Текст книги "Двойник Цезаря"

Глава XII. Post equitem sedet atra cura[20]20
  Post equitem sedet atra cura (лат.). Позади всадника сидит мрачная забота.


[Закрыть]

Далее события развивались с тем стремительным ускорением, с каким брошенный с большой высоты камень приближается к земле.

Покинув заседание сената под злобные выкрики недругов, Катилина решил, что больше нет смысла оставаться в городе, где его обложили со всех сторон, как охотники обкладывают медведя.

Вечером того же дня он собрал самых близких друзей и рассказал им о том, что на самом деле происходило утром в храме Юпитера Статора, ибо и это событие уже успело обрасти самыми нелепыми, фантастическими домыслами.

Все согласились с тем, что Цицерону удалось сделать все возможное для того, чтобы перекрыть Катилине любые попытки придти к власти законным путем, и что настала пора принять вызов Цицерона и сената. Задачей Катилины было сформировать вместе с Манлием боеспособное войско и подвести его к Риму. Остальные должны были оставаться в городе и ждать его указаний и распоряжений.

У Луция было желание оставить вместо себя молодого, толкового, а главное решительного и смелого Гая Цетега, назначив ближайшими его помощниками Луция Статилия и Публия Капитона. Но Цетег стал сенатором совсем недавно, а Статилий и Капитон были не очень знатного происхождения. Поколебавшись, он оставил за главного Публия Лентула, некогда занимавшего консульскую должность. Правда, несколько лет назад за поведение, не совместимое с общепринятой моралью, Лентул Сура был исключен из сената и теперь исполнял должность претора. Но уже сам факт, что Лентул сидел некогда в курульном кресле, возвышал его над остальными претендентами на место Катилины.

Зная медлительный характер Лентула, а главное – его неумение быстро реагировать на изменение ситуации, Катилина рассчитывал лишь на то, что в его отсутствие в Риме ничего чрезвычайного не успеет случиться.

– Я убедительно прошу, – повторил он несколько раз, закончив свое выступление, – без моего ведома не предпринимать никаких действий, никаких решений! Сегодня мы должны быть бдительными, как никогда…

Той же ночью, быстро собравшись, он попрощался с Ористиллой и ее дочерью и в сопровождении нескольких соратников отбыл в лагерь Манлия.

Всю дорогу его не покидали обида на сенаторов, среди которых было немало его добрых знакомых. Как дети, они попались на уловки Цицерона, заворожившего, загипнотизировавшего их потоком слов, в которых не было ни грана правды, а если и была правда, то в таком оформлении, что тоже становилась ложью. Юлий Цезарь прав: Цицерон нутром чувствует, что безотказно действует на толпу. Ему надо было всех ужаснуть, запугать, деморализовать. Массовая паника не дает человеку возможности думать самому – он становится частью мечущегося стада, испытывает потребность в козле-вожаке. И, уповая на этого вожака как на спасителя, все, даже самые разумные люди, начинают верить ему.

Во время коротких остановок Катилина писал письма бывшим консулам и другим влиятельным лицам и отправлял их в Рим с нарочным. Он писал о том, что в результате ложных обвинений и всевозможных хитросплетений он, Катилина, оказался в полной изоляции и, уступая воле судьбы, удаляется в изгнание. Но не потому, что признает за собой преступные действия или помыслы, а для того лишь, чтобы государство пребывало в покое. И что если сенат не хочет, чтобы события приняли нежелательный оборот, необходимо остановить волну лжи и клеветы, которой окутали возглавляемое им общественное, народное движение в поддержку насущно необходимых реформ…

Своему давнему знакомому Квинту Катулу, который не раз выручал его из беды, Катилина отправил личное письмо с просьбой позаботиться об Ористилле и защитить ее, поскольку сгустившаяся вокруг него атмосфера враждебности и отчуждения может сказаться и на его семье.

«Возмущенный обидами и оскорблениями, отнявшими у меня плоды моей работы и энергии, лишенный возможности занимать подобающее мне высокое положение, – писал он, – я взял на себя, по своему обыкновению, дело общественного значения – защиту угнетенных…

Сегодня ничего не стоящие люди пользуются почетом и уважением, а меня затирают и держат в стороне по ложному подозрению. На этом основании я возымел честные для своего положения надежды сохранить хоть остаток своего достоинства…

Поручаю тебе Ористиллу и вверяю ее твоему покровительству; заклинаю тебя именем твоих детей, защищай ее от несправедливости. Прощай»[21]21
  Этот текст письма Катилины приводится в сочинении Саллюстия «Заговор Катилины» (Прим. автора).


[Закрыть]

Глава XIII. Habemus confitentum reum[22]22
  Habemus confitentum reum (лат.). Мы имеем неопровержимое доказательство.


[Закрыть]

Лентул Сура, оставленный после отъезда Катилины за главного, был человеком заурядным и скучным, но, как многие недалекие люди, самого себя считал гораздо выше тех, кто его окружает, кичился своим знатным происхождением и любой свой самый незначительный поступок преподносил как подвиг. Лентул обожал толковать о стратегии и о глобальных проектах, не имевших под собой реальной почвы, но когда речь заходила о принятии конкретного решения, устраивал по любому поводу долгие и бесплодные дискуссии…

Узнав через Курия о последних планах заговорщиков, Цицерон, который имел представление об уровне интеллекта Лентула Суры, решил ускорить события.

Надо было спровоцировать чем-то Суру и его соратников на необдуманные действия. И вскоре такой случай подвернулся.

В конце ноября в Рим прибыли два посла гальского племени аллоброгов, направленные сородичами с целью похлопотать перед сенатом о смягчении налогового бремени. Первым делом ходоки направились к некоему Квинту Фабию Санге, который патронировал в сенате их общину. Они вручили ему свои подарки и обратились с просьбой посодействовать облегчению их положения.

Санга, как положено, доложил первому консулу о визите послов и попытался похадатайствовать о некотором изменении для них налоговых квот.

Цицерон понял: сами боги посылают ему шанс. Он тут же нашел человека, который вызывал доверие как у аллоброгов, так и у катилинариев, и который мог бы свести аллоброгов с Лентуллом.

Выслушав аллоброгов, Лентул решил, что совсем неплохо было бы иметь лишних союзников и тут же предложил послам поддержать римских граждан, которые в случае прихода к власти не останутся перед их племенем в долгу.

Аллоброгам было предложено прислать на помощь катилинариям свою кавалерию, славившуюся храбростью и быстротой натиска.

Послы покивали головами, почесали бороды и попросили дать им день на размышление. На том и расстались.

Тем же вечером Цицерон знал, что заговорщики клюнули на приманку, и проинструктировал Сангу, что ему делать дальше.

Хорошо знавший экспансивный характер галлов, воспламенявшихся от любой, даже иллюзорной надежды и мгновенно падающих духом при малейшей неудаче, Санга сразу же заявил аллоброгам: ему все известно об их тайных переговорах с заговорщиками, и это не сулит им ничего хорошего.

Перепуганные насмерть аллоброги тут же выложили все, о чем шел разговор в доме Децима Брута.

Санга же продолжал стращать их всевозможными карами. Наконец, видя, что слова его произвели должное впечатление, он резюмировал, что единственный для послов выход из создавшегося положения и, может быть, даже возможность получить кое-что в качестве вознаграждения, – это в точности выполнить некоторые условия.

Условия сводились к следующему: аллоброги должны по-прежнему проявлять заинтересованность к предложению Лентула и давать всяческие заверения и обещания поддержки заговорщиков. А главное – в конечном итоге убедить главарей заговора дать послам письменное обращение ко всем старейшинам племени с просьбой поддержать их в борьбе за власть.

Перепуганные насмерть послы согласились со всеми условиями и на следующий же день начали в точности выполнять все инструкции Санги, сообщая ему подробно обо всем, что они услышали и увидели.

За день до своего отъезда депутация аллоброгов обратилась к Лентуллу с просьбой дать им письма для того, чтобы они показали своим соотечественникам, сколь могущественных друзей они обрели в Риме, и тем самым смогли убедить своих земляков поднять оружие против римской олигархии.

Кассий засомневался было в необходимости таких писем, но аллоброги затараторили наперебой, что без документального подтверждения им трудно будет убедить свою общину в серьезности намерений римских граждан, с коими они договорились о совместных действиях.

Лентул, считая неожиданное приобретение ценных союзников своей личной заслугой, стал убеждать соратников написать письма и скрепить их своими подписями и печатями. И тут же первым сел писать письмо.

В конце концов, и остальные, последовав его примеру, написали короткие письма, поставили под ними свои подписи и скрепили их своими печатями.

Лишь простодушный Кассий неожиданно для всех отказался это делать, заявив, что в самое ближайшее время он сам лично приедет к аллоброгам и там, на месте уточнит все детали.

Решено было, что депутация аллоброгов отправится из Рима в ночь на третье декабря. Сопровождать посланцев вызвался Тит Вольтурций, поскольку он намеревался на обратном пути заглянуть к родителям, которые проживали под Римом…

Через час Цицерон уже знал обо всем. Прохаживаясь по комнате в возбужденно-радостном состоянии, он решительным голосом отдавал распоряжения преторам Валерию Флакку и Гаю Помптину:

– Как только стемнеет, устройте засаду у Мульвийского моста. Именно там поедут аллоброги со своими провожатыми. Другим путем добраться в Галлию просто невозможно… Как только они доберутся до середины моста, надо перекрыть им возможность отступления и прорыва. Думаю, вам не нужно объяснять, что все надо сделать бесшумно и незаметно. Если будет оказано сопротивление, в выборе средств не церемонтесь…

Операция прошла точно по плану, разработанному Цицероном и преторами.

Едва ночные путники достигли середины моста, как с обоих его концов из темноты раздались громкий крик:

– Всем стоять! Вы окружены. При оказании сопротивления все будут убиты на месте! Всем стоять на месте!

Выскочившие из засады солдаты быстро блокировали все проходы и, обнажив мечи, стали приближаться к аллоброгам в сопровождении факелоносцев.

Вольтурций выхватил было меч из ножен и призвал сопровождавших его слуг и аллоброгов к сопротивлению, но аллоброги, мигом уловив суть происходящего, спешились, побросали оружие наземь и сбились в кучу, как лишенное вожака стадо баранов.

Вольтурций попытался было добраться до старейшины аллоброгов, у которого хранились письма заговорщиков, чтобы сбросить улики с моста, но подоспевшая стража быстро окружила его и выбила меч из его рук…

Вскоре к Цицерону, в нетерпении ожидавшему вестей, примчался курьер и сообщил, что все прошло, как по маслу: делегация захвачена, все улики изъяты.

Услышав это, консул не смог скрыть своего ликования. Он тут же наградил курьера и отправился на кухню, где велел достать лучшего вина и залпом осушил полный бокал разведенного теплой водой хеосского.

Прибывшие следом за курьером преторы, возбужденно перебивая друг друга и то и дело повторяясь, рассказали консулу в подробностях обо всем, что произошло на Мульвийском мосту. Закончив свое сумбурное повествование, они вынули из кожаного мешка ящик, изъятый у аллоброгов.

– Прекрасно, прекрасно, – бормотал Цицерон, просматривая письма, о содержании которых он знал еще два дня назад. – Прекрасно… Теперь надо быстро действовать, пока остальные заговорщики не пришли в себя и не разбежались…

Едва первые неяркие лучи декабрьского солнца осветили крыши домов, Цицерон велел позвать к нему Статилия и Габиния. Еще не зная ничего о том, что произошло минувшей ночью, каждый из заговорщиков полагал, что консул вызывает лишь его одного и что речь будет идти, в крайнем случае, о каких-то подозрениях или предположениях.

Что касается Лентула, в качестве претора и бывшего консула имевшего право неприкосновенности, то Цицерон, согласно протоколу, отправился к нему сам лично в сопровождении охраны и, взяв Лентула за руку, привел его в храм Согласия, чтобы заключить под стражу. Сюда же привели Статилия и Габиния.

Через полчаса храм заполнился сенаторами, удивленными, что их собрали в столь ранний час и ожидавшими услышать от консула самое худшее, поскольку слухи о готовящемся выступлении мятежников продолжали циркулировать по городу.

Когда все сенаторы расселись – на этот раз присутствовали почти все 600 человек – и ожидание достигло своего апогея, Цицерон, восседавший в кресле с мрачным и загадочным видом, приказал страже ввести аллоброгов и плененного Вольтурция. Медленно, с трудом, будто его давила к земле тяжесть происходящего, консул поднялся с курульного кресла и начал рассказ о проведенной им этой ночью операции. Закончив в полной тишине свое повествование и выдержав эффектную паузу, он подал знак стоявшему за колонной претору Флакку. Тот торжественно вынес ящик с письмами заговорщиков и передал консулу. Приблизившись к светильнику, Цицерон начал разворачивать одно за другим письма заговорщиков и зачитывать их тексты.

Едва он закончил читать последнее письмо, как царившая в храме тишина взорвалась криками возмущения, недоуменными вопросами и возгласами проклятий.

Цицерон поднял руку, призывая всех к спокойствию, и предложил, не откладывая, перейти к допросу Вольтурция как непосредственного свидетеля и участника событий.

Вначале Вольтурций пытался отрицать свою вину, утверждая, что он всего-всего отправился с аллоброгами по их просьбе, для того чтобы сопроводить их до границы. Но когда допрошенные аллоброги в подробностях рассказали, как все происходило на самом деле, Вольтурций понял, что дела его плохи, и сразу сник.

Следующим был допрошен Лентул. Он был насмерть перепуган и тоже всячески отрицал свою причастность к письмам, переданным аллаброгам, называя их фальшивкой, а все происходящее – провокацией.

Но после того как заговорщикам были показаны их личные печати, поставленные на письмах, они вынуждены были признать подлинность оттисков. Лентул и Вольтурция тут же были взяты под сражу и отправлены под домашний арест в дома видных граждан.

Аллоброгским послам за их помощь в раскрытии заговора было решено назначить денежное вознаграждение, и они, довольные, что все для них так хорошо и удачно закончилось, удалились из курии, бормоча благодарственные слова и раскланиваясь, как актеры, успешно сыгравшие свои роли…

Заседание сената по вопросу об окончательном решении судьбы заговорщиков должно было состояться через день, 5 декабря, в том же храме Согласия.

Накануне его Цицерон провел бессонную ночь, терзаясь сомнениями относительно того, как поступить с заговорщиками.

Теренция, как всегда, была настроена решительно и увещевала мужа принять по отношению к государственным преступникам самые строгие меры.

– Судьба дает тебе шанс войти в историю как спаситель Рима, сохранивший в государстве мир и порядок, – твердила она. – И ты должен быть строг и непримирим, к тем, кто мог покуситься на это спокойствие. Народу нужен поступок, нужно решительное действие. Только это вызывает уважение толпы.

– Но разве недостаточно того, что я изгнал из города Катилину и разоблачил заговорщиков, разрушив все их замыслы и планы? – возразил Цицерон.

– Все это так, – согласилась Теренция. – Но пока что ты поставил многоточие. Для того же, чтобы войти в историю, нужно ставить точки, а еще лучше – восклицательные знаки. Ты должен совершить мужской поступок, после которого тебя зауважают все – и друзья, и недруги.

– Но я не хочу, чтобы на мне была кровь, – замахал руками консул. – Я, который всегда призывал к миру, к согласию сословий, который ратовал за то, чтобы все свершалось по закону, – как я могу преступить закон?

– Ты ведь сам говорил, что история пишется кровью. К тому же ты не совершаешь ничего незаконного. Ты действуешь по законам чрезвычайного положения, которое пока что никто не отменил. Преступники сами во всем публично сознались. Какие же еще нужны доказательства, следствие и суд? Если ты их не покараешь, это может быть расценено, как проявление твоей слабости, и даст повод сторонникам Катилины форсировать свои действия. К тому же по городу ходят слухи, что катилинарии намереваются силой освободить заключенных.

– Нет, не могу, не могу, не могу, – застонал Цицерон. – Я в своей жизни даже воробья не убил.

– А воробьев и не надо убивать, – спокойно продолжала Теренция. – Ибо они ни в чем не виновны. Но тех, кто угрожает спокойствию государства, нужно уничтожить без всякой жалости. Это так же разумно и гуманно, как если бы хирург отсек больной член, грозящий гибели всего тела.

– Не знаю, не знаю…

Продолжая бормотать, Цицерон и удалился в свой кабинет и предался там размышлениям и сомнениям…

В этот же день, когда произошли описанные события, отмечался праздник Доброй Богини. Согласно традиции, в доме консула его жена должна была в присутствии весталок принести жертвы в честь Дорой Богини. Присутствовать на таких церемониях разрешалось только женщинам, и Цицерон вынужден был коротать время в доме соседа. Вместе с ним за столом сидели его брат Квинт и неизменный советник консула по вопросам политическим Публий Негидий. Цицерон продолжал предаваться размышлением вслух о том, какое же принять решение относительно судьбы взятых под стражу заговорщиков, – ни о чем другом он думать не мог, – а оба его собеседника пытались развеять сомнения консула, говоря, что предложение Теренции не лишено резонных оснований.

Едва было произнесено ее имя, Теренция собственной персоной появилась на пороге в сопровождении двух весталок и сообщила о чудесном знамении: когда женщины совершали жертвоприношение, огонь, который, казалось, уже окончательно погас в очаге, вдруг ярко вспыхнул и озарил всю комнату голубоватым светом, отчего все, кто видел это, настолько были потрясены, что в испуге разбежались прочь. Сопровождавшие Теренцию священные девственницы подтвердили ее рассказ и сказали, что этот большой свет, конечно же, зажгла Добрая Богиня и что данное знамение – это данный ею знак, означающий, что Она благословляет мужа Теренции принять те меры, которые он задумал во имя спасения государства, и что это ему самому сулит спасение и славу.

Зная повадки своей супруги, Цицерон заподозрил, что чудодейственное возгорание углей не обошлось без ее вмешательства, но убежденность весталок, которые еще раз повторили свой рассказ, снабдив его новыми живописными подробностями, передалась и ему, и, поднявшись со своего места, он воздел правую руку вверх и произнес громко и твердо:

– Да, они заслужили смерть!

Глава XIV. «Vixerunt» [23]23
  Vixerunt (лат.) Они отжили. Эвфемизм, употребляемый римлянами, когда речь шла о совершении казни.


[Закрыть]

Согласно традиции, если до вступления в должность вновь избранного первого консула оставалось меньше месяца, то прения в сенате должен был открывать ныне действующий первый консул. Не упускавший из поля своего зрения ни одной детали, Цицерон учел это обстоятельство, и утром, до начала заседания сената, успел обмолвиться с будущим первым консулом Децимом Силаном относительно того, какое решение следует считать правильным и отвечающим желанию народа и сената.

Подойдя к трибуне, Силан громко и отчетливо, будто уже зачитывал приговор, заявил, что все взятые с поличным государственные преступники заслуживают смертной казни.

В храме наступила гробовая тишина – никто из присутствующих не ожидал, что обсуждение сразу же начнется с требования столь суровой кары.

Выступивший вслед за Силаном второй консул Луций Мурена, не желая, чтобы с первых же шагов его деятельности наметились расхождения с первым консулом, поддержал Силана. Следом за ними такое же мнение высказали и все консуляры.

Цицерон уже совершенно успокоился, видя, что все идет как по писанному, но вдруг слово взял молодой Юлий Цезарь – он выступал первый раз в качестве вновь избранного претора. Зная, что от этого выскочки можно ожидать чего угодно, Цицерон вновь собрался и стал настороженно слушать витиеватую речь претора.

Вначале Цезарь призвал сенаторов, вынося свой вердикт по данному делу, быть свободными от чувства ненависти или дружбы, гнева или сострадания, ибо речь идет о случае, который может иметь непредсказуемые последствия. Приведя несколько исторических аналогий, доказывающих, что настоящие квириты никогда не отвечали на недостойные действия своих противников такими же недостойными действиями, Цезарь вновь призвал сенаторов не поддаваться сиюминутному чувству гнева, а поступить с обвиняемыми по закону, применив к ним лишь те меры, что предусмотрены римским законодательством.

Чем выше положение человека, тем меньше у него свободы действия, – заметил он. – Если обычный человек может позволить себе вспышку гнева или ненависти, то, человек, обладающий властью, не должен поддаваться сиюминутным страстям, чтобы не породить в обществе жестокосердие и злобу.

Услышав в зале неодобрительный гул, Цезарь замолчал, ожидая, пока гул не смолкнет, и продолжал с тем же спокойствием:

– Вы правы, господа сенаторы, и я полностью разделяю ваше мнение: нет таких пыток, которые были бы соразмерны преступлению этих людей. И все же мнение уважаемого Децима Силана представляется мне – не скажу жестоким, ибо что может быть жестоким по отношению к таким людям, но совершенно чуждым нашей государственной конституции.

В зале вновь раздались возмущенные и даже злобные выкрики, – Цезарь явно шел вразрез с подогретой всеми последними событиями и речами предыдущих ораторов жаждой мщения.

– Да, любой приговор в отношении изменников не представляется слишком строгим, – продолжал он, дождавшись, когда гул в курии стих. – Хотя, надо сказать, в печалях и бедствиях смерть не столько наказание, сколько отдохновение. Но мы с вами должны думать о возможных последствиях любого нашего решения. Представьте себе, уважаемые сенаторы, что может произойти, если вдруг однажды власть попадет в руки менее опытных и менее достойных политиков, чем вы. Тогда новая, придуманная нами в отношении римских граждан мера может быть использована как прецедент, для того чтобы обернуть ее против невинных людей, которые чем-то не устраивают власть.

Вспомните историю с лакедемонянами, когда те, победив афинян, назначили для управления ими тридцать олигархов. Вначале те, пользуясь полнотой власти, принялись умерщвлять лиц, ненавистных большинству граждан. Видя это, народ ликовал и радовался, считая, что новые правители поступают совершенно правильно. Но произвол стал постепенно разрастаться, и вскоре террор захватил всех. Так общество тяжело поплатилось за свою неразумную радость и за свое недальновидное решение. Вряд ли стоит приводить другие аналогичные примеры. Ну, разве что можно напомнить о том, что еще совсем свежо в нашей памяти, – о том, как начиналось беззаконие во времена Суллы…

Цицерон заметил, как под влиянием спокойной и не лишенной логики речи Цезаря настроение большинства сенаторов, слушавших внимательно доводы оратора, стало меняться. Он невольно устремил на Цезаря настороженный и недоброжелательный взгляд, а затем переглянулся с Марком Катоном.

– Само собой, я не опасаюсь подобных злоупотреблений при Марке Тулии, – продолжал Цезарь, заметив беспокойство консула, – и вообще в наши времена. Но нельзя исключить того, что в дальнейшем, при другом консуле, у которого к тому же в руках будет армия, на основании созданного нами прецедента будут уничтожаться невинные люди без суда и следствия…

Цезарь говорил более получаса и в конце своей речи внес конкретное предложение – конфисковать имущество обвиняемых, а самих их держать в заключении, распределив по муниципиям.

После того как претор закончил свое выступление, один из бывших консулов предложил закончить прения и приступить к голосованию. Но тут с места поднялся выбранный на следующий год народным трибуном Марк Порций Катон и заговорил своим резким упругим голосом:

– Уважаемые господа сенаторы, вопрос слишком серьезен, чтобы решать его в спешке, не обсудив со всех сторон. Мы только что выслушали мнение Гая Юлия Цезаря, ратующего за соблюдение конституционных норм и болеющего за наших потомков, коих мы якобы своим решением можем подвигнуть на необоснованные репрессии и тому подобное. Можно было бы согласиться с мнением Цезаря, можно… Если закрыть глаза на то, что творится вокруг и позабыть о том, какая жуткая атмосфера царит за пределами этого зала. О том, что еще несколько дней назад всё в городе и за его пределами было пронизано страхом, тревогой и паникой… Когда пылает пожар, огонь надо гасить немедленно и решительно, дабы он не перекинулся на соседние строения, а уж погасив его, можно рассуждать о том, чем лучше было бы гасить горящие бревна – водой или песком. Данный момент, я повторяю – данный, конкретный момент требует того, чтобы мы немедленно оградили себя от злодеев, а потом уж принялись обсуждать юридические тонкости. Я считаю, что при существующих ныне обстоятельствах не может быть и речи о кротости и сострадании, к которым нас призывал уважаемый претор…

Страстная речь Катона, продолжавшаяся дольше, чем речь Цезаря, вновь возбудила сенат, и когда началось голосование, большинство сенаторов, памятуя слухи о зверских планах катилинариев, высказалось все же за смертную казнь.

Получив поддержку сената, Цицерон решил, по совету Теренции, не откладывать надолго исполнение приговора. Распорядившись усилить повсюду стражу, он лично сопроводил находившегося в его доме Лентула в Мамертинскую тюрьму.

Эта тюрьма, одна из самых старых римских тюрем, была сооружена на месте большого пересохшего колодца. Чтобы избежать всякую возможность побега, – а в Мамертинскую тюрьму заключались самые опасные преступники, – здесь был предусмотрен лишь один вход, если так можно было назвать дыру в верхней части купола, через которую заключенных спускали в пахнущую плесенью и нечистотами яму.

Лентулу связали руки и, поддев веревкой под мышки, опустили вниз, в зловонную зияющую темноту. И в тот момент, когда он увидел свет от факела, исходящий из бокового углубления, где его уже поджидали палачи, несчастный окончательно понял, что обратной дороги из тюрьмы для него уже не будет. Палачи накинули на его шею веревку и тянули ее с двух сторон до тех пор, пока не затихли последние судороги бывшего консула. Та же участь постигла в эту ночь Цетега, Статилия, Габиния и Цепария.

Толпа, прознавшая о том, что заключенных повели на казнь, собралась вокруг тюрьмы и стояла в мрачном, пугающем Цицерона молчании.

Когда все было кончено, Цицерон появился при свете факелов и произнес тонким, прерывающимся от напряжения голосом обычную в подобных случаях латинскую формулировку:

Vixerunt (Они отжили).

В ответ раздались крики, приветствия, овации. Гвардейцы, повсюду сопровождавшие консула, подняли высоко на руках носилки с Цицероном и в окружении факелоносцев понесли его к дому, а следовавшая за ними толпа продолжала восторженно выкрикивать фразы, славящие консула, вернувшего Риму мир и покой.