Текст книги "Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество"

– Не возражаешь? – обратился окольничий к Мурашкину. – О потратах на гостей не беспокойся, с лихвой верну, ты ж меня знаешь.

Перечить Малютиному зятю воевода не посмел, тяжело вздохнув, он обреченно махнул рукой, мол, пережили же набег ордынцев и нашествие казачье сдюжим.

– Вот и хорошо, ступайте, казачки, к Михайле Николаевичу, – обрадовался Годунов. – А князь с княгиней в кремле пусть остаются.

– Ну уж нет, почтеннейший, лучше ты езжай с нами, коли нету сил от чужой жены глаз оторвать, – услышал он в ответ очередную дерзость есаула.

– Ты блажи, да меру знай, – заливаясь стыдливым румянцем, заорал Борис. – За такие речи сей же час в застенке окажешься.

– Вместе там будем, – нагло заверил Княжич, решив идти до конца. – Царь справедлив, он вас, бояр, не хуже нас, казаков, на дыбу вешает, за то и любит государя весь честной народ.

Годунов позеленел от злобы, но трезвый ум и прирожденная пугливость не позволили ему отдать приказ перебить станичников. В том, что атамановы бойцы непременно вступятся за своего начальника, он убедился, окинув взглядом суровые лица казаков. Да и Ванькина угроза была вовсе не шуточной. Мало ль государь своих любимцев за самоуправство смерти предал, считать устанешь.

Но не только страх заставил царского вельможу отступить пред белым чертом. Посмотрев украдкой на Елену, он наткнулся на холодный, словно лед Москва-реки, взгляд красавицы и понял, что ему ее не видеть, как своих ушей, а рисковать за ради похоти изверга-царя, которого он тайно ненавидел, было просто глупо. «А казак-то далеко не прост, не зря он возле этой женщины стоит, похоже, Новосильцев-то напрасно радуется запоздалой женитьбе своей. Чтоб так боярину перечить одной отваги мало, видно, молодец красавицу сию защищает», – догадался Годунов.

Взоры Ваньки и Бориса скрестились, словно клинки, но, как ни странно, в них была не ненависть, а, скорей, взаимопонимание.

– Катись-ка ты отсюда со своей ордой к чертовой матери, – с чувством вымолвил будущий государь всея Руси. Княжич, в свою очередь, попытался вернуть ему перстень.

– А разве я от слов своих отказывался? – как ни в чем не бывало спросил окольничий. – Не спеши и ты на знакомстве нашем ставить крест. Сдается мне, что мы еще друг другу очень пригодимся.

Повернувшись к Новосильцеву, он строго приказал:

– Государь вернется дня через три. Как приедет, сразу же о вас доложу. Чтоб к тому времени все были трезвы, как младенцы. Иначе смотри…

Когда хоперцы тронулись в обратный путь, Годунов поманил к себе Мурашкина.

– Присмотри за ними. Если сильно бесчинствовать начнут, посылай за князем Тимофеем, пускай он с ворами разбирается, а у меня своих забот хватает. На винишко, однако, не скупись, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Коли станут речи непотребные вести, все запомни, после мне доложишь.

– Зачем это тебе? – безрадостно поинтересовался Михайло Николаевич, которому от одной мысли, что его дом превратится в разбойничий вертеп, стало жутко тоскливо.

– Надо казачков пред государем очернить, а то возьмет да примет их в охрану. По мне, так лучше Ваську Грязного терпеть, тот хоть предсказуем.

– И то верно, – согласился воевода и поспешил за своими незваными гостями.

Проводив казаков, Годунов остался на крыльце. Глядя на вечернее небо, в темной синеве которого уже стали нарождаться звезды, он вдруг подумал почти о том, о чем недавно размышлял Иван: «Что творится на белом свете – уму непостижимо. Раскрасавица, которой место в тереме боярском или даже в царском дворце, с воровской ватагой разъезжает. Новосильцев, у которого опричники казнили брата, к царю приехал счастья искать. Все кругом с ума посходили. Господи, спаси и сохрани. О хорошей жизни не прошу, помоги хотя бы выжить».

Истово перекрестившись, окольничий направился в государевы палаты. Впереди было еще три дня благоденствия, что будет после, когда вернется царь, одному лишь богу известно.

14

Лысый пробудился среди ночи от того, что шибко поманило по малой нужде. Аж во сне приснилось, как он ее справляет. Первым делом Никита проверил портки. Не дай бог, обмочился, тогда сраму до скончания дней своих не оберешься. Убедившись, что штаны сухие, он с облегчением вздохнул и, наконец, размежил веки, но не увидел ничего. Кругом была кромешная темень, хоть глаз коли, и отовсюду слышался надсадный храп станичников, спящих пьяным, тяжелым сном. И тут умом не обездоленный казак почуял угрызения совести.

Вчера, когда хоперцы въехали на подворье Мурашкинского терема, воевода первым делом крикнул старшему из челяди:

– Дворню на конюшню иль еще куда гони, гости у нас ныне, – и, обращаясь к Княжичу, услужливо добавил: – Воинов твоих, как ты хотел, я внизу, в каменных палатах поселю, а то и впрямь по недогляду пожар устроить могут. Ну а вы с княгиней, князем да старшинами ко мне наверх пожалуйте. Мы с женой, Агафьей Тихоновной, завсегда гостям рады. Хозяйка у меня шибко хлебосольная.

Ванька недоверчиво усмехнулся, но ничего не ответил. Кивнув Еленке с Новосильцевым на воеводу, мол, ступайте с ним, я скоро подойду, он взглядом поманил к себе своих ближайших сподвижников.

– Пойдемте, братцы, коль хозяин приглашает. Заодно поговорим о том, как дальше быть.

Первым следом за Еленой шагнул Игнат. Добрый уже настолько привязался к ней, что не оставил бы княгиню и без есаулова приказа. За ним направился Разгуляй на правах хорунжего и сотники – Лунь с Лихарем.

– А ты чего? – спросил Иван нерешительно переминающегося с ноги на ногу Никиту.

– Так не по чину мне, воевода лишь старшин приглашал, – скромно ответил тот.

– Ну как знаешь, – пожал плечами Ванька, но прежде чем уйти, распорядился: – Останешься за старшего. Смотрите у меня, и впрямь чего не натворите. Вино, которым будут угощать, все выхлебать-то не старайтесь.

Затем, приобняв Никиту за плечо, шепнул ему:

– Языком что попало не мелите, держите ухо востро. В ответ Лысый понимающе кивнул и сжал персты в кулак, давая тем понять, что уж у него-то станичники не забалуют.

«Вот и поначальствовал, – с тоской подумал не обделенный умом казак, тщетно пытаясь вспомнить события минувшего вечера. – Ворота-то я на засов закрыл, это точно помню, а что потом…»

Как ни напрягался Лысый, в памяти всплывала лишь трапезная воеводской челяди, столы с угощением и две огромные бочки вина, щедро выставленные Мурашкиным его лихим гостям.

– Да, нескладно получилось, – вздохнул – Никита и, усевшись, где лежал, а лежал он на голом полу, наконец-то увидал едва приметную полоску света. Встав на четвереньки, незадачливый начальник стал пробираться к ней прямо по телам своих спящих вповалку собратьев. Муки совести, конечно, дело тягостное, но выйти по нужде от них не расхотелось. Кое-как добравшись до стены, Лысый после долгих поисков нащупал дверную ручку и потянул ее к себе. Подвешенная на добротно смазанные дегтем петли дверь бесшумно отворилась. За ней была лестница, ведущая куда-то наверх.

«Наверняка из домочадцев кто-то да не спит, за огнем доглядывает. Пойду, спрошу у них, как пройти на двор», – решил он и, с трудом поднявшись на ноги, стал взбираться по ступенькам. Кое-как преодолев крутую лестницу, Никита очутился в галерее, по одной стороне которой висели тусклые светильники, а по другой рядком расположились двери. Ближайшая была чуть приоткрыта, и из-за нее доносились чьи-то голоса. Лысый было вознамерился постучаться, но, услыхав визгливый бабий возглас «Ты на горло мне не наступай. Я в своем доме, что хочу, то и говорю», застыл на месте.

– Тише, не ори, не дай бог услышат, – прозвучал в ответ знакомый голос воеводы.

– Не бойся, не услышат. Те, что внизу, перепились, как свиньи, и спят мертвецким сном, их пушкой не разбудишь. А эти, по всему видать, со своей полячкой забавляются, им тоже не до нас.

– Ну ты скажешь, она же князя Дмитрия жена, – робко возразил Мурашкин.

– Ага, жена, одна на всю их шайку воровскую. Видала я, как эта тварь на красавца атамана зарилась. А тот старый кобель, которого Игнатом кличут, ни на шаг от нее не отходит. Ничего не скажешь, хороших ты гостей привел, Михайло Николаевич. Еще вступаешься за эту сучку. Али шибко приглянулась? Так ты пойди к своим дружкамразбойничкам, может они, и тебя угостят. Кобылица-то справная, всех сумеет ублажить.

Смекнув, о ком идет речь, Никита украдкой глянул в приоткрытую дверь. Первое, что он увидел, была широкая постель, на которой возлежала пышнотелая, довольно миловидная бабенка. Разметав по подушке огненно-рыжие волосы и широко раскинув едва прикрытые сорочкой ляжки, она явно красовалась перед сиротливо притулившимся на краешке супружеского ложа мужем, видимо, желая дать понять, что жена его нисколь не хуже какой-то там шляхетской потаскухи.

«Ну тебе-то тоже стати не занимать. Супротив княгини нашей вдвое побогаче телесами будешь, – усмехнулся Лысый. Смутившись от своей паскудненькой мыслишки: – Интересно, срам у ей такой же рыжий или нет», – он уже собрался идти дальше, как вдруг услышал то, что заставило его не только остановиться, но и позабыть о нужде.

– Да век бы не видать этих воров, но разве Годунову откажешь, – принялся оправдываться воевода.

– Так это, стало быть, тебя Бориска надоумил казаков приветить? – сварливо вскликнула толстомясая чаровница.

– А кто ж еще-то. Ванька-атаман сомнение высказал, дескать, как бы его воины с перепою каких бесчинств в кремле не натворили. Вот окольничий ко мне их и спровадил, с глаз подальше.

– Так ты, Михайло Николаевич, круглый дурак, – уже не закричала, а вкрадчиво промолвила рыжая бестия.

– Это почему?

– Да потому, что теперь за все с тебя царь спросит.

– С какой стати? Казаков в Москву князь-воевода по совету Одоевского направил. Вот пусть Шуйский с князем Никитой и держат ответ, коль разбойники какую пакость выкинут.

– А лазутчицу шляхетскую тоже Шуйский заслал? – все так же вкрадчиво спросила неуемная злодейка.

– Какую такую лазутчицу? – возмутился Мурашкин, однако в голосе его Лысый уловил плохо скрытый страх.

– Эту самую, полячку синеглазую. Хоть кто-нибудь спросил, откудова она к разбойникам прибилась?

– Так ее Княжич, этот самый, ихний атаман, в Диком Поле у татар отбил и князю Дмитрию отдал. То ль за деньги, то ли так, по дружбе, толком я не понял.

– Ты об этом, милый муженек, Данилке-палачу расскажешь, когда вас с Новосильцевым огнем пытать начнут. Ну, по Митьке-то давно топор плачет, но ты-то зачем голову в петлю сунул? А обо мне подумал, старый черт? – уткнув лицо в подушку, несчастная жена зарыдала горькими слезами.

– Не плачь, Агафья Тихоновна, – попытался успокоить воевода свою строптивую половину.

– Я так думаю, сомнения твои напрасны. Годунов, он шибко хитрый, непременно б распознал лазутчицу, а Борис перед полячкой мелким бесом рассыпался, слова любезные ей говорил. Очень уж хотел шляхтянку в кремле на жительство оставить, да Ванька Княжич помешал.

– Захотел бы, так оставил. Казак окольничему не указ. А он, татарин хитрый, к нам ее спровадил, – враз прервав рыдания, бойко заявила Агафья.

– И что ж теперь мне делать? – потерянно спросил Мурашкин.

После недолгого раздумья его жена-советчица уверенно сказала:

– Времени терять нельзя, садись за стол, Михайло Николаевич, будем донос писать.

– Кому писать-то?

– Ясно дело – государю. Не Бориске же, который, видно, сам в лазутчицу влюбился, а потому ее покрывает.

– А на кого писать?

– Пиши на всех: на полячку, на Митьку Новосильцева, про Годунова тоже не забудь.

– А вдруг царь дознание проведет, и шляхтянкина вина не подтвердится. Как тогда?

– Будь спокоен, подтвердится. Она уж тем виновна, что такой красивою на белый свет родилась, – заверила Агафья Тихоновна. – Да ты сам-то посуди – государь наш сластолюбец редкостный, разве он от такой крали откажется. Царю, конечно, ни муж ее, ни казаки не помеха, он сучку эту все одно не упустит, но ты своим доносом ее Ивану Васильевичу прямо в руки предоставишь на самом что ни есть законном основании.

– Оно, конечно, так, а все же как-то боязно, – промямлил Мурашкин.

– Ну тогда сиди и жди, когда Грязной тебя на дыбу потащит, – пригрозила мудрая жена и отвернулась к стенке.

Неужто воевода на бабий уговор поддастся, усомнился Лысый, переводя свой взор с пышнотелой Агафьи на ее тщедушного муженька.

И Михайло Николаевич поддался. Посидев чуток в раздумии, он обреченно изрек:

– Будь по-твоему, – и, поднявшись с супружеского ложа, направился к столу.

– Это что ж такое деется, из-за бредней ревнивой бабы столь людей голов лишиться могут, – возмутился сразу протрезвевший Никита. Он уже собрался было вломиться в опочивальню и устроить погром, но вовремя одумался. – Надо Ваньке рассказать обо всем, он лучше моего эту сволочь трусливую с его рыжей сукой образумит.

Выказав свое презрение хозяевам тем, что справил нужду прямо у двери опочивальни, Лысый пошел искать старшин. Со слов Агафьи он уразумел, что они где-то рядом. Крадучись шагая по полутемной галерее, Никита вскоре услыхал за одной из дверей певучий Еленкин голос. «И у нас всем баба заправляет», – с досадою подумал не обделенный разумом казак. В отличие от остальных хоперцев, Лысый недолюбливал прекрасную литвинку, совершенно справедливо полагая, что от такой красавицы добра не жди. Рано или поздно, а все равно беду накличет, и опасения его, похоже, начали сбываться.

15

Своих знатных гостей воевода разместил в покоях, по всей видимости, предназначенных для приезжей родни. Посреди большой, но довольно уютной горницы стоял резной дубовый стол, окруженный такими же креслами, а вдоль стен располагались роскошные лежбища с пышными пуховыми перинами, покрытыми медвежьими шкурами.

Во главе стола, лицом к двери, сидела Еленка. Муж ее с Игнатом и Разгуляй с Лунем обосновались по обе его стороны, а Лихарь на другом конце. Не в пример казакам, старшины были почти трезвы и обсуждали положение своих не шибко радостных дел. Только Княжич, судя по печальной улыбке на лице, уже изрядно перебравший, не участвовал в совете. Даже не раздевшись, Ванька увалился на постель и пил вино прямо из кувшина, отрешенно глядя в потолок. Тем не менее он первым заметил вошедшего Никиту, остальные были шибко заняты беседой.

– Чего стоишь? Проходи, садись, – кивнул Иван на соседнее лежбище и, догадавшись, что Никита заявился неспроста, спросил: – Рассказывай, что стряслось?

– Да как сказать, – замялся Лысый. – Выйди на минутку, поговорить бы надо.

– Надо, так надо, – Княжич поднялся с постели. Махнув рукой тревожно встрепенувшейся Елене, мол, не беспокойся, он вышел вместе с Никитой и, едва переступив порог, опять спросил: – Что там наш хозяин учудил?

– А ты откуда знаешь, что хозяин? – удивился Лысый Ванькиной прозорливости.

– Нетрудно догадаться. С чего бы ты еще, выпучив глаза, примчался среди ночи.

– Донос Михайло Николаевич сочиняет. Княгиню нашу лазутчицей шляхетской пред государем выставить решил. Это рыжая его подначила.

– Понятно дело, сам Мурашкин до такого никогда бы не додумался, – равнодушно подтвердил Иван. – Ладно, веди меня к нему, почитаем, что там друг любезный наш насочинял.

Подойдя к указанной Никитой двери, Княжич сходу отворил ее ударам сапога. Глазом не моргнув в ответ на истошный хозяйкин вопль, он направился к воеводе, который, сидя за маленьким писчим столиком, весь в поту от страха и усердия, выводил какие-то каракули на белом листе.

– Утро доброе, Михайло Николаевич, – с радостной улыбкой на губах поприветствовал Ванька хозяина.

– А разве уже утро, – пролепетал Мурашкин, сразу сделавшись белей своей цидулы.

– Надо полагать, коль ты уже трудами праведными занят. Вижу, пишешь что-то. Дай мне почитать, а то за ратными делами грамоту совсем забуду, – все так же радушно улыбаясь, есаул потянулся за писаниной. Воевода попытался было воспрепятствовать ему, но, получив увесистый подзатыльник, уткнулся носом в чернильницу.

– Караул, убивают, спасите, люди добрые, – снова заблажила Агафья.

– Не пой столь громко, птица золотая, или хочешь криком казачков моих созвать да телесами своими белыми пред ними похвастаться. Как знаешь, только после на себя пеняй, – пригрозил есаул и начал вслух читать донос: – «А еще, великий государь, тот Митька Новосильцев, злыдень окаянный, помимо казаков-охальников, шляхетскую лазутчицу в Москву привез. Девку красоты неописуемой, он ее обмана ради всем своей женою представляет, и многие поддаются на сей обман. Даже твой окольничий, Бориска Годунов, не устоял пред чарами полячки и хотел в кремле приветить ведьму латинянскую. Да я, твой верный раб, не допустил того. Потому как шибко опасаюсь, что лазутчица от короля Батория наказ имеет извести тебя, солнце наше красное». Ловко, разом всех в одном мешке решил утопить. Сам додумался иль жена подсказала, – Иван кивнул на забившуюся с головой под одеяло Агафью.

– Вань, да я ж хотел, как лучше, – утирая сопли, заныл Мурашкин. – Про тебя же там ни слова нет, а что касаемо полячки с Новосильцевым, так поделом им. Я же знаю, что она твоей была, но, видать, на Митькино княжество позарилась да променяла орла на ворона. И тот, тоже хорош, увел у друга бабу из-под носу.

Встав из-за стола, воевода подошел к есаулу и потянулся было за грамотой, но полетел обратно, наткнувшись размалеванной чернилами харей на небольшой, но крепкий Ванькин кулак.

– Не пытайся, Михайло Николаевич, в свою веру обратить меня, не получится. Скажи по совести, ну как ты мог людей, с которыми вместе кровь проливал, наветом подлым на заклание обречь? Ведь знаешь же, что все это вранье. Какая из Еленки лазутчица, она литвинка православная, у ней мужа католики убили, а отец, так на моих глазах от рук поганой татарвы смерть геройскую принял, – с презреньем вопросил Иван, глядя на барахтающегося под столом воеводу.

Как ни чудно, но слова его возымели на Мурашкина довольно странное действие. Перестав дрожать от страха, он уселся в кресло, и, смело глядя Княжичу в лицо, почти с сочувствием ответил:

– Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак. С твоими мыслями о чести да о совести на Дону казачьем надобно сидеть, а не шастать по Москве, милостыню у ирода-царя и бояр его выпрашивая. Ты порядков, парень, здешних не знаешь. Думаешь, донос мой отобрал и на этом все беды кончились? Нет, брат, не тут-то было. Не я, так другие донесут. Погоди, вот Васька Грязной, царев опричник, о вас прознает, он такого государю наплетет, что мой навет сущей безделицей покажется. А меня ты сам в поганый угол загнал, в гости напросившись. Если нынче же не донесу на шляхтянку, завтра как пособник вместе с вами на плаху отправлюсь. Так что, атаман, моя подлость нисколь ни больше вашей с Новосильцевым дури. Это ж надо было додуматься, такую раскрасавицу царю Ивану на смотрины привезти.

Изумленно посмотрев на воеводу, есаул насмешливо спросил:

– Может, тебе в ноги поклониться да донос твой дописать помочь? – и уже серьезно заключил: – Ладно, убивать тебя не стану, и к утру ноги моей в твоем тереме не будет, но помни – если против Новосильцева с Еленой еще затеешь, какую пакость – из-под земли достану и покараю смертью. Мне и царь не указ, и кремлевские стены не преграда. Да, вот еще, Годунова тоже трогать не моги. Какникак, а подружился я с окольничим, коли перстень принял от него. А теперь пошли. До утра запру тебя в какомнибудь чулане, чтоб соблазна не было еще чего-нибудь натворить.

Ухватив Мурашкина за воротник, Княжич направился к двери.

– Иван, а с ней что делать, – уступая им дорогу, спросил Никита.

– А я откуда знаю, – с досадою ответил есаул. – Можешь в память о Москве, как икону, себе на шею повесить, если шея выдержит.

Как только они вышли, Агафья вынырнула из-под одеяла и, окинув Лысого пугливым взором, жалобно пролепетала:

– Не убивай меня, казачок, а я уж так тебя отблагодарю, что вовек не забудешь.

– Да не надо ничего мне от тебя, у меня и так все есть, – смущенно вымолвил Никита, видя, как испуг в зеленых глазах женщины уступает место блудливому блеску.

– Нет, мой милый, того, чем я вознагражу, у тебя нет и быть не может, – похотливо улыбнулась благочестивая жена царева воеводы и принялась творить чудеса.

Задрав сорочку, она широко раскинула ноги, явив тем самым обомлевшему Никите во всей красе свой поросший кучерявым, рыжим волосом срам.

– Иди ко мне, разбойничек. Поглядим, на что ты гож. Мой Михайло Николаевич-то лишь трястись от страха да речи глупые вести способен.

Где ж тут было устоять перед соблазном? Оно, конечно, всем и каждому известно – бабы да вино скорей клинка и пули до погибели могут довести. Только мало кто об этой истине в такие чудные мгновения вспоминает.

16

Вернувшись в гостевую горницу, Княжич снова завалился на постель. Еще раз прочитав Мурашкинский донос, он бросил грамоту на пол.

– Атаман, княгиня тут вот предлагает разгромленную вотчину князя Дмитрия заново отстроить и станицу в ней обосновать, а ты как полагаешь? – спросил Ивана Лихарь. Несмотря на отчаянный нрав, вполне достойный прозвища сотника, Назарка слыл среди станичников человеком очень рассудительным.

– Так же, как и ты, – недовольно пробурчал Иван.

– Вот и я сомневаюсь, захотят ли казачки с Донубатюшки на Русь перебраться. Шибко тут все смутно да хитро, одним словом, не по-нашему. И что ты посоветуешь?

– Посоветую свет погасить да спать ложиться, а с рассветом убираться из Москвы.

– Это почему? – удивился Лунь. – Вроде, хорошо нас принимают, можно бы еще погостить.

– Лучше некуда, дня не прошло, а хозяин уже доносы пишет, – указал перстом на грамоту Ванька.

– Это кто, Мурашкин, что ли? Да я сейчас же его, гниду, на куски порежу, – разъярился Андрюха.

– Сиди, не трепыхайся, он свое уже получил. Однако, если толком разобраться, надо было не ему, а самому себе по сусалам врезать, – раздраженно заявил Иван и печально усмехнулся: – Впрочем, удивляться нечему, получилось как всегда. Хотели в рай попасть, а угодили в преисподнюю. Мы же, люди русские, как Фома неверующий, покуда пальцы не обожжем, не верим, что огонь горячий.

– Вань, ты про огонь, про ад да рай Никите Лысому поведай на досуге, он это любит, а нам, будь добр, скажи на милость, что случилось и что дальше делать будем, – попросил Разгуляй.

– Что тут говорить, неужто непонятно? Не пришлись мы здесь ко двору, значит, надо поскорее восвояси убираться. Или ты хочешь с царем Иваном за престол державы русской потягаться?

Уразумев по выражению лица Митяя, что стать царем хорунжий не намерен, Княжич заключил:

– Значит, решено, утром уезжаем. Для начала к князю в вотчину отправимся, обустроиться поможем нашим молодым, а дальше – видно будет. Кто захочет, может с ними остаться, а кто нет, пускай в станицу возвращается. Тут уж я вам не указ, как говорится, вольному – воля.

Возразить на столь доходчивое объяснение было нечего и есауловы друзья, последовав его разумному совету, легли опочивать.

На рассвете Княжичу приснилось, что Еленка лежит рядом и целует его. Блаженно застонав, он открыл глаза. Княгиня Новосильцева лежала на соседнем лежбище одна, без мужа, по-детски свернувшись калачиком. Правда, ресницы ее подрагивали, но этого Иван не разглядел в серой предрассветной мгле.

«Надо пойти, Мурашкина проведать, как бы эта паскуда не сбежала, тогда хлопот не оберешься», – подумал есаул и потихоньку, чтобы никого не разбудить, встал с постели. Подходя к чулану, в котором томился воевода, он услышал настойчивый стук.

– Потерпи еще немного, Михайло Николаевич, скоро мы уходим, – попытался успокоить незваный гость обращенного в пленника хозяина.

– Выпусти меня отсель, тут крысы бегают, а я их пуще черта боюсь, – взмолился тот.

– Сиди тихо, ежели не хочешь, чтоб я спалил твой терем вместе с крысами да тобой в придачу, – пригрозил Иван и отправился будить Разгуляя. – Вставай Митяй, уже светает. Надобно казаков поднимать и отправляться в путь. А то хозяин жалуется, что крысы ему пятки пообгрызли в его узилище, требует освободить поскорей. Надобно уважить бедолагу, он от нас и так много страху натерпелся.

Через час еще пьяные, но уже готовые на все, хоперцы выстроились возле крыльца. Княжич вышел к ним в сопровождении Елены с Новосильцевым. Окинув испытующим взглядом опухшие с похмелья лица собратьев, он неожиданно спросил:

– А что, станичники, пойдем к царю в опричники ай нет?

– Вроде, ты не шибко пьяный, атаман, а несешь какуюто ересь. Разве могут волки вольные обратиться в кобелей цепных, – ответил Бешененок один за всех.

«Молодец, похоже, будет с тебя толк», – мысленно одобрил Максимку есаул, а вслух изрек:

– Тогда в Москве нам, братцы, делать больше нечего. Надо бы к князю Дмитрию в имение съездить да жилище обустроить помочь, а то его гнездо кромешники царевы разорили и теперь ему с женою молодою негде поселиться. Что на это скажете, браты?

– О чем речь! – загомонили разом все хоперцы.

– Князя мы в беде не оставим, он же наш, казачий князь.

Новосильцев со слезами на глазах благодарно поклонился:

– Спасибо, станичники.

– Может, надо деньгами помочь? Так ты возьми, князь, государеву подачку, а то ведь все едино ее пропьем, – щедро предложили хоперцы, искренне являя широту своей казачьей души.

– Благодарствую, друзья, на добром слове, только князю серебра не надобно, – певуче отозвалась Еленка, игриво прижимаясь к мужу. – Ему жена богатая досталась.

Прежде чем отправиться в дорогу, Иван на всякий случай оглядел свое лихое, но уж шибко беспокойное воинство – не потерялся ли кто. Лишь теперь заметив, что в строю нет Лысого, он сердито вопросил Разгуляя:

– А где Никита?

– Да черт его знает, – пожал плечами Митька. – Наверное, когда ночью поднимался, еще оскоромился да дрыхнет где-нибудь теперь без задних ног. Пойти, найти?

Искать Никишку не пришлось. Не успел хорунжий шагу сделать, как тот сам появился на крыльце, весь всклокоченный, но с блаженною улыбкой на щекастом лице. На гневный есаулов оклик «Где тебя опять нечистый носит?» любви отведавший казак смутился и, бросив на ходу:

– После расскажу, – поспешил к конюшне.

Через Китайгородские ворота, как и накануне, казаки прошли беспрепятственно. Лишь стрелецкий сотник, начальник караула недовольно вымолвил:

– Ишь, видать, прознали, что царь из Москвы уехал, и шастают туда-сюда, ворье беспутное. Думают, управы на них нет.

– А ведь так оно и есть, – горестно вздохнул стоявший рядом с ним седой стрелец. – Все у нас на Грозном-государе держится. Случись с ним что, не приведи господь, враз лихие люди осмелеют, и начнется смута на Руси.

17

Когда Москва осталась позади и хоперцы вышли на большую дорогу, к Княжичу подъехал Лысый. Стараясь не глядеть в глаза начальнику, он озабоченно сказал:

– Воеводу-то мы шибко обидели. А вдруг он битому боярину пожалуется и тот за нами погоню пошлет?

– Не боись, – ободряюще ответил есаул. – Мурашкинто, конечно, побежит к окольничему, у него иного выхода нет. Только Годунов не так глуп, чтоб свару затевать. С него же спросят, почему казаков отпустил? Так что им обоим выгодней поскорее обо всем забыть, будто нас и вовсе не было.

– Так-то оно так, а все ж, чем черт не шутит. Может, нам с тобою задержаться и, коль погоня будет, по следу ложному ее пустить, – предложил Никита.

– Ладно, будь по-твоему, – согласился Ванька, догадавшись, что погоня тут ни при чем. Просто Лысому, видать, не терпится побеседовать с ним наедине. Съехав на обочину, есаул остановился. Никита подождал, когда последние казаки отъехали шагов на двадцать, и принялся виниться:

– Я, Вань, покаяться хочу. Только забожись, что о вине моей братам не скажешь.

– Ты не темни, рассказывай, что там натворил. Никак, Агафью ссильничал, пес блудливый, – с презрительной усмешкой промолвил Княжич. – Оттого-то и погони опасаешься.

– Ну ты скажешь тоже, ссильничал, – искренне обиделся Никита. – Аль креста на мне нет, да и годы мои уже не те, чтоб подобными делами заниматься. По любви, по этой самой, все приключилось, будь она неладна, – и Никишка во всех тонкостях поведал Княжичу о том, что с ним произошло в опочивальне после их с Мурашкиным ухода.

– Ай да Агафья, – смешливо воскликнул есаул в конце его рассказа. – Впрочем, бабу можно понять. Поживи с таким Михаилом Николаевичем, так остервенеешь. Только в чем твоя вина, не пойму, коль она сама далась и даже напросилась. Живи и радуйся, будет хоть, о чем на старости лет вспомнить.

– Но ведь в Писании сказано – не пожелай жены ближнего своего, значит, тяжкий грех на мне, вот я и каюсь, – пояснил Никита, которому Ванькины слова хоть и облегчили душу, но не развеяли его сомнений до конца.

– А разве нам Мурашкин ближний, особенно теперь, когда донос на нас намеревался написать, – попытался успокоить друга Княжич, у которого насчет любви было свое, не совсем укладывающееся в заповеди божьи понимание, что можно и чего нельзя.

– Тогда еще хуже получается, – горестно вздохнул незадачливый Агафьин полюбовник. – Воеводу на донос жена подначила. Из-за нее мы все, особенно княгиня, цареву кару понести могли, а я с гадиной этой забавлялся. И, что самое поганое, нисколь о том не жалею. Так хорошо никогда мне еще не было. Я ее, подлюку, теперь до самой смерти не забуду.

Ивану надоело слушать Никитино нытье. Чтобы напрочь излечить его от ран душевных, которые порой куда больней телесных ран, он озлобленно сказал:

– Много чести для твоей лахудры рыжей будет. Не изза нее б нас порешили, а по моей да князя дурости. А Агафье, если здраво рассудить, в ноги надо поклониться. Кабы не ейное паскудство бабье, мы бы до сих пор у Мурашкина в тереме сидели и дожидались, когда нас в застенок, а княгиню к царю в наложницы определят. Поэтому люби свою жар-птицу да вспоминай о ней, сколь душе твоей угодно. Я нынче тоже лишь воспоминаниями живу, – и, нахлестывая Лебедя, помчался догонять станичников.

Лысый постоял чуток, глядя на пустынную дорогу, но, так и не дождавшись справедливой мести опозоренного им воеводы, двинулся по Ванькиному следу.

«До чего же все-таки Княжич умный. Наверно, потому, что книги мудрые читал. Надо бы и мне маленько грамоте обучиться», – окончательно уразумев напрасность своих переживаний, решил умом не обделенный казак.

Ближе к вечеру Новосильцев остановился у заброшенной, заросшей молодыми деревцами просеки. Указав на нее Ивану, он с дрожью в голосе промолвил:

– Кажется, здесь.

Казаки растянулись в цепочку, просека была настолько узкой, что даже в одиночку по ней проехать можно было с большим трудом. Впрочем, лес довольно скоро поредел и хоперцы выехали на большое, заснеженное поле. Справа был все тот же лес, слева – уже замерзшее озеро, а впереди виднелись черные останки давно сгоревшей усадьбы.