Текст книги "Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество"

«А тебя, сморчка брюхатого, даже смерть, пожалуй, не изменит. И в аду среди чертей раздоры станешь сеять. Твое счастье, что назавтра уезжаю, времени нет валандаться с тобой», – подумал он, но вслух сказал, обращаясь больше не к Рябому, а своим товарищам:

– Я-то думал, у нас у всех одна Родина – Святая Русь, да, видать, покуда мы со шляхтой воевали, в станице басурмане завелись.

Расценив его слова, как новую насмешку над своим гаремом, Илюха засопел, однако ничего не ответил, памятуя, как скор и беспощаден есаул на расправу с ему подобными.

Иван тем временем направился к столу. Здороваясь с Лукой и дедом Матвеем, он спросил:

– Что-то поредела ваша стая, казачки-разбойнички? А где Барбоша, где Никита Пан?

– Так они же с Ермаком да дружком твоим, Ванькой Кольцо, на край света подались, – пояснил Лиходей.

– Ага, как прознали, что ты их по приказу Грозногоцаря казнить идешь, так и приударили, куда глаза глядят. Видать, другую Родину, поласковее этой, искать отправились, – ехидно встрял Безродный.

Собачиться со столь дряхлым стариком Ванька счел неуместным. Дед Матвей тоже смилостивился. Окинув Княжича по-молодому ясным взором, он строго, но уже без злобы, распорядился:

– Садись за стол, рассказывай, как с панами дрались.

На этом перебранка, казалось бы, закончилась. Царевы волки и вольные разбойнички, дружно сев за стол, принялись истреблять щедро выставленное хозяином угощение. Хмельное зелье, как всегда, незамедлительно исполнило свое предназначение. Не прошло и часа, как Лунь уже сидел в обнимку с Лиходеем, борода которого и впрямь была попорчена цепкой Андрюхиной рукой.

– Гуляй, казаки, один раз живем, – неожиданно воскликнул еще совсем не пьяный Разгуляй. Лихой хорунжий был известен тем, что сколь ни пил, а пил Митяй довольно часто и помногу, никогда не пропивал ума и крепко держался на ногах.

Выйдя на середину ханской юрты, он выхватил клинок:

– Уважь, полковник, сплясать хочу, поддержи порыв души казачьей, неприкаянной.

Погруженный в навеянную хмелем грусть, Княжич встрепенулся. После недолгих колебаний Иван решительно взмахнул рукой, где, мол, наша не пропадала. Встав напротив Разгуляя, есаул притопнул сапогом, как бы пробуя на прочность земную твердь. Как только Лиходей ударил в бубен, Митька с Ванькою пустились в пляс.

Это был не какой-нибудь пьяный кураж, а, скорей, воинственный языческий танец. Не на шутку размахивая клинками, так, что сотоварищу, уклоняясь от удара, приходилось чуть ли не стелиться над землей иль наоборот, подпрыгивать едва не выше собственного роста, казаки то сшибались грудью, то разбегались и, пройдя по кругу вприсядку, становились спина к спине, отражая беснующимися в их руках стальными змеями нападки воображаемых врагов.

Враз притихшим от такого зрелища станичникам оставалось лишь одно: удивляться, как хорунжий с есаулом умудряются не отрубить друг другу голову иль руку.

Продолжалась эта вакханалия не меньше получаса. Первым не выдержал Митяй. В очередной раз прыгнув, он оступился и со всего маха сел на задницу.

– Опять твоя взяла, – разочарованно промолвил Митька.

– Не печалься, каждому свое. Ты зато вино хлебать горазд, – успокоил его Иван, подавая руку и помогая встать. Лишь теперь станичники заметили, что дышит Княжич ровно, а на его припухшем с похмелья лице нет ни единой капли пота.

«Может, он и впрямь заговоренный?» – приуныл Рябой, наливая ненавистному гостю полный кубок. Ванька по привычке на одном дыхании осушил его и направился на свое почетное место, возле старца Матвея.

– Горазд, горазд ты парень сабелькой махать, не хуже, чем я в молодости, – одобрительно изрек Безродный, потрепав Ивана по плечу. Есаул довольно улыбнулся, но тут же помрачнел, услышав за спиной исполненный притворным уважением голос Рябого:

– А ему при нынешнем-то звании иначе нельзя.

Обернувшись, Иван заметил, что немигающий, змеиный взгляд Илюхи устремлен не на него, а на сиротливо сидящего в конце стола злобного отрока.

– О каких таких званиях речь ведешь? – спросил он с угрозой. Не слишком стойкий на вино вожак хоперцев уже немного захмелел, и любое недоброе слово теперь могло повергнуть его в ярость. Твердо памятуя, с кем имеет дело, хитрый злыдень отступил на шаг и испуганно ответил:

– О твоих, Ванюша, о твоих. Ты же первый на Дону, кого не выбрали, а Грозный-царь назначил атаманом. Вот я и пытаюсь узнать, как нами, разбойными казаками, царский воевода править будет. Согласись, такое дело для всех нас непривычное.

– Тобою править – себя не уважать, – хотел сказать Иван, но, поймав уже не злобный, а, скорей, отчаянный взгляд юнца, строго заявил: – Видать, попутал с кем-то ты меня. Я не воевода и даже не атаман, я всего лишь первый есаул Хоперского полка и тем горжусь. А за властью, от тебя в отличие, не гнался никогда. Она ко мне всегда сама приходила из рук погибших атаманов или из неверных лап предателей, которые ее вместе с честью да совестью бросали. Распоряжаться ж казаками, коль придется, намерен, как обычно, по совести.

– По совести – это хорошо, – согласился Рябой, присаживаясь рядом. – Только совесть, Ваня, призрачная вещь, которую ни посмотреть, ни в руки взять, и уж тем более не измерить. А вдруг тебе почудится, что кому-то этой самой совести недостает. Что с ним делать будешь? Как его батьку, саблей посечешь? – погано ухмыляясь, Илья кивнул на юношу. Тот вскочил, как ужаленный, и выбежал из юрты.

Лишь теперь Иван уразумел, на кого похож был парнишка. Конечно же, на своего отца, Захара Бешеного, вот только черными раскосыми глазами он, видать, в татарку маму удался.

Дальше рассусоливать да соблюдать приличия не было ни терпежу, ни смысла. Не особенно размахиваясь, Ванька дал Рябому в морду так, что подлый бедолага полетел в дальний угол к своим закудахтавшим, как куры, вакханкам.

Отшвырнув Луня и Лиходея, Княжич подошел к распластанному на земле, словно дохлая лягушка, разбойнику. Еле сдерживаясь, чтоб не рубануть паскуду, он с презрением изрек:

– Ну и гад же ты. Дня прожить не можешь, чтобы ближнему в душу не насрать. Вчера Андрюху с Лукой стравил, нынче на меня мальца науськиваешь. Ладно, я, а парнишка-то чем тебе не угодил?

– Спасите, убивают! – завопил насмерть перепуганный Илюха, но, увидев, что никто из казаков не торопится прийти к нему на помощь, проворно вскочил на ноги. Утирая кровяные сопли, он униженно залепетал:

– Иван, да ты чего, белены объелся? Я же в шутку о Бешеном спросил.

– Ну а я всерьез тебе отвечу, – по-прежнему презрительно, но уже спокойнее сказал Иван. – Захар за свою жадность поплатился. Именно она его и довела – сначала до предательства, а потом и до погибели. И что тогда, на судилище, тобой устроенном, что теперь – каяться мне не в чем. Заново подобное случись, точно так же поступлю. Ни на заслуги прежние и даже дружбу давнюю не посмотрю, непременно смерти изменника предам. А сын его, – есаул кивнул вслед сбежавшему отроку, – как подрастет да станет настоящим воином, сам все поймет. Боюсь вот только, трудно ему будет им стать при таком, как ты, наставнике.

Махнув рукою на прощание, Иван своею легкою, танцующей походкой направился к выходу. У порога он остановился и, шаловливо подмигнув притихшим станичникам, уверенно изрек:

– А с совестью, браты, все просто. Чего ее мерить, она уж либо есть, либо ее нет, по-другому просто не бывает.

6

После ухода есаула в ханской юрте воцарилось напряженное молчание. Первым его нарушил хозяин. Сочтя за благо для себя представить все произошедшее не иначе, как пьяной Ванькиной выходкой, Рябой тяжело вздохнул и вымолвил с укором:

– Ну вот, все, как всегда. Залил глаза винищем да творит уму непостижимое. Видно, Грозный-царь под стать себе безумцев в воеводы подбирает.

Однако на сей раз хитрец просчитался, случилось то, чего разбойный атаман никак не ожидал.

– Княжича не царь, не мы, его война полковником сделала, – сказал, вставая, Разгуляй. Остальные казаки, в том числе и Лиходей, последовали Митькиному примеру и, не прощаясь, стали покидать Илюхино жилище. Последним уходил Лысый. Зная, что тот недолюбливает Ваньку, Рябой окликнул Никиту:

– А ты, Никитушка, куда собрался? Неужто служба царская под началом святоши припадочного тебе дороже старого товарища стала?

Но и тут незадачливый разбойник не нашел понимания.

– Гусь свинье не товарищ, – коротко, но ясно вразумил его не самый лучший из хоперцев, поспешая за собратьями.

– Так-то вы, сволочи, меня за мои хлеб-соль отблагодарили, – прорычал Илья, глядя вслед уходящим станичникам. – Ну погодите.

– Да уймись ты, плетью обуха не перешибешь. Видать, придется на время смириться с Ванькиной властью. Полагаю, недолго она продлится. Лысый сказывал, мол, Княжич женой княгиней обзавелся, со дня на день должен к ней уехать, а оттуда прямиком в Москву, – попытался – успокоить его Безродный, единственный оставшийся из всех гостей.

Услышав про княгиню да Москву, Илюха окончательно взбесился:

– Молчи, чертила старый, твоих советов только мне недоставало, – завопил он, срываясь на визг, но тут же сник под презрительно-холодным взглядом воровского старейшины.

– Ты на кого пасть разинул, сучий потрох? Забыл, как предо мной на пузе ползал, атаманом сделать просил? А я, седой дурак, в тебя поверил. И что теперь? Распустил народ дальше некуда, доатаманился, что в твоем доме тебе же харю бьют, – вкрадчиво промолвил дед Матвей. Затем, немного помолчав, с издевкою добавил: – Речи, ишь, мои ему не нравятся. Оно и верно, раньше надо было меня слушать, когда я посланца государева из станицы гнать велел. Так нет, вы Емельки испугались, дозволили ему казаков на круг собрать, а уж князь-то оправдал надежды царские, как парень девку, словами сладкими их охмурил. Один лишь Ванька Кольцо толком возразить посмел. Вот кого мне надо было сделать атаманом, или того же Княжича – он Захарку порешил, ему и вожжи в руки.

– Да ты что, Матвей, побойся бога. Разве можно царского опричника к власти допускать, – попытался возразить Рябой.

– Не тебе, убогому, Княжича судить. Княжич, он княжич и есть, или позабыл, кем его мать была. Видать, зов крови и позвал Ивана на службу царскую, а супротив такого зова не попрешь. Только это не вина, скорей, беда его. Рано или поздно сама жизнь осудит Ваньку – нельзя одновременно и казаком и князем быть, – глубокомысленно изрек старик. В этот миг на пороге юрты появился сбежавший отрок. Узрев его, Безродный посоветовал Рябому:

– Ты, Илюша, коли злобу хочется на ком-нибудь сорвать, так не на меня, седого старика, а на Максимку вон потявкай. Он по молодости лет, может, стерпит.

Взглянув на юношу, Илья елейным голосом спросил:

– Куда же ты, Максимушка, запропастился? Никак портки ходил менять? – и опять не совладав с собою, заорал: – Покуда Ваньки не было, хорохорился, за батьку собирался мстить, а как он появился – сразу обосрался и сбежал!

Не обращая внимания на Илюхино глумление, младший Бешеный подошел к столу, ловким, едва заметным движением руки выхватил клинок и, рубанув по тому месту, где только что сидел Иван, тихо вымолвил:

– Я убью его.

– О чем ты там лепечешь? – переспросил Рябой.

– Я убью его, – повторил малец. В темно-карих, раскосых, унаследованных от матери глазах Максима полыхала лютая ненависть, и Илья решил воспользоваться столь удачно подвернувшимся случаем.

– Сабельку-то убери. Глазом не успеешь моргнуть, как есаул тебя на ломти построгает. На-ка вот, возьми, – сняв со стены колчан с луком и стрелами, разбойник подал его юноше. – Говорят, ты птицу с лету бьешь, чем черт не шутит, может, что и выйдет из твоей затеи. В открытую не суйся, затаись возле ворот, как станет Ванька заходить в свой боярский терем да спиною повернется, тут и бей. Коли ястреба на небе можешь стрелить, авось и в волка не промажешь.

– Я ж не злыдень, чтоб из-за угла стрелять, не по совести как-то получается, – робко возразил Максим.

– Еще один праведник выискался, – окрысился Рябой. – Молчи, сопля зеленая, и слушай, что старшие велят. А коли шибко умный, так катись отсель и любуйся, как Княжич со шляхетскою княгиней забавляется, покуда твой отец в земле гниет.

Зайдясь в очередном припадке ярости, он замахнулся на парнишку, но, видать, не зря среди разбойников Максимку звали Бешененком. Принимая левой рукой колчан, правой отрок двинул в зубы своего наставника, не так изрядно, как хоперский есаул, но вполне достаточно, чтобы горе-атаман снова очутился на полу.

– Дед Матвей, а иначе никак нельзя? – спросил Максим Безродного.

Тот несогласно покачал головой и тихо вымолвил:

– Нет, парень, по-иному вряд ли получится, – пристально взглянув в искаженное душевной мукою мальчишечье лицо, он строго пояснил: – Месть за кровь отца – святое дело, а убийство подлое – тяжкий грех. Только от меня не жди совета, даже я тебе в сем деле не указчик, сам решай. В этой жизни, парень, еще не раз придется между господом и бесом выбирать.

– Я свой выбор сделал, – почти спокойно ответил юноша. Даже не взглянув на уже поднявшегося с полу змеяискусителя, Максим направился к выходу.

– А не жаль мальца? – спросил старик Рябого, кивая Бешененку вслед.

– Нашел, кого жалеть. Эта сволочь, если раньше времени не сдохнет, похлеще Княжича волчарой станет, – прошипел Илья, утирая второй раз за вечер побитое мурло.

Спорить с ним, а уж тем более препятствовать Илюхиному замыслу, старик не стал. Безродный не был подлецом, но он имел свое понятие о совести и чести. Ванька Княжич посягнул на казачью вольность, на весь уклад столь привычной сердцу воровского старейшины разбойной жизни и должен за это поплатиться.

7

Выйдя от Рябого, Иван неторопливым шагом направился к своему дому. Что будет после его ухода, как воспримут казаки мордобой, учиненный им над пусть и никудышным, а все же избранным народом атаманом, мало волновало есаула. Мысли Княжича были об ином. По ночам уже стало холодать, вдыхая полной грудью свежий, бодрящий своей прохладой ветерок, он думал: «Ранняя будет нынче зима, похоже, скоро снег уляжется, Новосильцев лишь до первых холодов обещал меня ждать, надо поспешать».

– Иван, постой, – раздался где-то вдалеке оклик Разгуляя.

Догнав начальника, хорунжий отдышался и, заметив на лице его озабоченность, весело сказал:

– Ты чего такой смурной? Неужель так опечалился изза ссоры с этой рябой паскудой? Так зря, очень даже складно получилось. Все казаки следом за тобой ушли. Один Безродный, как пуп на голом пузе, остался, так старику, наверно, просто лень на ночь глядя до дому топать, а то б и он ушел.

– Да ну его, – досадливо скривился Княжич. – Тут и без этой сволочи забот невпроворот.

Митька сразу догадался о причине Ванькиной печали, не задавая пустых вопросов, хорунжий коротко спросил:

– Когда поедем-то?

– А ты что, со мною ехать собрался?

– А чем я Игната хуже? Дай и мне по Москве погулять, на житье-бытье боярское глянуть, – засмеялся Митька, однако тут же сделался серьезным и строго заявил. – Негоже атамана в бою бросать, а мне думается, Ваня, что война еще не кончилась, и поездка за царевой милостью куда страшней сражений со шляхтой может оказаться.

– Спасибо тебе, Митяй, – с благодарностью промолвил Ванька, кладя руку Разгуляю на плечо. Лихой хорунжий смущенно улыбнулся.

– Еще вопрос, кому кого благодарить. Трудно в наше время смутное атаманам преданных сподвижников найти, но еще трудней казакам отыскать старшин, за которыми не страшно и не совестно на смерть идти.

За разговорами о грядущем отъезде друзья дошли до Разгуляевой избушки, что находилась посреди станицы, выходя единственным оконцем прямо на майдан. Прощаясь с Митькой, Иван почуял чей-то взгляд и обернулся, но погруженная в густой полночный мрак улица была пустынна.

– Ты чего? – встревожился хорунжий.

– Да так, почудилось. Под старость, ежели доживу, совсем пугливым стану, – отшутился Княжич.

– Может, проводить тебя?

– Я, чай, не девка, незачем меня провожать.

– Ну тогда бывай, до завтра.

До ворот своей усадьбы есаул добрался беспрепятственно, однако, отворив калитку, услышал за спиной какой-то шорох и снова оглянулся. Это спасло ему жизнь. Пущенная прямиком под левую лопатку стрела пошла чуть наискось и не задела сердца. Боли Княжич поначалу не почувствовал, то ль сказалось выпитое, то ли ярость заглушила ее. Почти не целясь, он пальнул на шорох. Едва приметный во тьме злодей жалобно, почти по-детски вскликнул, схватился за голову, но не упал, а приударил во всю прыть вдоль улицы. Ванька было бросился вдогон, однако вскоре остановился – перехватило дух и взор, как давеча, заволокло туманом.

– Повезло тебе – Максимка, что второго пистолета нет со мной, – без особого сожаления промолвил он. Превозмогая нахлынувшую боль, есаул стал подниматься на крыльцо, оставляя за собой кровавый след. В том, что его стрелил подначенный Рябым Захаров сын, Иван не сомневался.

Лишь войдя в горницу да запалив огонь, он увидел торчащий из груди зазубренный наконечник стрелы.

– А ведь он, гаденыш, всерьез меня подранил. Как я завтра-то к Елене поеду, – забеспокоился Иван, начиная понимать, что рана его нешуточная.

– Вот она, судьба злодейка. На войне одной царапиной в плечо отделался, а дома на тебе, чуть не убили.

Помощи ждать было не от кого, вынимать стрелу пришлось самому. Срезав кинжалом стальное жало, Ванька изловчился и вырвал из спины подарок Бешененка. «Перевязать бы надо», – глядя на текущую ручьем из раны кровь, успел подумать есаул, падая ничком на затоптанный станичниками пол.

8

Очнулся Княжич только к вечеру другого дня. Первое, что он услышал, были приглушенные, раздающиеся как бы издали, но знакомые голоса.

– Как он?

– Покуда дышит, однако все еще в беспамятстве, так глаз ни разу и не открыл. Рябого-то поймали?

– Ага, держи карман шире. Не такой дурак Илюха, чтоб дожидаться нашего суда. Видать, прознал, паскуда, что Максим во всем признался, да ударился в бега. Все добро, даже баб своих бросил.

– Надо бы погоню за ним послать.

– Лунь с ребятами пошел, только степь большая, где теперь его, подлюку, сыщешь? Придется Бешененку одному за все ответ держать.

– Гляди, Митяй, как бы этот выродок тоже не сбежал. – Куда он денется. Здесь, в конюшне, запертый сидит. Похоже, сам уже не рад тому, что натворил. Андрей ему всю харю разбил, а он даже не пикнул. Забился в угол и шепотом твердит: месть за отца – святое дело, а убийство подлое – тяжкий грех. Видно, малость тронулся умом со страху.

– Да, дела. Меньше, чем за месяц всех достойных атаманов лишились. Сначала Большака с Резанцем, потом Чуба, теперь вот Ванька помирает. Ежели до завтра не очнется, непременно преставится, а тогда и нам хоть ложись да помирай, сживут нас со свету разбойнички. Рябой не просто так в бега подался, наверняка в других станицах подмогу станет искать.

Княжич с удивлением признал голос Лысого. Изумили его даже не слова Никиты, а то, с какою искренней печалью они были сказаны. Не размыкая век, он тихо прошептал:

– Не бойтесь, не помру. Мне, пока Елену не увидел, помирать никак нельзя.

– Митяй, да он, никак, в себя приходит, – радостно воскликнул Лысый и принялся тереть Ивану виски изрядно смоченной вином тряпицей, приговаривая: – Иван Андреевич, надежа наша, очнись.

Раньше величал по отчеству Ивана только Сашка Ярославец. «Может, я уж на том свете, просто Сашку с Никитой перепутал», – подумал есаул и открыл глаза.

Увидав склоненные над ним счастливо-ошалелые лица Разгуляя и Лысого, он все так же тихо, но уже внятно спросил:

– Как там, на дворе, снег еще не выпал?

– Да нет, поутру даже солнышко светило, это к вечеру стало холодать, – ответил Разгуляй. Тряхнув лихою головой, словно отгоняя наваждение, хорунжий бросился к двери.

– Эй, казаки, атаман очнулся, ходи сюда!

В тот же миг в горнице уже толпилась добрая половина хоперцев. Остальные под предводительством Луня отправились ловить Рябого, а Никишка, всего лишь несколько минут назад собиравшийся хоронить Ивана, как обычно, уверенно вещал:

– Я же говорил, одыбается. Заговоренный, он и есть заговоренный, это вам не абы что, а самая что ни на есть божья благодать.

– Хватит языком чесать. То пел за упокой, теперь запел во здравие, – оборвал его Разгуляй. – Волоки-ка лучше Бешененка, будем суд над ним вершить.

Возразить Никита не посмел и безропотно отправился исполнять приказ хорунжего. Вскоре на пороге появился юный злоумышленник. Вид его был жалок – левое ухо надорвано пулей, губы разбиты в кровь, а на тонкой шее болталась веревочная петля. Получив от Лысого пинок под зад, Максимка пролетел через всю горницу и повалился на колени возле Ванькиной постели. Однако, несмотря на связанные руки, проворно встал, смело взглянув в лицо чуть не убитого им человека. Много кой-чего увидел Княжич в раскосых по-татарски, но по-русски широких мальчишеских глазах. Была в них и тоскливая покорность судьбе, и даже запоздалое раскаяние, не было лишь страха за свою загубленную жизнь.

– Ты б, вражина, хоть покаялся, – строго изрек Разгуляй.

– Покаяться-то можно, только ни ему, – кивнул на есаула казачонок, – ни мне легче от этого не станет. Да и ты без покаяний моих как-нибудь проживешь.

– Молодец – Максимка, не в пример отцу, достойно держится, – подумал есаул, припоминая свою последнюю встречу с Бешеным, и искаженный страхом лик воровского атамана.

Впрочем, его друг хорунжий имел на этот счет совсем иное мнение. Угрожающе промолвив:

– Ах вот даже как, – Митька положил ладонь на рукоять пистоли и спросил: – Пристрелить его или по обычаю, в мешке утопим?

Еле приподнявшись, – Княжич несогласно покачал головой.

– Зачем так парня измордовали? Он же, вроде, сам во всем признался?

– А куда ему деваться было? Ухо пулей прострелено, в его доме мы колчан нашли, что у Рябого на стене висел, и стрелы в нем точь-в-точь такие же, – хорунжий поднял с полу срезанный Иваном наконечник. – Тут признаний особенных не надобно, так все ясно.

Разгуляй был шибко зол, и не столько на сопляка Максимку, сколь на воров, вдохновивших мальца на подлость.

– Твари подколодные. Не казаки – отребье чертово. Пока мы со шляхтой воевали, а Кольцо с Паном да Барбошей супротив царя бунтовали, эта шелуха поганая решила под шумок станицу к рукам прибрать!

А потому, услышав Княжичев приказ «Развяжи его», он матерно ругнулся, но перечить раненому другу не стал и одним взмахом засапожного кинжала разрезал путы на тонких мальчишеских руках.

– Тебя, кажется, Максимом звать? – спросил Иван. Бешененок не сказал ни слова, лишь кивнул в ответ. – Ступай домой да подумай на досуге, как дальше жить и с кем дружить. За отца захочешь расквитаться – приходи. От ответа уходить я не привык. Но знай, мы с ним в честном поединке бились и чего мне стоило Захара срубить – все знают.

– Это верно, – в один голос подтвердили казаки. Бешеный с Кольцо считались лучшими бойцами на Дону и, когда восемнадцатилетний есаул Ванька Княжич бросил вызов прославленному атаману, большинство станичников уже заранее сочли его покойником.

– А теперь уходи, – устало вымолвил Иван, повалившись на постель.

Максимка изумленно раскрыл рот, еще не веря до конца, что получил прощение. В чувство отрока привел все тот же Разгуляй.

– Чего губы развесил? Сказано тебе – катись отсель, – злобно рыкнул он. Затем, ухватив Максимку за воротник, отвесил ему такого пинка, против которого Никишкин показался парню просто ласковым шлепком. Отлетев обратно к двери, Бешененок распахнул ее своею дерзкой головой и покатился с крыльца.

– Шибко добрым ты стал, Иван, того гляди, Игната перещеголяешь, – сварливо пробурчал хорунжий.

Княжич снова приподнялся, окинув сотоварищей печальным взглядом, он сказал:

– Доброта тут вовсе ни при чем. Только, братцы, не вам и уж тем более не мне судить Максима, в этом деле бог ему судья.

– Поступай, как знаешь, на то ты атаман, – с недовольством в голосе согласился Митька, но по выражению его лица, как и лиц остальных хоперцев, Княжич догадался, что в глубине души все одобряют его поступок.

Воцарившееся молчание нарушил Лысый.

– И вы ступайте по домам, станичники. Неча атамана зря тревожить. Ему сейчас скорее поправляться надо, а покой да сон от раны – первое средство.

Попрощавшись с предводителем кто поклоном, кто рукопожатием, казаки стали расходиться. Митька было вознамерился остаться, но Никита и его стал выпроваживать.

– Ты что расселся? Все, что хорошего мог сделать, уже сделал, а теперь с тебя одна лишь суета. Нашел время, судилище устраивать, до завтрева не мог обождать.

– А что тянуть-то? – чуток оторопев от напора Лысого, растерянно спросил Разгуляй.

– Чего тянуть? – язвительно переспросил Никита. – Человек едва глаза открыл, а ты лезешь со всякой чепухой. Ничего б с Максимкой не подеялось, каб еще ночку в конячьем стойле просидел, разве что ума чуток набрался.

– А ты сам сидел когда-нибудь в застенке?

– Да нет, не доводилось, как-то миловал господь.

– А вот мне доводилось, – тяжело вздохнул Митяй и с виноватою усмешкою добавил: – Казаку неволя, братцы, хуже, чем петля.

Как ни чудно, но, будучи отважным воином и развеселым пьяницей-гулякой, хорунжий, подобно Новосильцеву, принадлежал к той самой редкостной породе людей, умеющих болеть душой за ближнего. Вот и сейчас, несмотря на то, что первым пришел на помощь Княжичу, услышав его выстрел, он чувствовал себя в ответе за приключившуюся с другом беду, а потому не стал перечить Лысому и, понурив голову, направился к выходу.

– Митяй, – окликнул друга Иван. Разгуляй поспешно оглянулся, словно ждал, что Княжич позовет его. – За конем моим присмотри, я еще денек полежу да поедем.

– Не сомневайся, все, как надо, сделаю. И Лебедя, и остальную справу в лучшем виде к походу приготовлю.

– Да вы, похоже, оба спятили, – возмутился Никита. – Чуб уже погарцевал на коне, царствие ему небесное. Ты, гляжу, вослед ему собрался. Ну уж нет, раньше чем через неделю даже не думай встать и на этого баламута не надейся, разве что через мой труп перешагнете.

– Да будет тебе, ишь, распалился, как казан на костре. Время покажет. Только медлить нам нельзя. Надо ж понимать, любовь у Ваньки, – попытался успокоить его Митька.

– Любовь? Вот любви, как и темницы, мне познать пока не довелось. С блудницами грешить доводилось, а так, чтоб по любви, пожалуй, нет, – мечтательно промолвил Лысый, но тут же строго заявил: – Все одно, хоть и с любовью, раньше, чем через неделю, рана не затянется. Вот как прихлынет к жилам свежая кровь да лихоманка кончиться, так и поедем.

– А ты что, тоже с нами в Москву собрался? – в один голос спросили Ванька с Митькой.

– Должен же средь вас, шальных безумцев, хоть один умом не обделенный быть, – с достоинством ответил Никита.

– Не криви душой, признайся лучше, никак за бабой в белокаменную решил податься, – блудливо ухмыльнулся Разгуляй.

Умом не обделенный муж густо покраснел, но ничего не ответил.

– То-то же, старый греховодник, не ссорься раньше времени со мной, – не унимался Митька. – Я вон атаману уже помог шляхетскую княгиню окрутить, а тебе уж, так и быть, купчиху Московскую сосватаю.

– Не такой уж я и старый, только лысый чуток, – смущенно вымолвил Никита. Все дружно рассмеялись: и двадцатилетний, едва живой полковник, и бравый, тридцатилетний хорунжий, и сорокалетний, любви не ведавший, казак.

– Ладно, мне и впрямь пора идти, – с трудом превозмогая смех, сказал Митяй. – Надо ухо востро держать, как бы Рябой с дружками не нагрянул. Пойду, братов предупрежу.

– Наконец-то унесла нелегкая, – облегченно вздохнул Лысый, крестя хорунжего в широкую спину. – А ты, Ваня, спи давай. Чем крепче заснешь, тем скорей свою княгиню встретишь.

9

Проснулся есаул как раз в ту пору, когда поздний, осенний рассвет начал робко заглядывать в окна. Откинув укрывавшую его овчину, он поглядел по сторонам и, увидев сидящего возле стола Никиту, вопросил:

– Никак утро уже? А ты что, так и не ложился, всю ночь возле меня просидел?

– Ну и просидел, это вам, молодым, в диковину, а поживешь с мое, тоже спать не будешь по ночам, особенно когда есть, о чем подумать, – ответил Лысый и участливо осведомился: – Пить хочешь?

Иван согласно кивнул. Никита было потянулся к винному бочонку, но передумал.

– От вина кровь может разыграться, не дай бог, опять из раны потечет. Я вот тут отвар сготовил, лучше его испей, – подойдя к печи, в которой еще тлели угли, он наполнил кружку каким-то зельем.

– Пей, не сомневайся. Я, конечно, не такой целитель, как твоя мать-покойница, но в травах знаю толк.

Выпив травяной отвар, вкусом явно уступающий кольцовской рамее, Иван поинтересовался:

– Почто, Никита, так печешься обо мне, ранее, насколь я помню, ты меня не очень-то любил?

– Атаман не красна девица и не купчиха толстомясая, которую мне Митька обещал, чтоб его любить, – задумчиво промолвил Лысый. – Говоришь, не шибко-то любил? Да было время, я тебя почти что ненавидел, – стойко выдержав изумленный Ванькин взгляд, Никита пояснил: – А ты чего хотел? Зависть – ненависти младшая сестра. Погляжу, бывало, на твое, как мне казалось, безбедное житье и такая злоба разберет. Ведь совсем еще мальчишка, а уже есаул, разодет не хуже принца заморского, с самим Ванькой Кольцо на равных держишься. Как тут не посетовать на неправедность земного бытия, – немного помолчав, он с тоскою в голосе продолжил:

– Не каждого сподобил бог бесстрашным быть, но каждый, даже распоследний трус, героем стать мечтает. Взять меня, к примеру. Думаешь, я оттого в царево войско пошел, что князя Дмитрия речей наслушался да великой преданностью к государю Грозному проникся? Нет, Ваня, словесам красивым я давно уже не верю, а на царя Ивана мне насрать со всей его Московией. Себя захотелось испытать, – увидав на бледном Ванькином лице улыбку, казак насупился.

– Да ты не смейся. Знаю, что вы все про меня думаете, мол, Никишка Лысый – трусоватый баламут и пустобрех. Может быть, и так, но не совсем. Был бы настоящий трус, на Дону б не очутился. Я за сорок лет, что прожил, сам не понял, кто ж я есть – вольный воин иль убожество никчемное, ни богу свечка, ни черту кочерга. Потому и на войну отправился, чтоб хоть самому себя понять. А заодно, – усмехнулся в свою очередь Никита, – посмотреть, не заробеют ли наши храбрецы, вроде Ваньки Княжича, с польской шляхтой воевать. С рыцарями биться – это не у нехристей коней воровать.

– Ну и как, помогла тебе война в своих сомнениях разобраться?

– Не так, чтоб до конца, однако многое я понял. По крайней мере, две важнейших истины усвоил твердо, и ты мне, Ваня, в этом крепко посодействовал.

– Скажи, какие, а то неловко получается – учу других тому, чего и сам не знаю, – поинтересовался Княжич.