Текст книги "Двойник Цезаря"

Глава XV. Vincere aut mori[24]24
  Vincere aut mori (лат.) Победа или смерть.


[Закрыть]

Узнав о том, что произошло в Риме, Катилина понял, что все потеряно. До этого он еще надеялся на мирный исход и потому не торопился прибегнуть к военным действиям. Его сторонников могли спасти только выдержка и умение ждать. И если бы Лентул не поддался на дешевую провокацию, все могло обернуться иначе.

При желании Катилина мог бы давно возбудить толпы римских бедняков, поднять окрестных крестьян, привлечь гальские племена, которые ненавидели Рим, не говоря уж о рабах и гладиаторах, готовых по первому сигналу придти под его знамена, но он отказывался принимать их в свое войско, потому что не хотел, чтобы война против олигархов выглядела как его желание любой ценой захватить власть. А теперь уже поздно было что-либо поправить.

Оставалось лишь одно – с честью умереть.

С трудом скомплектовав два легиона из солдат, имевшихся в распоряжении Манлия, а также из людей, прибывавших к нему со всех сторон, Катилина двинулся с ними на Рим.

Он видел, что войско его разношерстно, плохо обучено и скверно вооружено. Лишь каждый четвертый имел на руках настоящее боевое оружие, у остальных же были охотничьи копья, самодельные мечи, а то и вовсе вилы и деревянные колья. Тем не менее, когда он узнал, что сенат направил против него правительственные войска во главе с консулом Антонием, он пошел им навстречу. Возможно, в душе его жила безумная надежда, что Антоний все еще верен их общим идеалам и не допустит братоубийства…

В то время как римляне отмечали веселые праздники, прощаясь с уходящим годом, трехтысячное войско Катилины, изнуренное неопределенностью и последним долгим переходом, готовилось к первой и последней своей битве.

Накануне сражения Катилина узнал, что Антоний, сказавшись в последний момент больным, передал командование Марку Петрею. Значит, у бывшего его приятеля хотя бы проснулась совесть. Хотя, скорее всего, это просто была привычная для Антония тактика – уходить в кусты, как только возникала критическая ситуация, которая могла сказаться на его благополучии…

Серым зимним утром два римских войска приготовились к схватке друг с другом.

Катилина вышел из палатки, одетый в боевые доспехи, поднялся на повозку, окинул взором построенные свои легионы и, упруго выдохнув из легких воздух, заклубившийся в холодном воздухе белесым паром, заговорил резким гортанным голосом:

– Что сказать вам в этот час, мои друзья, соратники и сподвижники?.. Никакие, даже самые пламенные слова, не способны превратить ленивого или трусливого солдата в могучего храбреца. Во время сражения каждый проявляет ту степень смелости и доблести, которые присущи его характеру или сформированы воспитанием…

Я знаю, что со мной остались лучшие из лучших, и я не буду тратить время на то, чтобы пытаться взбодрить вас или вдохновить. Мы все сами выбрали свою судьбу, вытянули свой жребий и будем смело смотреть правде в глаза…

Вы все знаете, каких бед натворил Лентул своей беспечностью и своим малодушием, и прекрасно понимаете, каково наше положение в настоящее время. Две армии преградили нам путь, одна – со стороны Рима, другая – со стороны Галлии. Мы могли бы и долее оставаться в тех местах, где оказались сейчас, но продовольствие наше на исходе, и вряд ли есть смысл ждать изменения ситуации. У нас остается только один выход – прокладывать себе дорогу оружием…

Мы победим, если будем храбрыми и решительными, если, сражаясь, мы будем помнить, что отстаиваем свободу и честь, будущее нашей любимой отчизны. Да, в отличие от тех, с кем мы будем сражаться, мы боремся за родину, свободу и жизнь, а не за могущество кучки зажравшихся олигархов. Мы могли бы тихонько разойтись, расползтись и провести жизнь в позорном изгнании или, покаявшись, вернуться в Рим в расчете на чью-то поддержку. Но все эти варианты невозможны и отвратительны для людей, в груди которых бьется мужественное сердце.

Если мы хотим избавиться от теперешнего положения, нам нужна смелость и еще раз смелость. Только победитель приобретает мир вместо войны…

И, сражаясь, помните простую истину: самая большая глупость – искать спасение в бегстве, повернув от врага оружие, которое тебя защищает. Самой большой опасности подвергает себя тот, кто трусит, и, наоборот, самая надежная защита – это смелость. Не бойтесь того, что врагов больше, чем нас. Окруженное горами место, где нам предстоит сражаться, не дает им возможности окружить нас…

Но если судьба все-таки изменит нам, старайтесь отдать подороже свою жизнь. Берегитесь попасться в плен: вас перережут, как скотину. Боритесь, как настоящие мужчины, и если врагам достанется победа, то пусть это будет победа, пропитанная кровью и слезами!

Сейчас мы все с вами равны, как были равны по своим правам и возможности люди, жившие на земле в золотой век. Я прошу нашу конницу спешиться, чтобы мы знали, что нам всем грозит одинаковая опасность и чтобы все мы были одинаково смелыми.

Победа или смерть![25]25
  Этот текст речи Катилины также приводится в труде Саллюстия «О заговоре Катилины».


[Закрыть]

Закончив свою речь, Катилина спрыгнул на землю и отдал приказ трубить наступление.

Он попрощался со своим конем и пошел впереди построенных в боевом порядке отрядов.

Они вышли на равнину и стали ждать приближения войск Петрея.

Покрытое слегка заиндевелой после холодной ночи травой единственное ровное место, расположенное между скалистыми горами, походило на русло пересохшей реки. Действительно, здесь не было возможности ни для маневра, ни для окружения. Тут можно было только идти вперед или бежать назад.

Самые первые ряды Катилина составил из лучших центурионов, из видавших виды ветеранов и хорошо вооруженных сильных и смелых солдат. Они должны были принять на себя первый удар, который во многом определял исход сражения.

Сам Катилина также стал в первые ряды возле штандарта с орлом. Это был знаменитый серебряный орел, с которым войска Гая Мария разгромили кимвров. Окружали Катилину преданные ему вольноотпущенники и крестьяне из его родового поместья.

Когда за облаками появился мутноватый диск зимнего солнца, вдали раздался сигнал трубы. Это был точно такой же сигнал, какой недавно звучал над войском Катилины, и казалось, что долгое эхо вернуло назад этот звук.

В другом конце лощины в легкой утренней дымке показались легионы Петрея, который тоже был римлянином и точно так же, как Катилина, построил свою тактику, сформировав первые ряды из опытных ветеранов и самых крепких бойцов. И две армии соотечественников, медленно двигавшиеся навстречу друг другу, были будто зеркальное отражение друг друга.

Может быть, уже в первой схватке между братьями-близнецами Рэмом и Ромулом обозначилась трагическая судьба Рима, то и дело сталкивающая между собой граждан одной страны, истребляющая самых сильных и мужественных, самых смелых и доблестных?..

Когда расстояние между войсками сократилось настолько, что можно было различать напряженные лица противников, среди которых люди и с той и с другой стороны начали узнавать своих знакомых, приятелей и даже родственников, у обеих сторон не выдержали нервы. Раздался единый истошный крик, от которого, казалось, содрогнулись горы, и первые ряды противников стремительно кинулись навстречу друг другу. Засверкали мечи, раздался звук металла, проклятия, стоны раненых, призывные крики сражающихся.

Никто из сторонников Катилины не дрогнул и не пытался бежать с поля боя, хотя с каждой минутой все больше ощущалось численное превосходство войск Петрея.

Сам Луций Сергий бился, как лев, бросаясь в то место, где намечался прорыв противника, успевая при этом командовать своими редеющими на глазах когортами.

Даже его недруги отдали должное тому, как он вел себя в свой последний час.

«Катилина, находясь с отрядом легко вооруженным в первом ряду, – напишет историк Гай Саллюстий, – то бросается на помощь тем, кого теснят, то заменяет раненных воинов свежими, зорко за всем следит, много бьется сам, часто разит врага, одновременно выполняя обязанности храброго солдата и хорошего полководца…

Когда же Катилина увидел, что его войска разбиты и что он остается лишь с незначительной кучкой людей, он, помня о своем происхождении и прежнем достоинстве, бросается в тесно сомкнутый строй врагов; здесь, сражаясь, он падает пронзенный…

Только тогда, когда сражение окончилось, можно было воочию убедиться, какая смелость и какая духовная мощь царили в армии Катилины. Ведь почти все покрыли своими мертвыми телами именно то место, которое каждый еще при жизни занял в начале сражения… Катилину с едва заметными признаками жизни нашли вдали от своих; на лице его выражалась все та же непреклонность характера, которой он отличался при жизни…»

Эпилог. Hoc erat in fatis[26]26
  Hoc erat in fatis (лат.) Так было суждено.


[Закрыть]

14 января 705 года от основания Рима (49 г. до н. э.). Цезарь форсировал пограничную реку Рубикон и повел к Риму свое войско. Этот день стал началом новой гражданской войны, которая закончилась полной победой Юлия Цезаря.

Постепенно Цезарь расчистил место для единовластного правления. Он был провозглашен пожизненным диктатором, получил титул императора, звание великого понтифика и народного трибуна в одном лице. Ему было дано право распоряжаться по своему усмотрению всеми государственными финансами и командовать всеми вооруженными силами страны. Подобно царям, он стал носить триумфальное одеяние: пурпурную тогу, красные сапоги, лавровый венок на голове, восседать на золотом кресле, как Юпитер, и единолично творить суд. Его профиль был изображен на чеканящихся монетах, и гению Цезаря римляне стали приносить жертвы так же, как богам.

Но, в отличие от других диктаторов, Юлий Цезарь не стал злоупотреблять неограниченной властью и был достаточно великодушен по отношению к своим противникам и оппонентам. И, может быть, поэтому пал жертвой своих недоброжелателей.

Он был убит в курии, где должно было состояться заседание сената, прямо под статуей Помпея, у которого Цезарь несколько лет назад перехватил власть (в этой мизансцене, по замыслу заговорщиков, тоже был свой символический смысл).

Когда перекрытый толпой заговорщиков и пронзенный их кинжалами, Юлий Цезарь рухнул ниц, большинство сенаторов решило, что с ним неожиданно случился очередной припадок падучей, которой он страдал с детства. Тем более что всем было известно, что с утра Гай Юлий испытывал недомогание. Но как только убийцы расступились и стало видно, что светлая туника Цезаря (пурпурная тога была сорвана с него во время нападения) медленно покрывается алыми пятнами, а по белому мрамору пола расползается кровавая лужа, сенаторов охватил мистический ужас. С дикими криками, отталкивая друг друга, они кинулись к выходу.

Глава заговорщиков Марк Брут попытался призвать всех к спокойствию, и уже начал было произносить подготовленную заранее речь, но его никто не слушал. Каждый стремился поскорее покинуть место, где среди бела дня произошло нечто непонятное и ужасное, где разыгралась какая-то нелепая сцена из гладиаторских представлений, перенесенная в священные стены курии.

На следующий день Марк Брут все же произнес свою речь, но не в сенате, а на форуме перед собравшимся там народом. Он ждал всеобщего ликования и одобрения своих действий, но народ, внимая его речам, угрюмо молчал и так же в молчаливом недоумении разошелся по домам.

Заговорщики надеялись, что на следующем заседании сената, в котором было немало людей, давно жаждавших избавиться от единовластия Цезаря, их поступок все же получит одобрение. Но и этого не случилось. Сенаторы молчали. Возможно, они опасались лишиться благ, вознаграждений и почестей, которые Цезарь раздавал им своей щедрой рукой. А может быть, их преследовал образ беспомощно распростертого на белом мраморе и истекающего кровью Гая Юлия.

Из создавшегося положения нашел выход Цицерон, предложивший компромиссный вариант: объявить всем участникам кровавого события широкую амнистию, но при этом, дабы не нарушать преемственности, оставить в силе все государственные распоряжения Цезаря, не ущемляющие гражданских свобод. Разбор оставшихся после Цезаря бумаг поручался его ближайшему сподвижнику консулу Марку Антонию…

Антоний тотчас принялся за дело, и уже через два дня завещание Цезаря было обнародовано. Согласно последней воле диктатора, основная часть его наследства передавалась внучатому племяннику Цезаря Августу Октавию, который после смерти завещателя должен был считаться его сыном и носить имя Август Октавиан Цезарь. В том случае если последний по каким либо причинам не может или не пожелает входить в наследование, то эта часть собственности переходила бы к Дециму Бруту и Марку Антонию. Затем следовал длинный перечень вознаграждений, которые должны были быть переданы ветеранам, легионерам и бедным гражданам Рима.

Народ, узнавший об очередной щедрости покойного правителя, преисполнился еще большей скорбью и печалью. В день прощания с Цезарем все двери домов были завешены траурной белой тканью, ступени посыпаны лепестками фиалок, и повсюду слышались стоны, рыдания, траурные звуки оркестров.

Когда же вспыхнул сложенный на форуме огромный погребальный костер, на который было возложено закутанное в пурпурную ткань тело Цезаря, и зазвучала траурная мелодия – ее играли одновременно все сошедшиеся здесь оркестры, – из тысяч глоток вырвался единый истошный крик, перешедший в истерические рыдания и вопли.

Оцепившие костер ветераны Цезаря, с которыми он не один год делил тяжести и лишения походной жизни, горечь поражений и радость побед, принялись ритмично постукивать мечами о камни мостовой, славя великого полководца и проклиная его убийц. Когда же пламя вздыбилось выше крыш, они стали бросать в пылающий костер свое оружие, верой и правдой служившее тому, кто уходил от них навсегда.

После этого в погребальный костер полетело все, что было под рукой или находилось поблизости: скамьи, кресла, корзины, части повозок, словом все, что могло гореть. Многие принялись рвать на себе одежды и тоже кидать их в костер. Всем хотелось продлить минуты скорбного прощания, не дать погаснуть огню, который, пока горел, соединял предававшихся горю людей с покидавшим их человеком, столько сделавшим во благо Рима.

Потрясенные этим зрелищем всеобщего горя и растущей ненависти к убийцам, заговорщики тайно, под покровом ночи покинули Рим, устремившись кто куда…

Антоний между тем продолжал просматривать бумаги, оставшиеся после Цезаря, и обнаружил там немало уже готовых законов, направленных на укрепление порядка и преодоление финансового кризиса.

Сенат не желал даже слышать ни о каких посмертных законах, но поскольку Антоний, как консул и как ближайший сподвижник Цезаря, автоматически становился его преемником, то он, продолжая традиции Цезаря, обратился напрямую к народу.

Народ единодушно одобрил все предложенные проекты, и после этого сенату не оставалось ничего другого, как подчиниться народному волеизъявлению…

В год гибели Цезаря Цицерону исполнилось ровно шестьдесят.

Увы, старость его трудно было назвать спокойной и благополучной. Проявленная им по отношению к оппозиции скороспелая жестокость вскоре бумерангом вернулась к нему самому, превратив его жизнь в череду испытаний, лишений и горестей.

Уже через несколько дней после умертвления в Мамертинской тюрьме пяти катилинариев один из избранных на следующий год народных трибунов поднял в сенате вопрос о незаконности смертной казни римских граждан. Произошло это в тот день, когда Цицерон, завершая магистратуру, отчитывался о своем правлении, воздавая себе хвалу за то, что он сохранил в Риме мир и покой, решительно, на корню задушив зловещие ростки преступного заговора.

Но когда разомлевший от похвал сенаторов экс-консул попросил разрешения обратиться не только к сенату, но и к народу с речью-отчетом о своей деятельности, с места поднялся народный трибун Непот и заявил, что он накладывает вето на эту просьбу экс-консула.

– Ты нарушил Семпрониев закон, не удосужившись обратиться к народу, когда без суда и следствия отправлял на смертную казнь римских граждан, – сказал он. – И уж тем более тебе незачем обращаться к народу сейчас.

Непота поддержал Юлий Цезарь, вступавший в следующем году в должность претора, и просьба Цицерона о выступлении на народной сходке была отклонена.

«Отец отечества», настроение которого было омрачено этими неожиданными выпадами против него, не придал им, тем не менее, особого значения, полагая, что Непот и Цезарь запоздало сводят с ним счеты и пытаются таким образом лишить его благосклонности Помпея, в чьей симпатии к себе он нисколько не сомневался.

Но через несколько лет в сенате вновь был поднят этот вопрос и принято решение ввести в судебную практику наказание консулов и других ответственных лиц, по чьей прямой или косвенной вине кто-либо из римских граждан был осужден без суда и следствия.

Почувствовав, что вокруг него растет полоса отчуждения, Цицерон решил не испытывать судьбу, и сам, добровольно покинул Рим, объяснив свой скоропостижный отъезд почти теми же словами, которые произнес пять лет назад изгнанный им из Рима Катилина: «Я уезжаю, дабы избежать бесполезного кровопролития».

Возвратившись в Рим через год, Цицерон решил отойти навсегда от политики и спокойно жить, предаваясь размышлениям и писанию философских трудов. Но в это время сенатская верхушка, оправившаяся после убийства Цезаря, всерьез озаботилась нескрываемыми намерениями Антония занять место Цезаря с соответствующими правами. Зная натуру Антония, они не без основания полагали, что могут получить в его лице рецидив цезарианства в гораздо более опасном и жестоком варианте. Вспомнив про великого оратора, сенаторы решили использовать его дар в своих целях. И честолюбивый Цицерон вновь не устоял перед соблазном в очередной раз приобрести славу спасителя отечества.

В течение полутора лет он неустанно борется с претензиями Антония на единоличную власть. В речах, направленных против Антония, Цицерон не скупится на самые броские эпитеты, сравнения и гиперболы, рисуя образ тупого тирана и самодура, чей приход к власти будет означать полный конец римской республики и, в конце концов, ему удается добиться того, что все общественное мнение восстает против Антония и тот вынужден покинуть Рим.

Но как переменчивы настроения толпы, будь она многотысячной, как на сходках на форуме, или состоящей из сотни сенаторов! Антонию, обладавшему теперь немалыми средствами, удается, используя разные формы подкупа, постепенно перетянуть на свою сторону самых влиятельных лиц. В итоге сенат не только отклоняет предложение Цицерона объявить Антония вне закона, но и вступает с Антонием в переговоры.

Чувствуя, как почва начинает ускользать у него из-под ног, Цицерон решается на мудрый и ловкий, как ему кажется, ход: он входит в тесный контакт с приемным сыном Цезаря Октавианом, которому в это время уже исполнилось двадцать лет, и начинает оказывать Октавиану всяческую поддержку.

Но Цицерон забыл, что в политике не бывает друзей…

Самым простым и неоднократно использованным способом решения финансовых проблем в Риме были проскрипции. И пришедшие к власти дуумвиры Антоний и Октавиан первым делом решили прибегнуть к этому проверенному средству пополнения государственной и собственной казны. Были составлены списки богатых граждан, которые объявлялись вне закона и за головы которых (в самом прямом смысле) назначалась хорошая награда. Все имущество проскрибированных автоматически становилось собственностью государства.

Проскрипции, объявленные Антонием и Октавианом, по своему размаху затмят все предыдущие акции такого рода – и по количеству жертв, и по той наглости и цинизму, с какими они будут проводиться. Будет уничтожено 300 сенаторов и тысячи состоятельных граждан – все они будут выданы или убиты соседями, слугами, вольноотпущенниками, рабами и даже родственниками.

Правда, массовый террор наберет обороты чуть позже. Ев первых порах Антоний и Октавиан внесли в список лишь шестнадцать фамилий.

В самый последний момент по настоянию Антония в список была включена семнадцатая фамилия. Помнивший все выпады против него язвительного оратора, злопамятный Антоний не мог упустить возможность сполна отыграться. Недавний друг Цицерона Август не стал особо возражать…

По горькой иронии судьбы ровно двадцать лет спустя после исполнения смертного приговора участникам заговора Катилины, в такой же точно серый декабрьский день центурион Геренний, настигнув Марка Тулия Цицерона, отсек мечом его седую, давно уже начавшую лысеть голову, потом отрубил правую руку, которой тот писал свои трактаты и речи.

Но и на этом мстительный Антоний не успокоился. Он велел во время трапезы вносить на подносе голову великого оратора и ставить ее на один из обеденных столов. Жена Антония, которую Цицерон тоже не щадил в своих филиппиках, под угодливый смех присутствовавших на обеде произносила в адрес покойного оратора язвительные реплики и втыкала в вывалившийся посиневший язык Цицерона булавки.

Впрочем, вскоре эта забава Антонию наскучила, и он повелел отнести ненавистную ему голову на форум и положить ее вместе с остальными шестнадцатью головами у ораторских трибун на рострах.

Целый день горожане проходили мимо печального места, не рискуя дать волю эмоциям, в полном молчании прощаясь с великим современником, которому невозможно было даже отдать последние почести.

Когда стало смеркаться и поток людей, приходивших попрощаться со своими близкими и с великим оратором, начал иссякать, на форуме появилась пожилая матрона в траурных одеждах. Она приблизилась к рострам и замерла, застыла, будто давно потускневшие глаза Цицерона, в которых отражался последний отблеск вечерней зари, загипнотизировали ее.

Несмотря на солидный возраст, женщина сохраняла еще статность фигуры, а ее большие голубовато-серые, чуть выцветшие глаза, ее идеально ровные черты лица и всё еще густые, хоть и явно крашенные волосы говорили о былой ее красоте, и толпившиеся люди скользили мимо нее осторожно, с почтением, боясь потревожить оцепенелое молчание женщины.

– Ты тоже скорбишь о нем? раздался за ее спиной негромкий мужской голос.

Женщина оглянулась неторопливо и, ничего не ответив, вновь устремила свой взор на ростры.

– Ты не узнаешь меня? сказал мужчина.

– Почему же? не оборачиваясь, ответила женщина. Ты Гай Саллюстий, муж Теренции, бывшей жены Цицерона. Но у меня нет никакого желания беседовать с тобой.

– Послушай, Семпрония, я понимаю, почему ты в обиде на меня, и я готов покорно просить у тебя прощения за то, что вольно или невольно я огорчил или обидел тебя. Но сейчас, когда человеческая жизнь ничего не стоит, а мы с тобой уже недалеки от той черты, за которой пребывают Цицерон, а также твой сын и муж и десятки родных и близких нам людей, давай отнесемся друг к другу чуть более терпимо.

– Что ты от меня хочешь, Гай Крисп?

– Мне хотелось бы встретиться и спокойно поговорить с тобой.

– Зачем?

– Не буду лукавить это нужно мне как историку.

– Чтобы вновь очернить меня и моих друзей?

– Нет-нет, я хочу написать книгу о Юлии Цезаре, и меня интересуют кое-какие детали, о которых только ты можешь знать… Клянусь тебе, ты будешь первая, кому я покажу свой труд. Я готов буду внести любые поправки, какие ты потребуешь.

– Ну, хорошо, помолчав, ответила женщина. Если ты так настаиваешь, я готова принять твое предложение. Я думаю, нам лучше встретиться у меня, по крайней мере, мне там будет привычней и спокойней…

Через час они встретились в том самом перистиле, где много лет назад Семпрония принимала Катилину. Здесь так же миролюбиво журчали водяные потоки и шумели фонтаны. Лишь стрелки водяных часов, у которых давно испортился механизм, стояли, показывая одно и то же время.

– Прими мои соболезнования по поводу ужасной смерти твоего сына, начал Саллюстий, но Семпрония перебила его:

– Может быть, и лучше, что его уже нет. Те люди, что сегодня пришли к власти, без сомнения включили бы и его в проскрипционные списки.

– Несчастный Рим, – вздохнул Саллюстий. – Он постоянно истребляет собственных детей. Когда-нибудь его просто некому будет защищать.

– Сейчас слуги что-нибудь приготовят, поежившись от холода, сказала Семпрония, и мы пройдем с тобой в таблиний. В этом году декабрь, как никогда, холодный.

Вскоре они прошли в дом и присели у стола, уставленного яствами.

– Так что интересует тебя, Саллюстий? спросила Семпрония.

– Насколько мне известно, ты достаточно долго и хорошо знала Юлия Цезаря. Я всегда был на его стороне, даже если иногда и высказывался против некоторых его действий. А когда его не стало, я отошел от всякой политики и сейчас полностью отдаю свои силы и время литературным трудам. И пока еще свежи в памяти события последних лет, я хотел бы восстановить все, что связано с именем Юлия, от начала его карьеры до того злополучного дня, когда его не стало.

– Я вряд ли смогу сообщить тебе о Цезаре что-то новое или полезное для тебя. Тем более что я имею на этот счет мнение, отличное от твоего.

– Тем интереснее мне было бы его выслушать.

– Да? Ну что ж, изволь… Хотя, повторяю, вряд ли это будет тебе интересно.

Семпрония велела слугам покинуть комнату и продолжала:

– Кто спорит, Цезарь, конечно же, был великим человеком. Он обладал безумной энергией, мгновенно принимал решения, мыслил огромными масштабами. Если он воевал, то истреблял и брал в плен сотни тысяч. Если он строил храмы, библиотеки или театры, то это были грандиознейшие сооружения. Если он осваивал новые территории, то там навсегда поселялись романский дух, романская культура… Но… Как бы это поточней выразиться… В нем всегда жил игрок, авантюрист…

Когда он начинал делиться со мной своими грандиозными планами, я часто не могла понять, где реальность, а где откровенная фантазия. Он хотел покорить Парфию, присоединить земли Колхиды, покорить скифов, прорыть грандиозный канал, соединив Тибр с Адриатическим морем, провести канал от Остии к Адриатике, превратить в поля Сентинские и Помтинские болота, углубить и расширить все наши гавани…

Но главная его беда была в том, что он прежде всего был великим разрушителем. Он уничтожил в гражданских войнах неимоверное количество соотечественников, истребил сотни тысяч галлов, бриттов, кампанцев, испанцев. Он разрушил почти все республиканские традиции, развалил привычные и далеко не всегда плохие структуры…

Мне кажется, что он вообще глубоко презирал человечество. Нередко то, что люди принимали за широту его души и его великодушие, на деле шло от этого его бесконечного презрения и равнодушия… Как всякий диктатор, он считал, что именно с него начинается совершенно новая эпоха, новая история, которая будет продолжаться не одну тысячу лет…

– Ну, может быть, он был не так уж и не прав, сказал Саллюстий.

– При всем при том, Цезарь, на мой взгляд, никогда не обладал государственным умом в высоком смысле этого слова, продолжала Семпрония, будто не слышала слов собеседника. – Он просто воспринял многие идеи Катилины и внедрил их в жизнь. Но не воспринял главную идею Луция о том, что прежде всего надо навести порядок у себя дома.

Цезарю хотелось завоевать весь мир. В Риме он был скорее редко заезжавшим сюда гостем, нежели хозяином.

Вспомни, что здесь творилось, пока он занимался своими делами в Египте. Тогда просто чудом не дошло до новой гражданской войны…

Он надавал бесчисленное количество обещаний своим сторонникам, чтобы те горячей поддерживали его, а заодно – и вчерашним врагам, чтобы те переходили на его сторону. В результате он оказался в плену своих многочисленных обязательств и, подобно должнику, без конца занимающего деньги у одних кредиторам, чтобы тотчас же отдать их другим, вынужден был все время вести войны. А для того чтобы вести войны, приходилось каждый раз опустошать казну. В конце концов, образовался заколдованный круг, и ото всего этого экономика наша с каждым годом хромала все больше и больше.

Тот жуткий бюрократический аппарат, который он создал, чтобы централизовать власть, в основном обслуживал самое себя, деньги же мы по-прежнему получали лишь от бесконечных войн. И стоило на какое-то время прекратить эти победоносные рейды по чужим территориям, как внутри все стало сыпаться так, как рассыпаются при ярком солнце песочные дворцы…

– Ты сильно преувеличиваешь, мягко возразил Саллюстий. Это были естественные и к тому же временные трудности. Я точно знаю, что он успел составить программу мер, которые должны были оживить нашу экономику.

– Я это тоже знаю. После его смерти эту программу попытался осуществить Антоний… Кстати, ты никогда не задумывался над тем, почему после смерти Цезаря все его бумаги оказались в таком идеальном порядке?

– Ну, это было в его характере все систематизировать и держать в порядке.

– Да нет, человек, который не собирается завершить в ближайшее время свой жизненный путь, всегда оставляет что-то недоделанным, начатым, незавершенным. А у него все было расписано так, что мы несколько лет продолжали жить по его указам и планам.

– Это лишний раз говорит о его гениальности.

– Или о том, что он готовился к исчезновению.

– В каком смысле?

– Я не хотела тебе об этом говорить, но все же скажу… Если ты помнишь, в последний год жизни Цезаря все шло к нарастающему, прогрессирующему кризису. И финансовому, и общественному. Все больше активизировалась оппозиция, роптал народ…

Я уж не говорю об отвратительных типах из ближайшего окружения Юлия, о тех лицемерах, которые, увеличивая с каждым разом его властные полномочия, заботились при этом прежде всего о том, чтобы упрочить свое собственное положение. Ведь он, как человек проницательный, я думаю, не мог не понимать, что народ, который ненавидел всех этих Маммур, Антониев и прочих, переносил невольно эту ненависть и на него самого…

Ну, так вот. Кризис нарастал буквально с каждым днем. Вспомни, что творилось на улицах, где грабежи, насилия, убийства стали повседневным делом. Как все погрязли в долгах и уже не верили, что когда-нибудь наступит время, когда можно будет чувствовать себя спокойно, надежно и уверенно. Короче говоря, от Цезаря и его деяний все устали… И когда начались бунты, сначала в армии, а потом и в городе, стало понятно, что добром все это не кончится. Те меры, которые лихорадочно предпринимал Цезарь, лишь на время сняли напряженность, но не изменили ситуацию в целом…

И тогда Юлий понял, что для сохранения порядка ему, вероятнее всего, придется подавлять выступления оппозиции и народа, с которым он привык заигрывать, изображая щедрость и великодушие. И что это сразу очернит тот светлый образ Цезаря, который он так долго создавал…

Кроме того, Юлий в это время и физически ощущал себя крайне неважно: он часто простужался, быстро уставал. Чаще, чем обычно, с ним стали случаться припадки падучей…