Текст книги "Жизнь. Кино"

– Ну, конечно, я люблю химию, – неуверенно сказал я вожаку.

– Так вот, во ВГИК никто тебя не возьмет, а в Менделеевку таких, как ты, даже приглашают.

– Кто? – удивился я.

– Факультет 138 приглашает!

– А чему там учат? – осторожно поинтересовался я.

– Вот приедешь в Москву и узнаешь. Главное, вызов есть! – парень показал мне роскошную, глянцевую бумагу. На бланке было написано: «Московский химико-технологический институт имени Менделеева». А пониже значилось: «Вызов-приглашение гр-ну…» и зиял пробел для фамилии приглашенного.

– Повезло тебе, медалист, прислали одно место на всю область! – позавидовал вожак.

– А, все-таки, что же это за факультет? – повторил я.

– Так заполнять на тебя или нет? – рассердился парень.

– Заполнять, заполнять, – поспешил я.

Уже у выхода из кабинета я вдруг остановился, потому что вспомнил о неразрешимой проблеме с санобработкой.

– Ну, это пустяки, – успокоил комсомолец, – это мы решим. Главное, чтоб было красиво напечатано! – парень подмигнул и заправил лист в пишущую машинку.

– Народ верит печатному слову! – вожак выдернул лист из машинки, быстро расписался и подал бумагу мне. На бумаге было напечатано крупными буквами: «Справка. Тов. Мельников В. В. обработку прошел. Зам-Тюмь-Сан». И далее, в скобках, меленькими буквами: «Желдораг». Внизу стояла неразборчивая подпись.

– Чем непонятнее, тем лучше, – объяснил мой благодетель, – нужную дату проставишь сам. Эту справку я успешно предъявлял потом во всех инстанциях в Тюмени. Предъявлял ее милиционерам, военным патрулям, в поездах, на станциях и полустанках. А позднее, я предъявлял ее и в Москве. Выяснилось, что Москва только слезам не верит, а липовым справкам она свято верит, как и вся Россия.

Я пришел к знакомым в лагерь перемещенных лиц уже другим человеком. Человеком с Пропуском! Все поздравляли меня, завидовали и давали советы. Я поделился радостью и с самаровским знакомцем Колей. Он был значительно старше меня, но в войну от армии был освобожден, потому что с детства прихрамывал. Я даже не знал его фамилии. В Тюмень Коля приехал по каким-то своим делам. Все мужчины после войны донашивали военную форму и прихрамывающий Коля с медсанбатовской палочкой ничем не отличался от фронтовиков-инвалидов. Инвалидов жалели и побаивались, так как среди них попадались контуженные и психически неуравновешенные. Коля по секрету сообщил мне, что знает тупик, в который перед отправкой всегда ставят московский вагон.

Мы тут же разработали замечательный поэтапный план. Первый этап – покупка билета. Сначала мы осмотрели место действия. Билетная касса на тюменском вокзале – это глубокий тоннель-бойница, завершающийся глухой дверцей. Дверца открывается только перед прибытием поезда. Подойти к кассе вне очереди невозможно. У кассы денно и нощно стоят, сидят и лежат безбилетные пассажиры. Они живут у кассы неделями, знают друг друга в лицо и в час открытия окошечка очень агрессивны.

Решили действовать так: я со своими вещами буду стоять неподалеку, а Коле вручу деньги и документы. Когда час икс наступит и безбилетники столпятся у окошечка, Коля начнет размахивать палкой и закричит дурным голосом: «Разойдись! Убью!» Я, со своей стороны, буду кричать: «Контуженный! Контуженный!» Первый этап прошел успешно. Народ шарахнулся, а Коля оказался первым у кассы. Вскоре он вынырнул из толпы встрепанный и красный, в кулаке у него был билет.

– Теперь я – к вагону, а ты – на платформу! – крикнул Коля, схватил мой узел и исчез. В узле из полосатого тика у меня было одеяло, бельишко и главная ценность – зимнее пальто. Согласно второму этапу, я должен был освободиться от неудобного, громоздкого узла, а Коля, проникнув через окно в пустой вагон, должен занять для меня место. И вот, я на платформе. Жду поезда. Звонит колокол. Паровоз «Иосиф Сталин» свистит и приближается к платформе. Из зеленых вагонов выскакивают с чайниками дальние пассажиры. Скоро произойдет самое главное – прицепят наш вагон.

Наконец, вагон цепляют, к нему кидается толпа с детьми, узлами и чемоданами. Но происходит какая-то заминка. На подножке стоит милиционер с малиновым шнуром на шее и кричит в толпу одно и то же, как заведенный: «Вагон укомплектован! Вагон укомплектован!» Через вагонные окна видны люди, много людей – лица, головы, рты. Люди спрессованы в единую шевелящуюся массу и беззвучно друг с другом переругиваются.

Не одни мы с Колей, оказывается, были такими умными – к тупику пробрались и другие. Они набились в вагон и выходить не пожелали. Тогда вагон объявили «укомплектованным», а двери проводник запер на ключ. Звякнули буфера. Прозвонил колокол. Далеко впереди откликнулся паровоз. Вагон медленно поплыл. Проплыл в окне и мой полосатый узел, и Колино лицо. Коля изображал отчаяние, но как-то неубедительно. Ни узла, ни Коли я больше никогда не видел.

Я стоял на платформе с одним заплечным мешком и дико озирался. Подошел милиционер, потребовал документы. Я объяснил, что меня обокрали. Милиционер ознакомился со справкой о том, что я «обработан» и рассмеялся: «Это уж точно, что обработан! Не зевай – сам виноват!» К тетке я не вернулся, чтобы избежать ее причитаний, и отправился к перемещенным лицам. Там жила семья моего одноклассника – ссыльного поляка Стасика Закревского. Вся семья была дома, т. е. у костра. Они пекли картошку на ужин. Поляки долго ахали и лопотали по-своему. Потом Стасик перевел, что все они советуют мне попробовать ночью влезть в «пятьсот веселый». С детьми и вещами они сами не решаются, а вот я, поскольку оказался теперь без вещей, может быть, налегке и проскочу.

Я слышал уже про «пятьсот веселый». Это состав, сформированный из солдатских теплушек, в них перевозили войска на фронт и с фронта. После окончания военных действий такие составы стали использовать для перевозки штатского населения, чтобы разгрузить сумасшедший послевоенный пассажиропоток. Поначалу эти поезда пробовали включать в регулярное движение, их нумеровали: «пятьсот первый, пятьсот второй» и так далее, но вскоре теплушечных составов стало много и они стали передвигаться по стране без всякого порядка и расписания. С тех пор, их и стали звать «пятьсот веселыми». Можно было во Владивостоке влезть в «пятьсот веселый» и беспрепятственно эдак через месяц доехать до Москвы. В вагонах сохранились солдатские нары, а пассажиры сами обеспечивали себя удобствами – запасались соломой для мягкости, а также едой и водой в меру предприимчивости. Никаких документов и билетов здесь никто не спрашивал. Про санобработку даже и не слыхивали. Поезда эти останавливались, как правило, на отдаленных путях, и, когда будет прибытие-отправка, толком не знал никто.

Мне посоветовали ждать «пятьсот веселого» сегодня ночью, на подъездных путях у входного семафора. Пробираться в темноте, спотыкаясь о рельсы, подлезая под вагоны, было страшновато. То и дело с грохотом проносились мимо военные эшелоны. Вдалеке иногда постреливали. Это патрули отпугивали желающих поживиться казенными грузами. Почти перед рассветом я оказался у входных семафоров. Когда один из них поднял со скрипом железную руку, вдали показался теплушечный состав. Паровоз, пуская пары, остановился как раз около меня. В передних теплушках раздвинулись двери, и из них посыпался народ. Женщины и дети выпрыгивали по одну сторону вагонов, а мужчины – по другую. Сотни людей тут же принялись торопливо справлять большую и малую нужду.

Я подошел к одной из теплушек и влез в открытую дверь. Никто меня не окликнул и даже не пошевелился. Я влез на нары, в самый темный и дальний угол и зарылся в солому. Послышался паровозный гудок, потом раздались голоса возвращающихся пассажиров. Кто-то рядом толкнул меня в бок. Я не шелохнулся. Тогда этот кто-то просто меня отодвинул и лег рядом. Лязгнули буфера, и вагон медленно тронулся.

Факультет 138

Я долго лежал неподвижно и ждал, но, в конце концов, уснул и высунул голову из соломы, когда уже было светло. Поезд шел быстро. В открытых дверях теплушки мелькали деревья и столбы. Рядом со мной на нарах сидел пожилой мужик в ватнике и косоворотке. Он вдумчиво ел вареную картофелину и запивал из жестяной кружки.

– Ночью сел? – спросил мужик.

– В Тюмени, – ответил я.

– А куда?

– В Москву.

– Я тоже в Москву. Ты к старшому подойди, предъявись – у нас такой порядок.

Я подошел к парню в офицерском кителе без погон и рассказал о себе.

– Слушай внимательно, – сказал старшой, – не курить! Везде солома. Вспыхнет на ходу, и всем конец. Я назначаю дневальных – за кипятком бегать и за барахлом присматривать. Приказы исполнять! О чужих сразу докладывать. Все!

Сосед в ватнике оказался более словоохотливым. Он рассказал, что едет уже пятый день от самого Челябинска, что он литейщик с «Серпа и молота», вернее, был литейщиком, а теперь отпущен из трудармии по болезни. Я спросил у литейщика, где находится в Москве киноинститут.

– Вроде, где-то за сельхозвыставкой, – ответил литейщик, – но ты туда не поступай, институт не солидный, а поступай лучше на «Серп и молот» – я посодействую.

В вагоне народ гадал, каким маршрутом пойдет наш «пятьсот веселый» – через Казань или через Ярославль. Всех это очень волновало. От маршрута зависели дальнейшие пересадки и другие дорожные мытарства. У меня в вещмешке была купленная на тюменском базаре буханка хлеба, два огурца и приобретенная за бешеные деньги банка американской тушенки. Я отрезал ломоть хлеба, вскрыл тушенку и предложил соседу. Сосед наотрез отказался. «Это хорошо, что угощаешь, – похвалил литейщик, – только больше этого не делай – кто знает, какая будет твоя дорога. В пути все бывает!» В том, что жизнь непредсказуема, я убедился еще в Тюмени, когда перед походом на рынок проверил свою наличность. Сняв сапог, я вытащил стельку, под которой хранились деньги. Но от долгого хождения по Тюменским инстанциям красненькие тридцатки стерлись и профиль вождя на многих из них непоправимо поблек. Я обеднел примерно наполовину, а приобретение тушенки разорило меня окончательно. На будущее, по совету литейщика, я стал делить свою провизию на маленькие порции и ел только раз в день. Сколько таких порций у меня получится и сколько дней еще предстоит провести в теплушке, я не знал.

«Пятьсот веселый» пошел не через Казань, а через Буй – Ярославль. Одни пассажиры горевали, другие радовались. «А нам с тобой все равно, – сказал литейщик, – в России все дороги на Москву!» Сторонясь Ярославля, наш поезд миновал желдорузел Всполье и прямым ходом устремился к столице. Мы сидели в дверях теплушки, и литейщик, как знающий человек, рассказывал мне всякую всячину. «Сейчас будет Александров, – говорил сосед, – сто первый километр! Сюда ссылают всяких мазуриков и оппортунистов!» Кого называл оппортунистами мой знающий попутчик, было непонятно.

В Москву «пятьсот веселый» пришел, конечно же, ночью. Мы с литейщиком долго плутали в неразберихе станционных путей и составов. Потом мы неожиданно и как-то сразу вышли к платформам Казанского вокзала. Москвичи спешили к утренним электричкам. «Господи! Москва!» – сказал литейщик и заплакал. Про меня он сразу же забыл и пропал в толпе. Я пристроился на длинной скамье в переполненном зале ожидания и стал обдумывать свои планы. Прежде всего, нужно было отыскать Менделеевку. Я подошел к справочному бюро и неожиданно для самого себя спросил: «А как проехать к институту кинематографии?» Мне дали бумажный квадратик с адресом, и я поехал через огромный незнакомый город разыскивать безвестную улицу Текстильщиков.

Я долго трясся в набитом москвичами утреннем трамвае. На приезжего в мятой одежде и с остатками соломы на спине поглядывали с брезгливой осторожностью. От Рижского вокзала и к Ярославскому шоссе трамваи почему-то не ходили. Тогда я пошел пешком. Трамваи не ходили, оказывается, потому что большой пустырь перед сельхозвыставкой и до самого села Алексеевского заставлен был солдатскими палатками, танками и пушками. Здесь шла подготовка к параду в честь победы над Японией. К вечеру я, наконец, добрался до этой самой улицы Текстильщиков и отыскал дом номер один «бэ». Среди окраинных заборов и складов высилось серое здание с квадратными колоннами. У входа была надпись: «Киностудия Союздетфильм». Я обошел дом и нашел другой вход. На стене висела табличка: «Всесоюзный Государственный институт кинематографии». Входные двери были забиты фанерой. Я, на всякий случай, по фанере постучал. Дверь неожиданно открылась, и вышел старик в поношенной милицейской шинели.

– Чего? – спросил старик.

– Мне нужно в киноинститут, – сказал я.

– Осенью приходи!

– Так уже осень!

– Значит, через год приходи. С эвакуации еще не вернулись! Не видишь, что ли?

И сторож захлопнул дверь. Каким все же дальновидным оказался тюменский комсомольский начальник! Поздней ночью я брел по тверским-ямским переулочкам к Менделеевке. У фундаментальной проходной я позвонил. Отворил охранник в добротной форме с малиновыми петлицами.

– Приезжий? Факультет 138? – спросил охранник.

Я кивнул. Охранник провел меня по коридору и впустил в комнату, где стояли по-армейски заправленные койки.

– Выбирай любую и ложись, – приказал охранник, – явка в приемную к девяти ноль-ноль!

Ровно в девять я был уже в деканате факультета 138. В комнате ожидали будущие студенты. Все это были приезжие парни. Девчонок не было. Меня вызвали третьим.

– Мельников? Тюменская область? Документы!

Я предъявил человеку с малиновыми петлицами мои бумаги. Столичный малиновый внимательно просмотрел приглашение, копию аттестата и мое временное удостоверение личности. Удостоверение он рассматривал долго. Потом, наконец, отдал бумаги пожилому дяденьке в штатском. Штатский встал и вручил мне уже заполненный студенческий билет: «Поздравляю тебя, Мельников Виталий Вячеславович, с зачислением на первый курс нашего факультета 138. Желаю всяческих успехов! Направление в общежитие и продовольственную карточку получишь в комнате сорок один! Второй этаж!» Я молчал, потому что рассчитывал все-таки узнать, чему учат на факультете 138. «Что же ты стоишь? Ступай! Действуй!» – приказал штатский.

Я поселился в длинном шестиэтажном корпусе студ-городка в Головановском переулке. Всю войну корпуса эти простояли пустыми, потому что студенты воевали. Теперь в общежитии делали срочный косметический ремонт и завозили кровати. Всюду пахло скипидаром и масляной краской. Заселением и ремонтом шумно распоряжался комендант Повидло. Фамилия у него была другая, но студенты с первого дня закрепили за ним такое прозвище. Это был бодрый усач с замашками ротного старшины. Говорил он с сильным южнорусским акцентом. Сейчас все свои силы и энергию Повидло отдавал борьбе с клопами. Учебный процесс пока пришлось вообще приостановить. Оголодавшие за время войны и впавшие в спячку клопы очнулись от ремонтных запахов и учуяли появление молодых полнокровных студентов. В первую же ночь клопы устроили пиршество. Искусанные студенты не спали и чесались до утра. Комендант принял меры и залил керосином все подозрительные щели. Он также засыпал все и вся антиклопиным порошком «перетрум».

Но передышка была короткая и временная. Видимо, клопы из нашего корпуса подали весть собратьям из соседних, пустующих корпусов. В следующую ночь началась вакханалия. Все преграды, отравы и ловушки, которые приготовил для клопов Повидло, враги обходили с легкостью. Например, хитрый Повидло придумал ставить ножки наших кроватей в консервные банки и наливать туда керосин. Так он предполагал лишить этих тварей возможности перебираться с пола по кроватным ножкам в постели. Но клопы, пережившие войну, проявили смекалку. Они подползали по потолку и, выбрав позицию, пикировали на вкусных студентов сверху. Доведенный до отчаяния студент Лёша Петровский густо посыпал «перетрумом» простыню, плотно закрылся с головой и попытался уснуть. Его увезли на «скорой помощи» с «опасным для жизни токсикозом». А клопы, как ни в чем не бывало, жили прежней деятельной жизнью. Тогда бессонные студенты переселились на плоскую крышу корпуса. Осень выдалась теплая, студенты – народ неунывающий, и поэтому с крыши всю ночь теперь неслось хоровое пение. Потом кто-то придумал танцы под радиолу, а тут уж было недалеко и до аморалки.

Однажды ранним утром на крышу общежития поднялась специальная комсомольско-профсоюзная комиссия. Она застала возмутительную картину – утомленные ночным бдением студенты и студентки спали на крыше вповалку, без различия полов и факультетов. Тогда явилась еще одна комиссия. Она состояла из солидных, ученого вида товарищей, вперемешку с малиновыми.

– Ну уж, твои-то с клопами покончат. И не только с клопами! – сказал мне Лёша Петровский.

– Кто это «мои»? – удивился я.

– Да, твои, со спецфака 138! Своих не узнаешь?

Таким неожиданным образом я познакомился со спецификой родного факультета. Здесь готовили будущих специалистов в области создания и производства ОВ, т. е. отравляющих веществ. Теперь многое становилось понятным: и посулы тюменского вожака, и повышенная стипендия, и набор студентов из отдаленных областей. Столичные мамы и папы быстро распознали бы, что к чему, и не отдали своих деток на эдакое дело.

Между тем, начался учебный процесс. Я добросовестно преодолевал начерталку, сопромат, усиленный курс химии. Учился я, по инерции, хорошо, как мама велела. В комнате мы жили вчетвером. У одной из кроватей всегда стояла сияющая кожей и никелем нога, а над другой висела скрипка. Владельцем протеза был фронтовик Михаил, а с помощью скрипки терроризировал общежитие Лёша Петровский. Он был скрипач-любитель. У меня личного имущества не было по известным причинам. Все, что считал ценным третий сосед, Коля Грешищев, всегда заперто было в его тумбочке на аккуратный замочек. По ночам Коля отпирал тумбочку и что-то жевал под одеялом. Жадность свою Коля не скрывал и даже гордился ею. О себе он говорил стихами: «Русский я мужик простой – вырос на морозе!» Была еще одна койка – пустая. Она числилась за профсоюзным активистом Борькой Гуттенбергом. Он появлялся у нас, извлекал из толстого портфеля всякие профподачки: плитки гематогена, талончики УДП – усиленного дополнительного питания, и с деловым видом снова исчезал. Жил он под Москвой, в Подольске, с мамой и папой.

Однажды, когда я вечером готовился к семинару по химии, а в комнате мы были только вдвоем с Михаилом, он вдруг спросил:

– Ну что, букварь, стараешься?

Букварями в Менделеевке называли первокурсников. Я кивнул утвердительно.

– Я бы на твоем месте не переутомлялся.

И Михаил, где намеками, а где и впрямую, объяснил, что меня ждет на спецфаке.

– Во-первых, – пообещал он, – после первого семестра тебя засекретят, возьмут подписку о неразглашении, присвоят воинское звание и ты, согласно твоей специальности, поедешь вдыхать иприты с льюизитами, куда Макар телят не гонял. Ты зачислен по направлению?

– По комсомольскому, – подтвердил я.

– Тогда дело обстоит еще хуже. Если ты теперь откажешься, могут пришить и политику. У тебя как с соцпроисхождением? Учти, что при засекречивании перетрясут всех твоих родственников до седьмого колена. А если что не так или что-нибудь ты утаил, тебя просто посадят и тогда ты, все равно, поедешь вдыхать тот же иприт, но уже как заключенный.

– А как же быть? – потрясенно спросил я.

– Прежде всего, не высовываться!

– Не посещать занятия?

– Такое здесь не проходит! Но ты постарайся учиться похуже, потом еще хуже, потом – совсем плохо. Если повезет, могут отчислить. Тупицы и на спецфаке не нужны!

Через месяц меня вызвали в деканат и сделали предупреждение за небрежное исполнение лабораторных работ. Вскоре на меня пожаловалась англичанка – у меня было карикатурно-плохое произношение. Ей даже показалось, что я ее передразниваю. Постепенно за мной установилась репутация ленивого среднячка-недотепы.

– Для изгнания со спецфака этого мало! – инструктировал меня Михаил.

– Может, слинять с октябрьской демонстрации? – предложил я.

– Нет! Только не это! – ужаснулся он.

Между тем, систематически увиливая от занятий, я оказался в рядах отстающих уже естественным путем. Через месяц меня лишили стипендии за неуспеваемость.

– Молодец! – похвалил меня Михаил и одолжил денег.

Одолженные деньги быстро кончились, а стипендию мне не восстановили. У Михаила была невеста Вера. Она жила в нашем общежитии, но на другом этаже. Заботливая Вера постоянно варила для Михаила суп и оставляла кастрюлю под подушкой для сохранения тепла. Теперь Михаилу пришлось со мной делиться и супом.

– Ничего, – подбадривал меня сосед, – мы своего добьемся!

Подходил к концу решающий семестр, а меня в деканат больше не вызывали. Староста курса проскакивал мимо меня, не поднимая глаз. Наконец, еще через месяц, к нам в комнату пришел из института торжествующий Михаил.

– Поздравляю, – сказал он, – висит приказ о твоем отчислении!