Текст книги "На переломе"

3

Существенный интерес, на мой взгляд, для характеристики фронтовой и бытовой атмосферы в период битвы за Крым и последующих сражений за Харьков и Сталинград представляют послевоенные воспоминания Генриха Метельмана, немецкого ветерана советско-германской войны, боевое крещение которого произошло именно на Крымском полуострове.

До 22 лет солдату гитлеровской армии Генриху Метельману снилось счастливое детство. Более ранняя пора ребёнка, родившегося в пролетарском квартале прусского городка Альтона у самой границы с ганзейским Гамбургом, не оставила в его памяти радостных впечатлений, потому что появился он на свет спустя три года после установления Веймарской республики – времени весьма зыбкого в политическом плане и не изобиловавшего щедротами по отношению к рабочему люду, которому она была обязана своим основанием.

Не зря говорят «дурной пример заразителен». По примеру русских большевиков и не без их помощи через год после Октябрьской революции немцы провели свою – Ноябрьскую, заменив монархию буржуазно-демократическим парламентаризмом. Просуществовала эта республика до 1933 года, когда в Германии установилась фашистская диктатура и на смену уже забытому за 15 лет кайзеру пришёл фюрер. Этот хрен оказался хуже горькой редьки.

Отец Генриха был разнорабочим на железной дороге, а мать крестьянкой из округа Шторман соседней земли Шлезвиг-Гольштейн – идеальный для революционных потрясений союз серпа и молота, ничего не получивший от Ноябрьской революции, кроме отдалённой надежды на лучшую долю. Правда, у матери Генриха было ещё одно утешение: последний – по статусу – русский царь Николай Второй получил от последнего германского кайзера титул графа Шторманского, и мать Генриха считала, что у неё русские корни, которые могут ей пригодиться в случае мировой революции. «Веймарская республика, – писал Метельман в своих мемуарах под названием «Сквозь ад за Гитлером», – связана у меня с ощущением всеобщей нестабильности, массовой безработицы и недовольством, грозившим перерасти в уличные волнения. Не было тогда в Германии города, где жилось бы спокойно. Рабочий люд, будучи не в силах разобраться в причинах обнищания, обращался за разъяснениями к пресловутым «лучшим», «грамотным». Едва спихнув с трона кайзера и заставив его бежать на чужбину, они вдруг убедились, что ему на смену пришли десятки, если не сотни новоявленных «кайзеров», жаждавших заполучить ставшую бесхозной корону. Мне приходилось видеть множество факельных шествий, направлявшихся со стороны доков к центру города через хитросплетения наших улочек. Большинство демонстрантов были рабочие разных возрастов, мужчины и женщины. Они несли транспаранты с традиционными призывами «Работы!», «Хлеба!», «Мира!», но кое-где мелькали слова «Ленин», «Революция». Полицейские двигались вдоль тротуаров или же собирались группами на перекрёстках, выжидая. Массовая безработица и нищета – вот что осталось навеки в моей памяти. Кое-кто из моих приятелей зимой не ходил в школу просто потому, что не на что было купить обувь. Страдания простых людей усугублялись ещё и тем, что пропаганда обвиняла их самих в подобном положении вещей. Учителя иногда просили нас приносить с собой в школу лишние бутерброды для детей из голодающих семей, и я хорошо помню, как я с глупой и несмышлёной гордостью выставлял в классе напоказ сунутые матерью в ранец бутерброды».

Хорошо запомнился юному Генриху и день 30 января 1933 года, когда Гитлер под барабанный бой, пока ещё под барабанный, был провозглашён рейхсканцлером и сулил Германии светлое будущее. Отец Генриха, в силу своего происхождения и социального положения, люто ненавидел нацистов, и тем не менее, желая приобщить подростка к истории, потащил его собой на Кайзерплац, которая в этот же день была переименована в Адольф-Гитлер-плац, где проходили торжества по случаю «воцарения» будущего зачинщика мировой бойни. На площади завязалась драка между штурмовиками и рабочими. Отец поспешил отвести ребёнка домой и по пути предсказывал, что этот день может стать самым печальным в истории Германии, да и всего мира. Генриху, конечно, всего этого было не понять. Тем более что он уже несколько лет числился в гитлерюгенде и успел приобщиться к «красивой жизни».

4

Двадцать вторая танковая дивизия вермахта, солдатом которой стал Генрих Метельман, была сформирована в конце сентября 1941 года во Франции и в феврале 1942 года передислоцирована в Россию в составе 17-й армии. До польского Лемберга (ныне украинский город Львов) воинский состав 22-й дивизии добирался больше двух недель.

Здесь, в солдатском кафе, Генрих услышал одну из легенд о Николае Втором, которую не преминул пересказать немецким читателям (ведь мать Генриха считала его своим земляком) и русским тоже: «К нам за столик подсели несколько солдат постарше, и мы разговорились. Они рассказали нам, что северо-западнее Лемберга под городом Радомом в хорошо охраняемом эсэсовцами имении жил старый польский землевладелец. Его зовут пан Голеневски, и, по его словам, он не кто иной, как российский царь Николай Второй, не расстрелянный большевиками в уральском Екатеринбурге, как предполагалось ранее, а каким-то образом уцелевший после революции. Хотя не имелось неоспоримых доказательств смерти российского царя, мы не поверили им, посчитав всё заурядной солдатской байкой, и лишь смеялись в ответ. Но потом к нам подсели ещё солдаты и принялись клясться, что всё так и есть. Кто-то стал утверждать, что не устрани большевики царя, русская революция бы рассыпалась в прах… Но что странно – приблизительно три года спустя, уже отступая из России через район Лемберга, мы вновь услышали ту же самую историю о пане Голеневском».

В ожидании основного состава 22-й дивизии прибывшую часть расквартировали в Феодосии, где Генрих Метельман и принял первый бой на советской земле. Это было вскоре после Рождества 1942 года, когда Красная Армия приступила к проведению Керченско-Феодосийской операции, осуществлённой – не побоюсь этого слова – головотяпски[35]35
  См. об этом: Лубченков Ю. Н. Сто великих сражений Второй мировой… С. 165–177.


[Закрыть].

Метельман рассказывает о первом боевом столкновении скупо, потому что его часть получила приказ на отход и оборону держал 42-й армейский корпус, которому была подчинена 46-я пехотная дивизия вермахта. Это было уже не первое везение удачливого солдата. Но даже отрывочные воспоминания Генриха содержат интересные детали о психологическом настрое немецких солдат. Вот что он рассказал: «Боевое охранение вдруг подняло нас по тревоге. Вначале я подумал, что это дурацкая выходка какого-нибудь перепившего солдата или фельдфебеля. Но, когда нас построили на улице, я заметил, что офицеры встревожены не на шутку, так что оставалось предполагать худшее. Потом со стороны побережья донеслась стрельба, сначала винтовочные выстрелы, а потом заговорили автоматы и тяжёлые орудия. Что случилось? И почему всё так внезапно? Насколько мы знали, части Красной Армии располагались километров за сто пятьдесят от нас. По мере того как мы стояли и мёрзли на пронизывающем ветру, в нас росло чувство страха и неуверенности, быстро сменившееся раздражением. Мы уже собрались рассеяться по машинам и двинуться на юг, в город, как на дороге появились разрозненные группы наших солдат. Запыхавшись, они в двух словах объяснили нам обстановку: русские высадились с моря, части Красной Армии на десантных лодках беспрепятственно добрались до берега, скорее всего, оставшись незамеченными, ибо наша охрана больше пьянствовала, чем утруждала себя исполнением служебных обязанностей. К тому же, по словам отступавших, многие из русских были переодеты в немецкую форму, что значительно облегчило им снятие наших постов. Охрана едва успела открыть огонь, да и то с большим запозданием. Паника и хаос были неописуемы. Наши солдаты, едва выбежав из домов на улицу, попадали под огонь русских, произошла страшнейшая мясорубка. Прежде чем успели развернуть две тяжёлые гаубицы у входа в порт, они были буквально сметены огнём орудий главного калибра тяжёлых кораблей Советов. Только тогда сообразили, что под покровом темноты вплотную к берегу сумели подобраться советский крейсер и ещё несколько эсминцев. Прислушавшись, мы разобрали гул двигателей моторных лодок, и это свидетельствовало о том, что десантники противника овладели всеми стратегическими пунктами в городе.

Из дома, где размещался наш командир роты, мы услышали, как он громко кричал в трубку полевого телефона, позже нам передали, что его на ломаном немецком крепко обругали в телефон русские. Не прошло и часа, как поступил приказ запустить двигатели и колонной следовать за командирским танком. Все ожидали, что нам прикажут следовать на юг к побережью для участия в отражении внезапной атаки русских. Но оказалось, что нам предстоит путь на север в противоположном направлении, и мы стали углубляться в предгорья Яйла. Все мы в голос сетовали на трусость командования, но что касается меня лично, втайне я был удовлетворён таким исходом, поскольку чувствовал, что к серьёзной битве не готов.

Когда над морем занималось утро, мы были уже довольно далеко от прежнего места дислокации и, одолев перевал, спустились по припорошённым снегом северным склонам гор. Температура резко упала. Мы медленно и с достоинством проползли через городок Старый Крым, будто наше командование старалось уверить местное население в том, что высадка русских в Феодосии – дело пустяковое. Километров через тридцать мы вошли в вытянутое в длину селение и там остановились. Наши офицеры не утруждали себя тем, чтобы ввести нас в курс дела, и когда кто-то поинтересовался у лейтенанта, какова обстановка, тот высокомерно заявил, чтоб мы не забивали себе головы зря; дескать, пусть лошади думают – у них, мол, и головы побольше. Такой ответ возмутил нас – нам дали понять, что мы – пушечное мясо, не более того, а пушечному мясу лишнего знать не положено».

Через несколько дней поступил приказ о переброске роты Метельмана, ещё не воевавшей по-настоящему, вновь в Феодосию, где начинался второй раунд борьбы за Керчь.

Накануне этого дня, ставшего впоследствии знаменательным, начался второй раунд Керченско-Феодосийской операции, которая преследовала цель освободить от фашистов Крым и не пустить их на Таманский полуостров, открывавший гитлеровцам дорогу на Кавказ. Советское командование готовилось к наступлению, запланированному на середину мая, сосредоточив на Крымском фронте 260 тысяч бойцов, 3577 орудий и миномётов, 347 танков. Немцы в свою очередь тоже собирали силы для решительных боёв, преследовавших прямо противоположную цель: изгнание советских войск из Крыма, включая Севастополь, сосредоточив пять пехотных дивизий и одну танковую – свеженькую 22-ю (в ней 180 боевых машин), вошедшую теперь в состав 11-й полевой армии, которой командовал генерал-полковник Эрих фон Манштейн (через два месяца он станет генерал-фельдмаршалом). Эти части были усилены тремя дивизионами штурмовых орудий, румынскими пехотной дивизией и кавалерийской бригадой.

Ставка Верховного Главнокомандования знала о готовящемся немецком наступлении, как и о том, что оборонительная линия наших войск была не подготовлена, за исключением так называемого Парпачского рубежа на южном участке Черноморского побережья. Уповая на количественное превосходство советских боевых сил, а также на «неприступность» Парпачского оборонительного рубежа, Ставка пребывала в благодушном настроении, сосредоточив две трети войск (47-ю и 51-ю армии) на северном участке Крымского фронта, предположив, что именно здесь немцы пойдут на прорыв. Однако Манштейн перехитрил советское командование. Операцию, которая называлась «Охота на дроф», он начал не там, где его ожидали наши военачальники, а на южном побережье, уничтожив ранним утром 8 мая разведанные заранее командные и наблюдательные пункты и узлы связи, парализовав всю систему управления советских войск. В общем, как уже бывало неоднократно, наступил информационный хаос, следствием которого стало бесконтрольное отступление войск, многие части Красной Армии оказались в окружении. Керчь была сдана немцам, и к 18 мая сражение, если позволительно назвать так хаотические бои и отступления, закончилось. К исходу дня 11 мая 22-я дивизия окружила 8 советских дивизий, перешла в наступление в северном направлении – от Парапач на Огуз-Тебе – и вышла к Азовскому морю.

Короче говоря, не вникая в подробности того, как фашисты «охотились на дроф» (об этом расскажет Метельман), Манштейн выиграл и второй раунд боёв на Крымском фронте, своевременно пустив в дело 22-ю дивизию и став злым гением Жукова. Солдатские острословы с горечью каламбурили: «Если б наши генералы в Крыму не наломали дров, мы б накостыляли всем «охотникам на дроф». В Керченско-Феодосийской операции потери советских войск составили более 330 тысяч человек, по большей части пленными, свыше 3400 орудий и миномётов, около 350 танков, 400 самолётов. Это стало вторым крупным поражением Красной Армии после провального наступления под Харьковом. Теперь путь на Сталинград для немцев был открыт не только с запада, но и с юга. Многие соединения из вороньей стаи, пировавшей на Северском Донце и охотившейся на дроф на Черноморском побережье, слетелись осенью 1942 года на Волгу и Дон. А штаб 11-й армии Манштейна зимой вполне логично стал центром координации боевых действий группировки армий «Дон», занявшейся деблокированием окружённых под Сталинградом гитлеровских войск. Вот некоторые подробности майских боёв из воспоминаний Генриха Метельмана, доброго солдата вермахта из отличившейся в первом же бою 22-й дивизии:

«9 мая 1942 года началось наше наступление на позиции русских у входа на Керченский полуостров. Всю ночь не стихал гул моторов самолётов и наземной техники. Пробудились после спячки даже наши грозные «штукасы» – пикирующие бомбардировщики Ю-87. На протяжении предшествующих недель всё местное население согнали на рытьё так называемого парпачского рва – противотанкового рва четыре метра в глубину и столько же в ширину, протянувшегося от Азовского моря до побережья Чёрного. Это сооружение было верхом инженерной мысли, но так и не помогло русским. Подразделения тяжёлой артиллерии с помощью специальных зарядов сумели пробить бреши, через которые наши танки устремились дальше на восток, сминая деморализованные и беспорядочно отступавшие части Красной Армии.

Около полудня наше подразделение получило приказ перейти в наступление. Мы проезжали мимо мест недавних боёв, наблюдая картины ужасающей мясорубки. Всё вокруг было усеяно трупами советских солдат и офицеров, мы едва успевали уворачиваться, чтобы ненароком не наехать на чьё-нибудь бездыханное тело. Я подумал о лошадях, о слонах, о других крупных животных, которые никогда не наступают на человеческие тела. Проезжая мимо группы оцепенело сидевших раненых русских, я заметил выражение ужаса и обречённости на их лицах. После нашего успешного первого и внезапного удара сопротивления со стороны русских практически не было, и у нас захватывало дух от осознания победы над противником. Нам навстречу двигались бесконечные колонны военнопленных, большинство из которых были явно азиатской внешности. На броне наших танков и бронетранспортёров следовала пехота, но стоило нам приблизиться к одному из селений, как нас встретил ураганный огонь неприятеля. Наших пехотинцев как ветром сдуло.

Селение это называлось Арма-Эли и состояло из расположенных длинными рядами домов, окружённых садами. Местность здесь была равнинной, без единого деревца. В центре селения на перекрёстке двух главных его улиц возвышались земляные бастионы около трёх метров высотой. Земляное кольцо охватывало участок диаметром не менее ста метров. Внутри кольца было установлено несколько зениток, так что атака этих позиций русских с воздуха силами люфтваффе была бы сопряжена с серьёзными потерями. Кроме этого, в земляном валу были устроены пулемётные гнёзда и обустроены позиции для противотанковых орудий так, что все подходы к селу контролировались оборонявшимися. Иваны снова продемонстрировали своё умение использовать обычную землю в качестве фортификационных материалов. Немцам это удавалось значительно хуже.

Чтобы не сбивать темп наступления, был отдан приказ атаковать земляной бастион русских, и, когда один из водителей танков едва не ослеп, я был послан ему на замену. Узость улиц селения существенно ограничивала оперативный простор – мы вынуждены были действовать узкой колонной, а продвигаться приходилось всего в трёхстах метрах от земляной цитадели русских. Я на своей машине следовал за первыми пятью танками. Всё ещё на крыльях успеха после прорыва парпачского противотанкового рва наш взвод не думал ни о какой опасности, мы были уверены, что наша тяжёлая артиллерия облегчит нам наступление. Как же мы заблуждались! Я едва не оглох от выстрелов 76,5-мм орудия собственного танка и одуревал от всепроникающего смрада гари. Обзор через узкую щель был явно недостаточным, и я не мог составить представления об обстановке. Вскоре выяснилось, что Иваны терпеливо дожидались, пока мы подойдём ближе, и, дождавшись, открыли огонь. И тогда разверзся ад – не успел я опомниться, как три идущих вперёди танка вспыхнули, как факелы. Наша атака захлебнулась. Не слыша себя, я пытался подавать команды и действовал, скорее, повинуясь инстинкту, – резко дав задний ход. Я попытался искать защиты за одной из хат. Нам ничего не оставалось делать, как дожидаться поддержки артиллерии. Очень многие из моих товарищей поплатились жизнью в этом бою, и, видя, как наши офицеры срочно стали совещаться, как быть, я подумал, как они могли бросить молодых, по сути не обстрелянных, солдат в это пекло.

Выбравшись из танка на воздух, я тут же расстелил одеяло и в изнеможении опустился на него. Только к рассвету прибыли тягачи с тяжёлой артиллерией. Я наблюдал, как артиллеристы развёртывают позицию. Поднявшись, я подошёл к ним переброситься словом. Невольно бросив взгляд на бастион русских, я подумал, интересно, а понимают ли они, что с минуты на минуту превратятся ни больше ни меньше, как в мишени для наших снарядов.

Миновал час, пока артиллеристы готовы были дать первый залп, за которым последовал ещё один и ещё… Разрывы снарядов наших орудий превратили земляной бастион русских в месиво из искорёженных остатков орудий, воронок, изуродованных до неузнаваемости человеческих тел. В воздух взлетали чёрные комья земли, оторванные руки и ноги, и я не в силах был оторвать взора от страшной и в то же время завораживающей картины. Неужто человеческое безумие и впрямь достигло своего пика? Артподготовка заняла не более двадцати минут. Когда мы пошли во вторую танковую атаку в лучах яркого восходящего солнца, виляя между продолжавшими дымиться подбитыми вчера вечером нашими танками, я слышал, как по броне моей машины пощёлкивают пули.

Мы стали справа обходить земляной вал, а следовавшие за нами пехотинцы стали кидать ручные гранаты в его середину. А когда они, вскарабкавшись на бруствер, соскочили в траншею русских, тут мы поняли, что неприятелю конец и что теперь пехота разберётся и без нас. Когда я немного погодя выбрался из машины на остатки вала и взглянул вниз, взору моему предстала ужасающая картина. На относительно небольшом участке валялись тела убитых, их было не менее сотни! Многие были без рук, без ног, а иногда от людей оставались одни только туловища. Раненых было немного, и хоть ранения были лёгкими, эти бойцы были выведены из строя. И всё же, невзирая на обречённость, эти люди не выбросили белый флаг капитуляции! Да, это был враг, к нему полагалось испытывать ненависть. Или всё-таки и восхищение? Когда я, спустившись в траншею, дал умиравшей русской, одетой в солдатскую форму, отпить глоток воды из своей фляжки, поднял её голову, помогая напиться, в горле засел комок, проглотить который я был не в силах.

Дорога на восток в направлении Керчи теперь была свободна. Вскоре выяснилось, что части Красной Армии были разгромлены и рассеяны, и мы проходили десятки километров, не встречая никакого сопротивления. Нам навстречу продолжали двигаться необозримые колонны военнопленных. Часто мы останавливались, чтобы дождаться не поспевавшие за нами подразделения и не позволить колонне разорваться. На этих долгих привалах у меня было в избытке времени подумать о пережитом. Я думал о том, жива ли ещё та русская, которой я дал глоток воды, о том, кто я и где моё истинное место, осталось ли во мне ещё место для христианских ценностей, о том, достоин ли я быть среди людского сообщества».