Текст книги "50 величайших женщин. Коллекционное издание"

Павлова в хореографической миниатюре «Рондино» на музыку Л. Бетховена и Ф. Крейслера

Дела труппы шли успешно. В ней уже было около сорока человек. Дандре был осторожным и расчетливым – в отличие от Дягилева, который не скупился на расходы и поэтому постоянно был в долгах. Конечно, уровень спектаклей был весьма средним: кроме самой Павловой, в труппе не было выдающихся танцоров, но влияние личности и гения Павловой было столь велико, что при ее появлении все преображалось. Теперь она не была стеснена никакими рамками – она могла танцевать все, что хотела. Приглашенные балетмейстеры ставили танцы специально для нее, а нередко она и сама выступала в роли хореографа. При этом она совершенно беззастенчиво обращалась с музыкой: произвольно сокращала, меняла темп, собирала номер из фрагментов пьес разных композиторов. Попытки протеста приводили Павлову в ярость. Никому другому это не сошло бы с рук, но гений Павловой заставлял прощать ей любую вольность. Имя Анны Павловой давно стало означать гораздо больше, чем просто имя: она стала явлением в мировом искусстве, мировой знаменитостью. На нее равнялись танцовщики во всем мире, за ней постоянно следила пресса. Ее именем называли духи, пирожные и фасоны шляп. На ее выступления женщины приходили задрапированные в любимые Павловой шали, перерисовывали себе в блокноты ее прически и костюмы.

Последний раз Павлова танцевала в родном Мариинском театре в 1913 году – Аспиччию в «Дочери фараона» и Китри в «Дон Кихоте». После этого была только короткая гастроль в 1914 году – по одному выступлению в Петербургском народном доме, в Москве и в Павловске. Потом она уехала в Париж, а оттуда – в Берлин. Когда началась Первая мировая война, Павлова с труппой едва успела уехать в одном из последних поездов.

Далее были годы практически непрерывных гастролей. Болезненная с виду балерина напоминала современникам динамо-машину: отдавая энергию, она постоянно возобновляла ее изнутри.

Ее хрупкое сложение сочеталось с крепчайшими мускулами, огромной силой воли и железной самодисциплиной. В ее репертуаре были классические балеты, а также специально поставленные для ее труппы номера. Павлову часто упрекали в погоне за деньгами, но балерине важны были не деньги, а возможность танцевать. Танец был ее жизнью, и перестать танцевать для нее было равносильно смерти. Конечно, и деньги не были лишними: на них Павлова основала в Париже приют для детей эмигрантов, заботилась о своей труппе, занималась благотворительностью. На те же деньги Павлова содержала свою собственную балетную школу. Правда, таланта педагога у Павловой не было, но польза была уже в том, что способные девочки имели возможность наблюдать за работой великой балерины.

После войны Павлова снова гастролирует по Европе. Узнав о событиях в России, она захотела было вернуться на родину, но Дандре убедил ее этого не делать. Однако за положением дел в родной стране Павлова всегда следила. Она переводила крупные суммы голодающим Поволжья, давала благотворительные концерты в пользу нуждающихся в России. Годами Павлова высылала продуктовые посылки всем членам труппы Мариинского театра – поименно! – и учащимся балетного училища. Посылка посылалась на имя Елизаветы Павловны Гердт, выдающейся балерины, дочери Павла Гердта. Прекратилось это только в 1929 году, когда новые власти стали уж слишком откровенно коситься на принимающих «подачки от белоэмигрантки». Долго не удавалось получить разрешение на выезд для Любови Федоровны, матери балерины. Лишь в октябре 1924 года матери с дочерью удалось встретиться.

Павлова ненавидела новый режим, наотрез отказывалась от любых предложений о сотрудничестве. Советская пресса в ответ поливала балерину грязью, обвиняя в предательстве родины, пособничестве эмигрантам и других грехах…

А Павлова продолжала танцевать, демонстрируя всему миру красоту русского балета. Она не щадила ни себя, ни труппу, добиваясь совершенства движений. Ничто не могло заставить Павлову отказаться от репетиций или пропустить спектакль. Работа шла буквально на износ – по 8–9 выступлений в неделю, в течение долгих лет. Единственный выходной – 31 декабря. И практически никакой личной жизни. Детей у нее не было – Дандре еще с Петербурга не разрешал ей беременеть, опасаясь за ее фигуру. А Павлова обожала возиться с детьми и всегда завидовала девушкам из своей труппы, у которых в отличие от нее случались романы. А в ее жизни для них не было места: «Истинная артистка, подобно монахине, не вправе вести жизнь, желанную для большинства женщин… Артист должен знать о любви все и научиться жить без нее».

Павлова в хореографической миниатюре «Стрекоза» на музыку Ф. Крейслера, 1916 г.

В 1921 году труппа Павловой отправляется на Восток. Это была первая балетная труппа, приехавшая в Японию, – и несмотря на то, что традиции европейского танца были совершенно чужды японской культуре, успех гастролей был ошеломляющим. Подобное повторилось в Индии. Вдохновленная традиционным индийским искусством, Павлова создала несколько балетов на индийские сюжеты. Сами индусы признают огромную роль Павловой в возрождении национального индийского танца.

За годы странствий труппа Павловой объездила весь мир, побывав на всех континентах, не гнушаясь выступать в небольших городках перед самыми неискушенными зрителями. Но силы балерины таяли. Она с ужасом ждала старости, допрашивая своих друзей: может ли она еще танцевать? Не потеряла ли форму? Павлова постоянно говорила, что надеется умереть раньше, чем будет не в состоянии танцевать.

В 1925–1926 годах Павлова совершила прощальное турне по Америке. Публика была в полной уверенности, что слова «последние гастроли» на афишах – лишь рекламный трюк. После американских гастролей было турне по Европе. Балерина стала уставать от такой жизни, но добровольно уйти со сцены она не могла… В 1929 году Павлова серьезно травмировала колено – и продолжала репетировать, невзирая на постоянную боль. Выступать становилось все тяжелее и тяжелее.

Сезон 1931 года Павлова должна была начать в Голландии, затем планировалось турне по Южной Америке и Дальнему Востоку. Специально к ее приезду в Нидерландах был выведен новый сорт тюльпанов – с белоснежными махровыми лепестками, напоминающими о ее знаменитейшем Лебеде. Сорт был назван «Анна Павлова». 17 января 1931 года голландский импресарио Эрнст Краусс с огромным букетом этих тюльпанов встречал Павлову на вокзале в Гааге. Но она чувствовала себя очень плохо и сразу же отправилась в гостиницу.

Как оказалось, в поезде она сильно простудилась. К тому же в дороге с верхней полки упал кофр и сильно ударил ее по ребрам. Обеспокоенная состоянием балерины, королева Нидерландов Вильгельмина отправила к Павловой своего личного врача. Тот поставил диагноз: плеврит. Необходима срочная резекция ребра, чтобы отсосать скопившуюся жидкость. Павлова отказалась – ведь в таком случае она никогда больше не сможет танцевать… Дандре вызвал из Парижа врача Залевского, который и раньше лечил Павлову. Но той становилось все хуже и хуже. В ночь с 22 на 23 января она скончалась, не дожив недели до своего пятидесятилетия.

В своих мемуарах Дандре утверждает, что умирающая Анна любой ценой хотела выйти на сцену. Ее последними словами были: «Приготовьте мне костюм Лебедя…»

А служанка Павловой Маргерит Летьенн вспоминает, что Павлова пригласила к себе некоторых членов своей труппы и дала им указания по поводу будущих спектаклей: как считала Павлова, спектакли должны состояться, несмотря на ее болезнь. Потом ей стало совсем плохо, и все, кроме служанки, вышли из комнаты. Павлова взглянула на дорогое парижское платье и сказала: «Лучше бы я потратила эти деньги на моих детей…» Она имела в виду свой сиротский приют. После этих слов Павлова впала в кому.

Как бы то ни было, после своей смерти Павлова стала легендой.

Наутро все газеты мира вышли с огромными некрологами. Только в России о смерти великой балерины сообщала лишь краткая, в три строки, заметка на последней странице.

Виктор Дандре настоял, чтобы Анну кремировали. Ее урна была установлена в лондонском крематории «Голдерс Грин», место рядом предназначалось для самого Дандре. Оставшуюся жизнь он посвятил служению памяти своей великой жены. Он создал клуб поклонников Анны Павловой, написал книгу мемуаров. Умер Виктор Дандре в 1944 году. Согласно его завещанию, прах Анны Павловой и его самого может быть перенесен в Россию: «если когда-нибудь правительство России будет добиваться переноса и даст моим поверенным удовлетворительные заверения в том, что прах Анны Павловой получит должные честь и уважение».

Несколько лет назад прах Анны Павловой пытались перезахоронить на Новодевичьем кладбище в Москве, где она никогда не танцевала. Но в результате бюрократической неразберихи, сплетен и взаимных обвинений перенос праха не состоялся. В конце концов британские власти заявили, что больше не будут рассматривать запросы о перезахоронении праха великой балерины.

В любимом доме Павловой Айви-хаусе до недавнего времени размещался колледж – теперь здание снова продано. Сад давно запущен, пруд высох. Мать великой балерины доживала свой век в Ленинграде, в коммуналке на Лиговке, где практически ничего не напоминало о ее дочери. От Анны Павловой осталось немного: фотографии, пара кинолент, несколько статуэток ее работы, партитура «Лебедя» – и легенда. Неумирающая легенда о гениальной балерине, преображающей своим танцем мир.

ЖЕНЩИНА-ЗАГАДКА

Ей было дано все – необыкновенная внешность, фантастическое богатство, искрометный талант и огромное упорство в достижении своих целей. Ее мечтой было покорять и удивлять, царить и властвовать. Ида Рубинштейн – символ красоты начала XX века, которую многие не любили, но которой все поклонялись…

Она не любила говорить о своем происхождении. Европейские журналисты, осаждавшие ее, так и не смогли добиться ответов на свои простые вопросы: кто она, откуда, когда родилась… В России знали: Ида Рубинштейн – из тех самых харьковских миллионеров… Но и на ее родине не знали точно ни места, ни времени ее рождения. Ида никогда не отмечала день рождения, никогда не вспоминала о своем родном городе. Лишь говорили – кажется, родилась в Петербурге, то ли в 1880-м, то ли в 1885-м… Утверждали, что при рождении ей было дано имя Лидии или Аделаиды. Даже отчество разнится: когда Львовна, когда Михайловна… Ида молчала: быть женщиной-загадкой ей необыкновенно нравилось.

Только много лет спустя, когда страсти по загадочной Иде Рубинштейн поутихли, была найдена запись в метрической книге харьковской синагоги: 21 сентября (3 октября по новому стилю) 1883 года у потомственного почетного гражданина Харькова Леона Романовича Рубинштейна и его супруги Эрнестины Исааковны родилась дочь Ида.

Она действительно происходила из одной из богатейших семей России. Дед Иды Рувим (Роман) Осипович Рубинштейн сколотил огромное состояние на торговле ценными бумагами и основал известнейший банкирский дом «Роман Рубинштейн и сыновья». У него было двое сыновей – Леон (Лев) и Адольф. Они приумножили отцовские капиталы, занявшись крупнооптовой торговлей, в основном сахаром. Им же принадлежали несколько банков, сахарные заводы, пивоваренный завод «Новая Бавария»… Состояние Рубинштейнов было невероятным. Большие суммы тратились на благотворительность, богоугодные дела и культурное развитие их родного города. Леон и Адольф Рубинштейны были прекрасно образованными людьми, они стояли у истоков харьковского отделения «Русского музыкального общества», в их домах регулярно собиралась интеллигенция Харькова. Сын Адольфа Иосиф окончил Петербургскую консерваторию, был прекрасным пианистом, занимался теорией музыки; влюбленный в музыку Рихарда Вагнера, работал у него секретарем-музыковедом.

Но самой известной представительницей клана была, безусловно, единственная дочь Леона Романовича Ида. Она унаследовала все лучшие качества Рубинштейнов – хватку, напор, энергию, а главное, артистические наклонности и волю к победе. Мать Иды умерла, когда девочка была совсем маленькой, а в 1892 году во Франкфурте-на-Майне скончался ее отец. Ида унаследовала огромное состояние. Через год ее перевозят в Петербург, под опеку ее тетки, известной в столице светской дамы мадам Горвиц. В ее богатом доме на Английской набережной все было к услугам обожаемой племянницы: лучшие учителя, всевозможные развлечения, разнообразные знакомства. Ида в совершенстве знала четыре языка – английский, французский, немецкий и итальянский. Ее обучали музыке, а когда Иду заинтересовала Древняя Греция, к ней был приглашен ученый-эллинист. Был нанят и учитель танцев; но к танцам Ида оказалась не способна. Однако ее невероятное честолюбие, не позволявшее девочке ни в чем отступать, заставляло Иду часами отрабатывать позы, движения, пируэты… Ей даже было позволено брать уроки декламации и драматического искусства у артистов императорских театров. В конце концов Ида заявила о своем непоколебимом желании пойти на сцену и для углубления своего театрального образования уехала в Париж.

Разразился невероятный скандал: все Рубинштейны были в ужасе. Одно дело – интересоваться театром, и совсем другое – стать профессиональной актрисой; в то время между понятиями «актриса» и «куртизанка» разницы не делали. Для спасения чести семьи известный парижский врач профессор Левинсон, дальний родственник Рубинштейнов, объявил Иду невменяемой и поместил в клинику для душевнобольных.

Правда, просидеть взаперти Иде пришлось недолго: петербургские родственники потребовали выпустить ее; заточение в сумасшедшем доме представлялось им слишком серьезным наказанием. Ида тут же вернулась в Россию.

Все случившееся упрочило в ней решимость освободиться от опеки родни; лучшим – и чуть ли не единственным для девушки из ортодоксальной еврейской семьи – способом было замужество. Ида тут же нашла подходящую кандидатуру, против которой родственники не могли возражать: избранником Иды стал ее двоюродный брат Владимир Горвиц, сын опекавшей ее тетки. Правда, брак их продолжался недолго – сразу же после медового месяца молодожены расстались навсегда. Развод был оформлен так же быстро, как и брак. Ида, оставив бывшему мужу определенное содержание, постаралась больше никогда не вспоминать о своем полуфиктивном браке, хотя с Владимиром они остались друзьями. Теперь Ида, разведенная и богатая, была свободна и могла полностью распоряжаться собой. И она вернулась к своей идее стать трагической актрисой.

Она задумала на свои средства поставить трагедию Софокла «Антигона» и сыграть в ней главную роль. В исполнении этой дерзкой идеи ей помог случай. На светском рауте она познакомилась с известным театральным художником и декоратором Львом Бакстом, который сразу и навсегда был покорен энергией и обаянием Иды. «Это существо мифическое… Как похожа она на тюльпан, дерзкий и ослепительный. Сама гордыня и сеет вокруг себя гордыню», – говорил он. Он восхищался Идой и как женщиной, и как актрисой всю свою жизнь, но их отношения никогда не переходили границы платоники.

Бакст согласился оформить «Антигону», а это немало значило для спектакля никому не известных актеров. Премьера состоялась в апреле 1904 года. Пресса едва заметила спектакль, но это не охладило пыл Иды. Она твердо решила покорить сцену.

По правде говоря, данных у нее для этого было крайне мало. Голос у Иды был глухой и слабый, декламировала она из рук вон плохо: очень манерно, истерично, с излишним пафосом. Внешность ее тоже не соответствовала тогдашним канонам красоты: невероятно худая, плоскогрудая, угловатая, с чересчур крупным ртом и вытянутыми к вискам глазами. И это в то время, когда в моде были пухлые, мягкие, большеглазые красавицы эпохи модерна. Но Ида столь искренне считала себя красавицей, что через некоторое время в это поверили все, кто ее видел…

Одна из ее современниц вспоминала, что «лицо Иды Рубинштейн было такой безусловной изумляющей красоты, что кругом все лица вмиг становились кривыми, мясными, расплывшимися». Другой знакомый писал: «Овал лица как бы начертанный образ без единой помарки счастливым росчерком чьего-то легкого пера; благородная кость носа! И лицо матовое, без румянца, с копною черных кудрей позади. Современная фигура, а лицо – некоей древней эпохи…» И Ида прекрасно сознавала и силу своей необычной красоты, и ее влияние на окружающих…

После «Антигоны» она обошла все крупнейшие театры обеих столиц, предлагая свои услуги в качестве актрисы, и везде она производила фурор одним своим появлением. Великая Вера Пашенная вспоминала, как в августе 1904 года встретила Иду в Малом театре: та проплыла мимо в пунцовом платье с длинным шлейфом, вся в кружевах: «Меня поразила прическа с пышным напуском на лоб. Онемев, я вдруг подумала про себя, что я совершенно неприлично одета и очень нехороша собой…» Экзотическую красавицу заметил сам Константин Сергеевич Станиславский, приглашал ее в свой прославленный Художественный театр, считавшийся тогда самым модным и передовым. Но Ида отказалась: как с обидой писал сам Станиславский, «звал же я ее учиться как следует, но она нашла мой театр устаревшим».

Некоторое время она занималась у известного актера и педагога Александра Павловича Ленского, который с гордостью говорил: «Моя новая ученица – будущая Сара Бернар!» В конце концов Ида согласилась на предложение поступить в театр Веры Комиссаржевской, где ей предназначалась главная роль в спектакле по скандальной пьесе Оскара Уайльда «Саломея». Своей библейской внешностью она как никто подходила для этой роли. Готовясь к спектаклю, Ида занималась с такими прославленными режиссерами, как Александр Санин и Всеволод Мейерхольд. Актер театра Александр Мгебров вспоминал, что Ида «ежедневно приезжала в театр, молча выходила из роскошной кареты в совершенно фантастических и роскошных одеяниях, с лицом буквально наштукатуренным, на котором нарисованы были, как стрелы, иссиня-черные брови, такие же ресницы и пунцовые, как коралл, губы; молча входила в театр, не здороваясь ни с кем, садилась в глубине зрительного зала во время репетиций и молча же возвращалась в карету».

В 1907 году спектакль был почти готов, когда вмешались черносотенный «Союз русского народа» и Святейший Синод. Пьеса была признана аморальной, а ее постановка запрещена. Вместе с «Саломеей» прекратил свое существование и сам театр Комиссаржевской.

Но Иде так понравилась идея быть первой русской Саломеей – персонаж, как бы это сейчас назвали, культовый для эстетики модерна, – что она все же решилась выступить в этой роли, хотя и не в полноценном спектакле. Центром постановки в театре Комиссаржевской должен был стать «Танец семи покрывал», на музыку, специально для спектакля написанную Александром Глазуновым, и Ида решила разучить и исполнить его самостоятельно. Правда, работа у нее не пошла. И тогда Ида обратилась к танцовщику и балетмейстеру Мариинского театра Михаилу Фокину, который уже начал приобретать известность как приверженец новых течений в хореографии.

Ида Рубинштейн в балете «Саломея», 1912 г.

Сначала Фокин отнесся к просьбам Иды с большим сомнением: не имеющая никакой хореографической подготовки, никаких данных для балета великовозрастная девица требует поставить для нее сложнейший номер! Но Ида смогла заинтересовать его: как писал Фокин, «тонкая, высокая, красивая, она представляла интересный материал, из которого я надеялся слепить особенный сценический образ».

Вслед за Фокиным летом 1908 года Ида уехала в Швейцарию, где в тихом пансионе началась работа над танцем. Долгие месяцы упорнейшего труда – и экзотичный танец, полный эротизма и чувственности, был готов. Премьера предполагалась в парижском мюзик-холле «Олимпия», но потом была перенесена в Россию.

Первое исполнение «Танца семи покрывал» состоялось 20 декабря 1908 года на сцене Петербургской консерватории. Скандальные слухи, уже ходившие вокруг предполагаемого танца, собрали в зале невероятное количество народу. Ида танцевала, сбрасывая одно за другим все семь покрывал, – и в итоге на ней остались лишь крупные, в несколько рядов, бусы… Зал замер, затем разразился невероятной овацией. Газета «Речь» писала: «…на бурные вызовы публики половина танца была повторена… сколько пленительной страсти… эта истома страсти, выливающаяся в тягучее движение тела…»

Ида Рубинштейн была первой, кто внес в балет столь явную эротику, а не просто наготу. Критика билась в восторге. Только Станиславский, обиженный на нее за отказ присоединиться к его театру, заметил после ее выступления: «Более голой и бездарно голой я не видел!»

Ида Рубинштейн в роли Святого Себастьяна, эскиз Льва Бакста

Как это ни странно, но, хотя вокруг скандально известной красавицы всегда роились поклонники, она продолжала оставаться одна. У нее не было не только более-менее постоянных любовников, но даже мимолетных связей, что считалось нормой для тогдашней богемы. На все недоуменные вопросы Ида отвечала: «Я не могу идти рядом с кем бы то ни было. Я могу идти только одна».

После «Танца семи покрывал» Ида моментально прославилась. Но, как оказалось, это было только начало.

В 1909 году известный антрепренер Сергей Дягилев готовил свой очередной Русский сезон в Париже, куда впервые должны были войти балетные спектакли. После долгих споров было решено везти одноактные балеты «Павильон Армиды» Николая Черепнина, «Сильфиды» на музыку Фридерика Шопена, «Пир» (сюита по произведениям русских композиторов) и «Египетские ночи» Антона Аренского по поэме Пушкина. Во время подготовки «Египетские ночи» переделали, музыку Аренского дополнили фрагментами партитур других композиторов, дописали финал; получившийся балет был назван «Клеопатра».

В качестве звезд труппы ехали Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вацлав Нижинский и Михаил Фокин, выступавший не только как танцор, но и как балетмейстер всех постановок, – весь цвет тогдашнего русского балета. Единственная загвоздка была в отсутствии достойной исполнительницы на роль Клеопатры. И тогда Фокин посоветовал взять свою ученицу Иду Рубинштейн: «Она высокая, красивая, пластично движется: мне кажется, она прекрасно подойдет». Фокина поддержал Лев Бакст, оформитель этого балета. И, несмотря на все возражения о недопустимости брать в труппу непрофессиональную танцовщицу, другого выхода не было – Иду взяли на роль Клеопатры.

Балет был поставлен в очень короткие сроки. Его премьера состоялась в парижском театре Шатле 2 июня 1909 года – последним из всех балетов, привезенных Дягилевым в Париж. Партнерами Рубинштейн были Анна Павлова в роли Таор и Михаил Фокин в роли Амуна, в небольших ролях выступали Вацлав Нижинский и Тамара Карсавина. Самые яркие, признанные звезды балета, уже успевшие завоевать искушенную парижскую публику! Но Ида Рубинштейн не только не потерялась на их фоне, но и привлекла к себе необычайное внимание.

Конечно, во многом это произошло благодаря сценографии. Лев Бакст придумал для Иды эффектный выход: ее выносили на сцену в закрытом саркофаге и доставали, запеленутую в покрывала, как мумию. Затем «мумию» постепенно разворачивали, пока Клеопатра не представала во всем блеске – в голубом парике и великолепном египетском костюме, больше открывающем тело, чем скрывающем. Исключительно декоративная, с прекрасной мимикой и выразительными жестами, Ида с первого момента привлекала к себе основное внимание и не отпускала зрителя до конца. Самой поразительной была сцена соблазнения: Клеопатра на глазах у зрителей впадала в любовный экстаз, и только в самый кульминационный момент ложе любовников накрывали полупрозрачной тканью. Зал не мог дышать, а затем буквально взвывал от восторга. Лев Бакст потом писал, что «это была не «хорошенькая актриса в откровенном дезабилье», а настоящая чаровница, гибель с собой несущая». Звезда Иды Рубинштейн засияла над Парижем.

Трудно себе представить, как после одного-единственного спектакля с участием величайших танцовщиков своего времени можно завоевать такую фантастическую популярность, но Иде это удалось. Ее имя было на устах у всего Парижа, ее лицо красовалось во всех газетах, на конфетных коробках и рекламных плакатах. Ида больше никогда не возвращалась в Россию – теперь Париж стал ее настоящим домом. Она купила себе огромный особняк с большим садом, который обставила со свойственной ей тягой к экзотической роскоши. Вход в гостиную был обрамлен тяжелым занавесом с золотыми кистями, стены были задрапированы экзотическими тканями, везде японские статуэтки, африканские маски и древнегреческие бюсты – трофеи из зарубежных поездок. В саду были выложенные голубой мозаикой тропинки и фантастические цветники, в которых гуляли павлины и пантера – про нее говорили, что эта пантера по ночам охраняет спальню хозяйки.

Журналисты буквально осаждали Иду Рубинштейн, и у нее всегда было что им рассказать: она то перелетала через Альпы на аэроплане, то охотилась на оленей в Норвегии, то ночевала в палаточном лагере в горах Сардинии. Описания ее великолепной яхты соседствовали с рассказами о привезенных ею из путешествий трофеях: экзотических животных, произведениях искусства и редких растениях для ее сада. Что из ее рассказов было правдой, а что вымыслом – никого не интересовало. Европа хотела говорить об Иде Рубинштейн, и Ида позволяла говорить о себе. В одном из интервью она говорила: «Вам угодно знать про мою жизнь? Я лично делю ее на две совершенно самостоятельные части: путешествия и театр, спорт и волнующее искусство. Вот что берет все мое время. Одно велико, другое безгранично. Я то уезжаю в далекие страны, то подымаюсь в заоблачные сферы, по крайней мере мне лично так кажется. Что же по этому поводу думают остальные, меня интересует меньше, чем вы можете думать. Вероятно, многих удивит такая безалаберная, кочующая жизнь, при которой я не знаю, что будет со мной через неделю. Я же нахожу в ней наибольшую прелесть. Без этого я не могла бы вовсе жить. Мне необходима смена, и полная смена впечатлений, иначе я чувствую себя больной».

Неудивительно, что именно Иду Рубинштейн Сергей Дягилев решил изобразить на афише к будущему сезону 1910 года. Афиша была заказана известнейшему художнику Валентину Серову – он уже создал афишу сезона 1909 года с воздушным, будто летящим изображением Анны Павловой. Лаврентий Новиков, партнер Павловой, вспоминал, что об этой афише говорили больше, чем о самой балерине.

Впервые Серов увидел Иду еще в 1909 году. По его собственным словам, он нашел в ней «столько стихийного, подлинного Востока, сколько раньше не приходилось наблюдать ни у кого», и сразу же загорелся ее рисовать. Серов говорил: «Увидеть Иду Рубинштейн – это этап в жизни, ибо по этой женщине дается нам особая возможность судить, что такое вообще лицо человека…» У него было одно только условие: он хотел писать Иду обнаженной, как даму эпохи Возрождения, хотя и сомневался, что она на такое пойдет. Но она без раздумий согласилась.

Работа велась в большом зале домовой церкви бывшего монастыря Ля Шапель, заменявшем Серову мастерскую. На помост из чертежных досок и табуреток было накинуто желтое покрывало, на котором возлежала ослепительная в своей наготе Ида. Сам Серов на время сеанса облачался в грубую черную рубаху – как говорили очевидцы, чтобы смирить плоть, превратившись в схимника-отшельника.

Сеансы прервались только однажды – Ида уезжала в Африку на охоту, где лично убила льва. Узнав об этом, Серов заметил: «У нее самой рот, как у раненой львицы… Не верю, что она стреляла из «винчестера». К ней больше подходит лук Дианы!»

Афишей портрет не стал. Впервые публика увидела картину в 1911 году на выставке «Мира искусства». Отзывы были самые разнообразные: от восторга до отвращения. Иду на картине называли «гальванизированным трупом», «зеленой лягушкой» и «грязным скелетом». Только внезапная смерть Серова прекратила нападки, немедленно превратив «Портрет Иды Рубинштейн» в признанный шедевр.

В сезоне 1910 года специально для Иды Рубинштейн был поставлен балет «Шехеразада» по сценарию Александра Бенуа и Льва Бакста на музыку Николая Римского-Корсакова. Кстати, на афише стояло только имя Бакста, что очень обидело Бенуа. Ида танцевала главную партию Зобеиды, ее партнерами были Алексей Булгаков в роли Шахрияра и Нижинский в роли Эбенового раба. Оформлял спектакль Бакст: его декорации сочных контрастных цветов и яркие экзотичные костюмы произвели необыкновенное впечатление на зрителей. Ида не столько танцевала, сколько двигалась и принимала эффектные позы, но даже ее партнер Нижинский назвал ее в этой роли совершенно бесподобной. Кульминацией спектакля была сцена оргии, где вокруг Зобеиды, буквально источающей эротический дурман, клубились возбужденные рабы и одалиски.

Ида Рубинштейн в роли Святого Себастьяна, эскиз Льва Бакста, 1911 г.

Совершенно неожиданно даже для Дягилева «Шехера-зада» стала главным событием сезона. Она оказала сильнейшее влияние на Европу, вызвав необычайный интерес к восточной культуре и искусству. Лев Бакст писал, что после «Дягилевских сезонов», особенно после «Клеопатры» и «Шехеразады», изменилась даже французская, а следовательно, и мировая мода. Разрезы на платьях были отзвуком греческих и египетских костюмов; цветные парики – память о синем парике Клеопатры; яркие краски, шаровары, бюстье, цветные тюрбаны, любимые поколениями оранжевые абажуры – непреходящее влияние сценографии «Шехеразады». Даже придуманный для этого балета южный грим – в насыщенных коричневых, оранжевых и желтых тонах – стал непременным атрибутом французской моды, его можно было увидеть на улицах даже днем. И с тех самых пор женщины, подражая Иде Рубинштейн, полюбили возлежать в томных позах среди наваленных на диване подушек.

Популярность Иды стала совершенно недосягаемой, и она решила уйти из дягилевской труппы, начав свою сольную карьеру.

Ей захотелось поставить пьесу какого-нибудь модного драматурга, написанную специально для нее, и сыграть в ней главную роль. Расходы Иду не смущали – средств ей хватало на все. После долгих поисков такая пьеса нашлась: скандально известный писатель и поэт Габриэле Д’Аннунцио написал для Иды «Мистерию о мученичестве Святого Себастьяна». Музыку к спектаклю написал Клод Дебюсси, декорации создал все тот же преданный Лев Бакст. И снова невероятный успех – который, по свидетельству очевидцев, был во многом вызван тем, что во время действия было совершеннно невозможно понять, какого же пола исполнитель роли Себастьяна. Скандальный успех постановки вызвал очередное общественное возмущение: женщина, еврейка и, как утверждали, лесбиянка в роли одного из самых почитаемых католических святых вызвала яростные протесты Ватикана. 8 мая 1911 года специальным папским декретом Габриэле Д’Аннунцио был отлучен от церкви, и католикам было запрещено читать его произведения и посещать спектакли. Конфликт был улажен только много лет спустя, перед самой смертью Д’Аннунцио.