Текст книги "Космос"

Как тот чайник, там! И мое раздражение было нисколько не меньшим, чем то… которое бросило меня на кота… (да, я все-таки не был уверен, не набросился ли я на кота в связи с чайником, не выдержав капли, переполнившей чашу… и, пожалуй, чтобы хоть каким-то действием заставить реальность опростаться, именно так, как мы бросаем что попало в кусты, где шевелится что-то непонятное)… значит, удушение кота – это мой яростный ответ на провокацию бессмысленностью чайника?… Но в таком случае берегись, попик, кто может гарантировать, вдруг я в тебя брошу, что под руку попадется, или сделаю с тобой что-нибудь… что-нибудь… Он сидел, не подозревая о моем озлоблении, мы ехали, горы и горы, рысь кобыл, жарко… Мне бросилась в глаза одна деталь… он шевелил пальцами…

Непроизвольно он растопыривал толстые пальцы обеих рук и переплетал их, эта работа пальцев, как червяков, внизу, между колен, была упорной и мерзкой.

Разговор.

– Господа впервые на Костелиской?

На что Люлюся голосом смущенной гимназистки: – Да, пан ксендз, мы в свадебном путешествии, поженились в прошлом месяце.

Люлюсь сразу подскочил с миной не менее смущенной и восторженной: – Мы свежеиспеченная парочка!

Ксендз кашлянул, растерявшись. Тогда Люлюся тоже по-школярски, как бы ябедничая классной даме на подружку: – Они, – она указала пальчиком на Лену и Людвика, – они, пан ксендз, тоже!

– Недавно получили разрешение на… – воскликнул Люлюсь.

Людвик сказал: – Гм-м-м-м-м! – густым басом, улыбка Лены, молчание ксендза, ах, Люлюсы, какой же тон они подобрали к этому попику!.. который продолжал нервно перебирать пальцами, и выглядело это убого, коряво, по-крестьянски, мне даже показалось, что у него какой-то грешок на совести, что же он сделал этими пальцами? И… и… ах… ах… эти шевелящиеся внизу пальцы… и мои пальцы… и Лены… на скатерти. Вилка. Ложка.

Люлю, не приставай, что подумает ксендз каноник! Люлю, что ты, ничего плохого просто подумать не может ксендз каноник! Люлюсь, если бы ты видел, как у тебя щека трясется! И вдруг… Мы сворачиваем в сторону. Пересекаем долину, крутой и едва заметной тропой выезжаем вверх и вбок! Мы были в ущелье, которое сужалось, но за ним открывался боковой, побочный овраг, и мы, уже полностью отрезанные, трусили рысцой среди новых вершин и откосов… и все перекосилось… и новые деревья, травы, скалы, такие же самые, но совершенно другие, новые и вкось заклейменные нашим поворотом вбок, с главной дороги. Да, да, да, думал я, он мог сделать нечто эдакое, у него было что-то на совести.

Что? Грех? Какой грех? Удушение кота. Глупости, что это за грех, кота задушить… но этот человек в сутане и родом от исповедальни, от костела, от молитвы вдруг вылезает на дорогу, залезает в коляску, и, естественно, сразу грех – совесть – преступление – покаяние – тра-ля-ля – тра-ля-ля – какое-то ти-ри-ри… забирается в коляску, и грех.

Грех, то есть, собственно, товарищ, ксендз-товарищ, пальцами перебирает, а у самого совесть нечиста. Он, как я! Дружба и братство, его так и подмывает перебирать и перебирать пальцами, что, эти пальчики тоже кого-то задушили? Наплыв совершенно новых нагромождений, руин, нового чудесно зеленого кипения, спокойного, темнолиственного, соснового, сонного с лазурью, Лена передо мной, с руками, и весь этот ансамбль рук – мои руки, руки Лены, руки Людвика – получил инъекцию в виде рук ксендза с шевелящимися пальцами, чему я не мог уделить достойного внимания, потому что езда, горы, откосы и укосы, Боже святый, Боже милосердный, почему нельзя ничему уделить достойного внимания, мир слишком богатый и разный сто миллионов раз, и что смогу я предпринять при моей невнимательности, э-ге-гей, газда, ну-ка нам разбойничью,[7]7
  Народный танец.


[Закрыть] Люля, оставь ксендза в покое, Люлюсь, отстань, Люля, ой-ё-ёй, она меня за ногу щиплет, мы едем, едем, езда, хорошо, одно ясно, та птица поднялась слишком высоко, и хорошо, что ксендз-товарищ перебирает внизу, мы едем, едем, монотонное движение, неохватная река, наплывает, проплывает, тарахтение, рысь, жарко, зной, мы подъезжаем.

Два часа пополудни. Просторное место, вроде котловины, луг, сосны и ели, много валунов, разбросанных по лугу, дом. Деревянный с верандой. В тени, за домом, ворота, которыми проехали Войтысы с Фуксом и с другой парочкой возлюбленных. Они появились в дверях, гомон, приветствия, встреча, хорошо доехали, давно приехали, сейчас, так, эта сумка здесь, будет сделано, Леон, возьми бутылки…

Но они были как бы с другой планеты. И мы тоже. Мы находились здесь, но оставались в другом месте – и этот дом был попросту не тем домом… а тем, который там остался.

7

Все происходило в отдалении. И не тот дом отдалялся от нас, это мы от него отдалялись… и у этого нового дома в пронзительной и затерянной глуши, о которую тщетно бились волны нашего шума, не было собственного бытия, он существовал лишь постольку, поскольку не был тем… Я сделал это открытие, как только мы вышли из коляски.

– Пустенько здесь, ни живой души, весь домус для нас, умирать не надо, главное дело перекусить, эй, братья соколы, дайте мне сил, ну что, как говорисиум, пейзажус, как соколик, потом увидите, сначала на зубок, на зубок, перекусим, перекусим, марш, марш, allons, enfants de la patrie![8]8
  Вперед, сыны Отчизны! (фр.) – первая строка «Марсельезы».


[Закрыть]

– Леон, ложечки из саквояжа, Лена, салфетки, прошу вас, устраивайтесь, садитесь, где каждому удобнее, пан ксендз, сюда, сударь, пожалуйста. – На что отвечали: будет сделано! Слушаюсь, мой генерал! Ну, садимся! Еще два стула. Пир горой! Прошу вас, пани, сюда… Подать мне салфетки!

Мы рассаживались вокруг большого стола в сенях, откуда несколько дверей вели в соседние комнаты, а лестница наверх. Двери были открыты, и виднелись комнаты, совершенно голые, только с кроватями и стульями, довольно много стульев. Стол заставлен снедью, настроение прекрасное – кому еще вина? – но это было веселье, типичное для дружеских застолий и увеселений, когда каждый веселится, чтобы другим не испортить настроение, а в действительности все чувствовали себя несколько отстраненно, как на вокзале в ожидании поезда, и это неучастие, отрешенность соединялись с убожеством случайного дома, голого, без занавесок, шкафов, постелей, картинок, полок, лишь с окнами, кроватями, стульями! В этой пустоте не только слова, но и люди звучали громче. Кубышка и Леон как-то особенно разбухли в пустоте и громыхали своими личностями, громыхание сопровождалось гомоном закусывающих гостей, который прорезали хиханьки Люлюсов и пошлости Фукса, уже в сильном подпитии, пившего, я знал это, чтобы запить и заглушить Дроздовского и свою несостоятельность с ним, эта отверженность была подобна моей с родителями… он, неудачник, жертва, чиновник, вызывающий раздражение до такой степени, что приходилось закрывать глаза или смотреть в Другую сторону. Кубышка, великолепная подательница салатов и колбас, угощает, упрашивает, потчует, ну, пожалуйста, вы только отведайте, господа, всего хватит, с голода не умрем, я гарантирую, и т. д., и т. п. – озабоченная, чтобы все прошло тип-топ, элегантно, эдакая оригинальная прогулка и светское развлечение, но никто не скажет, что недоел или недопил. Также и раздвоение или даже растроение Леона, амфитриона, вождя, инициатора, э-ге-гей, выпьем раз, выпьем два, чтоб не болела голова, с царем в башке, с бутылкой в руке, allons, allons! Однако галдеж и выкрики, шум пиршества – все это как бы не вполне здесь присутствовало, будто рассеченное какой-то половинчатостью, рахитичной, бледной и околеченной, лишающей сил… мне даже казалось временами, что и себя, и других я вижу как бы в бинокль с большого расстояния. Все как на луне… И эта прогулка-бегство ни к чему не могла привести, «то» становилось тем сильнее, чем больше мы пытались от него оторваться… хватит, довольно, все-таки что-то происходит, я начинал различать некоторые детали, заметил и особый восторг, который охватил Люлюсов при виде медовой пары № 3, приехавшей с Войтысами.

Свежеиспеченного муженька звали Толей или ротмистром, ротмиструшей. И действительно, кавалерист в полном смысле, высокий, плечистый, до наивности кровь с молоком, светлые усики, ротмистр, как куколка! Леон запел ему «стоит улан в пикете», но тут же и умолк и был прав, так как продолжение звучит «а дивчина, как малина, несет корзину роз», – в то время как свежеиспеченная женушка, Ядечка, Ядзюха, была из породы отступившихся женщин, которые не хотят нравиться, потому что считают: это не для них. Бог знает почему. Она не была дурнушкой, хотя тело у нее было немного пресное, однообразное, что ли, но все находилось «на своем месте», как шепнул мне Фукс, подтолкнув локтем, относительно же того, чтобы мучиться от одного только желания пощекотать ей шейку, так она этому совершенно не соответствовала. Некий эгоизм плоти? Физический эгоцентризм? Чувствовалось, что ее руки, ноги, нос, уши существуют только для нее, это органы, и не более того, она была полностью лишена щедрости, которая умеет нашептать женщине, что ее ручка – это соблазнительный и возбуждающий дар. Нравственная строгость?… Нет, нет, скорее странное одиночество тела… но это стало причиной того, что Люлюся, корчась от сдавленного смеха, шепнула Люлю: «Ей нравится, когда она сама себя нюхает», – да, в этом и состояла ее омерзительность, она была противна, как те запахи тела, которые может вынести только тот, кто их издает. Но ни Люлюсь, ни Люлюся не забились бы в таком шоке сдавленного и судорожного хи-хи-хи, если бы муженек-ротмистр не был уж таким молодцом, ну, хоть куда, созданным для поцелуев, которые прятались у него под светлыми усиками, на красных губах, – и напрашивался вопрос, что могло заставить его жениться именно на этой женщине, – и вопрос набирал остроты и злорадства, когда становилось известным (мне об этом шепнула Люлюся), что Ядечка – дочь богатого промышленника. Хи-хи-хи! Скандал, однако, на этом не заканчивался, напротив, он только разгорался, так как, и это самое худшее, они (и это тоже видно было с первого взгляда) не питали никаких иллюзий относительно впечатления, которое производили, и человеческому злорадству противопоставляли только чистоту своих намерений и законность своих прав. – Я что, не имею права? – говорила, казалось, она. – Имею право! Я знаю, что красив он, а не я… но разве мне нельзя любить? Можно! Не запретите мне этого! Каждому можно! Вот я и люблю! Люблю, и моя любовь чиста и прекрасна, смотрите, я имею право не стыдиться ее – и я не стыжусь! – В стороне от стола, не принимая участия в пирушке, она лелеяла свое чувство, как сокровище, сосредоточенная, тихая, со взором, устремленным на мужа или впитывающим через окно красоту тучных лугов, и ее грудь время от времени вздымалась от почти молитвенного вздоха. И так как она имела право, то поэтому и произносила тихонько что-то вроде «Толик» губами, которые были только одним из ее органов. Хи-хи-хи! Люля, ой-ё-ёй, я сейчас лопну! Леон с индюшачьей ногой на вилке и с головой в пенсне кричал, что очень счастлив он, пока есть нога у индюка, тра-та-тушки, тра-та-та, ксендз сидел в углу, Фукс искал что-то. Кубышка несла вишню, «пожалуйста, фруктовенькое для вкуса», но шум не заглушал полностью той особой, совершенной, провальной, нежилой тишины. Я пил красное вино.

Толя, ротмиструша, тоже пил. С поднятой головой. Он вообще все делал с высоко поднятой головой, давая понять, что никто не имеет права подвергать сомнению его любовь, черт побери, будто он права не имеет влюбиться именно в эту, а не в другую, будто его любовь не столь же хороша, как всякая другая!.. И он окружал свою Ядусю лаской и нежностью: золотце, как ты там, не устала?… и пытался быть на высоте ее экстаза, отвечая любовью на любовь. Но это отдавало чем-то страдальческим и… «Люлю, держи меня, я лопну!» – Люлюсы с минами невинных младенцев подстерегали каждую их нежность, как пара кровожадных тигров, и если в коляске попик доставил им немало удовольствия, то что же говорить об этой парочке, таких свеженьких супружниках, явившихся как по заказу, чтобы им было над кем налюлюсо-ваться вволю!

Кубышка с тортиком, прошу, отведайте, пожалуйста, прямо во рту тает, прошу, – но кот, кот, о-хо-хо, кот, похороненный под деревом, уже повешенный, ха-ха, это коту адресовано, все пиршество, чтобы кота замазать, поэтому они такие радушные, она и Леон! Но во всем проглядывал кот. Я понял: затея с этой поездкой была обречена, более неудачной мысли не могло быть, расстояние не только ничего не маскировало, но, наоборот, как-то закрепляло и консервировало, настолько, что, казалось, мы годы там прожили с воробьем и с котом, а теперь, после стольких лет, приехали сюда, о-хо-хо, я ел тортик. Коли на то пошло, самое лучшее было бы сесть в коляску и вернуться, вот все, что мы могли сделать… Ведь если мы здесь останемся относительно того,…

Я ел тортик, разговаривал с Людвиком и Толей. И пребывал в рассеянности. Как же мучительно это изобилие, постоянно высыпающее новых людей, новые события и вещи, хоть бы однажды прервался весь этот поток! Лена за столом, тоже, наверное, уставшая, с губами и глазами, ласково улыбающимися Люлюсе (ведь обе недавно вышли замуж), Лена здесь была точным отражением той Лены, Леной, которая «соотносилась» с Леной (это «соотношение» колотилось во мне, как тот, прежний грохот), Фукс, который топил в алкоголе Дроздовского и стал желто-красным с набрякшей лупоглазостью своей, Людвик рядом с Леной, светски радушный, спокойный, ксендз в углу… Рука Лены на столе, рядом с вилкой, та же, что и там, тогда, я мог бы положить на стол свою руку… но не хотел. Однако, несмотря ни на что, начинали завязываться новые, независимые от того, прежнего, нити, нарастала новая динамика, уже местная… только на этот раз какая-то болезненная, ослабленная… Функционирование трех молодых супружеских пар – свежевенчанных – придавало веса и значения ксендзу, в свою очередь сутана придавала свадебный характер парочкам, что вместе создавало особенно сильное брачно-венчальное давление, складывалось впечатление, что весь этот пир – это свадебный пир, да, свадьба воцарилась. И ксендз. Ксендз, правда, перебирающий пальцами (он держал руки под столом, поднимал их только для того, чтобы поесть), но все-таки ксендз, который как ксендз должен был стать естественной опорой для Толей против люлюсоватой хлыщеватости: необходимо также добавить, что сутана подействовала и на пани Кубышку, демонстрирующую (после кота) подчеркнутую склонность к соблюдению приличий, – Кубышка бросала на Люлюсов все менее благосклонные взгляды и издавала покашливания, которые становились все выразительнее по мере того, как усиливался смех Леона, подкрепленный пьяным подхихикиванием Фукса (по причине Дроздовского) и другими нелепостями нашими в пустоте, в вакууме, на краю земли, в смертельной тишине лона гор, где что-то будто бы опять начинало завязываться, соединяться, формироваться, но еще неизвестно было, за что ухватиться, – и я хватался то за одно, то за другое, двигался в направлении, которое само подворачивалось, оставляя в стороне остальное, огромное и бездонное, – в то время как там, в доме, недвижно существовало то, другое.

И вдруг разыгралась сцена, которая связала меня с котом… посредством ксендза…

И, как первая молния из темных, ночных туч, она высветила нас уже со всей отчетливостью по отношению к тому, оставшемуся. Сцене предшествовали несколько реплик Кубышки, вроде (к Толе, очень любезно): «Пан Толя, стряхните, пожалуйста, с кофточки Ядечки эти крошечки сахара»; (к Леону, чтобы все слышали): «Видишь, Леон, дорога не так уж и плоха, можно было смело ехать на автомобиле, ведь я говорила, чтобы ты попросил у Тадека автомобиль, тебе он бы не отказал, сколько раз говорил, что автомобиль в нашем полном распоряжении…»; (к Люлюсе, довольно кисло): «Ой, хиханьки-хаханьки, а тортик Люлюся не ест». Тем временем Фукс собирал тарелки – он не был уверен, что не действует нам на нервы (как Дроздовскому) и на всякий случай старался заслужить нашу милость тем, что собирал тарелки, – но в какой-то момент он встал, скривил зевком свою подпитую рыбью физиономию и сказал:

– Я бы, пожалуй, искупался.

А купание было одной из любимых тем Люлюся и еще более Люлюси – почти как тема мамы – еще в коляске мы узнали, что «я без душа жить бы не смогла», и «не понимаю, как можно выдержать в городе, если не принимать ванну два раза в день», и «моя мама купалась в воде с лимонным соком» и «а моя мама каждый год ездила в Карлсбад». Поэтому, когда Фукс заикнулся о купании, что он, мол, охотно бы искупался, Люлюся немедленно принялась люлюсовать, что она и в Сахаре вымылась бы в последнем стакане воды, «потому что вода нужнее для мытья, чем для питья, а ты, Люлю, вымылся бы?» и т. п…, но по мере щебетания она, наверное, сообразила, как и я сообразил, что слово «ванна» будто бы начинает неприязненно коситься в определенном направлении, в сторону Ядечки, и нельзя сказать, что она была неряхой, но только имелось у нее особое свойство эдакого телесного самолюбия, которое напоминало мне фразу Фукса, сказанную им по другому поводу: «К своим со своим и за своим». Она относилась к своему телу так, будто только она одна, хозяйка этого тела, и могла его вынести (как некоторые запахи), вследствие чего оставляла впечатление особы, не слишком интересующейся ванной. Люлюся, потянув носиком и уловив, что потягивает с той стороны, опять взялась за свое, я без ванны себя больной чувствую и т. п., и Люлю тоже свое добавил, и Леон, и Фукс, Людвик, Лена, как обычно в таких случаях, чтобы избежать подозрений в равнодушии к воде. Но Ядечка и Толик молчали.

И под влиянием того, что одни говорили, а другие молчали, возникло нечто похожее на предположение, что Ядечка вообще не моется… зачем, если к своим со своим и за своим…

Тогда сильнее потянуло с той стороны – нет, не запахом, конечно, но чем-то неприятно индивидуальным, какой-то спецификой, – и Люлюся, как легавая, с невинной мордочкой пошла по следу, куси ее, куси, – и Люлюсь науськивал, ату ее, ату! Клянусь Богом и истиной, Ядечка вела себя, как обычно, молчала, не принимала участия, – только теперь ее погруженность в себя стала похожа на погружение в ванну, – но хуже ее молчания было молчание Толи, ведь Толя, это по всему видно, с водой запанибрата, наверняка прекрасный пловец так чего же он-то воды в рот набрал? Не хочет оставлять ее одну в молчании?

– А ведь это с тем…

Он поерзал, будто ему было неудобно, и продолжал тихо сидеть на своем стульчике, – но это выступление, которого никто не ожидал, возымело небывалый эффект, оборвав люлюсование Люлюсов. Все теперь смотрели на него. Не знаю, у всех ли сложилось такое же впечатление, – но его пальцы, кожа на шее, покрасневшая от воротничка, телесная неопределенность, его смущение, заусеницы и ячмени, все, включая прыщи под носом, объединяло его с Ядечкой. Ядечка с ксендзом. Чернота сутаны, перебирание пальцами, ее отрешенный взгляд, ее простодушие, ее право на любовь, его неловкость, ее мука, его мучение, ее право, его отчаяние – все, все смешалось в очевидном и неочевидном единстве, общей специфике «к своим со своим и за своим».

Я ел тортик. Но перестал есть, у меня горло перехватило, с полным ртом я присматривался… к тому… к тому… как же это назвать? Обращенность вовнутрь, собственная мерзость, собственная грязь, собственное преступление, замыкание в себе, наказание собой, ох, самодостаточность! Со своим и за своим! И как молния: это должно привести к коту, кот вот-вот… и тут же вылез кот, я его узнал. Я узнал кота похороненного, кота задушенного – повешенного между воробьем и палочкой, которые висели там в неподвижности и возрастали в самом своем бытии, копили силы собственной недвижностью в заброшенном и оставленном месте. Дьявольское упрямство! Чем дальше, тем ближе! Чем ничтожнее и несуразнее, тем навязчивее и сильнее! Какая ловушка, какой адский, зловещий ансамбль! Какая западня!

Кот, кот задушенный – повешенный!

8

Людвик сонно сказал Лене, что хорошо бы немного вздремнуть. Верно. Сон не помешает, ведь мы поднялись на рассвете. Все встали изо стола, начали искать одеяла.

– Ти-ри-ри!

Мотивчик Леона. Но громче, чем обычно, с вызовом. Кубышка удивилась и спросила:

– А тебе, Леон, чего?

Он один сидел за столом, заваленным посудой и остатками банкета, лысина и пенсне блестели, на лбу капельки пота.

– Берг!

– Что?

– Берг!

– Какой берг?

– Берг!

Ни следа благодушия. Фавн, Цезарь, Бахус, Гелиогабал, Аттила. Потом Леон снова с безмятежной улыбкой взглянул из-под пенсне.

– Ничаво, вот так, старушенция моя, два еврейца говорили… такая хохма… Расскажу потом…

Закончилось, рассыпалось, распалось… Брошенный в беспорядке стол, перетаскивание стульев, одеяла, кровати в пустых комнатах, истома, вино и т. п.

Около пяти, подремав, я вышел из дома.

Большинство из нашей компании еще спало – ни души. Луг, усеянный валунами, соснами да елями, солнечный, горячий, за мной дом, опухший ото сна и мух, передо мной луг и далее те горы, горы вокруг, такие гористые и поросшие лесом, до невозможности лесистые в этой глуши. Это место не мое, зачем оно мне, если я здесь, то могу быть и в другом месте, все равно где, я знал, что за стеной гор есть другие, неизвестные земли, но они для меня такие же чужие, и между мной и окружающим пространством установились те отношения взаимного равнодушия, которые легко могли перерасти в нетерпимость и даже в нечто худшее. Во что? В отчужденной дремоте этих лугов, возносящихся вдали лесов, неведомых и равнодушно отвергнутых, одиноких, таилась возможность внезапного нападения, насилия, удушения и, ха-ха, повешения, – но эта возможность была «за», «вне того». Я стоял в тени, у самого дома, среди деревьев. Ковырял в зубах стебельком травы. Жарко, но воздух свежий.

Осмотрелся. В пяти шагах от меня Лена.

Стояла. Когда я ее вот так, неожиданно, увидел, прежде всего она показалась мне маленькой – девочкой, – еще мне бросилась в глаза ее салатная кофточка, без рукавов. Но это было какое-то мгновение. Я сразу отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

– Красиво. Правда?

Она заговорила, потому что вынуждена была что-то сказать, оказавшись в пяти шагах. Я все еще не смотрел на нее, и это меня убивало, неужели она пришла ко мне – ко мне – неужели она хочет начать со мной – и это меня пугало, я не смотрел и понятия не имел, что тут придумать, что предпринять, я стоял и не смотрел.

– Вы что так онемели? От восторга?

Ох, тон-то слегка люлюсоватый, от них научилась…

– А где панорама пана Леона?

Это я сказал, чтобы что-то сказать… Ее смех, тихий, нежный: – Откуда же я знаю? – Снова молчание, но уже не слишком резкое, ведь все происходило au ralenti,[9]9
  В замедленном темпе (фр.)


[Закрыть] жарко, приближается вечер, камешек, жучок, муха, земля. Когда у меня уже истекало время на ответ, «наверное, скоро мы узнаем», сказал я.

И она сразу ответила:

– Да, папа нас отведет после ужина.

Я опять ничего не говорил, смотрел в землю перед собой. Я и земля – она сбоку. Мне было неловко, я даже скучал, лучше бы она ушла… Опять мой черед что-то сказать, но прежде, чем заговорить, я взглянул на нее, на какой-то миг, едва-едва, но заметил, что она на меня тоже не смотрела, ее взгляд, как и мой, устремлен в другую сторону, – и то, что мы оба не смотрели друг на друга, смахивало на какой-то неприятный упадок сил, идущий от отдаленности, отстраненности, мы были здесь, но не совсем, я и она, она и я, будто брошенные сюда откуда-то оттуда, больные, почти посторонние здесь, как прячущие глаза призраки снов, явившиеся из другого мира. Неужели ее губы все еще сохраняли «соотношение» с омерзительным вывертом губы, оставшимся там, на кухне, в комнатке? Нужно проверить. Я взглянул и, даже не разглядев как следует губ, сразу увидел: да, в самую точку, губы с теми губами, как два города на карте, как две звезды в созвездии; и теперь, на расстоянии, еще заметнее.

– В котором часу мы отправляемся?

– Не знаю. Наверное, полдвенадцатого. Почему я сделал с ней это?

Так казнить самого себя… Зачем было тогда, в первую ночь, в коридоре… начинать… (Да, поступки наши, поначалу своевольные и прихотливые, как кузнечики, лишь мало-помалу, по мере возвращения к ним, обретают конвульсивный нрав, хватают, как клещами, и не отпускают, – так что мы можем знать? – там, тогда, ночью, в коридоре, когда впервые для меня ее губы соединились с губами Катаси, ох, каприз, фантазия, мелочь, мимолетная ассоциация! А сегодня? Что можно сделать теперь, Боже всемогущий, что делать? Теперь, когда я уже испоганил ее для себя, и настолько, что оставалось только подойти, схватить и плюнуть ей в губы, – почему я так испоганил ее для себя же самого? Это было хуже, чем изнасиловать маленькую девочку, это было насилие, направленное на самого себя, я ею изнасиловал «себя», это слово возникло передо мной на фоне ксендза, оно отдавало грехом, я понимал, что совершаю смертный церковный грех, и это сразу толкнуло меня к коту, и кот появился.)

Земля… камешки-комочки… два камешка на расстоянии нескольких сантиметров… двух?., трех?… Нужно предложить прогуляться… Нужно сказать, что воздух… Еще камешек… сколько сантиметров?

– Я вздремнула после обеда.

Это она сказала губами, о которых я знал (и уже не мог не знать), что они опоганены теми губами, у нее были те губы…

– Я тоже вздремнул.

Не она это. Она там, в доме, в саду с маленькими побеленными деревцами, привязанными к кольям. Меня здесь тоже нет. Но именно вследствие этого наше значение здесь возрастало. Мы как бы превратились в символы самих себя. Земля… камешки-комочки… трава… я понимал, что из-за отдаленности возникает необходимость прогуляться, нечего здесь стоять, из-за отдаленности значение происходящего здесь и сейчас становится огромным. И решающим. И эта громада, эта мощь… ох, хватит уже об этом, пойдем прогуляемся! Громада и мощь, что это за птичка, громада и мощь, солнце уже заходит, прогулочка… Если я кота задушил – повесил, то и ее придется задушить – повесить… Для себя самого.

В кустах у дороги он, воробей, висит, и висит также палочка в нише стены, они висят, но неподвижность в этой неподвижности переходит всякие границы неподвижности, одна граница, вторая граница, третья граница, переходит четвертую, пятую, шестой камешек, седьмой камешек, травинки… попрохладнее… Я поднял глаза, ее уже не было, она ушла со своими распутными губами, она где-то там, с губами своими. Я отошел, то есть отошел от того места, где стоял, и шел по лугу, в лучах солнца, но не таких докучливых, – ив тишине лона гор. Мое внимание занимали случайности на моем пути, в основном камешки в траве, которые затрудняли шаг, как жаль, что она не оказывает мне сопротивления, но, с другой стороны, как может оказывать сопротивление существо, для которого слова служат только предлогом для голоса, ха-ха-ха, как она тогда, после, убийства кота «давала показания», ну что же, нет сопротивления, значит, нет. Какой нескладной была наша встреча, боком друг к другу, с опущенными головами, ни взгляда, как слепые, – все больше цветочков в траве, голубых и желтеньких, купы елей, пихта, местность шла под уклон, я был уже довольно далеко, непонятная субстанция чего-то чужеродного и чужедальнего, порхающие в тишине бабочки, нежное дуновение ветерка, земля и трава, леса, перерастающие в скалы, а под деревом лысина, пенсне – Леон.

Он сидел на бревне и курил сигарету.

– Что вы здесь делаете?

– Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, – отозвался он со счастливой улыбкой.

– Что вас так обрадовало?

– Что? Ничего! То-то и оно-то: ничего! Хе-хе, ничего, каламбурчик?… Гм-гм-гм…

Меня радует именно «ничего», поймите, милостивец мой, разлюбезный компаньонус, собутыльник и попутчик, ведь «ничего» – это как раз то, что я делал и делаю всю жизнь. Человекус стоит, сидит, пишет, говорит… и ничего. Человекус покупает, продает, женится, не женится – и ничего. Чэ-эк сидюсиум на бревнюсиум – и ничего. Вода содовая.

Он медленно, пренебрежительно цедил слова, как из милости. Я сказал:

– Вы так говорите, будто никогда и не работали.

– Работать? Как же, как же! Неужели! Вот именно! Банкирчик! Банкируша! Банки-рус глухус по колено брюхус! Рыба-кит. Гм-гм. Тридцать два года. Ну и что? А ничего!

Он умолк и дунул в руку.

– Улетело?

– Что у вас улетело?

Он ответил в нос, монотонно:

– Годы распадаются на месяцы, месяцы на дни, дни на часы, минуты на секунды, а секунды улетают. Не поймаешь. Улетело. Утекло. Что я такое? Некоторое количество секунд, которые улетели-утекли. В результате: ничего. Ничего.

– Обокрали! – возмущенно закричал он. Снял пенсне и трясся, старик-стариком, как сердитые престарелые господа, которые время от времени протестуют на углах улиц, в трамваях, перед кинотеатрами. Поговорить с ним? Поговорить? Но о чем? Я все еще блуждал, не понимая, куда свернуть, то ли вправо, то ли влево, сколько же, сколько нитей, ассоциаций, инсинуаций, если бы я захотел пересчитать их все с самого начала: пробка, блюдце, дрожь руки, труба, – то заблудился бы в тумане вещей и событий, расплывчатых, недостаточно увязанных в единое целое, постоянно та или иная деталь цеплялась за другую, образовывались соединения, но тут же возникали новые связи и комбинации, обозначались новые направления, – вот чем я жил, будто и не жил, хаос, куча мусора, мезга, – я совал руку в мешок с мусором, вытаскивал что попало, осматривая, прикидывал, годится ли для строительства… домика моего… который, бедолага, приобретал фантастические очертания… и так без конца… Но этот Леон? Мне уже давно казалось, что он будто кружит вокруг меня и даже передразнивает, существовало какое-то сходство, хотя бы в том, что он запутался в секундах, как я в мелочах, были, кстати, и другие улики, заставляющие задуматься, те же хлебные шарики за ужином и другие мелочи, это ти-ри-ри, и, наконец, не знаю почему, но у меня мелькнула мысль, что та мерзкая «самодостаточность» («к своим со своим и за своим»), наползающая на меня со стороны Толей и ксендза, также будто бы, как-то, с какого-то боку и к нему имела отношение. Что мне мешало намекнуть сейчас на воробья и на другие странности, происходившие в доме? Подстроиться к нему и посмотреть, что из этого выйдет, ведь я стал похож на гадалку, всматривающуюся в стеклянный шар, в дым.

– Вы нервничаете, ничего удивительного… Последние дни было столько неприятностей. С котом и… Казалось бы, мелочи, но такие головоломки, как вши поналезли, не стряхнешь…

– Котус? Чепухенция, кто будет волноваться из-за котячи дохлячи висячего! Взгляни-ка, братец, какой шмель, как он трубит, вот, шельма! Падаль котячья еще вчера щекотала мою систему иннервацус щекоткой изну-рячус – но сегодня? Сегодня в устремленном в небо созерцании моем великолепных гор, ущелий – и дщери, э-ге-гей, единственной?! Согласен, в нервусах моих есть нечто вроде напряженья, но в ликованьи праздничном, ти-рим-пум-пум, и в торжественно торжествующей радости торжественного торжества, э-ге-гей, о праздник, праздник! Торжество! А вы, сударикус мой милое милостивус, ничего не заметили?