Текст книги "Статус человека"

Но он неожиданно спросил Шеланова:

– А ты никогда не пробовал чеканить свой профиль на монетах? По-моему, неплохо бы получилось…

Шеланов поднял на него глаза.

– Мало тебя в детстве драли за ухо.

И они горько, вымученно улыбнулись друг другу. Они знали о себе все сплетни.

И тогда я повернулся и ушёл.

ПОБЕГ

1

В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась, разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом пересиливая тошноту, выхлёбывал бачок слизистой похлёбки, шатаясь от усталости выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до барака, валился на своё место и мгновенно засыпал. Но уже под утро, ещё затемно, собственно, ещё ночью, он просыпался и до самого подъёма, неподвижно, без сна, лёжа на поросших грубой древо-шерстью нарах, мечтал о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему доводилось курить: от лёгких болгарских, ароматизированных и витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским самосадом-горлодёром и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в детство, когда они вдвоём с дружком Вихулой забирались в дальние уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от сторожа – деда Хрона, курили сухие виноградные листья. Сейчас бы он курил любые – дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац, но здесь, в лагере, не росло ничего кроме деревьев-бараков, а о листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой оградой, можно было только мечтать.

Он перевернулся на другой бок – раздразнил себя, даже засосало под ложечкой – и, уставившись в сереющую предрассветную мглу, постарался не думать, забыть, выбросить из головы всё о сигаретах, папиросах, сигарах, трубках, мундштуках, самокрутках, листовом и нарезном табаке, заядлых и посредственных курильщиках… вплоть до последней затяжки, последнего глотка крепкого сизого табачного дыма. Энтони никогда не курил, в его время не курили – он здесь давно, девять лет, «старичок», старожил местный, можно сказать, обычно в лагере больше семи лет никто не протягивает; Нанон забыла, что такое курить… и Портиш тоже, а Михась, как сам говорил, так вообще не брал в рот этой отравы, и Лара не пробовала… Ну а пины, так те совсем не знают, что это такое, тоже не пробовали, не нюхали табаку… Да и откуда им знать, что это такое?! Да и сам ты, Кирилл, давно перегорел, перетерпел, забыл о нём и вдруг – на тебе! – вспомнил, всплыло в памяти, засосало, разбередило душу… Он застонал и судорожно вцепился в деревянную шерсть нар. Боже, не думать, только не думать, выдавить из себя, пересилить!.. Клещами впивается и сосёт, сосёт, накатывается тошным клубком темноты, началом сумасшествия, «пляской святого Витта»… Когда всех в очередной раз привезут из Головомойки, и все вылезут из драйгера как люди, как пины, живые, пусть шатаясь от ноющей пустоты в голове, с прочищенными, опустошёнными мозгами, ты, лично ты – Кирилл Надев! – с выпученными, налитыми кровью глазами грянешься с борта на твёрдый, серый, со скрипящей, как тальк, пылью плац и начнёшь по нему кататься, судорожно извиваясь, завязываясь в узлы, и выть, выть по-звериному сквозь бешеную пену, хлопьями летящую изо рта… А все будут молча стоять вокруг тебя неподвижным скорбным кругом: худые измождённые, с потухшими пустыми глазами – небритые серые мужчины, ссохшиеся корявые женщины и пучеглазые пины. И никто не поможет тебе, не схватит, не скрутит, не надаёт пощёчин – очнись! – потому что это бесполезно, ни к чему, уже пробовали… А затем подоспеет смерж, эта падаль, этот слизняк, полупрозрачная манная каша, разгонит всех и направит на тебя леденящее душу жерло василиска. И только тогда ты наконец замрёшь – навсегда! – закостенеешь скрюченной статуей, монументом боли – вечным проклятием смержам, лагерю, Головомойке…

Сигнал подъёма, болью взрываясь в голове, сорвал его с нар, швырнул на пол ещё дурного, всего в холодном поту и погнал на плац. С верхнего яруса нар, постанывая и всхлипывая, сыпались пины, с нижнего, крича от боли и отчаянно кляня всё на свете, вскакивали люди, и все вместе бурлящей толпой муравейника выносились из барака.

Уже рассвело. Рыжий холодный туман, ночью окутывавший лагерь, последней дымкой уползал сквозь усатую ограду в лес. Деревья-бараки, выращенные правильными рядами на территории лагеря, резко очерчивались мокрыми и чёрными от росы боками.

Все выстраивались в две шеренги – люди, пины – лицом друг к другу, согласно номерам: чётный – пин, нечётный – человек. Стояли молча, зябко ёжась, переминаясь с ноги на ногу. Большинство тоскливо смотрело, как последние клочки тумана беспрепятственно просачиваются сквозь ограду.

Поверка началась с восемнадцатого, углового барака. Учётчик-смерж неторопливо полз между шеренгами, часто останавливался, дрожа мутным белесым холодцом, затем снова катился дальше. Он распустил восемнадцатый барак, семнадцатый, шестнадцатый зачем-то оставил стоять, пятнадцатый тоже отпустил и, наконец, подобрался к четырнадцатому, крайнему на этой линии.

«Слякоть ты вонючая, – кипятился Кирилл. – Ползёшь, выбираешь, оцениваешь… А мы стой и не шевелись, вытянись в струнку и молчи, как в рот воды… Жди, пока ты сосчитаешь и соизволишь распустить всех, а то ещё и оставишь стоять, как шестнадцатый барак».

Смерж медленно продефилировал вдоль строя, подкатил к Портишу и остановился. Портиш вытянулся как новобранец, затаил дыхание – ну, чего встал, чего тебе от меня надо? – а смерж тихонько подрагивал, под прозрачной оболочкой варилась манная каша, набухала и, наконец, лопнула воздушным пузырём. Портиш судорожно вздохнул, из глаз покатились слёзы. Он ещё сильнее вытянулся и застыл. Смерж удовлетворённо заурчал, как пустым желудком, и покатился дальше. По шеренге распространилась слезоточивая вонь.

«Ах ты дрянь! Клозет, сортир ходячий! – сцепил зубы Кирилл. – Ничего, придёт время, мы с тобой за всё, за всё посчитаемся! Дай только случай!»

Смерж дополз до конца строя и остановился. Затем собрался в шар, и по его поверхности кольцами заструились радужные бензиновые разводы. Строй пошатнулся, словно от удара взрывной волны, кое-кто застонал. В головы ударила тупая, ноющая боль, и тотчас по лагерю далёким эхом прокатился низкий, без всяких интонаций, Голос.

– Четырнадцатый барак. Тридцать седьмого нет. Где? Где?

В строю зашевелились, приглушенно заговорили.

– Тридцать седьмой… Нечёт. Нечётный. Человек. Кого нет? Кого? Лариша… Кого? Лариша нет! Куда его черти унесли? Стоять теперь часа три, как шестнадцатому, ещё и жрать не дадут… Голову откручу, сволочи!

Голос назвал наобум несколько нечётных номеров, и они бросились искать. Собственно, всё было ясно. Искать Лариша было бесполезно. Его не было. Его просто уже не могло быть. Никто не выдерживал зова утренней поверки. По крайней мере из живых.

Болван, молодой, зелень буйная, тоже мне, нашёл выход. Всего полгода в лагере, а уже умнее всех – вот, мол, я какой, не вы все, не вам всем чета! не хлюпик какой-нибудь… Вы тут как хотите, сгнивайте заживо, сушите себе мозги в Головомойке, хлебайте грибную слизистую бурду, вытягивайтесь строем перед смержами, пусть они высасывают ваш разум, ваши мысли… А я не могу так. Не хочу. Не желаю! Я… пошёл. И бац себя самодельной бритвой по венам. Или по горлу. Или как-нибудь ещё… Только ты болван, поросль зелёная, не уйдёшь ты так ни от кого, никто так ещё не уходил, ни один. А пробовали… Но пока в тебе есть искра сознания, пока хоть что-то можно высосать из твоей головы, пока ты способен читать и думать, и не осталась от тебя только пустая безмозглая шелуха, не отпустят тебя смержи просто так, за здорово живёшь, ни в какую не отпустят! Восстановят как миленького, как новенького, будто мать родила, без царапинки, без заусеницы, свеженького, как огурчик… И запрут в Головомойку суток на двое для профилактики. И выйдешь ты оттуда как шёлковый, тише воды, ниже травы, высосанный, выпотрошенный, уже не человек, а ошмётки человеческие. Полуидиот. Как Копье, как Васин. И уже не захочешь себе резать ни вены, ни горло…

Лариша нашли за бараком. Бенц и Энтони вынули его из петли и, подхватив под мышки, поволокли между шеренгами. Они неуклюже семенили, шли не в ногу, и распухшая багрово-синяя голова Лариша раскачивалась из стороны в сторону на вытянувшейся шее, поочередно кивая по пину, то человеку.

Подкатил малый белый драйгер, и Лариша взгромоздили на верхнюю платформу. Водитель-смерж повертелся в седле, развернул драйгер и неторопливо тронул его на Слепую дорогу. Машина медленно поползла по земле, переваливаясь на ухабах, и труп Лариша заёрзал по платформе, качая остающимся большими плоскими ступнями ног.

«Вот и всё», – тоскливо подумал Кирилл. Драйгер подкатил к воротам, приостановившись подождал, пока они распахнутся, и, с места резко увеличив скорость, погнал по дороге к Головомойке, подняв тучи пыли. Тело Лариша запрыгало по платформе, как большая тряпичная кукла, и в лагерь донеслось гулкое грохотанье листового железа. Вот и всё… Драйгер въехал в рощу и скрылся с глаз. Тарахтенье мотора и грохот железа стали глуше и на тон ниже. Кирилл прикрыл глаза. Прощай…

Кто-то толкнул его в бок, он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Рядом стоял Портиш и внимательно, чуть снизу из-под мохнатых бровей смотрел на него.

– Чего надо? – окрысился Кирилл.

Портиш удивлённо выпучил свои и без того навыкате глаза, задержался взглядом на лице Кирилла, затем увёл глаза в сторону.

– Чего, чего… Стоишь, как истукан, – сказал он. – И глаза закрыл. Уж я чо подумал…

Кирилл хотел огрызнуться, но тут увидел, что на плацу стоят только они вдвоём. Он растерянно огляделся. Не было даже шестнадцатого барака, оставленного смержем за какую-то провинность. И четырнадцатого барака тоже не было… Под землю они провалились, что ли? Он посмотрел на Портиша.

– Где все? – хрипло спросил он.

Портиш подозрительно покосился на Кирилла.

– Что – где?

– Ну все. Лагерь где весь?

Портиш наконец понял.

– Спал ты, что ли? – Он зло сплюнул в пыль. – Отпустил учётчик всех. Как подарочек преподнёс…

Он ожесточённо заскрёб свою буйную бороду, затем, собрав её в кулак, немилосердно дёрнул и, охнув, удовлетворённо зашипел. То ли от боли, то ли от удовольствия.

– Всё равно ж гад припомнит нам этот подарочек! Не на плацу, так в Головомойке, или в самом бараке…

Портиш опёк Кирилла взглядом, словно это он был учётчиком-смержем, и вдруг заорал:

– Ну, чего стоишь, блястки выпялил?! Идём! Скоро жрать давать будут…

Кирилл тоскливо посмотрел в сторону ворот. Провалы в памяти – это плохо. Первый предвестник «пляски святого Витта…» Со Слепой дороги, издалека, уже только чуть слышно долетало буханье стальных листов платформы. Значит, никто тебя кроме меня не провожал. Никто. Все разбежались… Он тяжело вздохнул и зашагал вслед за сильно косолапящим Портишем. Хоть бы меня в своё время кто-нибудь вот так же проводил взглядом…

Солнце поднялось над лесом и стало слегка припекать. Последние клочки тумана исчезли, высохли намоченные росой стены деревьев-бараков, их окна и двери начали постепенно зарастать, чтобы вечером, когда все вернутся из Головомойки, вновь открыться и принять в вонючее логово на жёсткие насесты нар усталые, измученные тела.

За бараком, на странном, словно обрезки белоснежного пенопласта, мхе сидело несколько человек и пинов. Безрадостное это было зрелище. Унылое. Пины забились в куцую тень барака и о чём-то приглушенно пересвистывались. Люди же понуро молчали. Кто сидел на корточках, кто полулежал, облокотясь на руку. Словно ждали чего-то. Спрашивается, чего можно ждать? Разве что утреннюю баланду…

На Портиша с Кириллом никто не обратил внимания, только Пыхчик бросил косой взгляд, когда разбитые всмятку ботинки Кирилла остановились возле его лица.

– Ну? – сказал Кирилл.

Пыхчик молча подвинулся.

Кирилл поднагрёб мха под стену барака и сел. Портиш опустился рядом на колени, пошарил у себя за пазухой и достал тряпичный свёрток.

– Сыграем? – предложил он, заглядывая в глаза Кириллу. В тряпице затарахтели костяные фишки.

Кирилл отрицательно покачал головой, прислонился спиной к стене барака и прикрыл глаза.

– Ну, во! А чо я тебя звал?

Кирилл только пожал плечами. Хотелось прилечь и подремать, но вытянуться было негде – с правой стороны лежал Пыхчик, а слева сидели Михась с Ларой. Лара уткнулась Михасю в плечо, в ветхую куртку и плакала. Он успокаивающе гладил её по спине.

– Ребёночка хочу, – всхлипывала она. – Слышишь, хочу! Маленького, кричащего… Я родить хочу!

Кирилл поморщился. Опять завела! По три раза на дню…

Портиш фыркнул.

– Бабе что надо? – рассудительно произнёс он. – Бабе мужика крепкого надо.

Лара встрепенулась и впилась в Портиша опухшими от слёз глазами.

– Ты, пенёк кривоногий! – с ненавистью крикнула она ему в лицо. – Это кто – ты мужик крепкий?!

Она вскочила на ноги, Михась хотел её удержать, но она его оттолкнула.

– Мужики! – крикнула она. – Знаю я всех вас! Все вы одинаковы!

Михась поднялся, взял её за плечи.

– Да пусти ты меня! – она снова попыталась отпихнуть его. – Глаза б мои вас не видели! Мужики! То же мне!.. Вам что надо? – Она наклонилась над Портишем. – Вам только одно и надо – и довольно! Тьфу на вас!

Плевок застрял у Портиша в бороде, глаза у него налились кровью, он вскочил.

– Ты что, баба, сдурела?!..

Может, он и ударил бы, но тут из-за барака вынырнула сухопарая фигура Льоша в пёстрой, переливающейся всеми цветами радуги неснашиваемой куртке, смотревшейся в сравнении с тряпьём остальных лагерников откровенно вызывающе и являющейся не только отличительной приметой Льоша, по которой его узнавали издалека, но также и предметом зависти большинства. Льош мгновенно оценил обстановку и положил руку на плечо Портиша.

– Докатились, – сдержанно сказал он. – Уже бросаемся друг на друга, как звери…

Он сильнее надавил на плечо Портиша.

– Сядь.

– А я что, – забубнил Портиш и поспешно опустился на землю. – Я ведь ничего… Она всё. Сказать, право, нельзя…

Лара снова уткнулась в плечо Михасю и, давясь слезами, что-то пытаясь сказать хрипящим, сорванным голосом, зарыдала.

– Ну что ты, что ты, – принялся утешать её Михась, одной рукой гладя по волосам, а другой легонько похлопывая по спине.

Льош отстранил Михася, взял лицо Лары в ладони и стал массировать ей виски. Через мгновенье спазм отпустил её горло, руки безвольно, плетьми, повисли вдоль тела – она теперь только еле слышно всхлипывала, а затем и вовсе затихла.

– Вот и всё, – пробурчал Портиш. – А шуму-то, шуму…

Корявыми пальцами он принялся как гребёнкой вычёсывать плевок из бороды.

– Да, шуму действительно многовато, – вздохнул Льош и передал Лару в руки Михасю.

– Посиди с ней немного, пока успокоиться.

– А то, что она хочет ребёнка, – проговорил он уже Портишу, – даже здесь, в этих условиях, не смешно и не предосудительно. Произвести на свет нового человека никогда не было смешно. И родить его – не только высшее и прекраснейшее предназначение женщины, но и огромнейшее счастье.

– Особенно здесь, – жёлчно подхватил Кирилл. – Смержам на потеху…

Льош грустно посмотрел на Кирилла.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имел ввиду, – тихо, глядя в глаза Кириллу, сказал он. Затем перешагнул через вытянутые ноги Пыхчика и направился к пинам.

Пины прекратили пересвист и выжидательно повернули к нему головы.

– Привет честной компании! – шутливо поздоровался Льош и присел рядом с пинами на корточки. Ослиные уши пинов доброжелательно зашевелились.

– Здравствуй, Василёк, – персонально поздоровался Льош с крайним из пинов и что-то быстро просвистел ему.

Пин внимательно склонил голову и вдруг, подпрыгнув, вскочил на короткие десятисантиметровые лапки и закачался на них. Льош выжидательно замолчал.

– Не знаю, – наконец сказал Василёк патефонно-хриплым писклявым голосом. Будто и не он сказал, а старую заезженную пластинку поставили на большую скорость. – Я думаю, что следует посоветоваться с Энтони…

Кирилл устало закрыл глаза. Хотелось спать и страшно хотелось курить. Опять какая-то авантюра… С тех пор, как Льош появился в лагере, какие-то месяца четыре собственно, вечно он о чём-то шушукается то с пинами, то с Энтони, разрабатывая немыслимые планы побега, будто и не зная, что за всё существование лагеря, сколько помнят «старички», не было ни одного. Ни одного побега. А он… Прыткий больно. Впрочем, посмотрим, во что это выльется на этот раз.

Кирилл поудобнее примостился, чтобы полулёжа, прислонившись к стене барака, можно было вздремнуть. Пока Голос не позвал обедать и не приказал строиться для отправки в Головомойку. Слева Лара вновь затянула свои всхлипывания и причитания, и он недовольно поморщился. Хоть бы кто-нибудь объяснил ей, что не виноват из нас никто, что она родить не может. На Земле были мы все люди как люди, даже некоторые семейные были, с детьми… А почему в лагере никто не рожает, так ты лучше у смержей спроси – им виднее.

Кирилл немного вздремнул, но тут опять ночной кошмар толкнул его в голову, и где-то внутри засосало, засвербело… Он заворочался и открыл глаза. Спросонья, по давно забытой привычке, толкнул соседа в бок и попросил:

– Дай закурить.

И увидел перед собой вытянувшееся, поросшее редкими волосами, грязное лицо Пыхчика. Глаза Пыхчика округлились, он начал медленно, не отводя взгляда, отодвигаться.

– Чего? – бабьим дискантом протянул он.

Кирилл встряхнулся и как следует протёр глаза. Наконец-таки проснулся.

– Да нет, ничего, – хрипло успокоил он. – Это я так… Приснилось чёрт знает что. Да не бойся ты, не буду я плясать «святого Витта», не зашибу! Пора бы давно усвоить, что пляшут только по возвращении из Головомойки. Закурить просто…

Пыхчик на всякий случай встал и пересел подальше.

– Тьфу, болван! – в сердцах сплюнул Кирилл и отвернулся.

На место Пыхчика сразу же кто-то грузно плюхнулся и тяжело засопел. В нос ударило кислым и затхлым, будто сел не человек, а шлёпнулась груда гнилого тряпья. Кирилл недовольно скосил глаза и увидел Микчу, взмокшего, как после марафонского бега, и астматически всхлипывающего. От него несло так, будто он дневал и ночевал в хлеву, причём непременно в самом стойле.

– Как мать родила, так в последний раз и мыла, – поморщившись, пробормотал Кирилл. – Правильно я говорю?

Микчу непонимающе посмотрел на него и медленно моргнул. Затем, всё также тяжело дыша, вытер лицо лохмотьями своей рясы.

– Чего?

– Чего, чего… Заладили, то один, то второй. Весишь ты, спрашиваю, сколько? Чего!

Микчу замялся, плечом снял каплю пота, висевшую на ухе.

– Не помяну… Давне бьило какито-то. – Он внимательно посмотрел на Кирилла. – А чего?

– Воняет от тебя, монах, как от тонны…

– Чего?

– Дерьма, вот чего!

Микчу неуверенно заулыбался – он не понял. Да и откуда ему понять, жил-то небось в веке пятнадцатом-шестнадцатом, ещё до метрической системы мер и весов.

– У тебя закурить есть?

– Розигришь, да? – недоверчиво спросил Микчу.

– А!.. Кой там розыгрыш. Курить хочу – сил нет. – Кирилл отчаянно потянулся, зевнул и сел. – Жрать бы скорее давали, что ли…

– Тебе прямо в Головомойку не терпится, – насмешливо проговорил кто-то над самым ухом. Кирилл недовольно поднял глаза и увидел перед собой Энтони. «Старичка» Энтони, седого старого негра, выуженного смержами с Земли бог знает какого года одним из первых (разумеется из людей – пины тут были уже до них) и брошенного сюда, в этот лагерь, в эту дробилку человеческих душ, нечеловеческую круговерть. Он жил в лагере дольше всех, знал о нём больше всех, его одежда давно обветшала, износилась, истлела, и теперь на нём было лишь только какое-то подобие набедренной повязки, но, тем не менее, он, в отличие от многих, не потерял себя, не ушёл в себя, не закопался, как страус, в самом себе, а смог собрать, как-то организовать этот разноплемённый, выуженный смержами из разных веков Земли человеческий экстракт, и, можно сказать, что только благодаря ему, его уму, его активной инициативе, наконец, просто его природной доброте и человечности, чудом уцелевшим в столь нечеловеческих условиях, люди в лагере ещё не потеряли способность быть людьми.

– Здравствуй, Кирилл, – поздоровался Энтони и сел на мох рядом с ним.

Кирилл кивнул.

– Ты что-то в последнее время осунулся, даже здороваться перестал. Ночью как спишь?

Кирилл вздохнул и принялся растирать задубевшее от дрёмы лицо.

– А никак я не сплю, – пробурчал он. – Вечером вроде бы засну, а ночью, как кто толкнёт – просыпаюсь, а в серёдке что-то сосёт, сосёт… Просто невмоготу. И курить страшно хочется, словно вчера бросил, а не чёрт знает когда.

Энтони помолчал, покивал головой.

– Это бывает, – успокаивающе сказал он. – Мне самому как-то целую неделю запах фиалок мерещился. В бараке – пахнет, в Головомойке сижу, читаю, так кажется, что все папирусные и пергаментные свитки нарочно пропитаны ароматическими маслами – до того разит. И не поймёшь, то ли от запаха голова трещит, то ли от того, что из неё всё высасывают… Представляешь, даже в сортире мне фиалками благоухало!

Энтони явно пытался поднять у Кирилла настроение, и Кирилл кисло улыбнулся.

Микчу пододвинулся поближе и стал просительно заглядывать в глаза то Энтони, то Кириллу. Он явно хотел что-то сказать.

– Ну? – сумрачно буркнул ему Кирилл.

– Чой-то я видел счас, а?! – смакуя, протянул Микчу трясущимися мясистыми губами. Чувствовалось, что его просто распирает от переполнявшей его новости.

– Лохань с водой и мылом, – неразборчиво буркнул Кирилл и, демонстративно сморщив нос, отпрянул от Микчу.

– Не, правда! – выдохнул Микчу и, ещё больше подавшись вперёд, доверительно зашептал: – Вы знайоте, чьому смержи распустили нас усех? А я вот знайу!..

Кирилл только хмыкнул и передёрнул плечами.

– Ха! – толстое лицо Микчу расплылось в самодовольной улыбке. – Таме, у углу, иде смерды растят новине бьяраке, новинькие явились. Зеленавы таки, главы треуглавы, глазы – бусины, а за глазами уси тонки и усе бегайут. А первы лапы длинны, много разов сломаны и усе како пилы с зубами!

Микчу говорил сочно, брызгая слюной, выкатив глаза – где не помогали бедный словарный запас и устрашающая интонация, пробел восполняли живописная мимика и жестикуляция.

– Ага, – умно кивая головой подтвердил Кирилл. – А заглястцы жигурить димножил?

Микчу осёкся, недоумённо захлопал жидкими ресницами.

– Чего?

– Жигурить, спрашиваю, димножил?

– Перестань, – осадил Кирилла Энтони. – Шуточки твои сейчас совсем ни к месту…

Было непонятно, почему Энтони вдруг разволновался, даже лицо посерело. Он приподнялся, повертел головой, увидел пёструю куртку Льоша и громко позвал. Льош по-прежнему сидел на корточках среди пинов и оживлённо пересвистывался с ними. Махнув Энтони рукой, чтобы немного подождал, Льош ещё минуты две попересвистывался с пинами и только затем встал. Пины что-то дружно просвистели ему на прощание, он коротко кивнул и направился к Энтони.

– Здравствуй, Энтони, – поздоровался он, подходя. – Здравствуйте Кирилл, Микчу…

– Уже виделись… – буркнул Кирилл, но руку подал.

Льош поздоровался со всеми и руку Микчу чуть задержал в своей.

– Послушай, Микчу, – проговорил он, – я, конечно, понимаю, что условия в лагере, мягко говоря, не способствуют образцовому поддержанию гигиены. Но я тебе уже говорил, и мне хотелось бы, чтобы ты понял: чем меньше ты обращаешь на себя внимания, тем больше ты забываешь, что ты человек, а чем больше ты это забываешь, тем ближе твой конец.

Микчу насупился и, выдернув руку из ладони Льоша, отвернулся к стене барака.

– Какой ты сердобольный, – фыркнул Кирилл. – Мне хотелось бы довести кое-какие факты до некоторых рьяных поборников гигиены, – насмешливо заметил он. – Так вот, в средние века среди христиан, а в особенности монахов, довольно распространённым явлением был обычай давать различные обеты, как то: ношение власяницы, пудовых гирь, прикованных как к рукам, так и к ногам, бичевание… А также, в частности, и строгое несоблюдение личной гигиены. Вы не находите, Льош что чужие убеждения нужно уважать?

Льош пристально посмотрел в глаза Кириллу.

– До чего же ты меня невзлюбил, Кирилл, – сказал он. Обращения на «вы» он просто не принял. – Только я вот никак не могу понять, за что?

– За гигиену, – жёлчно ответил Кирилл.

Льош только пожал плечами и повернулся лицом к Энтони.

– Что ты хотел?

Энтони посмотрел на одного, на другого и покачал головой.

– Именно ссоры нам сейчас и не хватало, – вздохнул он. И, уже обращаясь непосредственно к Льошу, сказал: – Смержи в лагерь новеньких привезли. Микчу видел.

Микчу снова пододвинулся к ним.

– Ага, – горячо выдохнул он. – Зеленавы таки, главы треуглавы…

– Я их тоже видел, – кивнул Льош. – Теперь, если верить пинам, нам предоставляется целый день отдыха. Ты меня для этого звал?

– Ну? – оживился Кирилл. – Так нас сегодня в Головомойку не повезут?

– По идее… – выдохнул Энтони и принялся нервно растирать руки, словно они у него замерзли.

– Так ты всё знаешь? – спросил он Льоша.

Льош кивнул головой.

– Ну и?..

Льош хмыкнул и пожал плечами.

– Вот именно, что сейчас всё дело в «ну и…»

Он приподнялся и, повернувшись к пинам, позвал:

– Василёк!

Крайний из пинов повернул голову.

– Иди сюда, Василёк.

Пин привскочил на лапках и быстро засеменил к ним, переваливаясь с боку на бок, совсем как настоящий антарктический пингвин, только рыжий и непомерно волосатый.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался пин патефонным голоском и плюхнулся на землю рядом с ними. Словно ноги его не держали.

– Послушай, Василёк, – начал Льош, – ты мне говорил, что когда в лагерь прибыла первая партия людей, то пинов не возили в Головомойку. Так?

Длинные губы пина, свёрнутые в трубочку, казалось, вытянулись ещё больше.

– Да.

– И что вы делали весь день?

– Мы? – Василёк растерянно зашевелил ушами. – Ну… ходили… подсматривали, что смержи делают с людьми…

– То есть, были предоставлены сами себе?

– Как это?

– Вас не заставляли ничего делать?

Пин отрицательно замотал головой.

– Хорошо… Это хорошо. Спасибо, Василёк, – кивнул Льош.

– Хорошо? Да это просто здорово, чёрт побери! – заорал Портиш и захлопал себя по ляжкам. Он дёрнул себя за бороду, привычно охнул и, вскочив на ноги, принялся отплясывать среди груды лежащих и сидящих тел какую-то немыслимую джигу.

– Нас сегодня не повезут в Головомойку! – орал он.

Из-под ног у него вспугнутым зайцем выскочил Пыхчик и стремглав скрылся между бараками. Все встревоженно зашумели, испуганно подтягивали ноги, вскакивали – боясь, что Портиш отплясывает «пляску святого Витта».

Льош спокойно проводил его взглядом, затем спросил:

– Кто-нибудь умеет водить драйгер?

Кирилл оторвался от зрелища – Портиш произвёл почти полное опустошение между бараками – и хмыкнул.

– Смержи умеют, – бросил он.

– А из нас?

– Что, опять какая-то авантюра? Ну, я. Водить, правда, не водил, права здесь не выдают, – Кирилл не удержался, чтобы не съязвить, – но месяца три присматривался, как это делается.

Он хотел добавить: «Когда был таким же деятельным, как ты», – но потом решил, что не стоит.

– Значит, ты сможешь завести драйгер и управлять им? – всё тем же спокойным голосом спросил Льош.

– Всё-таки авантюра… – устало выдохнул Кирилл и, откинувшись назад, снова прислонился спиной к бараку.

– Возможно, – согласился Льош. – Но любой представившийся шанс я упускать не собираюсь.

– Давай, давай…

– Что ты предлагаешь? – хриплым голосом спросил Энтони и прокашлялся. – Если это действительно шанс, то я за Кирилла ручаюсь. Он сделает всё, что нужно. Сдохнет, но сделает.

Льош посмотрел на Энтони, на Кирилла.

– Что, убеждаешься, на самом ли деле сдохну? – съязвил Кирилл.

Льош покачал головой.

– С тобой не соскучишься, – усмехнулся он. – Но, может быть, это и к лучшему…

Он подтянул под себя ноги и сел по-турецки.

– Здесь, за бараком, – сказал он, – возле усатой ограды стоит драйгер. На платформе лежит партия василисков – утром привезли, очевидно подзаряжали в Головомойке. Смержи ещё не успели разобрать…

– Так прямо подходи и бери, – снова съязвил Кирилл.

– Помолчи! – оборвал его Энтони. – Пусть говорит.

– Все смержи сейчас, – продолжал Льош, – в другом конце лагеря возятся с новенькими…

– Ага! – радостно подтвердил Микчу. – Кругом стали, а зеленавы посерёд, и все усами бегайут, лапами сучают!

– …А у драйгера остался только один смерж.

– Только один? – переспросил Кирилл.

– Да, один.

– В таком случае, желаю удачи. Хотя, впрочем, я тоже с тобой пойду. Постою в сторонке, посмотрю, да посмеюсь в своё удовольствие. Давно я в лагере хорошо не смеялся!

Энтони вздохнул.

– Ты не обижайся, Льош, – сказал он, – но тут Кирилл прав. Не выйдет у тебя ничего. У смержей психоэкран. Метра на три ты ещё подойдёшь к нему, а дальше будешь топтаться на месте, как несмелый кавалер вокруг барышни…

Льош усмехнулся.

– Если только это все ваши возражения, то беспокоиться особо нечего. Я подойду. Дело в другом. Во времени. Слишком мало его, чтобы Голос не определил нас болевым ударом. И вот здесь уже всё будет зависеть только от тебя, Кирилл, от твоих возможностей и сноровки. Три-четыре секунды мне потребуется на смержа; секунд пять – пока ты добежишь до драйгера; ещё секунд пять-восемь – завести его и секунд пять – развернуть и направить на ограду. Итого: минимально – я подчёркиваю: минимально! – секунд двадцать. Думаю, что этого будет достаточно, и нас не успеют опередить. Но на всякий случай, всем остальным, чтобы меньше рисковать, придётся прыгать в драйгер на ходу.

Кирилл отлепился от стенки барака.

– Не знаю, насколько всё это продуманно, – проговорил он, – но посчитано хорошо. Можно даже сказать, со знанием дела…

Он стёр с лица язвительную усмешку.

– А теперь давай поговорим серьёзно. На твои подсчёты и секунды мне, собственно говоря, наплевать. Я сделаю всё, что смогу и на что способен, но меня интересует один вопрос: как ты справишься со смержем?

Льош широко улыбнулся.

– Пусть это пока останется моей маленькой профессиональной тайной.

Кирилл скривился, как от зубной боли.

– С авантюристами, пройдохами и проходимцами дел не имел и иметь не желаю! – отрезал он.

– Прекрати! – заорал вдруг Энтони. – Не будет он, видите ли! Будешь! Всё будешь делать, что прикажут! Тоже мне, чистоплюй нашёлся! Как баран на бойне, только когда на мясо тянут – сопротивляешься, а сделать что-нибудь до этого – мозги не варят! Пойми, это наш первый и может единственный шанс. Во всяком случае для меня – уж в этом я уверен точно.

– Ладно, – сказал Льош. – Хватит.

Он встал и отряхнул брюки.