Текст книги "Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество"

ГЛАВА IV.
ЗАБЫТЫЕ ГЕРОИ

Жалует царь, да не жалует псарь.

(Русская народная пословица)

1

За спиной у князя скрипнула дверь. Новосильцев выронил перо и порывисто обернулся. Грудь его наполнили боль с тоскливым разочарованием. Боль – от так и не зажившей раны, разочарование – от того, что в келью вошла не долгожданная Елена прекрасная, а игуменья.

– Все пишешь, Дмитрий Михайлович? – участливо спросила божья дочь.

– Пишу, Мария Федоровна, пишу, челобитную государю сочиняю.

– Зря стараешься, глаза бы поберег. Все одно, послание твое царь читать не станет, не до того ему сейчас, – сказала игуменья, ставя перед князем кувшин с квасом и блюдо с закусками. – Поешь-ка лучше.

В ответ на вопрошающий взгляд собеседника она охотно пояснила:

– Торговец здешний из Москвы вернулся, сказывал, что государь сынка своего любимого, Ивана, прибил. Совсем, видать, обезумел.

– Как прибил?

– Насмерть, вестимо, он иначе не умеет. В чем-в чем, а в душегубстве Ивану Васильевичу равных нет, и вряд ли будут. Хотя, как знать, это доброте есть мера, а злодейство, оно безмерно.

Худая весть изрядно озадачила князя Дмитрия, он назавтра собирался ехать в Москву. Все сроки вышли, Княжич так и не явился, ожидать его далее теряло всякий смысл.

Виновато потупив взор, Новосильцев вопросил:

– Что с княгиней?

Прошло уже два месяца с тех пор, как они с Еленой и сопровождавшим их стрелецко-казачьим отрядом прибыли в Дмитров – небольшой подмосковный городок. Казачки расположились на постоялом дворе и, лишенные догляда старшин, Игнат не в счет, лихо пропивали заслуженную на войне награду. Стрельцы влились в городскую стражу, а князь с княгиней нашли пристанище в монастыре, настоятельницей которого была дальняя родственница Новосильцева Мария Федоровна Лыкова, в монашестве игуменья Агриппина.

С Машей, как он звал ее по молодости, у князя была давняя дружба, а когда-то даже и любовь. До венчания, правда, дело не дошло. Княжне Лыковой дорожку перешла красавица Юлия из рода Трубецких. Пятнадцать лет назад, отправляясь с посольством в Турцию, оставил князь ее, тогда уже обрученную невесту, на попечение брата. Думал вскоре вернуться да свадьбу сыграть, но не вышло. Поначалу, чего греха таить, убоялся гнева государева, который свинцовой тучей навис над родом Новосильцевых, а потом, когда узнал про казнь Романа и пропажу Юлии, решил вовсе не бывать в родных местах, что зря душу бередить, вороном сидеть на пепелище.

Дожидаться – Княжича в Москве Новосильцев тоже не решился – мигом государю донесут и про него, и про красавицу шляхтянку. Тут-то он и вспомнил Машу.

Ходили слухи, что она, уйдя в монахини, стала игуменьей при Дмитровском монастыре, потому он и назначил Ивану встречу в этом захудалом городишке. И теперь, спросивши про Елену, Дмитрий Михайлович невольно устыдился. А не по его ль вине княжна Мария Лыкова покинула мир да стала божьей дщерью?

– Что глаза-то прячешь, старый греховодник? Неча о былом вспоминать. Раньше стыдиться надо было, когда на Юльку Трубецкую променял меня, – усмехнулась игуменья, но тут же сделавшись серьезной, озабоченно добавила: – Неладное с твоей красавицей творится. Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит, словно ждет кого-то. Себя, правда, блюдет, нынче снова в баньку ходила, по воде, говорит, соскучилась в походах ваших. Только я-то вижу, девка не в себе. Каждый день то ли к свадьбе, то ли к смерти готовится. И где ты только такую кралю отыскал? Я уж баба, к тому ж монахиня, а как голой ее в бане увидела, аж сердце зашлось – редкостная красавица.

Немного помолчав, Мария Федоровна ревниво посоветовала:

– Держись от ней подальше. Неземная это красота, такие долго не живут, быстро их господь к себе забирает. Как бы и тебя она с собой не позвала.

– Я б за Еленой, Маша, не то что на небеса, но и в преисподнюю отправился. Только не меня она ждет, о другом душа ее страдает, – тяжело вздохнув, ответил Дмитрий Михайлович.

Игуменья понятливо кивнула, мол, с тобой все ясно, и направилась к двери, но вдруг остановилась. Стараясь не глядеть в глаза князю Дмитрию, она сказала:

– Совсем забыла. Ты ж просил разыскать кого-нибудь, кто видел, как вашу вотчину громили, так я нашла.

– Кто таков?

– Кромешник бывший, теперь монах, совесть, видать, замучила.

– Стало быть, не конченый злодей, коль есть, чему мучиться, – заключил Новосильцев. – Зови его.

– Позвать недолго, только надо ль звать? Или мало тебе нынешних печалей?

– Надо, Маша. Я теперь не тот, что прежде. Я войну прошел, людей убивал, сам не раз в лицо смерти смотрел, – с вызовом промолвил князь.

– Ну, как знаешь, – тихо прошептала мать Агриппина, выходя из кельи.

2

Оставшись в одиночестве, Новосильцев присел на постель. Дмитрию Михайловичу нездоровилось, руки-ноги тряслись, и было не понять – то ль недуг опять напомнил о себе, то ль воспоминания о прошлом, о казненном брате да утерянной невесте повергли его в трепет. Он хотел прилечь, но вдруг, как наяву, вновь услышал голос уже ушедшей Маши.

– Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит. «Юлию не уберег, так хоть эту сбереги. В одиночку она Ванькиной измены не переживет», – подумал князь и, преодолев усилием воли душевный трепет да телесную слабость, направился к Елене. У двери соседней кельи, в которой обрела приют несчастная беглянка, царев посланник остановился. «А как же Княжич, может, с ним беда случилась, – вспомнил он про своего молодого друга, но тут же с горечью решил: – Для Ивана лишь одна неодолимая преграда есть – это смерть, и если он убит, Елене еще хуже. Полюбовника-изменника женщине такого склада другой мужчина может заменить, но погибшего любимого никто и никогда. Все одно, здесь больше делать нечего, завтра же венчаемся и едем в Москву. В конце концов, Княжич сам просил меня на ней жениться».

Первое, что князь увидел, войдя в ярко освещенную свечами да лампадами келью, была струившаяся до полу волнистая река Еленкиных волос.

Темноты, видать, боится. Совсем как малое дитя, догадался Дмитрий Михайлович.

Игуменья не обманула. Белокурая богиня сидела у окна и неотрывно глядела вдаль, за монастырский вал, на вершине которого еще виднелись из-под снега желтые стебли травы, напоминая Елене о минувшей осени, о коротком женском счастье, что явилось к ней в дикой степи в образе отважного красавца Ваньки-есаула.

Залетевший сквозь приоткрытое оконце шалый ветерсквозняк растрепал ее чудные волосы и загасил стоявшую на подоконнике свечу, но Еленка даже не шелохнулась. Новосильцев поплотнее прикрыл дверь, сердце князя билось так, что казалось, готово было выпрыгнуть из раненой груди. «Венчаться вознамерился, дуралей мечтательный, а захочет ли княгиня свою жизнь с больным да нищим стариком связать?» – усомнился он, аж похолодев при мысли, что гордая красавица может его отвергнуть.

Однако царев посланник и в самом деле был уже не тем, что несколько месяцев назад, до поездки на Дон, до встречи с Княжичем. Полная опасностей воинская жизнь научила Дмитрия Михайловича преодолевать свой страх, и не только перед врагом. Подойдя к красавице, он приобнял ее за плечи, тихо вымолвив:

– Все сроки вышли, видно, не приедет к нам Иван.

– Не приедет, – словно эхо, прозвучал в ответ исполненный страданием Еленкин голос.

– На Москву надо ехать.

– Да, надо ехать, – вновь отозвалось жалобное эхо.

Прикоснувшись к источающему нежное тепло прекрасному женскому телу, Новосильцев ощутил прилив уверенной силы и почти забытого мужского желания. Уже не сострадание, а страсть заставила его сказать:

– Елена, будь моей женой.

Княгиня вздрогнула и наконец-то оглянулась. Ее огромные глаза полны были слез, а чарующе припухлые губы кривила горькая усмешка.

– Благодарю за честь, но боюсь, невесту вам придется в другом месте поискать. Вот приедем в Москву, там и сыщите. Я же нынче не то что в жены, но и в полюбовницы не очень-то гожусь.

Прикрыв руками живот, Еленка еле слышно прошептала:

– В тягости я.

Услыхать подобное признание от любимой женщины хоть для князя, хоть для мужика – всегда удар, да не какойнибудь, а прямо в лицо. Однако Новосильцев научился достойно переносить удары судьбы. Покраснев от смущения, но не снимая ладоней с плеч возлюбленной, он уверенно изрек:

– Тогда тем более нам надо обвенчаться. Ты даже не можешь себе представить, что значит на Руси без мужа родить.

– Очень даже могу. Думаете, в Речи Посполитой к блудным девкам иное отношение? Нет, везде одно и то же. Только мне теперь уж все равно. Одного хочу, чтоб поскорей страдания мои кончились, – обреченно ответила Елена.

– А как же дите? О себе не хочешь, так хоть о нем подумай.

Сей совет поверг красавицу в смятение. Уткнув лицо в колени, она со стоном вымолвила:

– Если б не ребенок, я бы уж давно зарезалась, только им и живу.

Князь Дмитрий попытался обнять ее, но дочь шляхетского полковника, вдова литовского вельможи и любовница Ваньки-есаула не нуждалась в его сочувствии. Встрепенувшись, белокурая богиня выпрямила свой точеный стан и, улыбнувшись сквозь слезы, с укором заявила:

– Не надо, пустое это, не люблю я вас.

Новый удар оказался посильнее прежнего. Дмитрий Михайлович аж пошатнулся, получив столь прямой, безоговорочный отказ.

– А у нас, у русских, говорится, мол, стерпится – слюбится, – попытался пошутить царев посланник.

– Нет, с меня довольно. Я уже однажды попыталась любовный грех замужеством прикрыть, да только ничего хорошего из этого не вышло.

Говорить больше было не о чем, однако наступившее молчание неожиданно нарушил настойчивый стук в дверь. Желая положить конец нелегкому для них обоих разговору, Еленка вскликнула:

– Входите.

В келью вошла игуменья в сопровождении худого, высокого монаха с лицом, заросшим черной, под стать его рясе, бородой.

– Вот, привела, как ты просил, – кивнула Маша на своего спутника. – В твоей обители прикажешь обождать?

Вести расспрос опричника-монаха лучше было бы наедине, но Новосильцев решил не оставлять Елену, вспомнив о ее намерении наложить на себя руки.

– Зачем, пускай заходит. У меня секретов от княгини нет.

– У тебя-то, может, нет, да надо ли красавице про Романову погибель и другие страсти на ночь глядя слушать? – с сомненьем вопросила игуменья.

– Надо, – вмешалась в разговор Еленка. Несмотря на свой отказ, литвинка оценила порыв князя Дмитрия, и ей хотелось узнать хоть что-нибудь о прежней жизни пусть и нелюбимого, но единственного близкого человека.

«Стало быть, я не совсем тебе безразличен, может быть, еще и передумаешь», – глянув в колдовские, излучающие тревожное сочувствие глаза красавицы, подумал неудачливый жених.

Приободренный надеждой, он благожелательно изрек, обращаясь к монаху:

– Входи, мил человек, присаживайся, в ногах, как говорится, правды нет.

– Благодарствую, ваша милость, только люди мы простые, не с руки нам пред князьями сидеть, я уж лучше постою, – ответил тот, тая насмешку в черных, словно уголь, с вороватым блеском глазах.

– Как знаешь, – помрачнел Дмитрий Михайлович.

– Игуменья сказала, что ты видел, кто именье Новосильцевых громил.

– Конечно, видел, коли сам в погроме том участвовал, – без утайки ответил чернец.

– Ну, так рассказывай.

– Да рассказывать-то шибко не о чем, будто сам не знаешь, как наш Грозный-государь ослушников карает, – вздохнул раскаявшийся грешник и с явной неохотой начал свое повествование – Почитай, уж лет пятнадцать назад это было. Как-то осенью, после вечерней молитвы, заявился в трапезную Грязной, прервал хмельной кураж да огласил царев указ – назавтра ехать в вотчину Романа Новосильцева, что стоит у Коломенской дороги, и доставить изменника в Москву, на расправу.

– Что-то не пойму, – перебил монаха Новосильцев. – То про молитву, то про хмельной кураж вещаешь?

– Одно другому не помеха, – со снисходительной усмешкой пояснил монах. – По крайней мере, в кромешном войске было так заведено. Мы ж, опричники, святою братией считались, а игуменом у нас сам Иван Васильевич состоял. Так вот, крикнул Васька охотников мятежного князя ловить. Желающих нашлось – хоть отбавляй. Ну, понятно дело, и я средь них. В путь отправились на следующий день. Предводительствовал нами все тот же Грязной, да еще его племянник, тоже Васька. Ближе к сумеркам до места добрались, но до времени в лесу таились. Лишь когда совсем стемнело и все огни в имении погасли, пошли на приступ. Хотя, какой там приступ, так, одно название. Челядь княжеская как только нас увидела, сразу по углам попряталась. И то сказать, кто ж решится на верных слуг царевых руку поднять. Правда, князь Роман за сабельку схватился, когда мы в его опочивальню ворвались, но что толку-то. Скрутили да на Москву свезли. Вот и все, пожалуй.

Бледное лицо князь Дмитрия пошло багровыми пятнами. Как только монах умолк, он с дрожью в голосе спросил:

– Женщина в тереме была?

– Были девки дворовые, как без них. Только зверств особых над ними не чинили. Ну, снасиловали, не без этого, но чтоб насмерть бить – такого не было. Шибко уж богатым княжий терем оказался, так что грабежу все предались, некогда над бабами глумиться было.

– Я тебя не о дворовых девках спрашиваю. У брата в ту пору моя невеста, княжна Трубецкая, гостила. Видал ее аль нет?

Чернец, потупив взор, растерянно промолвил:

– Да нет, женок звания благородного в имении не было. Сам же знаешь, князь Роман, когда гонения на него начались, свою жену тайком в Литву отправил, через то и поплатился головой. Царь, видать, решил, что он вослед за ней сбежит, потому и приказал его схватить да на правеж доставить.

Весть о том, что брату удалось спасти жену, явилась новостью для Новосильцева, и он еще острее ощутил свою вину перед пропавшей Юлией. Подойдя к бывшему опричнику, бывший воин знаменной полусотни Хоперского полка, ухватив его за бороду, с яростью воскликнул:

– Ты что, не понял, о чем я речь веду? Правду говори, паскуда, или порешу. Сдохнешь, грехи не замолив, и будешь вечно гореть в геенне огненной.

Князь Дмитрий сам не ожидал, что его угроза возымеет подобное действие. Рухнув на колени, монах взмолился:

– Не губи, ваша милость, я здесь вовсе ни при чем. Это все Грязной, будь он трижды проклят.

– Не скули, толком сказывай, что знаешь о княжне, – строго приказал Новосильцев и саданул коленом чернецакромешника в бородатую харю. Судя по всему, присутствие на допросе пана Иосифа Ванькой Княжичем не прошло для него даром.

– Когда мы имение покидали и уходили в лес вдоль озера, Васька приотстал. Я оглянулся, а он в мешке с добычей шарится. Вынул чью-то руку, толком в темноте не удалось мне разглядеть, но, похоже, женская рука была. Так вот, он с пальца перстень снял, а мешок в воду кинул. Боле ничего не ведаю, богом клянусь, – истово заверил монах.

Дмитрий Михайлович пошатнулся, чтоб не упасть, он прислонился спиной к стене, после чего спросил:

– Грязной, это тот самый злыдень, которого за трусость царь сказнил?

– Да нет, его племянничек.

– Стало быть, сей нелюдь жив?

– Живой, что такому сделается. Он, сволочь хитроблудая, чуть ли не первым на государев призыв Москву от – нехристей оборонять откликнулся. Знал, гаденыш, как труслив Иван Васильевич, что не станет сраженье принимать, а спасаться бегством будет.

– Это хорошо, значит, есть с кого спросить, – с угрозою промолвил князь.

– Никак, с Васькой расквитаться хочешь? – насмешливо спросил монах и поднялся с колен. Мстя за пережитое унижение, он глумливо добавил: – Не в обиду будь сказано, но с Грязным тебе не совладать – кишка тонка. Его опала вовсе не коснулась. Васька нынче в государевой охране служит, второй в ней человек после Никиты Одоевского. Говоришь, мне райского блаженства не видать, наверно, так. Но тебе даже на этом свете не иметь покою. Будешь маяться душой до самой гробовой доски, зная, что насильник и убийца твоей невесты живет, не тужит. Хотя, может, сия красавица тоску твою развеет, – кивнул чернецопричник на Елену.

– Умолкни, пес, – сдавленно воскликнул Новосильцев, направляясь к злыдню, но покачнулся и со стоном повалился на холодный каменный пол.

– Ну вот, я ж говорил, где такому хлипкому против Васьки Грязного устоять, – довольно заявил укрывшийся под личиной сына божьего нелюдь, указывая перстом на бесчувственного князя, однако тут же задрожал от страха, услыхав певучий женский голос.

– Пошел вон, поганец глумливый, еще хоть слово скажешь – глотку перережу.

Что угроза не шуточная, оборотень поверил сразу. Пред ним стояла не хрупкая белотелая красавица, которую он видел всего лишь миг назад, а разъяренная волчица с кинжалом в руке. Крестясь, монах попятился и, даже не простившись с игуменьей, скрылся за дверью.

– Неужто впрямь убить смогла бы? – спросила Маша, с испугом глядя на Елену, но чувствуя при этом, что вопрос ее излишен и наивен.

– Конечно, смогла, – уверенно ответила прекрасная литвинка.

– И где же ты смертоубийству обучилась?

– Долго, мать-игуменья, рассказывать, нашлись люди добрые, научили. Когда окажешься пред выбором – быть растерзанной или кровь поганую пролить, оно как-то все само собою получается. По-иному просто нельзя, иначе участь князевой невесты постигнет.

Приподняв подол своего платья, отважная воительница сунула кинжал в подвязанные к ее точеной голени ножны и смущенно попросила:

– Шли бы вы к себе, негоже божьей дочери смотреть на все это, мы уж как-нибудь в своих делах мирских сами разберемся.

– А с ним что будет? – кивнула Маша на лежащего в беспамятстве князя Дмитрия.

– О Дмитрии Михайловиче не беспокойся. Чточто, а престарелых мужей радовать я тоже умею. В этом деле, как и в душегубстве, у меня достойные наставники были.

– Зачем так плохо говоришь о себе? Я же вижу, девка ты хорошая, душа у тебя чистая, – попыталась возразить игуменья.

– Душа? – с горечью переспросила синеглазая красавица. – А кому она нужна, моя душа-то? Телом завладеть охотников хоть отбавляй, а душою мало кто интересуется.

– Нашла о чем печалиться, такая молодая да красивая. Еще встретишь человека, которому не только твои цицки, а и сердце, по любви истосковавшееся, понадобится, – стала успокаивать Еленку божья дочь.

– Уже встречала, и не одного, а даже двух, – печально ответила литвинка. – Только один уже давно в сырой земле лежит, а другой… – Елена снова отвернулась к окну и с загадочной, по-матерински снисходительно-печальной улыбкой вымолвила: – А у другого, видно, нету времени со мной возиться, ему великие дела подавай. Как уехал к себе на Дон, мирить казаков с государем Грозным, так где-то запропал.

– Вот те на, – опешила игуменья. – Это как же тебя, шляхетскую княжну связаться с вором-душегубом угораздило?

– Я княгиня, а не княжна, титул мне не по родству, а от мужа покойного достался. Только не любила я его. Не зря у вас, у русских, говорится – насильно мил не будешь. А Ванечка вовсе не душегуб, он воин праведный, как Святой Георгий Победоносец, и любимый мой единственный, – еле сдерживая слезы, но все так же улыбаясь, ответила Елена.

Несмотря ни на что, она любила Ивана, как прежде, и его измена, а иначе объяснить исчезновение есаула было просто невозможно, не породила в сердце покинутой красавицы недобрых чувств. Это в темной душе любовь и ненависть могут слиться воедино, но в светлой Еленкиной они всегда жили врозь.

– Мне и впрямь, пожалуй, лучше уйти, – сокрушенно покачала головой игуменья. Уже переступив порог, Маша обернулась, с сожалением глядя на несчастную красавицу, она сказала на прощание: – Вот гляжу на тебя и думаю, как же я была права, что к богу в услужение ушла. Пятнадцать лет сомненьями терзалась – не зря ли молодость свою за монастырской стеною схоронила? А нынче вижу – правильно я сделала. Шибко суетен и страшен этот мир.

Провожая игуменью печальным взглядом, грешная красавица, в свою очередь, подумала: «Оно, конечно, без любви жить проще и спокойнее. Только надо же комуто детей рожать. Если все уйдут в монахини, исчезнет род людской», – затем присела рядом с Новосильцевым и стала нежно гладить его седые волосы.

Первое, что увидал очнувшийся князь Дмитрий, были наполненные искренним состраданием прекрасные Еленкины глаза да ее порочно пышная грудь. Царев посланник хотел спросить о чем-то, но белокурая богиня строго приказала:

– Молчи, Дмитрий Михайлович, ничего не говори, – и, прижав его голову к своей обворожительной груди, еле слышно прошептала: – Согласна я.

Что подвигло своенравную красавицу изменить свое решение? Да уж, конечно, не любовь, а самая что ни на есть бабья жалость, которая порой способна привязать женщину к мужчине. Только вот надолго ли?

3

Свое второе венчание, впрочем, как и первое, Еленка почти не запомнила. Тогда ей застил разум девичий страх, теперь она стояла возле алтаря, словно зачарованная, видя пред собою не скорбные лики святых, а карие с зеленой искоркой Ванькины глаза. Лишь когда длинноволосый православный поп провозгласил:

– Венчается раба божья Елена, рабу божьему Димитрию отныне и на веки веков, аминь, – новоявленная русская княгиня тревожно встрепенулась.

– Почему Дмитрий, я ж Иванова жена, дите его во мне?

Хмельной от счастья Новосильцев по-своему истолковал беспокойство своей прекрасной невесты. По случаю свадебного торжества в храме были зажжены все лампады, а также множество свечей, и их сладковатый дым едва давал вздохнуть. Тяжело откашлявшись, царев посланник радостно промолвил:

– Вот и воссоединил нас господь, – после чего, взяв под руку свою избранницу, поспешно направился к выходу. «Как бы не сомлела голубица моя белая. В эдакой-то духоте да ейном положении легко такое может приключиться».

Мать-игуменья, сотник Добрый и с десяток княжеских друзей из числа хоперцев двинулись вслед за молодыми.

Ранний зимний вечер уже вступил в свои права. На дворе стояли сумерки, и крепко подморозило. Глотнув бодрящего, холодного ветра, Елена наконец-то обрела рассудок, покинувший ее во время венчания.

– Ну что, княгиня Новосильцева, как дальше будешь жить? – вопросила она мысленно саму себя с печальною усмешкой. Как бы в ответ на сей извечный вопрос со стороны монастырских ворот раздался приглушенный снегом конский топот и грозный окрик молодого, но, повидимому, очень сердитого человека.

– Эй, долгогривые, отворяйте ворота, а не то вышибем их к чертовой матери.

– Максим, не смей пугать слуг божьих, чего орешь, словно нехристь какой-нибудь? – прозвучал ему вослед спокойный, несравнимый ни с каким другим голос Княжича.

– Ванечка приехал, не забыл меня, – задрожав всем телом, прошептала мужняя жена, не страшась ни господа, ни черта, не стыдясь ни мужа, ни людей, она бросилась навстречу полюбовнику. Возле ворот несчастная грешница споткнулась и рухнула ничком в голубовато-серебристый под холодным лунным светом снег.

Жуткий, сродни могильному, холод, повеявший от мерзлой земли, поверг Еленку в ужас.

– Все, сейчас умру, – едва успела подумать отчаянная сумасбродка, как в тот же миг чьи-то сильные руки подхватили ее и по-девичьи нежные, до боли в сердце родные губы Ваньки принялись растапливать снежинки на алых чувственных губах, стрельчатых ресницах и милом носике измученной жестокими людскими нравами неземной красавицы.

– Елена, Еленочка, любимая моя, – исступленно шептал Иван.

Прозвучавший за его спиной смущенный возглас Доброго пищальным выстрелом ударил в головы влюбленных.

– Вань, ты уж извини, но теперь она не полюбовница твоя, а князя Дмитрия венчанная жена.

Ощутив, как – Княжич покачнулся, но при этом еще крепче прижал ее к себе, белокурая литвинка наконец открыла свои глаза-озера. Мир земной явил пред ней не только исхудалый, болезненно бледный лик возлюбленного, но и донельзя смущенные лица обступивших их Луня, Разгуляя, Лихаря с Лысым, да еще какого-то, доселе незнакомого юноши. Впрочем, в больших раскосых очах последнего не было смущения, в них горела откровенная ненависть. Всеобщее молчание первым нарушил именно он. Звякнув дорогой кольчугой, отрок положил ладонь на рукоять не менее добротной сабли и с угрозой заявил:

– Это мы еще посмотрим, чья она жена, – после чего вопрошающе взглянул на Княжича, как бы спрашивая дозволения порешить боярина-паскуду, умыкнувшего у есаула бабу.

– Уймись, Максим, дела такие саблей не решаются, – с горечью, но беззлобно, а, скорей, устало приказал Иван. Теперь и на лице Максимки отразилось полное недоумение. Отецпокойник учил его совсем другому. Учил, что силою заполучить можно все: власть, богатство, славу, а уж про бабу, пусть даже и такую раскрасавицу, вовсе говорить смешно. Пожав плечами, Бешененок отступил, продолжая неотрывно смотреть на Княжича. Спорить он не стал не потому, что шибко уважал убийцу своего отца, все обстояло гораздо сложней. Есаул был не такой, как все, а потому жутко для Максимки интересен. Как же он поступит на сей раз?

Ванька между тем застыл в нелегком раздумии. Последовать совету Бешененка и убить Новосильцева, пусть даже не убить, а просто-напросто отнять у князя жену, означало пойти против веры и совести. Этого он сделать не мог. Но и выпустить из рук нежное, родное Еленкино тело тоже не хватало сил.

Повернувшись к Дмитрию Михайловичу, Иван приветственно кивнул и почти спокойно вопросил:

– Нынче обвенчались?

– Только что, – в тон ему ответил Новосильцев.

– Свадьбу здесь, в монастыре, намереваетесь справлять?

– А где ж еще-то, в трапезной уже и стол накрыт.

– Ну так веди, что зазря на холоде стоять. Еленка, вон, совсем закоченела.

И необычная процессия направилась к божьей обители. Впереди вышагивал жених, за ним любовник с невестой на руках, а далее ошалевшие от всего увиденного гости.

Последним шел Максим. На душе у парня было грустно, он даже посмотрел по сторонам, ища причину своей печали, но, конечно ж, не нашел ее. Откуда Бешененку было знать, что она в нем самом. Что пусть пока лишь только сердцем, а и он стал понимать – саблей впрямь добиться можно очень многого, но только не любви.

На пороге трапезной Иван остановился и наконец-то выпустил Елену из рук. Утирая слезы, что лили в два ручья из ее колдовских синих глаз, он ободряюще сказал:

– Не плачь, как дальше жить – покажет время, – затем кивнул Новосильцеву. – Ступай с гостями, я сейчас вернусь, коней вот только отведу на постоялый двор.

Бешененок было вознамерился пойти вместе с ним, но Княжич строго воспротивился:

– Куда собрался? Нечего за мной хвостом таскаться, и без тебя тошнехонько, – однако тут же примирительно добавил: – Какой же ты неугомонный, прямо как мой бывший друг Сашка Маленький.

– Что за Маленький, в станице нашей вроде нет такого? – поинтересовался Максим.

– Ты его не знаешь, он на войне с поляками погиб. Всего лишь на год старше тебя был, – ответил Княжич и вышел на монастырский двор.

4

Невеселой оказалась свадьба князя Дмитрия. Поминки порою радостней бывают, особенно когда они идут к концу и подвыпившие гости ударяются в воспоминания о нескучном нраве усопшего.

В просторных, с высокими сводчатыми потолками, каменных палатах, что служили трапезной монахиням, за довольно щедро уставленным столом – не поскупилась мать-игуменья для друга юности, собрались одни хоперцы. И те, которые прибыли в Дмитров прямиком с войны, и те, что заявились с Ванькой нынче вечером. Опричь казаков, на свадебный пир отважилась прийти лишь только Маша, она сидела на почетном месте, рядом с женихом. Возле невесты место пустовало, дожидалось Княжича. В ожидании пришествия есаула и развязки причудливой любовной истории, что случилась между ним, царевым посланником и красавицей шляхтянкой, большинство станичников помалкивало. Одни усердно налегали на доброе монастырское вино и нескудную монашью снедь, другие просто ждали, уткнувшись ликом в стол. Только Разгуляй, сидевший рядом с Добрым, в полголоса, но так, чтоб было слышно всем, не стесняясь в словах, корил старого сотника.

– Ты какого черта, пень трухлявый, почти два месяца здесь торчал, – было самым безобидным из того, что услыхал Игнат от Митьки. До поры до времени он терпел, но, когда еще и Бешененок по юной дурости решив прийти на помощь Разгуляю, презрительно изрек:

– Эх ты, за бабой углядеть не смог. Игнат не выдержал:

– Молчи, гнида вострожопая, не из-за тебя ль, гаденыша, все приключилось, – он уже знал от Лысого о событиях в родной станице. Затем набросился на Митьку: – А ты чего язык распустил? Тоже мне, нашелся праведник, всех рассудил. А о ней хоть кто-нибудь подумал? – при этом Добрый густо покраснел и почти шепотом добавил: – Неизвестно еще, кем лучше быть – есаула полюбовницей или князя венчанной женой.

Привыкший к смирному нраву сотника, Митяй чуток опешил от столь злобной отповеди. Впрочем, удивляться было нечему. В душе Игната шла борьба разноречивых чувств. Ваньку он знал с детства и очень уважал за то, что в нем успешно сочетались совесть и отвага. Но и князь ему был дорог. Ведь никто иной, а Новосильцев спас его в кровавом бою. Об этом Добрый никогда не забывал. А Елена, ее старый воин просто-напросто любил. Любил тайно, самозабвенно, боясь признаться в этом даже самому себе. Однако ушлый Митька враз смекнул, что к чему. Плутовато улыбаясь, он повернулся к Луню, но по задумчиво-печальному лицу Андрюхи сразу понял, что с ним творится то же самое, что с Добрым.

– Ну дела, вот девка, всех перебаламутила. Привези на Дон такую, так и он всколыхнется. Слава богу, что я с нею не поехал, а то б сидел сейчас, как эти, словно в штаны насрав, – глядя на Елену, восторженно подумал Разгуляй.

В белом шелковом, расшитом жемчугом платье, со стянутыми в косу с красной лентой волосами и отрешенным взглядом огромных глаз, которые казались почти что черными на бледном, как отбеленный холст лице, та была не то, чтобы божественно красива, а просто дьявольски прекрасна. И хорунжий склонил свою лихую голову, в глубине души почуяв, что и он далеко не равнодушен к чужой жене и любовнице.

Княжич появился за полночь, когда многие уже стали думать, что он вовсе не придет. Войдя в покои, Иван смахнул с кудрей осыпавший их снег, после чего направился к молодым. Шел он не своей танцующей походкой, а каким-то неверным, пьяным шагом, хотя был совершенно трезв. Подойдя к своему месту, но не садясь, есаул наполнил кубок и, стараясь не глядеть на Еленку, обратился к Новосильцеву.

– Поздравляю тебя, князь, и тебя, княгиня, – при этом он не удержался и коснулся кончиками пальцев Еленкиной косы. – Совет вам да любовь, – выпив чару одним духом, есаул по-юношески звонким от волнения голосом добавил: – Никто из нас ни в чем не виноват – просто, знать, судьба нам выпала такая.

– Да ты чего стоишь? Садись, ешь-пей, – начал приглашать его князь Дмитрий.