Текст книги "Двойник Цезаря"

Глава VIII. Insperata accidunt magis saepe quam quae speres[15]15
  Insperata accidunt magis saepe quam quae speres.(лат.) Неожиданное случается чаще, чем то, чего ожидаешь.


[Закрыть]

Выборы начались рано утром, едва голубизна неба окончательно растворила на востоке бледнеющие звезды.

Авгур на Марсовом поле, прикрыв голову тогой, чтобы ему не мешал гул собравшейся толпы, застыл, прислушиваясь к голосу богов. Наконец, он открыл лицо и, обратившись к притихшим гражданам Рима, объявил, что ауспиции благоприятны и боги дают свое согласие на проведение в этот день честных и справедливых выборов.

В жертву богам были принесены огромный белый бык и несколько белых баранов, и жрецы, исследовав их внутренности, объявили, что и здесь все в порядке, после чего избиратели устремились за высокий деревянный забор, напоминавший загон для овец.

За этим, большим забором было еще множество других заборов-перегородок. Они образовывали десятки отсеков, в которых избиратели собирались по классам и центуриям. Пока народ, давясь в проходах и весело переругиваясь, заполнял зазаборное пространство, делегаты от каждой из центурий начали жеребьевку. Она должна была определить центурию, получавшую прерогативу, то есть право голосовать первой.

Эта традиция – объявлять результаты голосования после подсчета голосов центурии, получившей прерогативу, – шла из далекой древности и носила характер своего рода жребия: первые избиратели, называвшие кандидатуры будущих консулов, как бы выполняли волю богов. И, действительно, последующий ход избирательной процедуры чаще всего подтверждал первичный результат. Трудно сказать, вследствие чего это происходило, – то ли первая центурия достаточно точно выражала общие настроения и желания, то ли мнение этой центурии, которое, становясь известно остальным, невольно оказывало влияние на остальную часть избирателей.

Цицерон с замиранием сердца ожидал, какая из центурий вытащит табличку, дающую ей право голосовать первой, и когда, наконец, результат был объявлен, вздохнул с облегчением, – в центурии, получившей прерогативу, было немало его клиентов и хороших знакомых.

Авгур снова воздал славу мудрым богам и предоставил слово первому консулу, который торжественно объявил начало первичного голосования.

Избиратели из когорты, получившей прерогативу, заполнили полученные от счетчиков специальные таблички и, вписав в них имена двух кандидатов, выбранных из общего списка, двинулись из-за забора к многочисленным выходам. Выходы были рядом с канавой, по другую сторону которой стояли большие плетеные корзины, куда следовало опустить табличку. К корзинам этим вели узкие мостки – пройти через них мог лишь один человек. Это было сделано для того, чтобы никто не мог проголосовать повторно. Чтобы избежать других нарушений, возле каждой из корзин дежурили бдительные контролеры и группа наблюдателей, состоявшая из доверенных лиц кандидатов.

После подсчета голосов председатель встал на возвышение и, произнеся традиционное пожелание о том, чтобы результат голосования оказался счастливыми и благоприятными для государства и всех его граждан, объявил результаты голосования.

Из семи кандидатов впереди всех шел Цицерон. Это сообщение было встречено одобрительным гулом и аплодисментами. Цицерон не смог сдержать своего ликования и, подняв вверх обе руки, как триумфатор, ответно поприветствовал собравшихся.

– Если бы Катилины не было, Цицерону надо было его выдумать, – сказал вполголоса Юлий Цезарь стоявшему неподалеку от него Марку Крассу. – Благодаря слухам про зреющий заговор, наши аристократы, за неимением серьезных фигур из своей среды, поставили на господина адвоката. Хотя из него такой же политик, как из меня игрок на флейте.

– Да, похоже, Цицерон нас переиграл, – согласился Красс. – Антоний – наш человек, но без Катилины он будет бесполезен.

Цезарь хотел ему ответить, но тут председатель, переждав, когда стихнет шум, продолжил сообщение о предварительных итогах голосования. На втором месте по количеству поданных голосов оказался Антоний, на третьем, с совершенно ничтожным отрывом от Антония – Катилина.

– Что касается Антония, то этого следовало ожидать, – заметил Юлий Цезарь. – Толпа часто голосует за личности серые и мало кому известные. Именно таков наш Гай Антоний. Надо сказать, его сын Марк Антоний гораздо энергичней и умней папаши…

Катилина со своими доверенными лицами стоял на другой стороне Марсова поля. Когда объявили результаты, на лице его ничего не отразилось, но душу мгновенно охватило тяжелое, мрачное предчувствие.

– Это явная подтасовка, – попытался успокоить его Цетег. – Я думаю, общий результат будет в нашу пользу.

Луций ничего не ответил и продолжал мрачно смотреть на высокий забор, за которым своей очереди дожидались еще 372 центурии.

Наконец, двери в заборе распахнулись, и массы людей потекли через мостки, наполняя корзины именами, два из которых дадут название следующему, 691 (63 г. до н. э.) году в истории великого Рима…

Подсчет голосов завершился, когда солнце стало клониться к закату. Основная часть избирателей, проголосовав, разбрелись кто куда, но к вечеру все снова стали подтягиваться на Марсово поле, – кто движимый простым любопытством, кто – чисто меркантильными соображениями: после результатов голосования агенты кандидатов производили тайную раздачу денег завербованным ими избирателям, если кандидат получал нужное число голосов.

Председатель вновь произнес дежурную фразу и объявил конечный результат: консулами на следующий год становились Цицерон и Антоний.

– Приходится признать, что сторонники Цицерона поработали лучше нас, – сказал Юлий Цезарь. – Ну что ж, может, это и к лучшему. Потому что еще неизвестно, куда бы повернул наш Катилина… Одно не понимаю – зачем Цицерону нужна эта игра в политику. Очевидно, он решил, что может войти в историю только, как общественный деятель.

– Действительно, Катилина оказался для Цицерона просто подарком судьбы, – отозвался Красс. – Наши старцы так боятся любых перемен, что дружно сошлись на арпинском словоблуде. Впрочем, Цицерон, я думаю, в свою очередь дал им заверения, что будет верен им, как пес.

– Да, занятные превращения случаются с людьми, – заметил Цезарь, поправляя свою тогу. – Человек из глубинки, убежденный популяр переходит на сторону олигархов, а закоренелый сулланец, недавно боровшийся с популярами, – теперь выразитель народных чаяний. Кстати, где он, наш неудавшийся герой?..

Катилина в это время был уже в конце Марсова поля. Услышав конечный результат, он не смог сдержать чувств – лицо его побагровело, огромные кулаки сжались так, что ногти впились в кожу, и, издав своим рычащим голосом проклятия, он быстрым шагом пошел прочь. По пути он заметил Цицерона, окруженного толпой клиентов, которые приносили свои поздравления патрону, и крикнул в его сторону, перекрывая шум толпы:

– Ну что, добился своего? Ты убил меня своими речами и интригами, но когда-нибудь тебя самого за твой блудливый язык убьют, как поганого пса.

– Дорогой Луций Сергий, – ответил Цицерон, не снимая со своего рыхлого лица торжествующей улыбки, – надо уметь проигрывать.

– Я уважаю соперника, которому проигрываю в честном бою. Твое же главное оружие – интриги и клевета.

– Меня избрал народ! – с пафосом воскликнул Цицерон. – Тот самый народ, который ты подстрекаешь своими речами и…

Катилина не слышал его последних слов. Он уже шел стремительным шагом, быстро удаляясь от Марсова поля.

Дома он застал сына Марка в присутствии Лицинии, дочери Ористиллы. Оба подростка возились на полу, как два щенка, пытаясь отнять друг у друга деревянную игрушку. Катилина позвал сына, и тот, вскочив в панике, подошел к отцу с побледневшим от испуга лицом.

Луций повел Марка в свой кабинет и сразу же, едва они вошли в комнату, сказал:

– Я не буду объяснять тебе причину своего решения. Когда-нибудь ты сам все поймешь. Поверь мне, что так надо. Я очень люблю тебя. Я говорю это потому, что, возможно, мы уже никогда больше с тобой не увидимся… Я решил завтра же отправить тебя в Грецию. Так будет лучше и для тебя, и для меня. И помни – никто не должен знать, где ты. Всё, иди!

Катилина подтолкнул Марка к двери и, сев к столу, обхватил голову руками.

Он не услышал, как в комнату вошла Ористилла. Она обняла его нежно сзади и, прижавшись своей щекой к его щеке, заговорила тихо:

– Луций, ты так изменился в последнее время. Брось, прекрати эту бесполезную борьбу! Ты никогда их не победишь. У них деньги, у них сила, у них всё.

– А у меня – правда.

– Ты же видишь, что они сделали с твоей правдой. Мне уже на улицу страшно выходить, потому что все осаждают меня нелепыми вопросами о тебе… Мне страшно, Луций. Давай уедем куда-нибудь. Ведь мы любим друг друга, а это самое главное… Ну, что ты молчишь?

– Нет, – выдавил, наконец, из себя Катилина. – Нет, Ористилла, я уже не смогу оставить это дело. За мной стоят люди, много людей. Они верят мне, и я не могу их предать.

– Но ты же знаешь, чем закончились попытки Гракхов и всех, кто выступал против олигархов. Ты погибнешь.

– Ну что ж, если суждено погибнуть, значит погибну. Но я уже не могу сойти с этой дороги.

Ористилла замолчала, и Луций ощутил, как по его шее скатилась ее слеза…

Глава X. Salus populi suprema lex[16]16
  Salus populi suprema lex (лат.). Благо народа – высший закон.


[Закрыть]

Титу Помпонию Аттику, в Афины от Марка Туллия Цицерона,

Рим, сентябрь

Неделю назад посланный тобой раб передал мне твое написанное по-гречески письмо, в котором ты размышляешь о моем консульстве. Я с удовольствием ознакомился с твоими мыслями, пусть несколько взъерошенными и неприглаженными, но от этого еще более интересными. Приблизительно то же самое говорил Плавт про женщин: лучший запах женщины – отсутствие запахов.

Да, прошло уже более полугода с тех пор, как я стал – не без твоей помощи – консулом.

Оглядываясь назад, могу с чистой совестью сказать, что я был не худшим из консулов. Мне удалось сохранить в городе и в государстве мир и покой, а что может быть важнее для человека, взявшего на себя ответственность за судьбы отечества и за благо населяющих его граждан? Я приложил немало усилий для того, чтобы сохранить неизменными наши вековые устои и пресечь очередные попытки некоторых неугомонных людей возбудить народ несбыточными обещаниями.

Благодаря мне, был отклонен аграрный проект народного трибуна Рулла. Удар мой, как ты понимаешь, был направлен не столько против Рулла, этого косноязычного, моющегося раз в месяц римского Диогена, сколько против тайной оппозиции, возглавляемой Катилиной и Цезарем. Влияние этой оппозиции на толпу достаточно велико, и мне пришлось трижды выступать на форуме, чтобы всеми дозволенными и недозволенными приемами убедить собравшихся, что закон Рулла, если таковой будет принят, сулит римлянам одни лишь неприятности..

Но кроме этой, в общем-то, никчемной истории с Руллом, мне пока что не представилось возможности сделать что-нибудь существенное. Между тем консульство мое подходит к концу, и мне очень хотелось бы, чтобы оно надолго осталось в памяти народа и навсегда вошло в историю. К сожалению, сейчас нет никаких событий, в которые я мог бы как-то вмешаться, проявив свою мудрость, решимость и волю. Катилина со своими сообщниками продолжают вести агитацию, но, судя по всему, ничего решительного не собираются предпринять. Попробую найти какой-нибудь способ заставить их действовать, чтобы я смог повести с ними открытую борьбу….

В сенате я в целом нахожу поддержку и понимание. Разве что с Катоном-младшим, которого я, в общем-то, люблю, у меня время от времени возникают споры и разногласия. Он мыслит так, будто живет в идеальном государстве Платона, а не среди потомков Ромула. Таким людям, как он, противопоказано заниматься политикой…

Что касается моих усадеб тускульской и помпейской, то они меня чрезвычайно радуют и утешают при всяких неприятностях. Правда, недавние мои приобретения – я имею в виду изделия из коринфской бронзы, купленные на форуме, – заставили меня наделать долгов. Прямо хоть записывайся в сообщники Катилины. Но думаю, как-нибудь справлюсь – и с долгами, и с Катилиной.

P. S. Письмо это никому не показывай, а еще лучше – сожги.

Глава XI. In arenam cum aequalibus descendi[17]17
  In arenam cum aequalibus descendi (лат.). Я вышел на арену против своих современников.


[Закрыть]

Со времени выборов минул год. До традиционного дня очередных выборов 20 октября оставалось менее двух недель.

За неделю до выборов Цицерон явился в сенат возмущенный и взволнованный и поведал сенаторам о том, что произошло с ним этим утром.

Накануне его агенты сообщили, что на него в ближайшие дни готовится покушение. Поэтому он велел слугам не пускать в свой дом никого из посторонних, под каким бы предлогом те не захотели его видеть. А сегодня поутру к нему явились сенатор Луций Варгунтей и всадник Гай Корнелий. Якобы для решения каких-то неотложных дел. Цицерон приказал крепко-накрепко закрыть в доме все запоры и сказать, что он не может принять их из-за плохого самочувствия. Нежданные посетители чуть не выломали двери и учинили у его дома такой шум и скандал, что это было слышно в соседних домах…

Тут Цицерон сделал многозначительную паузу и добавил, что вряд ли стоит пояснять, с какой целью являлись к нему эти странные утренние визитеры…

На следующий же день по городу поползли слухи, один другого нелепее и страшней. Слухи роились и множились, обрастая все новыми живописными деталями.

Одни рассказывали, что заговорщики, которых возглавляет Катилина, убили человека и, смешав в полночь его кровь с вином, пустили этот страшный кубок по кругу, отпивая из него и произнеся клятвы верности своему свирепому предводителю.

Другие говорили, что Катилина велел своим дружкам зарезать первого попавшегося человека и, дав всем отведать человеческого мяса, приказал всем расписаться кровью на клятве идти за ним, Катилиной, до конца.

Третьи утверждали, что им достоверно известно, что на самом деле Катилина убил мальчика, возможно даже собственного сына, вынул его внутренности, и заговорщики, передавая друг другу еще теплое и бьющееся сердце мальчика, клялись над ним страшными клятвами.

Поговаривали также, что готовится очередное восстание рабов и что сигналом к нему станет поджог Рима с семи сторон…

Успевшие привыкнуть к бездумной суетной жизни, состоящей из добычи хлеба насущного и погони за развлечениями и удовольствиями, горожане легко поддались нарастающей и подогреваемой кем-то панике, возбудились легко, как галлы, заволновались и предались тревоге и печали, которая вскоре охватила всех от мала до велика.

Мужчины днем и ночью держали наготове оружие, женщины постоянно стенали, причитали и готовы были убежать с детьми куда глаза глядят. Все смотрели друг на друга недоверчиво, с опаской, подозревая в каждом вероятного заговорщика, поджигателя и убийцу…

Панические настроения удесятерились, когда природа принялась вдруг выказывать людям свой грозный лик. В окрестностях Помпеи случилось землетрясение и прошли кровавые дожди; над Римом пронеслись страшные грозы, сопровождаемые смерчем, вырывающим с корнем деревья и сносившим крыши домов; страшные, раскалывающие небо раскаты грома и слепящие вспышки молний разогнали всех с Форума. Одна из этих молний попала в статую Юпитера, и та рухнула на землю.

Когда паника достигла своего апогея, Цицерон издал указ о переносе дня выборов на 28 октября.

Накануне, двадцать первого октября, было созвано экстренное заседание сената, чтобы обсудить создавшееся положение.

Сенаторы, возбужденные и напуганные не менее рядовых обывателей, после недолгих и нервных дебатов приняли предложение о наделение консулов исключительной властью ввиду существующей угрозы переворота, «дабы государство не потерпело ни малейшего ущерба».

По предложению Катона был также записан пункт о введении в Риме осадного, чрезвычайного положения…

На следующий день Цицерон появился на форуме в таком виде, будто собрался идти на войну. На груди его сверкали свежее начищенные медные латы, и весь вид его изображал суровость и решимость. Консула сопровождала специально сформированная по случаю чрезвычайного положения гвардия, состоящая в основном из детей граждан всаднического сословия, купцов, ростовщиков, лавочников, всех тех, кому было чего терять в случае переворота.

Толпа, охранявшая любимого консула, оказалась столь многочисленной, что заполнила половину форума. Время от времени кто-нибудь из этой толпы выкрикивал лозунг в поддержку Цицерона, и остальные начинали громко его скандировать. Привлеченные шумом и многолюдьем горожане тоже устремились на форум.

После этого на площади каждый день стихийно собиралась толпа, и это еще больше усиливало, сгущало напряжение, в котором жили горожане, охваченные страхом и предчувствием новой гражданской войны.

Из развешиваемых ежедневно на форуме таблицах горожане узнавали, что преторам Квинту Помпею Руфу и Квинту Метеллу Целеру предписывается немедленно отправиться в Капую и в Пиценскую область со специальным заданием срочно набрать армию; что все гладиаторские группы в виду создавшегося положения должны быть переведены из Рима в Капую; что в самом Риме вводится усиленное ночное патрулирование.

Ничего удивительного не было в том, что в сложившейся ситуации на состоявшихся вскоре выборах Катилина опять не получил нужного количества голосов. Консулами на следующий год стали Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена. Впрочем, результаты выборов нисколько не разрядили царящей в городе тревожной, гнетущей атмосферы.

Если бы чужестранец, посетивший Рим несколько недель назад, появился здесь теперь, он просто не узнал бы этот город вечного праздника или решил, что здесь объявлен всеобщий траур. На улицах было пустынно, на форуме не слышалось привычного оживленного говора и бойких криков торговцев, не говоря о том, что на площадях прекратились всякие представления и даже в термах не было обычного расслабленного веселья и отдохновения. Повсюду царили страх, уныние и настороженная суета. Постоянно плодящиеся слухи обрастали столь живописными и убедительными деталями, что им невозможно было не поверить, и это еще больше усиливало напряженное ожидание того, что вот-вот случится нечто ужасное.

Вновь избранные консулы должны были приступить к исполнению обязанностей с первого января следующего года. Пока же Цицерон оставался первым консулом с возложенными на него чрезвычайными полномочиями и вся ответственность за спокойствие и безопасность государства ложилась на его плечи.

Восьмого ноября он вышел из дома, вновь прикрыв грудь медным латами, в сопровождении вооруженных своих гвардейцев. Он направлялся к построенному по велению Ромула храму Юпитера Статора[18]18
  stator (лат.) хранитель, защитник, букв. остановитель


[Закрыть]. Именно здесь Громовержец остановил квиритов, бежавших было от сабинян, и спас их от позора. Знавший толк в символике, Цицерон решил в столь ответственный для родины момент провести заседание сената не в курии, как это обычно случалось, а именно в этом храме, название которого говорило само за себя.

В этот же день по приказу Цицерона была водружена на прежнее место статуя Юпитера, которая рухнула во время грозы. И это тоже носило символический характер, означая незыблемость божественных и государственных основ.

Кроме консульской гвардии, на площади перед храмом собралось большое количество тех, кто пожелал продемонстрировать консулу свое полное сочувствие и поддержку в борьбе с бунтовщиками и заговорщиками.

Они устроили две живые стены, между которыми должны были идти на свое заседание сенаторы. Наиболее известных личностей бывших и будущих консулов, преторов, эдилов и других магистров толпа приветствовала восторженными криками и пожеланиями поскорей установить мир и порядок. Тех же, кого подозревали в причастности к движению катилинариев, встречали шипением, свистом, оскорбительными репликами и даже плевками.

Когда же появился Катилина, толпа вначале затихла, потом заволновалась, злобно загудела и принялась выкрикивать в его адрес грязные слова и угрозы.

Катилина, не обращая внимания на выпады беснующейся толпы, спокойно вошел в храм и сел в правый ряд на вторую скамью. Тотчас несколько человек, сидевших неподалеку, поднялись, будто рядом с ними оказался прокаженный, и спешно пересели на другие места.

Цицерон появился с некоторым опозданием, когда ожидание достигло своего апогея, и ожидавшая его толпа тут же устроила ему восторженную бурную овацию.

Войдя в храм, консул стремительной походкой направился к подиуму и встал рядом с жертвенным огнем. Колеблющийся свет пламени придавал его лицу суровое, мрачное и полное решимости выражение. Дождавшись полной тишины, Цицерон приподнял опущенные веки и, выбросив руку в ту сторону, где сидел Катилина, начал говорить резким, напряженным от волнения голосом:

– Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением? Сколь долго ты еще будешь упорствовать в своем диком безумии? Доколе ты, теряя всякую меру, будешь кичиться своей дерзостью? Неужели на тебя не произвели никакого впечатления ни военная охрана, оберегающая по ночам Палатинский холм, ни усиленные городские патрули, ни страх народа, ни собравшаяся за стенами этого священного храма толпа благонамеренных граждан, ни само это неприкосновенное место, где проходит заседание сената, ни выражение лиц присутствующих здесь сенаторов? Неужели ты до сих пор не замечаешь, что ты связан по рукам и ногам, поскольку все уже знают о твоем заговоре?.. О времена, о нравы! Сенат обо всем знает, консул все это видит, а он еще живет. Живет! Мало того он является в сенат, участвует в государственном совещании, выбирая в это время жертву среди нас, чтобы обречь ее на заклание… Тебя, Катилина, давно следовало бы казнить по приказу консула и на тебя обратить ту погибель, которую ты уже долгое время замышляешь против нас. Почтеннейший Публий Сципион, верховный жрец, не занимавший никакой государственной должности, убил Тиберия Гракха за то лишь, что тот стремился незначительно, повторяю лишь незначительно изменить существующий государственный строй. Мы же, облеченные консульскими полномочиями, спокойно терпим Катилину, жаждущего утопить в крови и истребить весь мир!..

Цицерон говорил более часа, стараясь посильнее накалить и без того раскаленную атмосферу. Его голос то затихал, то гремел под сводами храма так, что казалось, будто его устами говорит сам Юпитер. Он вновь и вновь намекал на то, что у него повсюду есть надежные осведомители и что все, что делают Катилина и его сподвижники, ему немедленно становится известным, и что он, Цицерон, умыслы катилинариев не только видит, но прямо-таки, как он выразился, чует.

Вся вторая половина речи консула была направлена на то, чтобы подстегнуть Катилину убраться поскорее вон из города.

– Я этого не снесу, не потерплю, не допущу, твердил Цицерон, как заклинание, произнося напевно и с выражением в привычной своей манере несколько синонимов подряд, и, обратившись к Катилине, добавил, персонифицируя себя с Матерью-Родиной:

– Уходи и избавь меня, Родину-Мать, от этого страха, если он основателен, чтобы он не давил меня своей тяжестью; если же он ложен, чтобы я, наконец, когда-нибудь перестала испытывать чувство беспокойства…

После этого консул вновь высыпал, как из рога изобилия, массу обвинений против Катилины, уличая его в попытках убить, уничтожить, убрать его, Цицерона, который последнее время только и делал, что успевал «увертываться, как говорится, исключительно только ловким движением своего тела».

– Ты себе представляешь эту картинку? шепнул Красс сидящему рядом с ним Юлию Цезарю. Несчастную горошину[19]19
  cicero (лат.) горошина


[Закрыть] пытаются наткнуть на острие ножа, а она увертывается ловким движением своего пухлого тельца.

– Он делает все как надо, отозвался Цезарь. До конца его консульства остаются считанные дни, а ему позарез нужно успеть совершить нечто героическое. Поэтому он и выборы перенес на неделю позже. Сейчас же он всеми способами провоцирует легко возбудимого Катилину. И если тот занервничает и наделает глупостей, то у Цицерона появится возможность доказать всем, что он точно был прав. Ведь пока что все, что он говорит, не более чем эмоции и домыслы. Хотя чувствуется, что он действительно много чего знает о действиях Катилины. Я думаю, у него наверняка есть агент в близком окружении Катилины.

Цицерон между тем переключился непосредственно на личность своего врага:

– Какое клеймо постыдных поступков в пределах собственного семейства не выжжено на твоей жизни? – восклицал он, указуя перстом в то место, где одиноко сидел Луций. – Какой позор в личных отношениях с людьми не тяготеет на твоей репутации? Какой разврат не приковывал к себе твоих взоров? Какое преступление когда-нибудь миновало твоих рук? Какой омерзительный порок не растлевал твоего существа?.. Недавно ты смертью первой жены освободил свой дом для нового брака, а затем увенчал это преступление другим, еще более невероятным. Вся твоя позорная и порочная семейная жизнь богата семейными передрягами и скандалами, любовными интрижками за спиной не ведающих ничего мужей, насилованием невинных жертв… Ты собрал вокруг себя банду злодеев, набрав ее из отщепенцев, потерявших не только средства к жизни, но и всякую надежду на нормальное существование… Пусть же эти негодяи удалятся, пусть отделят себя от благонамеренных людей, пусть они все соберутся в одном месте, пусть, наконец, городская стена, о чем я уже не раз просил, разделит их от нас; пусть перестанут готовить покушения на консула в его собственном доме, осаждать с оружием в руках здание сената, готовить для поджога города ракеты и факелы; пусть наконец у каждого на лице будут написаны его политические убеждения… И после отъезда Катилины вы воочию убедитесь, что все его умыслы открыты, обнаружены, расстроены, наказаны!..

Закончив свою долгую и страстную речь, Цицерон опустился устало в курульное кресло и красиво подпер рукой склоненную голову. В храме воцарилось глухое, зловещее молчание.

Катилина поднялся упруго со своего места, почти вбежал по ступеням на подиум и, оглядев сенаторов, мрачно и настороженно взиравших на него, начал говорить медленно, как будто через силу:

– Не могу не отдать должное ораторскому мастерству нашего уважаемого консула. Если бы я не был достаточно близко знаком с человеком по имени Луций Сергий Катилина, то и я, наверное, так же, как и вы, поверил бы всем словам Марка Туллия Цицерона, столь выразительно и с искренней убежденностью произнесенным здесь, и так же, как вы, негодовал бы при мысли, как может земля носить такого негодяя, такого изверга, разбойника и убийцу…

Если верить словам почтеннейшего Цицерона, то я – порождение самых темных сил, сгусток всех пороков, угроза миру и безопасности государства…

Нетрудно понять, почему уважаемому консулу удобно и выгодно изображать меня чудовищем, готовым сожрать всех благородных римлян, изнасиловать всех матрон и невинных девушек, поджечь ракетами и факелами мирные дома и сиротские приюты… Уже не один год он с редкостным упорством, настойчивостью и последовательностью предпринимает усилия, направленные на то, чтобы я сошел с политической арены…

Уважаемый консул чуть ли не в упрек поставил мне то, что я трижды пытался совершенно законным, я повторяю – законным путем добиться консульской должности.

Да, я считаю себя достойным этой должности ничуть не менее, а может быть даже и более, чем иные претенденты…

Сегодня у нашего государства как бы два тела: одно – хилое, со слабой головой, лишенной государственного мышления и политической воли, другое – сильное, крепкое, здоровое, но лишенное головы. Наше государство ощущает острую нужду в новых идеях, в живых идеалах и в сильной политической воле, подкрепленной государственным разумом. И оно желает найти такую голову во мне. Если, конечно, я останусь жив, потому что я вижу, как делается все возможное и невозможное для того, чтобы уничтожить меня не только морально, но и физически.

Я вовсе не желаю, чтобы проливалась кровь римских граждан, – ее за последнее время и так было достаточно много пролито. Я хочу, чтобы все совершалось по закону и ради блага нашего государства и нашего народа. Но почему со мной поступают не по закону? Почему все обвинения в мой адрес строятся не на фактах, а на домыслах и на сплетнях? Доколе Цицерон, наш уважаемый консул, будет позволять себе, не имея никаких реальных доказательств моей, как он считает, антигосударственной деятельности, обращаться со мной, как с изгоем, попирая при этом все государственные и человеческие законы?..

Я убедительно прошу сенаторов не верить опрометчиво тем порочащим меня слухам, которые, в результате чьих-то усилий и стараний, распространяются обо мне повсюду… Благодаря этим грязным сплетням, моим недругам уже удалось добиться своего: консул перенес на неделю срок выборов, а я потерпел очередное фиаско, а здесь, в сенате, меня уже все чураются, как прокаженного.

Я еще раз заклинаю вас не верить всей этому вздору, который обо мне измышляют с определенной целью. Я заверяю вас, что моя семья, которую тоже не пощадили злые языки, и все мои предки заслуживают самых добрых слов.

Что же касается моего личного поведения, то ни в ранней моей молодости, ни сейчас не было ничего предосудительного или недостойного, и нравы мои и убеждения не несут ничего злонамеренного. Кощунственно даже предполагать, что мне, патрицию по происхождению, оказавшему, равно, как и мои предки, бесчисленное количество благодеяний по отношению к римскому плебсу, нужна гибель государства, которое якобы спасает пришлый гражданин города Рима Марк Туллий Цицерон…

В рядах сенаторов раздался ропот, гул, постукивание по скамьям.

Послышались выкрики:

– Враг народа!.. Убийца!.. Лицемер!.. Долой!..

– Хорошо, вы еще пожалеете о том, что вы сегодня со мной сделали! – вне себя от бешенства прокричал Катилина. – Вы не желаете верить ни единому моему слову, но охотно верите бреду и околесице, которую несет этот краснобай, желающий сделать себе славу на чужом несчастье. Хорошо же! Я хотел все делать мирно, честно и по закону. Но вы сами побуждаете меня к иным действиям. И коль скоро я окружен тут врагами, толкающими меня факелами своей ненависти в пропасть отчуждения и изоляции, то я потушу этот зажженный вокруг меня пожар под развалинами!..

Катилина сжал руки в кулаки и, развернувшись, быстро зашагал к выходу.

Цицерон сидел все в той же позе, подперев ладонью низко склоненную голову, но тот, кто находился к нему поближе, не мог не заметить, как лицо консула озарилось тихой торжествующей улыбкой…