Текст книги "Город мясников"

Часть вторая
ИДУЩИЕ НА СМЕРТЬ

16
ДЕСАНТ

Смелым помогает судьба.

Публий

Дрожь двигателей, зной и запах крови.

Лично я не люблю, когда много крови.

Свиная Нога завел бот по крутой глиссаде, градусов в семь; мы плюхнулись первыми в клубах пыли. Прямо по центру площади, или как это у них там называется. На Бете ведь ничего нельзя утверждать наверняка, площадь это или, к примеру, болото. Все спутниковые привязки врут, а рельеф меняется по три раза в день, вместе с восходом каждой из Сестричек, и потому только, что так захотелось какой-нибудь чокнутой старухе…

Запросто. На Бете Морганы это запросто.

Планета, где сбываются мечты.

Кажется, мы развалили несколько хибар тормозным гасителем. Посыпались камни, желтая пылища закрыла небо. Пару секунд бот болтался на ионной подушке, пока щупы не доложили о надежности покрытия. Визуально – плотный грунт, но глазам доверять нельзя.

Тут и бортовому процессору порой верить нельзя…

– Декурион Селен, что у вас там с настройкой визора? Почему я вижу какие-то лачуги?

– Говорит Селен. Потому что мы сели прямо победи жилого массива, – не скрывая злорадства, рапортую я.

Пусть побесятся наверху, пусть пошуршат остатками мозгов! У манипулариев задача воевать на земле, а не рассчитывать траекторию заброса. Еще никто не подтвердил, что туземцы напали на обогатительный комбинат, а мы уже давим их тормозными дюзами. Я слышу, как центурион кричит по закрытой связи, что населенным пунктом внизу даже не пахло…

Но здесь нельзя верить обонянию. Мы верим только анализаторам среды.

Парни выплюнули загубники, и я, как положено по уставу, принял отчет декурии о готовности к высадке.

– Бортмеханик Цинк. Двигатель в норме, готов к маршу, – бодро рявкнул Свиная Нога.

– Старший стрелок Хлор. Орудие в режиме боевого сканирования, – деловито пролаял Гвоздь, прижавшись физиономией к окулярам. – Штатные зонды запущены, живой силы противника и электронных средств не обнаружено. Готов к стрельбе.

…Не обнаружено. Это ничего не значит. Особенно, учитывая, что никто не представляет, как выглядит противник. Я не верил, что мы воюем против тощих фиолетовых коротышек. Несколько штук удирали от нас по раскисшей грязи, мы могли накрыть их одним залпом, но команды открывать огонь пока не было.

Пушку я уже слышал. Успокаивающий, сладостный шорох стволов, раскручивающихся над орудийной башней. С хлопками отскочили наземные зонды, пискнули анализаторы скафандров, поползли вверх зеркальные забрала. Парни сидели в седлах, опустив ноги в стремена шагателей, готовые к броску. Это хорошо, обожаю этот момент, когда мышцы и сами мысли напряжены, когда внутри все бурлит от «ампул силы», когда на панели шлема зелеными огоньками светятся четверка и три нуля – полный боекомплект. Четыре тысячи залпов.

Мы их научим любить свободу!

Я ощутил два укуса в шею; значит, за бортом не все чисто, судовой лазарет молниеносно сделал прививки от лихорадки и столбняка. А может, от чего-то совсем другого, я не разбираюсь в местном дерьме. Здесь никогда не будет чисто, это уж точно…

Потому что это – Город Мясников. Столица Семнадцати островов. Столица хаоса.

Свиная Нога запустил двигатели и камеры обзора. Мы увидели себя сверху. Овальный жук цвета кофе посреди выжженного пятна, в окружении красных глиняных крыш. В стороне – швартовые цапфы и три вспомогательных парашюта, уже превращающихся в пену. Через квартал кривых домишек – еще один приземлившийся бот из нашей турмы. Горящие кустарники, дым по запекшейся земле, вывернутые фигуры гипсового фонтана.

Покинутый пыльный городок. Обычный городок, которого здесь не должно быть. Минуту назад под нами расстилалась сухая травянистая равнина без единого признака жилья.

– Стрелок Кадмий, палинтон в режиме «жажда», готов к стрельбе, – гнусаво пропел Деревянный.

Кадмий, Хлор, Цинк… Старички, серебряные погоны. В каждой декурии уставом положено откликаться на казенные имена химических элементов, но когда мы пойдем в бой, я смогу обратиться к своим клибанариям по-братски, по именам… Это имена истинных защитников демократии. Не тех козлов, что натирают мозоли на задницах в Сенате.

– Стрелок-минер Радий, к бою готов.

– Стрелок-инженер Фтор, оборудование в штатном режиме. К бою готов.

– Старший стрелок Магний, к бою готов…

– Младший стрелок Бор, к бою готов…

Голоса не дрожат, но я слышу их напряжение, так-то. Это Бауэр и Мокрик. Оба неплохо вписались в коллектив, но Бауэр меня чем-то тревожит. Этот парень четко выполняет команды, но когда он рапортует об исполнении и смотрит мне в глаза, мне становится немного не по себе. Он сильный аномал пожалуй, даже сильнее Рыбы и Гвоздя, но дело не только в этом. Похоже, ему нравится кровь…

Мне некогда о нем думать, ведь есть еще Мокрик, боевой отклик Бор. Вот кто требует постоянного присмотра! За теми, кто первый раз участвует в боевом десантировании, нужен глаз да глаз. Для Рыбы и Мамонта вылет уже не первый, но парни заметно мандражируют. Это хорошо, всегда хорошо, когда клибанарий не скрывает страха. Страх – это полезное качество.

Мокрик почти не боится, сожрал две «ампулы силы». Он слабее и медлительнее других, однако его умственный коэффициент бьет все рекорды… Но об этом никто не догадывается. Парадокс в том, что трусоватый увалень – единственный, кто может выдвинуться до центуриона или даже выше, если не потеряет к тому времени голову. Он единственный темпоральный аномал в декурии.

Не считая меня.

17
СЧАСТЛИВАЯ КРАЙЩИНА

Есть одна для всех врожденная ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья.

А. Шопенгауэр

Он родился в семье торговца овощами, в нежном подбрюшье крайщины, в городке, где песни рождались сами на рассвете, а в закатный воздух можно было закутываться, как в покрывало. Эту дымчато-вишневую долину сам создатель, казалось, избрал ложем для полуденного сна. Здесь пчелы неторопливо перепархивали с цветка на цветок, а солнечные зайчики бесились на чешуе сонных рыб, здесь даже колокольный звон растекался медленно, как жирная сметана, и терялся в лесистых склонах Славийских гор.

Счастливая крайщина.

– Никос, обедать! – протяжно звала его мать, и на ее окрик из подсолнухов высовывались еще пять или шесть вихрастых голов. Здесь многие называли своих мальчишек именем великого святого угодника, покровителя долины.

Его отец молился жирным свечам, собственноручно брил голову жене и спал с ней в длинной рубахе, похожей на смирительную. Две сестры Никоса и два младших брата вечно разевали рты, точно отощавшие галчата. Отец работал тяжело, безропотно, не зная отпусков и веселья. Мать их, всегда в черном, как на вечных похоронах, крутясь по дому, всегда находилась к двери боком, всегда косила взглядом на дорогу. Даже детей она любила боком, не успевая разорваться на всех, и любовь ее походила на разбавленный ветер сирокко, который разрубили вдобавок на пять частей. Мать пела хриплые песни на языке, который дети почти не понимали, поскольку вне семьи язык молитв был запрещен. Вне семьи следовало болтать на двух старинных языках Славии.

– Никос, если ты не будешь слушаться маму, у тебя начнет расти шерсть, – строго выговаривал отец. – Ты понемногу превратишься в Волкаря-страшилу и забудешь дорогу домой.

Отец по субботам одевался в чистое, расчесывал бороду и вместе с другими чистыми мужчинами отправлялся туда, где, по их мнению, их мог лучше слышать Всеблагий мученик. Дряхлые седые горы баюкали городок, над которым клубились ароматы сладкой опары, голубиного жаркого и лавандовой воды, по старинке используемой мастерами в смешных музыкальных цирюльнях. В распахнутых окнах цирюлен, в винограде, укутавшем уличные кафе, в мясных рядах, где восседали важные торговки в красных платках, – всюду летала музыка скрипок, летала двуязычная речь, летал детский смех и беззлобные сплетни.

Однако имелись в городке и печальные уголки. Пробегая по мосту через звенящую веселую речку, Никос и его приятели невольно замолкали и робко поглядывали вниз.

В городе почти не осталось стариков, помнивших события пятидесятилетней давности, но каждый ребенок знал, что, если прийти сюда на закате, когда вишневый дым окрашивает реку в розовый цвет, когда тени ив жадно тянутся к каждому живому путнику, словно надеясь высосать из него душу, в эти минуты можно разглядеть на дне двенадцать замученных девушек в окровавленной одежде…

– Память умирает, как и люди, – непонятно говорил отец Никоса. – Но пока они не дают нам спать, мы живы…

На дне веселой реки спал пограничный столб. Порой, встречаясь на мостике, перекинутом через речку, подгулявшие старички останавливались покурить и, степенно облокотясь о перила, вспоминали, как в незапамятные времена он стоял на этом самом месте. Много лет назад столб столкнули в ручей. Он так и покоился на дне, выглядывая позолоченным зрачком государственного герба. Кому он теперь был нужен, когда бывший президент Славии, сразу после страшной семилетней войны, объявил о слиянии всех крайщин в одно просторное государство, об отмене привилегий и отделении церквей от управления страной. Прошло почти полвека с тех пор, как уронили в ручей пограничный столб, как полиция разоружила последние отряды в синих и красных мундирах, как непримиримые парни в синих тюрбанах на мосту зарезали двенадцать девственниц из монастыря святого Николая…

– Какое счастье, что вам довелось родиться в мирное время, – скупо улыбалась мать.

Счастливая крайщина.

Теперь мальчишки с одинаковым пристрастием обрывали вишни в садах тех хозяев, кто повязывал красные платки, и тех, кто носил высокие синие тюрбаны. Босоногие девчонки, приплясывая в горячей пыли, одинаково ловко выпрашивали угощения у высокого крыльца храма Всеблагого мученика и у широких ажурных ворот храма Единого. По вечерам, когда сквозь россыпи звезд становились видны шлейфы взлетающих трирем с ближайшего космодрома в Ласковичах, семилетний Никос взбирался с братьями и соседскими ребятами на разогретую крышу, и там они спорили до хрипоты, кто первый полетит на разведку к Альфе Геркулеса, кого примут в кадетский корпус при военной академии, а кто не пройдет призывную комиссию. Потом из соседних дворов появлялись матери юных легионеров и разбирали их по домам, потому что рано утром всех ждала школа.

Маленький Никос вместе с братьями и сестрами мерз на коленках, вслед за матерью повторял слова молитвы, обращенной к темным образам, и чувствовал себя самым довольным. До семи лет Никос был уверен, что родная Славия – самое благополучное место на планете, нарочно избранное Всеблагим мучеником для лучших, самых послушных мальчиков и девочек.

Счастливая крайщина.

18
МОЙ ЛУЧШИЙ ЭКИПАЖ

Не все ли равно, хитростью или доблестью победил ты врага?

Публий

– Турбинам – малый газ!

Свиная Нога разворачивает бот. Девять пар ног упираются в стремена, руки в перчатках лежат на рукоятках шагателей. На лица опустились бронещитки. Сенсоры, введенные между четвертым и пятым позвонками седока, обеспечивают отставание реакций машины не более чем три миллисекунды, однако руки напряжены так, что едва не лопаются сухожилия.

В каждом кресле моя спина привычно ищет сенсорный щуп. В креслах учебных аудиторий, на тренажерах всех степеней, в контурах боевых машин, всюду – штеккеры с трансдермальными сенсорами. Без активного сенсорного щупа моей спине даже как-то неуютно…

Я, не оборачиваясь, слышу дыхание и мысли каждого из бойцов. Мне приходится чувствовать каждую мозоль подчиненных, не говоря уж о запорах и утренней эрекции. В полумиле от нас с ревом опустился грузовой модуль. Не успев еще размазать своим весом огороды и глиняные хибары, он распахнул люк кормовой аппарели, оттуда поползли «Кентавры» и «Молоты». Едва освоившись на сырой почве, автоматы принялись за привычное дело – возведение базового лагеря с четырьмя петрариями кольцевой обороны и шахтой глубокой защиты.

– Первая декурия, я – центурион Медь. Приказываю выдвинуться квадрат ноль-три-шестнадцать, привязка к сетке триремы. Обеспечить контур обороны по линии реки, исполнение доложить!

– Я декурион Селен, команду принял, исполняю! – отвечаю я.

Река нам пока не видна, зато видна сверху, с корабля. Трирема висит на высоте восьмидесяти миль, над двумя слоями облаков, окруженная монерами поддержки. Но шустрые перехватчики ей не нужны, у туземцев нет орбитального флота. По крайней мере раньше не наблюдалось.

Я отдаю команду, бот со свистом приподнимается над глинобитными конструкциями и ползет вдоль изломов древней стены. На сетке координат, переданной с поста триремы, видны желтые огоньки и наш – моргающий. Мы идем первыми, прямо к излучине, за которой начинается город.

Если это нагромождение игл, пузырей и раздвоенных столбов можно считать городом. Невозможно толком навести резкость, красноватая громада постоянно смещается, уходит из фокуса, края оплывают. Город то приподнимается над землей, над ржавыми болотами, над лентой реки, то словно погружается, резко расширяясь в стороны…

Позади, заставляя вздрогнуть, грохается о землю еще одна модульная платформа. Это «Кашалот», в его блестящей бронированной спине спрятаны восемьдесят ячеек с гибридными эмбрионами. Из них очень скоро вырастут разборщики завалов, носильщики и подземные проходчики, они догонят нас после зачистки…

Пока непонятно, от кого зачищать. Высадки всегда идут по уставу, но за четыре месяца освоения Беты надежно не сработал ни один оборонительный комплекс. Здесь ничто не функционирует надежно. Зато в недрах здесь полно того, что наполняет наши карманы счастьем. Академики ломали головы, как удешевить доставку цезерия на Тесей с отдаленных рудных астероидов, и вдруг получили целую планету, напичканную драгоценным цезерием под завязку…

Почему-то особенно в районе жилых поселений.

– Я декурион Селен, квадрат ноль-три-шестнадцать достигнут. Разрешите высадку!

Река прямо перед нами. Она трясется, как потный женский живот. Над мутной водой висят облака гнуса. За рекой колышутся шпили города Мясников. Город похож на красного разлагающегося дикобраза. До сих пор, несмотря на то что в столице уже три месяца торчит наше посольство, обогатительный комбинат, казармы и научный центр академии, никто не может сказать, что же такое город Мясников – извращение неведомых архитекторов или природный каприз?

А сами туземцы молчат. Глупо хихикают и молчат.

Два часа назад, на последнем совещании, легат сказал замечательную фразу.

– Мы подарили им свободу и порядок, мы научили их уважению к частной собственности, – заявил легат Цецилий. – И теперь пришло время показать, что мы готовы умереть за их свободу, порядок и за нашу собственность. Наши великие ценности едины и понятны всем честным людям, в каждом из миров, над которыми реет звездный штандарт Сената. Мы сделали для аборигенов больше, чем родная мать, а они снова подняли бунт…

Ничего. Мы их научим любить свободу.

Между красных нелепых шпилей в визоры перископа я различил матовый тороид энергетической станции и светящийся звездный флажок над нашим посольством. Я подключил усилители зрения. Две из четырех вышек-громоотводов были сломаны, надвое расколота тарелка ретранслятора, а там, где на хребте комбината должны моргать зеленые огни посадочных полос, там…

Там что-то непонятное. Лучше пока не думать.

…Приятный сюрприз – река настоящая. Самая обычная, полузаросшая илистая речка, и ничего в ней нет примечательного… если не считать, что вода течет в гору, на подъем. Заглянув в карту, я убеждаюсь, что течение обозначено в обратном направлении. Не говоря уж о том, что за месяц русло съехало на тридцать ярдов к югу.

– Высадку разрешаю, – командует Медь.

За моей спиной сгущается прозрачный колпак, отсекая кабину от салона. Над салоном распадаются крылья крыши, мои клибанарии покидают бот в боевом порядке. Сначала разгибают ноги четыре шагателя левого борта, переносят седоков наружу, в пыльную гарь. Затем освобождаются ячейки правого борта, и крылья крыши смыкаются над пустым салоном. Мы остаемся вдвоем с бортмехаником.

Мой новый сборный экипаж. Лучший экипаж в центурии.

На металлическом полу что-то валяется. Я приглядываюсь. Дурацкая губная гармошка Мокрика. Парни уже снаружи, рассыпались строем.

Моя очередь покинуть борт. Я вылез из кресла второго пилота, перешел в десантный отсек и оседлал своего шагателя. На секунду спина онемела, так всегда происходит, когда подвижные иглы сенсоров находят штеккер. Еще секунда – и наступает неповторимый, упоительный момент единения, когда начинаешь ощущать всю махину, как продолжение собственного тела.

Шагатель издалека похож на длинноногую птицу с отрубленной головой. Десятифутовые, матово поблескивающие ноги с мышцами полутвердого типа, с подвижными когтистыми ступнями, а по бокам туловища сложены гибкие манипуляторы с полным шанцевым набором. Надутое яйцевидное туловище, со спрятанным в глубине цезериевым процессором. На седле в верхней части «яйца» и держится всадник, над всадником покачивается гибкая «птичья шея», где укреплены огнемет и две картечницы. Мою спину бережно облегает мягкая броня со встроенными сенсорами, кухней и климатической установкой. Спереди голову и грудь защищает полупрозрачный бронещит с прицельной сеткой и шестью всплывающими дисплеями управления.

Крыша распадается, и я выпрыгиваю наружу. Скафандр амортизирует приземление, в десяти футах подо мной треугольные пятки выпускают шипы, чтобы закрепиться на влажном косогоре. С сухим щелчком в картечницу подаются два первых снарядных картриджа.

Не техника, а мечта. Здесь действительно сбываются мечты.

Свиная Нога улыбается мне, оторвавшись от визора. Я подмигиваю в ответ. Все идет по плану…

Кроме запаха крови.

19
АНОМАЛ

А больше всего ненавидят того, кто способен летать.

Ф. Ницше

Кто первый вспомнил, что ближайшие соседи, с которыми на одном плетне сушили одеяла и ковры, – это кровные враги? Кто первый вспомнил, что дочерей Единого нельзя отдавать за безбожников в красных платках? Кто подсунул крестьянам оружие, кто припомнил прежние границы и прежние обиды? Кто первый написал в газете, что шесть крайщин не могут жить в мире? Кто первый заявил с экрана телевизора, что горная страна, насильно собранная из шести враждующих крайщин, подобна мертвому ребенку, которого президент усиленно выдает за живого?

Кто помог мирным селянам озлобиться?

…Никос принес на школьный двор раненого волчонка, с волочащимися задними лапами. Волчонок был совсем крохотный. Охотники застрелили его мать и двоих его серых братцев. Третьего, самого слабого, не заметили или тоже посчитали мертвым. Однако пуля его нашла и перебила позвоночник.

Вначале дети собрались вокруг Никоса. Девчонки принесли молока, налили в миску. Кто-то предлагал найти ветеринара и удалить пулю, кто-то предлагал сдать щенка в проезжий зверинец.

– А почему он тебя не кусает? – взволнованно спрашивали малыши. – Разве волк будет есть из рук? А как ты его нашел?

– Волкарь-страшила, Волкарь-страшила! – захохотали вчерашние приятели.

Никос не знал, что им отвечать. Рано утром он открыл глаза и услышал, как далеко в лесу скулит волчонок.

– Потому что он ненормальный! – обидно засмеялись старшеклассники. – Вы разве не знали, что вся их семейка – ненормальные? Аномалы проклятые…

– Ты что, совсем рехнулся? – набросились на Никоса парни в синих тюрбанах. – Разве можно обнимать волка? Или ты хочешь превратиться в Волкаря-страшилу?

Вся их семья – ненормальные…

Аномалы, вот они кто. Проклятое племя.

Учитель видел, как старшие отняли волчонка и утопили в бочке. Учитель видел, как Никосу разбили нос, но ничего не сказал.

Потому что в школу уже проник кошмар.

Испокон веков в городке стояли две школы. Старики еще помнили, как мальчики в синих тюрбанах учились отдельно, как и предписывала им святая книга, но постепенно религиозные общины притерлись, как притираются со временем зубчатые колеса любого долгоиграющего механизма, и в дальнюю школу детей перестали отправлять.

На жирных пашнях Славии даже пограничные столбы могли бы плодоносить при регулярном поливе, но вместо плодов по земле снова покатились вскрытые штыками младенцы, а обезумевшие псы принялись лакать кровь из горячих ручьев. Тошнотворный дым стелился над сгоревшими деревнями, дома превращались в осажденные крепости, из подвалов доставалось похороненное прежде оружие. С экранов лилась грязь и взаимные проклятия, а преторианцы Сената всегда опаздывали на один день, когда их посылали остановить междоусобную бойню.

– Почему вы не хотите с нами играть? – кричал Никос в спины соседским мальчишкам.

– Потому что вы – грязные аномалы, и бог ваш – грязная свинья! – кривлялись вчерашние друзья.

– Вам лучше не ходить в школу, – сказал учитель сестрам Никоса. – И передайте отцу, что вам лучше уехать!

– Это потому что мы – аномалы? – спросил Никос старших сестер.

– Это потому, что мы верим во Всеблагого мученика, – ответили старшие. – Аномалов много и среди синих тюрбанов.

В восьмилетнем возрасте Никос наблюдал, как сытые офицеры в синей форме таскают за бороды их соседей-стариков. Офицеры мочились посреди улицы, поджигали заборы и ногами били старух. Потом в одночасье запретили торговлю, и умер от голода старенький сосед. А потом от отсутствия лекарств умер новорожденный ребенок у тети Стаси.

– Будет еще хуже, – сказал настоятель храма Михаил и призвал всех уезжать. В городе появились дома с заколоченными окнами. На столбах висели объявления о распродажах. На окраинах жгли костры из старой мебели. Докатывались смутные слухи о поножовщине в соседней крайщине. Отец вслух читал газеты, мать охала. В газетах говорилось, что банды изуверов в красных повязках жгут мосты и вешают детей.

– Но это же неправда! – заплакала мама. – Мы никого не убиваем. Зачем они это делают?

– Куда мы поедем? – закричала однажды мама, и Никосу стало страшно. Он думал, что испугался маминых слез, ведь она заплакала впервые. Спустя много лет он вспомнил этот первый свой страх, свой первый настоящий страх, и понял, откуда он взялся.

Он испугался будущего. Ведь ненормальные аномалы тем и сильны, что умеют иногда угадывать дурное будущее.

– Зачем нам признаваться, что мы видим дурное? – спрашивал Никос у отца.

– Потому что каждый несет свою ношу, – неохотно отвечал отец. – Знания даны для того, чтобы ими делиться.

– А сестра говорит, зачем мама лечит их овец, если они плюют нам в окна?

– Потому что мама не может не лечить. А плюются те, кто завидует.

– Соседская Зулия говорит, что во мне живет сатана!

– Потому что ты снова остановил в их доме все часы…

– А Зако и Омар не играют больше со мной в космонавтов!

– Смотри, сынок, запустили очередную ракету, – отец указал в пламенеющую закатную даль, где распускался пышный белый цветок. – Они строят большой космодром на орбите, чтобы оттуда могли стартовать грузовые тетреры и пентеры. Экипажи этих тяжелых кораблей будут набирать из таких же мальчишек, что плюются и кидают в нас навозом. Это их удел, таких, как Зако и Омар, – годами вкалывать в машинных отделениях, стареть и лысеть во время долгих перелетов. Они всегда будут завидовать аномалам, тебе надо привыкнуть… Я не слишком разбираюсь в технике, сынок. Но одно мне известно точно – только аномалы умеют прыгать с планеты на планету без ракет и без запасов еды. Кажется, это называют преобразованием Лимбаха…

Отец планировал отправить младших братьев через горы к тетке, но тут крайщина окончательно перешла в руки тех, кто носил синюю форму, и границы захлопнулись. Потом телевидение с умилением смаковало репортаж о доставке продуктов. Никос видел эти машины и эти продукты, но не посмел туда ходить. С гор стреляли снайперы. Затем в столице края приземлились голубые монеры Сената, и было объявлено, что наступил период вечного благоденствия. Потому что гвардейцы из голубых монер берут на себя высокую миссию по предотвращению братоубийственной войны…

– Папа, мне снится мой волчонок. Как будто он живой…

– Не жалей его, без задних лап он все равно бы умер. А ты, если будешь ходить на могилу к волку…

– Тогда я стану Волкарем-страшилой?

– Это было бы неплохо. Приносил бы матери зайцев, а может, и козленка дикого, хе-хе…

Ночами дети жались друг к дружке, пытаясь согреться. Порубки были запрещены, а дров не хватало. Торговать овощами тоже стало небезопасно. На рынке проводились облавы, у торговцев в красных повязках могли запросто отнять и деньги, и товар. Кроме того, никто не желал выращивать овощи на продажу. Школу заколотили, в храме разбили окна, на улицах стало пусто. Соседи не здоровались по утрам. Кто-то ночью зарезал последних куриц. В центре площади стоял танк.

Потом везде расклеили листовки.

– Теперь нам конец, – сказала в соседней комнате мама. – Они требуют, чтобы все последователи Всеблагого мученика покинули страну…

Счастливая крайщина затаилась.