влилась чуть ли не на правах основного выразительного средства сниженно-разговорная стилистическая струя, бытовая скороговорка, сдобренная иронией или скепсисом, словоупотребление, свойственное молодежному жаргону» (Языковые процессы… Проза, с. 139). В сегодняшней беллетристике привычные пропорции диалектных, жаргонных, просторечных и иных внелитературных слов, ярких выражений эмоционального отношения выросли еще резче, даже в собственно авторском повествовании: крутояр, кулеш, распростать, сторожкий, стылый, пособить, бухнуться, завопить, отдуваться, на́ тебе, запустить руку, да и есть ли она….

Выразительная роль высоких стилистических слоев языка снижалась в послевоенной литературе; этот процесс закрепила молодежная проза 60-х годов. Причины здесь, вне всякого сомнения, «в смене языковой моды среди всего коллектива носителей, отражением чего выступают уже новые тенденции в литературно-художественном творчестве» (там же, с. 140). Нельзя, впрочем, не отметить сразу же, что в настоящее время вопрос о высоких словах и выражениях решается не столь просто: наряду с демократизацией укрепляется известное «вокнижение» языка, правда, совсем на иных основаниях, нежели в военные и предвоенные 30-е годы.

Отражение нынешней беллетристикой вкуса эпохи, в том числе и языкового вкуса, сейчас для нас важно не само по себе, хотя это – интереснейшая исследовательская тема, но как важное свидетельство характера, направленности текущих процессов, как убедительное доказательство объективности самих этих процессов и значительной их глубины, позволяющей видеть в них не только поверхностно-речевую моду, но именно языковые сдвиги, перестановки, перестройки.

На современный язык большое влияние оказало словоупотребление так называемых «андерграунда» и «магнитофонной культуры». Последняя, существуя подобно собственно блатным «дворовым» песням и рассказам преимущественно в устной форме (в исполнении авторов, начиная с популярнейших Б. Окуджавы, А. Галича, В. Высоцкого, позднее – А. Пугачевой, В. Цоя, Б. Гребенщикова и др., М. Жванецкого, и в их магнитофонных записях), несет с собой все многообразие некодифицированной разговорной речи и городского просторечия, однако уже как-то облагороженного, художественно обработанного и от того особенно привлекательного. Кстати, именно строки из этих произведений оказались важнейшим источником фразообразования в субстандартных сферах общения, а сейчас эти фразы врываются в литературный обиход.

Социальные причины тут требуют исследования, но очевидно, что сначала интимность, человечность, а потом политические мотивы играли свою роль, как и сначала запретность, а затем антиафганские настроения. Интересно и смыкание этого творчества с жаргоном наркоманов. В России, можно сказать, был как-то повторен опыт американской молодежи, увлеченной сначала рок-н-роллом и «травкой», а затем борьбой против вьетнамской войны. Все эти переходы и настроения прекрасно отражены в фильмах (скажем, от Hair до Forrest Gump), которые дают и богатейший материал о языковом вкусе в США – нашем сегодняшнем образце.