Текст книги "Двойник Цезаря"

Глава VI. Non bene olet, qui bene sempre olet[9]9
  Non bene olet, qui bene sempre olet (лат.). Нехорошо пахнет тот, кто всегда хорошо пахнет.


[Закрыть]

Одним из самый младших членов круга патрициев и всадников, одержимых жаждой радикальных перемен, был Квинт Курий, неугомонный импульсивный малый, жизнелюбивой натуре которого более всего подходил бы девиз «Varietas delecat» (Разнообразие доставляет удовольствие).

Его легкомысленную голову вряд ли когда-нибудь посетила мысль участвовать в оппозиционном кружке, если бы в это время по инициативе цензоров его не вывели из состава сената за аморальное поведение.

Дело было в том, что, в отличие от других сенаторов, которых тоже не были образцом добродетели, Квинт потерял всякую меру в поисках удовольствий и наслаждений. Подобно закоренелому пьянице, которому для поднятия тонуса требуются все новые и новые возлияния, он испытывал постоянную, почти болезненную потребность в развлечениях и забавах. А поскольку единственной, но весьма существенной помехой для удовлетворения его чрезмерных желаний была вечная нехватка денег, то однажды в голову Курия пришла счастливая, как он считал, мысль совместить, подобно куртизанкам, приятное с полезным, то есть получение удовольствий с решением денежного вопроса: он принялся обслуживать тех знатных матрон, чья молодость близилась к закату и которым смертельно наскучили их престарелые или вечно занятые своими делами мужья. А поскольку среди рогоносцев оказалось несколько сенаторов, то все дружно проголосовали за лишение его сенаторского звания…

Нельзя сказать, что катилинарии с восторгом восприняли факт пополнения своих рядов вечно надушенным франтом. Но широта натуры Квинта, его веселый нрав и неиссякаемое остроумие вскоре сделали его всеобщим любимцем и незаменимым организатором веселья во время шумных застолий, и первоначальное предвзятое отношение к нему постепенно сошло на нет.

Однако именно Курию, если верить Саллюстию, суждено было сыграть роковую роль в судьбе Катилины, да и всего кружка.

Случилось так, что избалованный женщинами, Квинт Курий в один прекрасный момент сам вдруг потерял голову от страсти. Объектом, вызвавшим его маниакальную одержимость, стала та самая Фульвия, имя которой он упомянул при уличной встрече с Катилиной. Это была необычайно красивая и столь же развратная особа из аристократического рода, давно оставившая мужа и жившая в свое удовольствие. Под ее окнами вечно толпилась золотая молодежь, читая ей стихи и распевая любовные песни, и редкий день в ее доме обходился без вечеринки с обильным возлиянием вина и всевозможными любовными утехами.

Для Фульвии встреча с Курием явилась одним из проходных эпизодов, каких в ее жизни было больше, чем лепестков роз, которыми она имела обыкновение посыпать перед сном свою постель.

Курий же, напротив, после первой ночи, проведенной с беспечной красоткой, был совершенно очарован ее прелестями, ее независимым нравом и царившей вокруг нее атмосферой всеобщего поклонения и обожания. А то обстоятельство, что Фульвия не проявила к нему ровным счетом никакого интереса, разожгло в его сердце такую страсть, какой он сам от себя не ожидал, и Курий начал всеми способами домогаться благосклонности гетеры.

Поскольку единственное, что могло на время растопить холодность красавицы, были дорогие подарки (Фульвия, давно осознала, что в этом мире лишь богатство может обеспечить женщине независимость), то Квинт принялся тратить все деньги и драгоценности, которые попадали ему в руки, на то, чтобы удовлетворить очередной каприз своей возлюбленной.

Никогда раньше ему не приходило в голову, что все ювелиры Рима работают на женщин. Именно для их изнеженных рук они делали золотые браслеты в виде змеек с глазами из сапфиров или в форме отчеканенных из золота маленьких виноградных листьев; для их стройных ног они ковали серебряные витые браслеты, изящно ниспадавшие на щиколотки; для их тонких пальчиков они делали всевозможные кольца – из янтаря, слоновой кости, из оникса и сердолика, не говоря уже о золоте и серебре; для их изящных ушек они отливали и чеканили золотые и серебряные сережки в виде больших и маленьких капель, полушарий, серпа луны и маленьких бутонов роз; для их длинных, струящихся волос они вырезали из слоновой кости причудливые шпильки, делали всевозможные костяные пряжки и заколки; для их гибких запястий и лебединых шей обтачивали и шлифовали бусы из стекла и редких камней, а чтобы привлечь женский взор, создавали украшенные диковинными узорами флаконы для благовоний и коробочки для драгоценностей.

Из всех украшений Фульвия более всего любила получать в подарок сережки и кольца с крупным жемчугом или граненым изумрудом. Несколько с меньшим восторгом, но с довольной улыбкой она принимала от Курия берилловые бусы, опаловые браслеты и гарнитуры из разноцветного сардоникса, аметиста и других камней.

Но как только поток подарков иссякал, красавица тотчас охладевала к своему пылкому любовнику и решительно отлучала его от своего дома, предпочитая проводить время в обществе молодых лоботрясов, либо более состоятельных и щедрых поклонников.

Когда Курий, чей кошелек к этому времени основательно похудел, явился к ней однажды со скромным обсидиановым ожерельем, Фульвия заявила ему с нескрываемым раздражением, что он ей окончательно наскучил и что она ставит точку их отношениям. И тогда, пытаясь удержать ветреную любовницу, Курий принялся рассказывать ей о тайном обществе, в котором он состоит, и о том, что недалек день, когда к власти придут Катилина и его сторонники. И уж, мол, тогда-то он, Квинт Курий, тоже будет среди первых лиц государства и сделает для нее все, что она ни пожелает, построит для нее в самом престижном и красивом месте виллу, о которой она так мечтает, осыплет ее с ног до головы драгоценностями, подарит ей десятки рабов…

Продолжая расточать щедрые обещания, Квинт произносил свои тирады с такой убежденностью и страстью, что Фульвия в какой-то момент поверила ему и, поддавшись его увещеваниям, позволила ему остаться у нее на ночь.

Но, пробудившись поутру, ветреница поняла, что речи ее настырного поклонника – не более чем обыкновенная мужская уловка, на которую она, как дура, клюнула, и велела своим слугам не пускать больше в дом Курия, под каким бы предлогом он к ней не заявился. А вскоре и вовсе позабыла об этом нелепом эпизоде, закрутившись в водовороте новых забав и развлечений. К тому же Квинт после той ночи надолго исчез из ее поля зрения, очевидно, был занят лихорадочным поиском денег, а может быть, испугался того, что в состоянии опьянения и в порыве страсти наговорил лишнего.

И, возможно, Фульвия и вовсе забыла о болтовне Курия, если бы спустя несколько дней ее не навестил один из ее богатых поклонников – Марк Тулий Цицерон.

Как нередко случается с деловыми людьми, которым некому излить свои заботы и печали, великий оратор, разнежившись от вина и любовных ласк, принялся рассуждать вслух о возможном исходе грядущих выборов. И когда он произнес имя своего главного соперника Катилины, Фульвия тут же припомнила всё, что наговорил ей Курий, и рассказала, посмеиваясь, о том, что группа заговорщиков во главе с этим самым Катилиной готовит заговор. И что уж ему, Цицерону, точно несдобровать, если эти молодцы придут к власти, а его прекрасная Тускульская усадьба, возможно, достанется ей, так обещал ее странный поклонник.

Услышав все это, Цицерон необычайно оживился. Набросив на себя, будто тогу, постельную накидку, он начал возбужденно расхаживать взад-вперед по комнате, как это обычно случалось с ним в те моменты, когда он сочинял очередную речь или раздумывал о чем-либо.

– Послушай, Фульвия, заговорил, он, наконец, своим хорошо поставленным голосом. – Я оставляю тебе этот кошелек с систерциями а их там, поверь, немало и дам тебе еще десять раз по столько же, если ты выполнишь небольшую просьбу.

– Какую? спросила игриво Фульвия и, высыпав на постель монеты из цицеронова кошелька, принялась укладывать на своем белоснежном теле золотые кругляшки, создавая из них панцирную чешую.

– Просьба моя заключается в следующем, продолжал Цицерон тем же, свойственным его публичным выступлениям тоном. Но, осознав комичность ситуации, смолк и забормотал вполголоса. – Послушай, голубушка, я хотел бы попросить тебя вот о чем: все, что ты мне сейчас поведала, постарайся рассказывать повсюду своим приятелям и подружкам, слугам и рабыням, в термах и на базаре. Но не со смешками и ужимками, как ты мне сейчас об этом рассказывала, а на полном серьезе, закатывая глаза и замирая от ужаса. Ну, не мне тебя учить – ты такая великая притворщица и актриса, что сама кого угодно научишь… И добавь еще каких-нибудь ужасающих подробностей: что заговорщики, мол, хотят с четырех сторон поджечь город, отравить воду, перебить во сне всех уважаемых граждан…[10]10
  В античные времена политические оппоненты не стеснялись поносить своего соперника последними словами и нисколько не брезговали распространением через агентов влияния компрометирующих противника слухов и сплетен (Прим. автора).


[Закрыть]

– Что они составили списки тех, кого в ближайшее время предадут страшной мучительной смерти… Что они зарезали одного из своих сообщников и его кровью подписались под своей страшной клятвой, а потом ели его мясо, чтобы скрепить свой страшный союз! подхватила Фульвия, бурно жестикулируя руками подобно выступающим на площадях актерам.

– Вот-вот, одобрил ее фантазии Цицерон. Что-нибудь в этом роде. Чем нелепее слух, тем лучше. Скорей поверят. А я, повторяю, сполна вознагражу тебя за эту маленькую услугу.

– Ну, не такую уж и ма-аленькую, протянула Фульвия и, собрав монеты в ладони, стала осыпать ими свое обнаженное тело, изображая Данаю, к которой неугомонный и изобретательный Юпитер явился в виде золотого дождя. – Как ни как, решается судьба твоего консульства. Ты человек новый, из провинции, а тут, ты знаешь, не любят чужаков. Так что у Катилины достаточно шансов, чтобы обыграть тебя, если ты сейчас не уберешь его с пути. Верно?

– Ты много болтаешь, поморщился Цицерон. Если не согласна, так и скажи. Мне не составит труда найти другой вариант.

– Ну что ты сердишься, мой птенчик? засмеялась Фульвия и, протянув руки, привлекла сенатора к себе. Я все сделаю, как ты просишь, мой сладенький. У нас ведь с тобой схожие натуры: я продаю свое тело, а ты свой красноречивый язык. И если продажных женщин порой побивают камнями, то тебе твой язык когда-нибудь отрежут… Ну-ну, не обижайся, мой сладкоголосый!

– Да, вот еще что, – сказал Цицерон, освобождаясь от объятий куртизанки. – Это касается твоего дружка. Я имею в виду Квинта Курия. Не отвергай его пока.

– Ну, это уже слишком! – капризным голосом сказала Фульвия. – Он мне смертельно надоел мне своей назойливой любовью. И потом он так мажется духами, что просто дышать невозможно…

– Любовь моя, по-моему, ты хотела иметь в своем перистиле оригинальные фигурки для фонтанов. Так вот считай, что там уже стоят две очаровательные бронзовые статуэтки. Одна из них изображает девушку с амфорой, из которой будет литься вода, а другая – большого плачущего крокодила. И еще тебя ждет золотое кольцо с самым большим жемчугом.

– И что я должна сделать за это?

– Сущий пустяк – выведывать у Курия все, что он знает о Катилине… Но для начала я сам, пожалуй, встречусь с этим Курием под каким-нибудь предлогом…

На следующий же день Курий получил приглашение посетить дом Цицерона на Палатине. Лелея надежду на то, что эта аудиенция может быть связана с возможностью возвращения его в состав сената, Квинт облачился в лучшую тогу и в назначенный утренний час появился у цицеронова дома, который, впрочем, уместней было бы назвать дворцом.

Он постучал несколько раз молотком, висевшим у мощной дубовой двери, и вскоре в дверях появился рослый раб с грубым лицом, вероятно, галл или скиф. Раб молча провел гостя в кабинет Цицерона и оставил его там одного.

Время шло, а хозяин дома не спешил появиться. От нечего делать Курий начал вяло осматривать богатую обстановку кабинета оратора, переводя взор от живописных фигурок зверей к лежащим на столе рулонам книг. Наконец, занавеси на двери мягко распахнулись, и в проеме дверей показалась дородная фигура хозяина. Цицерон был одет в окаймленную пурпурной каймой тогу, тщательно оформленную красивыми живописными складками, очевидно, он собирался отправиться в сенат.

– Друг мой, начал он мягко, присаживаясь в кресло, стоявшее у стола, – я буду предельно краток.

– Я слушаю вас со вниманием, – почтительно произнес Курий, ожидая услышать какое-нибудь лестное для себя предложение.

– Я знаю, что вы посещаете иногда некую госпожу Фульвию…

– Да, я знаком с ней, ладони Курия впились в львиные головы на подлокотниках кресла.

– А о том, что вы поведали ей в последний раз, припоминаете?

– Значит, вы позвали меня потому, что…

– Вы догадливы, мой друг. Но, не бойтесь. О том, что вы наболтали там, никто из ваших таинственных друзей не узнает. При условии, конечно, что вы выполните мою маленькую просьбу. А именно – будете докладывать этой Фульвии о каждом шаге вашего предводителя, или как вы его там называете. В противном случае я немедленно сообщу обо всем кому надо. Вы понимаете, кого я имею в виду. А эти люди, поверьте, церемониться с вами не станут.

Курий готов был вскочить и наброситься на адвоката, но, заметив мелькнувшую за занавесками мощную фигуру скифа, бессильно опустился в кресло.

– Взамен же я готов оказать немалую и весьма приятную вам услугу, – продолжал, все так же улыбаясь, Цицерон. – Вы сможете продолжать встречаться со своей ненаглядной Фульвией. Мало того, я буду оплачивать все ваши с нею встречи. Так что делайте сами свой выбор. В любом случае передайте для начала своей пассии вот это.

И Цицерон протянул Курию золотое кольцо с жемчугом.

– И еще один совет, друг мой, – добавил он, когда Курий в мрачном настроении направился к двери. – Постарайтесь поменьше выливать на себя благовоний. Это не все любят…

Глава VII. Vae victis[11]11
  Vae victis (лат.). Горе побежденным.


[Закрыть]

В большом цирке с раннего утра шло представление, – его давал Юлий Цезарь, выставивший свою кандидатуру на должность верховного понтифика, – и Рим, как всегда случалось в те дни, когда в цирке шли игры, совершенно обезлюдел. Лишь солдаты патруля, кляня судьбу за то, что им выпал жребий дежурить именно в этот день, ходили хмуро по улицам, поглядывая на дома граждан, отправившихся развлекаться, нередко случалось, что, пользуясь отсутствием хозяев и слуг, темные личности норовили прибрать к рукам то, что плохо лежит.

Последнее время Катилина редко посещал цирк, но сегодня решил сходить посмотреть обещанные грандиозные бои, которые должны были начаться после обеда.

Уже за несколько кварталов до цирка он услышал рев беснующейся толпы, напоминавший немолчный шум водопада. Очевидно, в цирке завершались схватки между гладиаторами-новичками, которых выпускали на арену, предваряя «разминкой» большое представление. Эти бедолаги, чаще всего заканчивавшие в первом же бою свою гладиаторскую жизнь, были в основном из числа осужденных на смерть преступников. Им не полагалось ни щитов, ни доспехов, и бои между ними сразу же превращалось в массовую резню, потому что каждый меч рано или поздно достигал цели. Тех гладиаторов, что в животном страхе пытались бежать, тут же встречали служки, стоявшие у бортика, и, тыкая в обнаженное тело раскаленным железным прутом, заставляли несчастных развернуться и встретить смерть лицом к лицу. Белоснежная арена[12]12
  arena (лат.) первоначальное значение – песок; песчаное место.


[Закрыть] уже через несколько минут после начала такого ристалища покрывалась пятнами крови, и порой казалось, что на песке то там, то тут возникают островки алых цветов-эфемеров.

Как ни странно, но именно это примитивное и жестокое зрелище, где не могло быть и речи о каком-то искусстве боя, сильнее всего возбуждало эмоции зрителей…

Катилина вошел в цирк на последних минутах кровавого побоища, и, растолкав толпившихся в проходе плебеев, которым не досталось мест на трибунах, пробрался на скамью для сенаторов. На местах для матрон он заметил Семпронию, которая выделялась среди других женщин своей броской красотой и, подняв руку, едва заметным движением поприветствовал ее. Семпрония ответила ему легким кивком головы и вновь устремила взор на арену.

Завершавшееся на арене действо привело зрителей в настоящее неистовство. Кто-то, вскочив со своего места, прыгал, воздевая руки к небу, кто-то дико кричал, кто-то в исступлении кусал себе руки, рвал волосы, кто-то просто дрожал от переживаемых им страстей.

«Скажи им, что бои в Риме с сегодняшнего дня отменяются, – подумал Катилина, – и они тут же разнесут вдребезги цирк, устроят бунты или сами перережут друг друга глотки. Как пьяница не в состоянии прожить без глотка вина, так эти люди уже не могут жить без вида крови».

Он снова бросил взгляд на первые ряды амфитеатра. Даже издали было видно, как некоторые матроны бьются в истерических конвульсиях, стонут и вскрикивают сладострастно от испытываемого ими при виде крови острого сексуального возбуждения. Пользуясь их полувменяемым состоянием, похотливые старцы и развратные юнцы, подбирались к ним поближе и принимались их тискать, гладить и целовать в укромные места. Всех как будто охватило коллективное безумие.

Внизу, под трибунами, бесновались, выли, корчили невообразимые гримасы странные типы, при виде крови впадающие в настоящий транс. Как мухи роятся у навозной кучи, так и эти извращенцы, получавшие наслаждение от чужой боли, всегда толклись у прохода, через который выпускали на арену гладиаторов. Когда очередные идущие на смерть бедолаги появлялись в открывшихся воротах, бесноватые принимались выкрикивать им вслед самые пакостные, жестокие и оскорбительные слова.

Из-за клубящихся белых облаков вынырнуло солнце. Яркие лучи его упали на огромный красный полог, натянутый над трибунами для создания тени, отчего лица сидящих под ним людей стали багровыми, как кровь на арене.

Катилина перевел взгляд на трибуну для почетных гостей, где должен был находиться организатор сегодняшних игр, но не обнаружил его там, – наверное, Цезарь решил появиться поближе к концу представления, чтобы услышать обращенные к нему ликующие вопли – ведь на этот раз он заказал сразу 500 пар профессиональных гладиаторов.

Первое отделение на арене между тем подходило к концу: одни служки увозили на тележках раненых; другие занимались мертвыми гладиаторами – зацепив трупы крюками, они утаскивали их в подвалы, после чего бодро выбежавшие на арену рабы принялись засыпать пятна крови свежим белым песком.

Публика, остывая от испытанных острых ощущений и обсуждая увиденное, готовилась к новым зрелищам, которые должны были начаться после перерыва на обед. Те, что побогаче, направились к выходу, чтобы отобедать дома или в харчевне; те, что победнее, остались в цирке сторожить свои насиженные места. Достав из котомок припасы, они принялись поедать их, кидая обглоданные кости и корки от фруктов в комиков, которых выпустили на арену для заполнения паузы.

Катилина поднялся и быстро спустился вниз, под трибуны, туда, где располагалась столовая для гладиаторов.

Тут заканчивался ритуальный обед для тех, кому сегодня предстояло биться на арене. Это торжественное принятие пищи официально именовалось свободной трапезой – то ли потому, что в такой день на столах гладиаторов было все, чем только могут баловать себя свободные граждане Рима, то ли по той причине, что любой зритель, заплатив некоторую сумму, мог свободно войти в помещение трапезной и наблюдать за своими любимцами и фаворитами с достаточно близкого расстояния, а заодно выбрать, на кого сегодня делать ставку, заключая пари.

Для самих гладиаторов в словах «свободная трапеза» крылась мрачная ирония: ведь большинство присутствующих на этом обеде бойцов обречены были получить сегодня вечную свободу, отправившись в тот мир, из которого обратной дороги нет. Лишь единицам победителей, если толпа того пожелает, будет действительно дарована свобода, которая им, в общем-то, не нужна, потому что они давно разучились делать что-нибудь иное, кроме убийства себе подобных.

Прохаживающиеся между столами охранники зорко следили за тем, чтобы кто-нибудь из начинающих профессионалов, не выдержав последних минут ожидания смертного часа, или, не желая делать из своей смерти публичного спектакля, не приблизил свою кончину, совершив самоубийство. Такое время от времени случалось, несмотря на все меры предосторожности, направленные на то, чтобы никакие посторонние предметы не проникали в зону, где находятся гладиаторы. Не говоря уже о том, что боевое оружие гладиаторам выдавалось лишь перед самым выходом на арену.

Следили охранники и за тем, чтобы между гладиаторами-соплеменниками не произошло тайного сговора – бывали и такие случаи: плененные галлы и германцы, не желая потешать римскую толпу, по тайному знаку своего вожака, в считанные минуты удушали друг друга. Кроме того, у всех свежи еще были воспоминания о вырвавшихся на свободу рабах под предводительством Спартака, что доставило Риму немало хлопот и треволнений.

Сполна наслаждаться изысканной пищей могли немногие – лишь те, кто был абсолютно уверен в своих силах и те, кто имел богатый опыт выступлений на арене и был в фаворитах у публики.

Остальные гладиаторы, хоть и были воспитаны ланистами[13]13
  ланиста – учитель, тренер, обучавший гладиаторов искусству боя на арене.


[Закрыть] в духе презрения к смерти и к боли, скорее делали вид, что им наплевать на то, что случится с ними в ближайшее время. Они бойко перебрасывались шуточками, игриво подмигивали глазевшим на них матронам и девушкам и вслух комментировали качество поедаемых ими заморских продуктов и изысканных блюд, при виде которых у публики текли слюнки.

Но можно был видеть на этом обеде, больше напоминавшем тризну, и гладиаторов – в основном это были новички – которые, предчувствуя свой неизбежный и скорый конец, не могли скрыть объявшего их животного страха смерти. Одни, охватив голову руками, покачивались из стороны в сторону и глухо рыдали; другие вслух проклинали свою несчастную судьбу; третьи пытались есть, но куски застревали в их горле при мысли о том, что сейчас будет происходить на арене. Им казалось, что они обедают, сидя за столом с мертвецами, – и, почувствовав подступавший приступ рвоты, они вскакивали со своего ложа и отбегали в дальний угол, где их тут же начинало выворачивать наизнанку. Аромат розовых лепестков, которыми был обильно усыпан пол, смешивался с запахом разгоряченных мужских тел, жареного мяса, восточных специй, горящего в светильниках масла и свежей блевотины.

Публике, глазеющей на эту трапезу обреченных, не позволялось подходить к столам ближе, чем на десять метров, и когда Катилина спустился вниз, к нему тут же кинулся один из стражников. Но, разглядев на его тоге пурпурную кайму, отошел с поклоном.

Луций приблизился к крайнему подковообразному ложе, на котором возлежал гладиатор по кличке Фуриос. Это был один из фаворитов публики, уже несколько лет успешно выступающий на арене. На него постоянно делались ставки, о нем тайно воздыхали многие красавицы Рима, его имя то и дело писали на стенах неутомимые его поклонники.

Фуриос[14]14
  furiosus (лат.) – бешенный, неистовый, безумный


[Закрыть] (это прозвище он получил за свой необузданный нрав и бешеный темперамент) три года назад был простым римским легионером и сегодня воевал бы где-нибудь на Востоке в когортах Помпея, если бы его не подвела привычка сперва что-то сделать, а потом думать. Когда один из офицеров начал при нем совершенно беспричинно издеваться над первогодком, которого Фуриос опекал, легионер не удержался и сцепился с этим выскочкой. Когда же офицер принялся оскорблять и его самого, Фуриос, не сдержавшись, ударил самодура кулаком в грудь.

Это считалось тягчайшим преступлением: если каждый солдат вздумает поднять руку на своего командира или откажется выполнять его приказание, то это уже будет не армия, а неуправляемый сброд. Фуриос был приговорен трибуналом к смертной казни. Но, учитывая его славное прошлое, решено было дать ему шанс продлить жизнь, и он был отправлен в гладиаторы. Римляне, как люди практичные, раз и навсегда решили для себя, что не стоит умертвлять преступника тайно, если из смерти можно сделать прекрасное зрелище для десятков тысяч граждан. А поскольку Фуриос был хорошо сложен и имел богатые навыки рукопашного боя, то тем более было бы неразумно отправлять его на тот свет, не показав его вначале жаждущему зрелищ народу.

Так Фуриос в один прекрасный день вместе с разбойниками, ворами, фальшивомонетчиками и оскорбителями священных мест попал в большой цирк. Но не на трибуны, на которых он некогда любил бывать, а на арену, где должен был победить или умереть.

Фуриосу повезло: на первом же представлении он, получив лишь непривычное для него вооружение, показал, что он способен биться на равных с сильнейшими бойцами, после чего был отправлен в школу гладиаторов и стал одним из немногих непобедимых и обожаемых публикой гладиаторов…

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Катилина.

– Как всегда, – дожевав ногу фазана, ответил Фуриос. – Не хуже и не лучше. А как твои дела, Луций? Я слышал, ты готовишь большой пир для дядюшки.

Опасаясь, что их могут подслушивать, Фуриос говорил намеками и иносказаниями.

– Молва, как всегда, все преувеличивает, – отвечал Катилина. – Я вовсе не хочу, чтобы красного вина было в избытке, и чтоб было слишком много факелов для освещения. Мне хотелось бы, чтобы все было в рамках приличия и традиций.

– Но, похоже, все же придется потратиться.

– Да, – помолчав, ответил Катилина. – Если обстоятельства вынудят, то придется.

– Послушай, Луций, – приблизив свою голову к уху Катилины, заговорил быстро Фуриос, как только вертевшийся все время ряжом охранник отошел в сторону. – Мои ребята готовы помочь тебе. А это прекрасные бойцы, один стоит десятерых. Только дай знак, и мы все будем в твоем распоряжении. А за нами пойдут тысячи обездоленных. Сейчас для этого в Риме самый удобный момент.

– Спасибо, Фуриос – так же тихо ответил Катилина. – Я никогда не сомневался в твоей преданности. И рекомендованные тобой люди, которые меня последний год охраняют, тоже не раз это доказали. Но пока что мы попробуем сделать все своими силами. Ведь основная часть гладиаторов – это рабы. А ты знаешь, какое к ним отношение у римлян, особенно после Спартака и марианских бардийцев. Я ненавижу любое рабство, но в данном деле я не хочу использовать рабов. Мы должны все сделать чистыми руками, если хотим придти надолго.

– Ты пожалеешь об этом, Луций. Такие дела чистыми руками не делаются, – сказал Фуриос, принимаясь за десерт.

– Может быть, – согласился Катилина. – Но таково мое решение. Желаю тебе удачи, Фуриос!

Он поднялся и медленно пошел к выходу.

Настроение его вдруг резко изменилось, он даже не понял почему. Не оставшись на представление, он быстро вышел на улицу…

Вечером Катилина узнал, что Фуриос убит. Произошло это из-за нелепой случайности. Часть болевших за своего фаворита зрителей начала кидать в рослого галла, с которым он сражался, фрукты и остатки еды. Уклоняясь от мощных ударов противника, Фуриос сделал окружной маневр и уже собирался нанести ответный удар, как вдруг поскользнулся о брошенный кем-то банан и упал на песок. Этой доли секунды галлу хватило, чтобы поразить Фуриоса мечом. Галл был убит через несколько минут другим гладиатором, и служки, зацепив железными крюками еще теплые трупы недавних соперников, уволокли их с окровавленной арены под крики беснующейся толпы…

Узнав о смерти гладиатора, Катилина налил себе неразведенного вина и выпил залпом целый бокал. На душе сделалось смутно и неприятно. Было такое ощущение, что это из-за него, из-за его нежелания принять предложение гладиатора, Фуриос погиб сегодня так неожиданно и нелепо. В любом случае смерть непобедимого фаворита была дурным знаком…