Текст книги "Языковой вкус эпохи"

Магнитофонная культура укрепляет или даже создает в языке зоны свободного варьирования форм на месте зон их жесткой заданности. Исследователи вопроса справедливо отмечают: «Сейчас, когда стихи поэта опубликованы в печати, мы особенно остро ощущаем ограниченность возможностей письменной речи» (см.: М. В. Китайгородская, Н. Н. Розанова. Творчество Владимира Высоцкого в зеркале устной речи. ВЯ, 1993, 1, с. 101).

Торжествующий языковой вкус, несомненно, связан (отражен и воспитуем!) с «постмодернизмом», для которого, по словам Ст. Рассадина в статье «Голос из арьергарда», в целом характерны «издерганность и усталость», «попытки самообновиться», разложить традиционные структуры, вообще уйти от «старой» культуры и от «старого» языка. Постмодернистским течениям свойственны толерантность, нарочитая эклектика, сочетание нестыкуемых структур, обращение к низким жанрам с высокими целями, «художество без цели». Это идет, прежде всего, от «ущербной словесности неумех, изначально непрофессиональной или необратимо депрофессионализировавшейся», в которой «старосоветская лексика въедлива», в которой «слово “гимназия” превратилось в ругательство (черт-те чему учили, а зачем нашему человеку латынь?)» и которую описывают стихи Ольги Бешенковской:

 
О, логос-лотос, ты растоптан,
Ты обесчещен на корню
Публицистическим восторгом
И бранью невских авеню…
Слух голоден. Эдем, олива,
Фонарь, аптека – о, изыск…
Начпупс, горзав, тыр-пыр, главпиво…
Любая кара справедлива
Как месть за вырванный язык
 

Это поэтическое видение ситуации согласуется с пугающим, но в известной мере справедливым мнением Э. Неизвестного: «Литературный язык сегодня – это иностранный язык. Нормальный же язык – это смесь заблатненного языка с канцелярскими клише» (Знамя, 1990, 2).

Показательно, что в нынешних оценках речи не упоминается «канцелярит», в котором К. И. Чуковский видел главный порок современной ему речи (это когда вместо ливня, града, росы, снега говорят метеоосадки, вместо ванной и уборной – санузел, вместо кухни – пищеблок, вместо зонтов и тростей – палочные изделия, а также вместо собраться и провести – организовать собрание, принять меры к проведению). Сегодняшнему языковому вкусу не свойственна номинализация, являвшаяся характернейшей и многими решительно осуждавшейся чертой научных сочинений и публицистики, официально-деловой и даже бытовой речи.

Хотя в новой моде и не усматривается «оскучнения» языка, к которому вела канцелярская упаковка слов и мыслей, в ней с той же решительностью видят его обеднение и, справедливо увязывая тоже с социальными настроениями, спасение видят в общественно-нравственном, а не лингвистическом противодействии. И в том, и в другом случае налицо уценка человеческой личности, пусть и производимая с разных сторон.

Всякое расширение литературного языка за счет народного и даже за счет посторонних, сомнительного качества, кажущихся нежелательными речевых источников связано с охватом всех стилей и жанров либерально-демократическими вкусовыми оценками и установками, с новыми приемами введения, построения и завершения речевого целого, с новыми способами учета социальных, психологических, семантических, эстетических ожиданий коммуникативного партнера – слушателя, читателя. Все это в свою очередь не может не вести к перестройке и обновлению всей стилистической системы общения и ее фиксированных основ в языке. Отсюда и диалогизация всей сегодняшней речи, о которой уже говорилось и которая напоминает меткое наблюдение замечательного филолога: «где стиль, там и жанр» (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 243–244).

В то же время либерализация общения странным и причудливым образом сопрягается, как видно, не только с ориентацией на «народность», живую разговорную стихию, но и на заметную гальванизацию книжности, даже восходящих к славянщизне ее слоев. Известная склонность к старославянизмам росла, в целом, по восходящей на всем протяжении послевоенного периода, в моду она стала превращаться с начала 80-х годов: Расизм в США давно стал притчей во языцех (Политическое самообразование, 1981, 8). В кругу знакомых давно стал притчей во языцех (ЛГ, 1983, 13). Вот вам уничижение, что паче любой гордости (Изв., 7.4.83).

Такое возрождение многочисленных старославянских слов и позволяет говорить сегодня о «модном ныне церковно-византийском стиле» (Сегодня, 8.6.93). Своеобразное вокнижение, к которому можно по существу дела добавить и сильное иноязычное влияние, – это направление, противоположное тяге к разговорной простоте; оно менее заметно, нежели эта тяга, но не менее, чем она, определяет формирующийся языковой вкус нашего общества нынешней эпохи.

Об ориентации на книжность свидетельствуют многие заимствованные слова, и не случайно возражения против них связываются с их «ученостью», непростым звучанием и смыслом, отвлеченностью от привычного «русского» языка: Можно выйти на трибуну и ошарашить аудиторию, например, так: «Легитимность виртуального импичмента президента конституирована референдумом (плебисцитом) тотально и субъектами федерации – эксклюзивно», т. е. вполне можно и без русского, тут русское слово только одно «и» (АиФ, 1994, 11).

Однако более откровенно и, по существу, точно сегодняшний вкус с его ориентацией и на разболтанную разговорность и на подчеркнутую книжность характеризует такой текст: Любят же у нас все-таки красиво выражаться… Зайди в магазин, в каждую вторую квартиру загляни – сплошной мат стоит, зато в парламенте и правительстве, да еще и по телевизору все исключительно изящно и по-иностранному: конвенции, инвестиции, инфляции, дотации и прочие дефиниции – хотя, говорят, тоже не без матерка, по дороге к микрофону (Век, 1992, 11). Видимо, злоупотребление свободой слова – неизбежная плата за обладание ею…

Формирование новой стилистики, соответствующей этому языковому вкусу, требует значительного обновления репертуара литературных средств выражения. Наиболее полноводные источники этого обновления и рассматриваются в последующих главах.

2. Внутренние заимствования

2.1. Общественный вкус нынешнего времени, несомненно, диктует демократизацию речи, что естественнее всего связывается с обновлением литературного канона за счет внутренних языковых ресурсов, за счет заимствований из вне– и нелитературных сфер общенародного языка. Через речь, которая по сегодняшней моде наводняется просторечием, диалектизмами и жаргонизмами, в систему литературного языка приходит много новшеств разного качества.

В сущности, все, что обреталось в раскованной бытовой речи (и многое сверх того!) сейчас допускается в письменные тексты, во всяком случае в сферу масс-медиа. Пуристически настроенные ревнители литературности говорят о «недопустимой вседозволенности». Однако история учит, что развитие любого национально-литературного, «стандартного» языка знает эпохи либерализации и консервации, в смене которых и достигается сбалансированное обновление.

Сейчас литературный язык оказался под ударом просторечной стихии, стал «расползаться» в сущностном и географическом пространстве, повторяя в принципе ситуацию 20-х годов нашего столетия: «в литературу, освобожденную от цензурных рогаток, неудержимым потоком вливается язык улицы – не только московской или петербургской, но также ньюйоркской и иерусалимской» (Цит. рецензию на стенограмму доклада Г. О. Винокура «Язык писателя и норма» (1939 г.) ВЯ, 1994, 1, с. 153). Тут можно заметить, что русская речь зарубежья – при изменившемся отношении метрополии к русской диаспоре, вообще к эмиграции – стала оказывать несомненное влияние и на язык метрополии. (см. Ю. Н. Караулов. О русском языке зарубежья, ВЯ, 1992, 6).

Сегодня общественный вкус, оборачиваясь сплошь и рядом крайностями моды, определяется всеохватной переоценкой ценностей. Ее напряженность при открытых шлюзах создает взрыв интереса к ранее недопускавшемуся, литературно и культурно запретному, нецензурному. Пример берется с американской масс-культуры, давно уже освободившейся от эстетико-нравственных ограничений и разом навалившейся на молодежь в форме бесчисленных видео: видеосалонов, видеокафе, видеопроката, ночного кабельного кино… И все же при всех перехлестах и этических послаблениях перед нами естественный процесс, и многих пугающий перепад уровней допустимого и непечатного сменится, надо верить, новым балансом разных речевых слоев в литературном каноне.

Постоянное присутствие жаргонизмов в письменных текстах ведет к их «замораживанию», как бы стабилизирует их, олитературивая и, конечно, снижая их жаргонность. Отрываясь от жаргона, такие единицы теряют свой экспрессивный аромат, т. е. мотив обращения к ним, и со временем могут стать просто принадлежностью литературного стандарта. Актуальность этих процессов, еще более естественных применительно к диалектам и просторечию, вызывает сейчас пристальный интерес к ним лингвистов (см.: Н. А. Беликова. О вхождении жаргона в литературный язык. Канд. дисс., РГПУ, Л., 1992). Нельзя не заметить и частой смысловой диффузности жаргонизмов, делающей весьма неоднозначной их, так сказать, литературную судьбу.

Автор статьи о междометной функции жаргонизмов верно утверждает их привлекательность грубоватым остроумием, оригинальностью во что бы то ни стало и эпатирующей противопоставленностью принятой норме. Процитировав слова Д. С. Лихачева: «Обывательское мнение определяет жаргон как грубый, вульгарный, озорной, циничный. Сами арготирующие склонны воспринимать его как язык хлесткий, удалой, лихой и остроумный» (Арготические слова профессиональной речи. «Развитие грамматики и лексики русского языка», М., 1964, с. 311), она делает вывод, с которым все же трудно согласиться полностью: «Жаргон часто является выразителем особой, вульгарной и даже уголовной идеологии. Вместе с жаргонным словом входит в нашу жизнь понятие, недостойное того, чтобы получить право на существование. Огрубляется, становится примитивным не только язык, но и мировоззрение говорящего» (О. Б. Трубина. Ох – когда трудно, и ах – когда чудно. РР, 1993, 1, с. 121; ср. также ВЯ, 1992, 3, с. 94).

С появлением в газетах уголовной хроники в общий язык широким потоком полилась «блатная музыка», не говоря уже о «приблатненных» просторечных элементах, вроде слова бабки в значении деньги (см. РЯЗР, 1994, 3). К ним относятся штука (или значительно реже – кусок; очень старое косая забыто) – название ранее не виданной тысячерублевой купюры, лимон – как обозначают столь же не мыслимую ранее сумму в миллион. Стольник, кажется, вполне вытеснил старые разговорные сотнягу, сотенную, а чирик – десятку и червонец; пятьсот рублей именуется пятихаткой: Колбаса стоила мне червонец (или, по-нынешнему, «чирик») (ЛГ, 1990, 36). У них даже жаргон свой: 100 рублей – «катя», 500 – «пятихатка», тысяча – «штука» (ЧС, 9.6.93). На недавних концертах А. Пугачевой в Краснодаре билеты в кассах шли по 15 «штук», а с рук – за 50 (Куранты, 1993, 9). Работяги погрузили в машину восемь тонн медных труб… Продать они их не успели (кстати, трубы «тянут» на полтора «лимона»): на Совхозной улице воров «тормознула» милиция (Куранты, 1993, 8). Следователи из ГУВД Москвы также открестились от этого дела («мы брали кого-то недавно, но «лимонов» на 300»)… (Коммерсант, 1993, 9). «Пол-арбуза» (полмиллиарда рублей) уволок со склада кто-то из своих (АиФ, 1993, 20).

Укажем к месту на жаргонизмы зеленые, зелененькие, грины, баксы (в жаргоне известно с 70-х годов – см.: В. Кунин. Интердевочка. «Аврора», 1988, 2. сс. 93, 134 и др.), распространившиеся так же широко, как и обозначаемые ими американские доллары: Откуда ребята берут «баксы»… (АиФ, 1991, 42). Один самолето-вылет обойдется ООН в 30 тысяч баксов (Изв., 4.3.92). За мебель… была уплачена кругленькая сумма в «гринах» (ВМ, 7.12.92). Жизнь доктора чеченцы оценили в один миллион «баксов»… Вымогатели требовали, чтобы он перевел в западные банки «зеленый лимон» (Куранты, 1993, 13). Храните ваши денежки в «зелененьких»… Умные люди все так советуют: «деревянные» – не «зелень» (РВ, 1993, 176). У клиентов доллары, правда, приобретаются за 580 рублей за «грин»… Рубль получит от «зеленого» новые удары (Куранты, 1993, 17; тут хочется, конечно, напомнить про зеленых чертиков!).

Репортеры совершенно свободно вводят в свой текст очевидные арготизмы: Его люди контролировали Лобню, Рузу, Катуар, Шереметьево-2 (здесь «держали» грузовой комплекс, АвтоВАЗ, таксистов, проституток и торговые ряды). Общак банды (ср. В Москве скопилось 10 миллиардов «общаковых» рублей – АиФ, 1994, 23) превышал 100 миллионов рублей, она была отлично вооружена и имела неплохие связи с правоохранительными органами Дмитрова… Приставил к его лбу пистолет и потребовал поделиться владениями, в противном случае пообещав «грохнуть на месте»… «Выставили» квартиру одного художника… (Коммерсант, 29.10.92). Ты ведь другой человек, нужно всегда «косить» под себя (Экстра-М, 1994, 7). Алла Пугачева и Филипп Киркоров оказались «кинутыми» на достаточно серьезную сумму (их ограбили. ВМ, 27.1.95). Зондеркоманда огнестрельным путем «гасила» излишне независимых дельцов (Изв., 21.3.95). Дверь должница открыть отказалась, назначила «стрелку» на следующий день на улице (РВ, 24.7.93). Эту дамочку «обули» в четырех финансовых компаниях… «обули» на триста тысяч (ВМ, 25.2.95). В одном лишь номере «Аргументов и фактов» (1992, 49–50) находим: вор в законе, вор на мокруху не пойдет, мочить, был на зоне, родился на зоне, майданник (жулик в поездах), бомбить хату (грабить квартиру, а также торговать собой: Хохлушки приехали на сезон, побомбить – ВМ, 28.1.95), упакованная хата (богатая и хорошо запертая), кусок (тысяча), пятихатка (пятьсот), мент, сыскарь, гоп-стоп (разбой и грабеж), сучиться (доносить), клепаная косуха (модная кожаная куртка), посадить на перо (ударить ножом), дурь (анаша, конопля).

Интервьюеры стремятся максимально точно воспроизводить жаргонную речь: Я совершенно четко сформулировал – скромный рэкетир. «Курирую» три частных ресторана и одно кафе… В рестораны, которые мы пасем, никто не сунется. Это наше суверенное пастбище, и мы заинтересованы в его процветании… Бандитов и прочих преступников у нас до фига, согласен? Да не тушуйся, я не обижусь… Старик! Не держи меня за фрайера… А настучать – у тебя материала никакого (Изв., 18.3.93). Им показалось, что с крутой тетки можно просто так поиметь 300 тысяч «деревянных». Тетка смекнула, что, если не настучит о вымогательстве «куда надо», «молодежь» ее «пришьет», а перед этим вытрясет все, что только можно… Рэкетиров «взяли» с поличным в момент передачи денег (Куранты, 1993, 9). Последовательно фиксирует молодежный жаргон журнал «Юность» в разделе «20-я комната»: Я один из тех, кого называют «хиппарями», «волосатыми». «Хиппую» уже довольно давно… Я-то думал, что мы одни и «хиппи» у нас больше нет нигде… «Волосатых» без повода забирают в милицию (1987, 6, с. 86).

Дословно передавая разъяснения уголовников, журналисты фактически сознательно вводят и пропагандируют жаргонизмы. Так в статье «Профессия-киллер» читаем такие откровения: «Вальщики» – так в бандитских группировках называют тех, кто идет на самое тяжкое преступление – заказное убийство… Я «валю», как правило, конкретного человека, в чем-то замешанного… Мы, как волки в лесу, своего рода санитары… Рано или поздно меня тоже «завалят». Сначала «валят» клиента, а потом того, кто «завалил» (АиФ, 1994, 13).

Сплошь и рядом блатная речь становится естественным достоянием самих интервьюеров. «Это правда, что вору в законе общаться в открытую с представителями прессы «западло»? – так формулирует журналист свой вопрос к члену комиссии по правам человека при президенте России, общественному деятелю, правозащитнику В. Податеву, ранее «криминальному авторитету» по кличке Пудель. Владимир Петрович естественно отвечает: «Я не знаю, что там сейчас “западло”, а что нет. Время очень многое изменило» (АиФ, 1995, 24). Ср.: Мышей не ловит, хоть и деревенский, видимо, считает: западло (АиФ, 1995, 40).

Многозначительно, что жаргонизмы все реже поясняются в тексте: то, что не требуется их «перевод» на литературный язык, означает, что они, если еще и не вошли, то уже ворвались в речевой обиход образованного общества. Типичными в газетах стали такие контексты: Как объяснили журналисты «Республики», пленку стерли. А может, и сперли (Изв., 12.11.92). Анекдоты травятся совершенно бесплатно… Два представительных гражданина толкали два серебряных слитка (МК, 26.11.92). Кастет, «гасило» (увесистый металлический шар на длинной пружинящей ручке)… (Федерация, 1992, 42). Один из чекистов был вынужден «пришить» одного из нахалов (Куранты, 4.1.93). На Внуковском шоссе трое пассажиров, подсев в «тачку», решили маленько экспроприировать ее водителя… Буквально через час двоих грабителей «повязали». Молодняк – пацанам по 16 лет (Куранты, 1993, 7). Заглянул в «комок» за сигаретами, а там сержант милиции «принимает стакан» (Куранты, 1993, 15). Была сохранена в неприкосновенности гэбэшная охрана – 140 лбов в погонах с рациями (Куранты, 1993, 14). Виноват в аварии был водитель высокопоставленной тачки (Куранты, 1993, 5). Лидеры группировок обычно сами не убивают и вымогательством лично не занимаются. Для этого в бригадах есть люди со строго определенными функциями. Называются они «пехота». Они-то обычно и «светятся» на таких «стремных» делах (Сегодня, 25.5.93. 119). Крупных авторитетов не взяли, а поймали «пехоту», которая, в основном, «бомбила» китайцев (Коммерсант, 1993, 10). «Бухали» двое… А потом поссорились. Рецидивист схватился за нож (МП, 27.5.93. № 99).

В литературный обиход входят иногда целые пучки образов, ранее характерных только для жаргона. Типичный пример – понятие наехать, накатить, достать, напрячь в смысле сделать объектом каких-либо, обычно преступных действий: Он тут же с дружками начинает «напрягать» директора одного из заводов Хабаровска: палит из пистолета по окнам его дома, требует десять тысяч долларов и японский джип (Изв., 23.3.95). Опять на меня наедут, – щегольнул он словечком, подхваченным в столице (М. Рассолов. Исполнитель. М.: Воскресенье, 1994, с. 129). Соответственно активизируется и несвойственное образованному обиходу словообразование (см. 6.2.): Последний «накат» Т. совершил на престарелую бабушку (Изв., 15.3.95). «Накат» на погранслужбу (МК, 25.3.95). Никакого предвыборного умысла за «наездом» на Лужкова нет (Изв., 10.3.95). Ср. заголовок-обыгрыш «Крыша наехала» (о рэкетирах, «охраняющих» бизнесменов. АиФ, 1994, 16.).

Экспансия жаргона в литературный язык особенно наглядно иллюстрируется словами кайф и ловить кайф (не старые литературные кейф, кейфовать!), балдеж и балдеть, таск и тащиться, оттяг и оттягивать (ся), надвинуть, откинуться, выпадать, возникать, отключка, зависать, травка, сидеть на игле, ломка и ломаться. Так деятель высшего уровня в российских масс-медиа вполне естественно выражается таким, скажем, образом: Пришли четверо из прокуратуры… Потом прибежали журналисты и сорвали им операцию. Сломали им кайф журналисты (МК, 30.7.93). Ср: С отменой цензуры пропал конспиративный кайф. Это был кайф слалома – проскочить, не задевая флажков (ВМ, 9.12.95).

На этом фоне естественной оказывается такая, например, речь студента, спокойно воспроизводимая интервьюером: Пойдем по пиву вдарим. Знаешь, старик, жизнь – она либо есть, либо ее нет. Мы чересчур много внимания уделяем мелким проблемам. И потом тащимся, громко оплакивая их. Мы – садомазохисты… Я вот на всю эту лабуду ноль внимания – пью пиво и люблю девушек (АиФ, 1993, 19). Или такая речь журналистов от первого лица: Таких органов хоть пруд пруди. Если бы не многочисленное племя этих «повернутых» любителей аппаратуры, производители аудио– и видеотехники вряд ли смогли бы так часто обновлять свой ассортимент (Экстра-М, 1994, 82). Они были именно переводами, а не «фальшаками», не перепевами, не вариациями на заданную тему (ЛГ, 1994, 23).

Можно прийти к мнению, что словоупотребление наркоманов (как в прошлом веке жаргон картежников, что блестяще показано В. И. Чернышевым) служит сейчас главным поставщиком жаргонизмов, быстро воспринимающихся и олитературивающихся в образованном обиходе. Более тщательный анализ показывает, что к ним относятся и такие ставшие общеупотребительными новомодные слова, как беспредел, тусовка, даже разборка, ассоциируемые, на первый взгляд, с иными сферами внелитературной речи (см.: В. В. Химик. Прагматика молодежного сленга и текст. «Эстетическая природа художественного текста, типы его изучения и их методическая интерпретация. Тезисы международной конференции-семинара», СПб., 1993; М. Санчес Пуиг. Описание способов приема наркотических средств в лексике русскоязычных наркоманов. РЯЗП, 1993, 1). По происхождению отсюда, видимо, и выражение крыша поехала, а также все схвачено, раскачать народ, быть в отключке и т. д.

Следует заметить, что жаргоны, арго, блатная речь у нас исследовались мало и, так сказать, с осторожностью. До недавнего времени, кроме дореволюционных и, естественно, устаревших по материалу, соответствующие словари появлялись лишь за границей, например: B.P.Krestinskii, M. M. Krestinskii. Краткий словарь современного русского жаргона. Frankfurt/Main; Possev, 1965; V.Kozlovskii. Собрание русских воровских словарей. В 4-х томах, New York, 1983; Ф. И. Рожанский. Сленг хиппи. Материалы к словарю, СПб. – Париж, 1992 и др.

Здесь уместно вспомнить Антони Берджеса и его беллетристический анализ сленга на русской основе в романе-утопии 1962 г. «A Clockwork Orange» (в русском переводе «Механический апельсин»). Изображая террор тинейджеров, разуверившихся в британском обществе, он наделяет их суггестивной чертой – «nadsat speech» – арго, основанное на русских корнях: gooly (гулять) «walk», neezhnies (нижний) «underwear», droog «friend», glaza «eyes» и т. д. Языковые отличия субкультур служат приемом сопоставления английского и русского, западного и советского общества, при этом картина перевернута: в Англии этого нет, но молодежь в СССР, действительно, фактически отстранилась от общества, стала враждебной к нему. Заметив эту тенденцию субкультуры подростков, Берджес прозорливо предсказал нынешний молодежный интержаргон. И – шире – наводнение англицизмами русского языка в целом.

Эта тематика оригинально развита в книге исследователя языка и культуры разных молодежных группировок, прежде всего, музыкальных, вокальных и танцевальных, проявляющих себя в городских надписях: J.Bushnell. Moscow Graffiti: Language and Subculture (Boston, 1990).

2.2. Либерализация языка на волне демократизации общества ярче всего проявляется в массовой коммуникации крайне левой направленности, все сильнее тяготеющей к разговорно-доверительной и даже грубовато-просторечной тональности.

Дикие формы это принимает в отношении к ругательствам, «матерному языку», который, вопреки всем грозным протестам, извечно живуч в русском устно-речевом быту (см. F. Dreizin, T. Priestly. A Systematic Approach to Russian Obscene Language. «Russian Linguistics», 1982, 6/2). Это традиционно даже по названию «непечатное слово» сегодня просто рвется на страницы ряда «демократически-свободных» независимых газет (например, «Курантов», в которых, скажем, только в январских номерах за 1993 год встречались беныть, сука, падла, мерзавец, сволочь, гадина и др.). Неким оправданием здесь служит мысль, высказанная одним общественным деятелем: «Для оценки положения в стране нет слов! Остались одни выражения» (АиФ, 1991, 9).

«Нравы наши и язык становятся все разнузданнее… Матерятся очень приличные с виду молодые люди – студенты, матерятся и миловидные девушки… На днях по ТВ передавали, как в Санкт-Петербурге играют спектакль какого-то драматурга, весь основанный на матерщине, и зрители перестают ее замечать, следят только за развитием сюжета. Сын нашего соседа, первоклассник, в семье которого не позволят себе материться, вдруг произносит нецензурное слово. «Откуда? Где ты его слышал?» – «А наша учительница по хореографии так сказала» – обоснованно жалуется журналист в заметке «В классе, как в зоне» и вопрошает: «Это что, уже узаконено? Или при помощи ТВ, театра, некоторых бойких газетенок подобное становится нормой, и мы теряем и себя, и свой язык?» (Изв., 17.2.93).

И в самом деле, чего же ждать, если в Верховном совете страны возможно, например, такое: Послал на три буквы… Как сказал народный академик Хасбулатов: «Нельзя и рыбку съесть, и…» И зал счастливо рассмеялся (МН, 1992, 51–52).

Еженедельник «Новый взгляд», издание газеты «Московская правда», без всякого стеснения как в письмах читателей, так и в статьях своих журналистов употребляет выражения вроде: судьба страны решается, бля, а им насрать; за державу, блин, обидно; цель этой паскудины – это растление молодежи; секс у нас теперь, конечно, есть, но секс наш, совковый, когда скидывают одежку, а не раздеваются, трахаются, а не любят; передайте этой суке; пошли все на хер; много у каждого говна, но у вас оно прет наружу; ссы в глаза – все божья роса; чувствуешь себя вместе с вами в дерьме. Один из читателей-критиков еженедельника справедливо пишет: «В вашем “Новом взгляде” превалирует грязь, бульварная мова, которой и вы сами не брезгуете… Читая “Новый взгляд”, трудно отделаться от мысли, что находишься рядом с отхожим местом». В другом письме, похвальном для издания: «О мате и прочей ругани. Люди разные. Наверно, в крови заложено – у некоторых внутренняя тяга к добру, правоте, “правильности”, а у других – к плохому, к грязному, к хулиганству. Таков уровень вашей культуры – пусть будет так. Ценно, что вы делаете…» (все выписки сделаны из номера 51 за 1992 год).

Психолог, журналист, преподаватель факультета журналистики МГУ ничтоже сумняшеся пишет в популярной газете: «речь пойдет о соитии, сношении, совокуплении, коитусе, слиянии, взаимопроникновении, соединении, или, как любят выражаться молодые, о трахе! Безвкусица? Согласен! Но ведь говорят же, говорят: пойдем и потрахаемся… Я могу сделать вид, что не слышу этих слов, не замечаю ничего. Но слово есть, его любят, произносят вполне интеллигентные люди. Оно не матерное, не ругательное, не оскорбительное, оно, если угодно, своеобразный знак нашего нервного времени» (ВМ, 17.9.93).

Естественно, что отношение к подобной речевой манере и особенно к ее защитникам весьма неоднозначное, но, как это не удивительно, отнюдь не стопроцентно отрицательное. Так, поставленная у нас в январе 1993 г. пьеса «Игра в жмурки» насыщена русским нецензурным сленгом. По мнению многих авторитетов, это не эпатирует публику, но «выполняет роль предлагаемых обстоятельств»: двое «гебистов» выясняют отношения друг к другу, к жизни и смерти. Актеры признаются, что в начале спектакля преодолевают психологический барьер, чтобы произнести первое матерное слово, однако смущение быстро проходит: одновременно страшный и смешной диалог двух одиноких и несчастных героев увлекает, ярко раскрывает экзистенциальную драму «потерянного поколения» (Коммерсант, 12.1.93).

Также и пьеса Нины Садур «Частное будущее, или Черти, суки, коммунальные козы», возводящая социалистический абсурд в превосходную степень, требует «абсолютного реализма от исполнителей» (Пьеса поставлена студтеатром МГУ. Куранты, 1993, 19). «Великий и могучий русский мат» является, по словам критика «главным выразительным средством» спектакля «Игра в жмурки» (Экстра-М, 1994, 41).

Для вкусового настроя нынешнего общества показателен явно немыслимый несколько лет тому назад выход в свет «Толкового словаря современных разговорных фразеологизмов и присловий» В. П. Белянина и И. А. Бутенко (М.: Российский институт культурологии, 1993), в котором собраны шутливые, остроумные фразы, пословицы, цитаты, переделки с явной ориентацией на нелитературность. В «Вводных замечаниях» авторы особо оговаривают наличие в словаре выражений, «обычно допустимых лишь при крайне фамильярных отношениях собеседников… в которых содержатся явные упоминания или более или менее явные намеки на уродства, гениталии, половой акт, экскременты». Словарь быстро разошелся, и авторы поспешили подготовить его расширенное и исправленное издание под заголовком «Живая речь. Словарь разговорных выражений» (М., 1994).

История этой книги, если верить заметке в газете «Сегодня» от 22.7.94, такова. Прибывший в Россию иностранец наивно полагал, что выучил русский язык в совершенстве, но не мог понять московскую публику. Тогда он, «задействовав знакомого журналиста, отправился в ближайшую пивную, где организовал приличествующую дозу всем присутствующим, после чего включил диктофон». Записанное филологи обработали, спонсором явился фонд Сороса, и этот труд пользуется громадным спросом, особенно у русскоязычной эмиграции. Ей особенно приятно узнать, что на родине жизнь бьет ключом, и все по голове.

Подобные словари, отвечая сегодняшнему языковому вкусу, оказались товаром, который хорошо идет. Появился объемистый «Словарь московского арго: Материалы 1980–1984 гг.» В. С. Елистратова. Ср. также: И. Юганов, Ф. Юганова. Русский жаргон 60-х – 90-х годов (М., 1994); В. Шляхов, Е. Адлер. Русский сленг (New York, 1995). В сущности, подобных работ, особенно выпущенных за рубежом (см. хотя бы: A.Flegon. За пределами русских словарей. London: Flegon Press, 1973; D.A.Drummond, G.Perkins. A Short Dictionary of Russian Obscenties. Berkely, 1973), по большей части худшего в лингвистическом плане качества, появилось много, что, конечно, вызывает и отрицательную реакцию читателей, видящих в них не просто констатацию, а злонамеренную попытку узаконения арготизации литературного языка.

Как бы предчувствуя надвигающееся опросторечивание языка, архиепископ Вологодский еще в разгаре перестройки выступил со статьей «Против сквернословия», в которой бичевал тех, «кто не умеет обходиться без мата, как не может без курева или выпивки», и напоминал христианскую заповедь: «никакое гнилое слово пусть не исходит из уст ваших» (Пр., 22.8.88).

В большинстве случаев, однако, возмущенные голоса не обременяют себя анализом и ограничиваются восклицаниями вроде «В какой еще стране разговорная речь переполнена до отказа вводным сквернословием?!» (РВ, 25.9.93). «Порчу языковых нравов», «ренессанс площадного языкотворчества» некоторые объясняют довольно абстрактно социальной смутой: «Окопный мат и лагерная феня проникают в устную речь и печатный текст как бы на вполне законных основаниях… Словарные запасы, как и запасы воды, пополняются перед трудным изнурительным переходом. Реформисты пытаются совершать революции в языке, чтобы легче было обращать в свою веру» (Изв., 4.2.95).