Текст книги "Вивьен Ли. Жизнь, рассказанная ею самой"

И все же в нашем детстве есть нечто общее: спектакли. Нет, не возможность ходить в театр, а желание участвовать в представлениях. Я понимаю, что ты снова возразишь: я играла в любительских спектаклях детей из богатеньких семейств, для которых костюмы шились специально и даже изготавливались декорации, а ты разыгрывал выдумки перед своей мамой. Но страсть к лицедейству не знает имущественных границ.

Знаешь, самым первым семейным воспоминанием о моих выступлениях была память об отказе во время премьеры петь, как положено по роли:

– Я не хочу петь, я буду декламировать!

Хорошо, что декламация четырехлетней нахалке удалась, не то позор был бы велик.

Мой отец был достаточно известен в театральных кругах Калькутты, правда, как актер-любитель, но очень талантливый. Он не перенес бы позора дочери. Шучу, конечно, утешил бы самозванку, но этого не понадобилось, дитя Эрнеста Хартли не слишком смущалось на сцене.

Было и отличие в нашем детстве, связанное вовсе не с состоятельностью или бедностью: пусть не слишком благополучная, пусть почти нищая, но у тебя была сама семья. У меня ее с шести лет не было.

Нет, мои родители никуда не делись, не развелись, не стали жить отдельно, но они оставили меня в монастырской школе Рохемптона. Мама сумела убедить даже матушку Эштон Кейз, директрису школы, что я вполне гожусь для исключительно строгого воспитания в этом заведении. Я пыталась умолить отца не оставлять меня у чужих и так далеко от дома, цеплялась за него (вот это отчаяние я помню), обиделась за то, что он не пошел против воли мамы, долго не могла простить…

С этого времени у меня не было родительской семьи, только своя собственная с Ли Холманом и с тобой. Мне даже учиться быть хорошей женой не у кого. Конечно, в монастырских школах (сначала одной, потом других) нас многому научили, но куда предпочтительней домашний опыт. Иногда я думаю, насколько это неправильно – обучать детей в отрыве от дома. Возможно, на мальчиков это влияет меньше, они должны быть мужественными, но девочек уродует наверняка.

Умение вести хозяйство, шить, вышивать, гладить или готовить – это еще не все, это, так сказать, техническая сторона дела, ей научиться проще всего, если не умеешь, можно поручить слугам. Совсем иное дело – взаимоотношения в семье, между мужчиной и женщиной, к детям, даже к гостям. Моя мама подала мне дурной пример, определив в далекую от дома школу в столь раннем возрасте. Позже я не увидела ничего катастрофического в том, чтобы оставить собственную дочь, уйдя из дома.

Нет-нет, я ни в коем случае не обвиняю маму, но, не получив в детстве опыта жизни с мамой, я лишила таковой и свою дочь. Конечно, это стоило мне немало слез и переживаний, но, как бы ни было ужасно, между Сюзанной и тобой, Ларри, я выбрала тебя. И только благодаря Ли и моей маме отношения с дочерью постепенно наладились, хотя подозреваю, что она никогда не простит мне такого выбора.

Монастырские школы приучили к жесткой дисциплине, к порядку во всем, к тому, что требовать чего-то особенного недопустимо.

Я знаю, Ларри, ты убеждаешь всех, что твоя жена капризна, не знает отказа ни в чем, не знает слова «нет», мол, все для меня, любая прихоть выполнима. Я молчу, хотя это вовсе не так. Ты сам мог бы вспомнить что-то, что выглядело бы невыполнимым капризом, но вопреки здравому смыслу и возможностям было выполнено, потому что я этого пожелала? Будь честен, дорогой, я желаю только то, что ты можешь выполнить либо готов сделать. Букет цветов – каприз? Или просьба к гостям курить только определенные сигареты, потому что дым других вызывает у меня кашель?

Ты знаешь более послушную женщину, готовую даже видеться с собственным ребенком тайно, поскольку это не нравится любовнику, актрису, готовую отказаться от любой роли, потому что роль неугодна мужу, жену, готовую, несмотря на больные легкие, превратить сырой каменный мешок в очаровательное гнездышко, потому что серая, мрачная громада «Нотли» понравилась супругу в качестве будущего дома?

Я готова всегда и на все, Ларри, единственная вольность, которую я позволила себе, – добиваться роли Скарлетт (хотя ты не был против!) и играть на сцене по-своему. Я не виновата, что мой подход нравится критикам и зрителям больше твоего. Но об этом потом.

Я послушная, возможно, слишком послушная жена, женщина, мать, актриса. И сейчас постепенно начинаю понимать, что твоя первая супруга Джилл была права, предупреждая, что это послушание до добра не доведет, что в отношениях с тобой одинаково губительны и сопротивление, и подчинение. Первое грозит разрывом, второе – потерей собственного «я».

Господи, только бы не сорваться снова! Еще раз мне из клиники Фрейденберга не выбраться.

Марион больше не будет рядом, ей не простили моего бегства из психиатрической лечебницы и пришлось вернуться в Америку, это первое. Второе – приехал Ларри! Впервые я боюсь своего мужа. Какой уж тут разговор по душам, если меня просто парализует страх. А страх – это приступ.

Нет, я справлюсь, обязательно справлюсь! Марион вчера беседовала со мной несколько часов, все наставляла и наставляла, советовала, учила, обещала звонить как можно чаще. Я знаю, что она рискует собственной карьерой, но пока справиться без ее помощи не могу. Господи, так хорошо начиналось!

Доктор права, ее отсутствие нужно воспринимать как очередное испытание для меня, с которым я обязательно должна справиться. Так и будет. Главное – не поддаться страху и не дать ни малейшего повода втянуть меня в приступ. Я буду спокойна, даже холодна, я буду непробиваема, недосягаема, не… что бы там еще написать про «не»? Ладно, я просто справлюсь.

Ларри – шелковый, ведет себя так, словно и впрямь сознает свою вину в моем пребывании у Фрейденберга. Значит, виноват.

Букет на столике рядом с кроватью теперь от него, рядом гордо красуется карточка: «Любимой жене. Ларри». Примирение? Я молчу о приступе, он тоже, словно ничего и не было.

Пора домой, потому что больничные стены даже в клинике Юниверсити-колледжа давят, больница есть больница. В «Нотли» у меня есть своя комната, свои книги, туда придут мои друзья, я буду слушать свою любимую музыку. Я уже лежала запертой в «Нотли» целых четыре месяца, когда Ларри впервые испугался моей болезни – туберкулеза. Смешно вспомнить, тогда он боялся подойти к кровати, ведь туберкулез заразен. Пришлось сказать, что я не люблю его, чтобы дать повод не целовать даже в щеку.

Хочу домой и как можно скорее. Только не хочу, чтобы отвозил Ларри, почему-то страшно, вдруг он снова отправит к Фрейденбергу. Глупость, конечно, но страшно. Нет, лучше позвонить Кауарду. Ноэль друг, он всегда выручит и не боится заразиться от меня ни туберкулезом, ни безумием. Особенно вторым.

Я дома, что дальше?

Как же хорошо дома! Даже в собственной спальне, где знаком не просто каждый уголок, но каждый дюйм, вдруг открывается столько нового.

Под надуманным предлогом, что мне нужно больше спать и просто читать, я удалила Ларри, стоит отметить, что дорогой супруг подчинился не без облегчения. Это дает мне возможность взяться за свои записи, не боясь, что их кто-то увидит. Ларри не слишком настаивает на частом общении, а остальные нос в мои дела не суют. Прекрасно, я могу доделать то, что начала под руководством доктора Марион. Перед отъездом она дала мне вопросник, по которому я должна описать свою жизнь, стараясь не обманывать саму себя, даже если это не слишком приятно.

Быть честной с самой собой тяжело, даже труднее, чем с другими. Ложь другим можно оправдать, а как оправдаться перед собой? Интересная тема, над этим стоит подумать.

Кажется, что оправдать саму себя проще всего, в душе мы же все знаем, что хорошие, а если и поступили недостойно, то просто так случилось, мы вовсе не хотели совершать подлость, на это нашлись тысячи причин… Даже если думать не о подлости или откровенных ошибках, а просто о каждодневном поведении, все равно найдется тысяча и одна причина оправдать себя.

Это хорошо и плохо одновременно, Марион права. Если себя только корить за ошибки, жизнь покажется немилой уже через пару дней, но если только оправдывать, то можно докатиться до такой низости… Где золотая середина? Не о ней ли толкуют те, кто наставляет нас в самом начале жизненного пути?

Что-то я занялась философией. Самое время после выхода из психбольницы!

Пересмотрела свои предыдущие записи и поняла, что для больной с маниакально-депрессивным психозом я, пожалуй, излишне логична и даже насмешлива. А для синдрома эмоционального выгорания слишком оптимистична. Это признак выздоровления? Тогда я на верном пути. Правильно доктор советовала мне побольше шутить над собой и над тобой.

Она ошибается только в одном: над собой шутить можно, а вот над тобой опасно, особенно в том, что касается твоего творчества и положения короля английской сцены, шутка может плохо закончиться. Но я буду шутить вслух над собой, а в записях над нами обоими.

У меня получается! Сегодня в «Нотли» приезжал на обед Дэвид Нивен, он в Лондоне по делам. О!.. бедолага Дэвид не знал, куда прятать глаза. Ведь это он помогал выманить меня из гримерной, когда начался приступ в Голливуде.

– Дэвид, дорогой, не смотри так, словно ты продал меня в рабство на галеры и тридцать сребреников прожгли дыру в твоем кармане. Я выкарабкалась, больше не опасна, меня научили держать себя в руках. У меня одна просьба: пожалуйста, расскажи мне все, что ты помнишь, без утайки. Мне нужно знать.

– Не стоит, Вив.

– Дэвид, я всегда считала тебя другом, потому и согласилась впустить в гримерную в ту кошмарную минуту. Мне нужно увидеть все со стороны. Понимаешь, я должна понять разницу между своим и сторонним восприятием моего поведения. К тому же я обидела многих людей, нужно извиниться. Ты должен мне помочь.

– Это не опасно?

– Дорогой, я больше не кусаюсь и кричать «Помогите!» тоже не буду, обещаю это. Давай поговорим, пока не вернулся Ларри. И снотворного в твоем кофе нет.

Это даже доставляет удовольствие – видеть, как заливается краской стыда Дэвид Нивен, обычно играющий английских аристократов – строгих, чопорных, с неизменной бабочкой и цветком в петлице. Моя рука легла на его руку:

– Не переживай, я понимаю, что ты хотел как лучше.

– Вив, действительно нужно было срочно что-то делать, пока не пронюхали репортеры.

– Дэвид, еще раз повторяю: я не обижаюсь, просто прошу рассказать все подробно, мне нужно перед многими извиниться. Помоги понять, перед кем.

Пока он рассказывал, я действительно проверяла свою память. Нет, ничего нового, я все помнила правильно. Это еще раз подтверждает, что никакого маниакального психоза нет, просто нервный срыв. Но как объяснить это остальным?

– Ты так спокойно слушаешь, Вив…

– Я все это помню. Более того, могу рассказать, что происходило после того, как мой дорогой защитник заснул, выпив половину моей дозы снотворного.

– Мне так стыдно перед тобой.

– Не переживай, ты действительно хотел как лучше.

– Как тебе удалось не заснуть?

– Я выплюнула таблетки в бассейн.

После ухода Нивена я долго вспоминала сами события, хотелось извиниться перед каждым, кому доставила неудобства своим срывом, и никого при этом не пропустить.

Опасно после совсем недавнего выхода из психиатрической больницы вот так откровенно вспоминать предшествующие события, но другого выхода у меня не было. Рассказ Дэвида подтвердил, что я вела себя отвратительно и многим была неприятна, следовательно, пора извиняться, иначе меня действительно сочтут сумасшедшей.

Что ж, попробую «разложить по полочкам» все события и понять, можно ли было удержаться, избежать приступа.

Нет, еще раз с самого начала жизнь вспоминать сейчас не буду, иначе не хватит времени и запала, чтобы быстро дойти до приступа. Ограничимся съемками на Цейлоне и событиями в Голливуде. Остальное потом.

Предыдущий сезон выдался неимоверно изнурительным, к осени я едва держалась на ногах, не радовали ни второй «Оскар», ни признание моей Клеопатры в спектаклях на Бродвее лучшими, ни признание лучшей актрисой 1951 года в Каннах, ни избрание в Национальный фонд искусства США… Зато «добила» гадкая травля Тайнена. Нас много и часто критиковали, я приемлю критику, но только не такую, когда мерзавец делает себе имя на плевке в сторону тех, кто для него недостижим. «Не укушу, так плюну».

Не буду о Тайнене, иначе снова сорвусь, он гадок в своем стремлении облить грязью все, что касается меня, но ведь достается и Ларри, только он почему-то молчит. Хотя я прекрасно понимаю, почему. Тайнен убеждает всех, что в нашей паре всегда выделяют меня не потому, что я играю хорошо, не потому, что стараюсь отдать роли все, что могу, в конце концов, не за внешность, а потому, что Ларри сознательно уступает мне первенство, снижая собственный накал игры! Мол, признанный гений играет вполсилы, чтобы его жену не освистали.

Это мерзость, потому что настоящий актер просто не может играть вполсилы, тогда он не актер. Но Ларри молчит, я понимаю, дурость Тайнена оправдывает неуспех Оливье.

Ладно, об этом позже…

Ужасно, но в конце сезона выяснилось, что денег у нас просто нет, что было заработано в Голливуде, ушло на театральные постановки в «Сент-Джеймсе», где все спектакли Оливье, кроме двух «Клеопатр» (Шекспира и Шоу), принесли лишь убытки, и немалые. Я не виню в этом Ларри, художник имеет право на убытки, нельзя ставить только коммерчески успешные спектакли, иначе будет не искусство игры, а искусство делания денег.

Кроме того, Ларри внес немалую сумму, чтобы иметь возможность экранизировать «Трехгрошовую оперу», где ему предстояло играть Мэкхита. Заманчиво, хотя и рискованно, потому что ставить Брехта должен Питер Брук, режиссер скорее оперный, в кинематографе малоизвестный, но явно талантливый. Работать с ним Ларри интересно, он загорелся идеей не просто сыграть, но и спеть самому, был полон творческого энтузиазма. Обидно, что для меня роли в постановке не нашлось, разве я не смогла бы играть Дженни Малину или Люси Браун? Но Ларри все объяснил моей усталостью и опасениями за мое здоровье.

Однако это не помешало немедленно согласиться на съемки в «Слоновьей тропе» у Дитерле. Я, не раздумывая, дала согласие, ведь играть пригласили вдвоем с Ларри! Вообще сценарий был ужасным – глупая мелодрама о жизни плантаторов на Цейлоне. Как обычно, женитьба богача на скромнице, природные катастрофы, любовные метания и понимание, что, несмотря ни на что, героиня любит своего мужа.

Ирвинг Фишер, конечно, рассчитывал, что зрителей привлечет просто сочетание наших имен. На вопрос к Ларри, стоит ли соглашаться, муж, не задумываясь, ответил:

– Конечно, дорогая, ведь нам так нужны деньги.

Мне бы обратить внимание на его заминку после вопроса, дал ли согласие он сам, но я так верила Ларри.

Ларри согласие не дал, мотивируя отказ занятостью в «Трехгрошовой опере». Но разве за неделю до того он об этой занятости не догадывался? У меня контракт был уже подписан, оставалось выполнять. Это просто нечестно – меня загнать в третьесортный фильм, а самому играть Брехта! Мало того, Ларри с насмешкой говорил Алексу Корде, что я ввязалась в затхлую мелодраму и попыталась вовлечь туда его. Но сам Оливье с его прозорливостью и чувством стиля, конечно, не мог согласиться на столь ничтожную роль в ничтожном фильме и потому категорически отказался.

Я обиделась, и только чувство гордости не позволило разрыдаться. Ларри не хочет сниматься вместе со мной в фильмах, теперь явно будет избегать и театральные постановки? А как же тогда пара короля и королевы английской сцены? Или я ему не нужна в качестве составляющей этой пары?

Тогда я об этом старалась не думать, но простить такого унижения и подложенной свиньи не смогла – предложила на главную мужскую роль в фильме Питера Финча. Питера привез из Австралии сам Ларри, познакомившись, когда мы были там на гастролях. Я не знаю, зачем моему супругу был нужен Питер, хотя согласна, что он талантлив, приятен в общении и похож на самого Ларри.

Питер посчитал своим долгом ухаживать за мной. Все прекрасно знают, насколько я привязана к своему мужу, потому дурацкие намеки Ларри, что я воспользовалась съемками фильма, чтобы закрутить роман с его протеже, были особенно оскорбительны. Состоялся неприятный разговор.

– Ларри, я расторгну договор с Эшером, чего бы это ни стоило!

– Ты с ума сошла, у нас и без того долги!

– Я не желаю ни сниматься в пустой мелодраме, ни выслушивать гадкие намеки на мой роман с Финчем. Это оскорбительно. Ты прекрасно знаешь, что я согласилась, только надеясь на работу вместе с тобой.

– Но не могу же я бросить Брехта, чтобы играть нелепую роль в нелепом фильме?

– Тогда и я откажусь от своей. Найди мне роль в «Трехгрошовой опере».

– Чтобы снова сказали, что я тебя проталкиваю? Достаточно Тайнена с его обвинениями.

Это было уже совсем нечестно, я разрыдалась. За съемки я получала гонорар в 150 000 долларов, тебе Эшер предложил 200 000 долларов. Почему бы и тебе не пожертвовать ролью Мэкхита, чтобы заработать вместе со мной?

Кроме того, Эшера не зря беспокоил твой отказ от съемок, он словно предчувствовал беду.

– Ларри, а выдержит ли Вивьен несколько месяцев на Цейлоне без тебя? Там очень тяжелые условия.

Ларри был полон оптимизма:

– Ей только полезно вернуться почти к истокам, ведь Вивьен родилась в Индии. К тому же рядом Питер Финч, Питер обещал опекать Вивьен.

Мне бы тогда обеспокоиться из-за твоего подчеркнутого согласия с заменой себя на Финча, но я была слишком обижена. Питер так Питер, может, это заставит тебя хоть чуть ревновать свою жену?

Зря надеялась, теперь я понимаю, что это было сделано намеренно.

Итак, нас ждала разная работа – меня душные джунгли Цейлона и третьесортная картина, тебя – творческие съемки в «Трехгрошовой опере». Ларри, кстати, а где она, ваша «Опера нищих»? Про-ва-ли-лась! С треском! Чему я сейчас даже рада. Так тебе и нужно, хотя денег жалко. Заметь, мне жаль не тебя, а потраченные впустую последние сбережения.

Ларри, к чему тебе петь, неужели мало просто спектаклей и фильмов? Захотелось обрести еще и певческую славу? Знаешь, любая подлость в жизни наказуема, а то, что ты сделал со мной, – подлость, вот тебе и наказание – провал «Трехгрошовой оперы».

Удивительно, но злорадство, даже тайное, доставляет несомненное удовольствие. Понимаю, что это нехорошо, недостойно – злорадствовать из-за чьей-то неудачи, но не испытывать от этого удовольствие не могу.

Ладно, отвлечемся от Брука и твоего певческого эксперимента и вернемся к «Слоновьей тропе». Что заставило известного режиссера Дитерле взяться за такой хлам? Наверное, тоже деньги, хотя фильм обещал стать зрелищным, одна сцена разрушения слоновьим стадом особняка героев чего стоит! Конечно, слоны ученые, а особняк картонный, но все равно впечатляет.

Не учли только одного: Эшер оказался прав, в душных условиях Цейлона сниматься не просто тяжело, а невыносимо. Дышать нечем, ночной звериный рев из джунглей наводил ужас на всех, казалось, слоны действительно растопчут наш лагерь, спать невозможно, а от тебя ни звонка, ни письма.

– Питер, где может быть Ларри? Неужели с ним что-то случилось?!

– Вив, ну что ты, Ларри в Париже, у него дела…

Финч добр, внимателен, то и дело подчеркивал, что ты поручил меня ему, а потому мы постоянно должны быть вместе. Я неудачно пошутила про ночную пору, мол, до какой степени всегда? Питер принял это как приглашение к действию и стал обхаживать меня активней. Это было ужасное время, одиночество давило просто физически, неужели трудно просто написать на открытке несколько строк и прислать? Мои отчаянные письма к тебе с мольбой о хоть какой-то весточке остались лежать в «Нотли» нераспечатанными, потому что тебя не было дома (вчера я их сожгла, не распечатывая, чтобы снова не окунуться в то состояние тоски, от которой хотелось взвыть). Постепенно я начала заговариваться…

Не знаю, что произошло, просто не помню, приходится полагаться на рассказы того же Финча (можно ли им верить?). Якобы я принялась называть его Ларри и ластиться, как кошечка, а перед Дитерле разыгрывать женщину-вамп, которой по плечу соблазнить любого мужчину.

Если это так, то ужасно, нужно было срочно прервать съемки и отправить меня домой в Лондон. Недавно я позвонила Дитерле, прося прощения за срыв съемок и свое безобразное поведение и спрашивая: почему он не отправил меня в Англию или не вызвал тебя?

Ларри, Дитерле ответил, что тебя вызывал! Ты прилетел, убедился, что я принимаю Финча за тебя, и… спокойно улетел обратно!

Ревность? Ярость из-за измены? Ларри, но ты же видел, что я невменяема! Ты, и только ты, должен был немедленно на медицинском самолете увезти меня в Лондон, пусть даже поместив при этом в больницу к доктору Фрейденбергу. Почему ты оставил меня пропадать там, на Цейлоне, среди совершенно чужих людей?! Если был оскорблен настолько, что не желал со мной возиться, вызвал бы маму, она справилась бы сама, но ни в коем случае не бросила бы меня одну!

Но ты даже маме не сообщил, вообще никому в Англии не сказал ни слова, просто уехал отдыхать в Италию на виллу к Уолтону. Ларри, ты мог меня ненавидеть, быть до смерти оскорблен моим поведением с Финчем, кстати, с нами на Цейлоне была его жена Тамар, она мне очень помогла, но даже в такой ситуации разве не бесчеловечно бросить меня на чужих людей?

Знаешь, дорогой, на что это все похоже? На подстроенную ловушку! Ведь это ты «подсунул» мне Финча, видя интерес Питера ко мне и зная, что я отношусь к нему хорошо, понимал, что сорвусь, не выдержав тяжелых условий съемок. Да, все складывалось в твою пользу – если я сорвусь, то сумасшедшей место в больнице, если дотерплю до конца, то принесу неплохую прибыль фирме, но обязательно подорву остатки здоровья. А уж о Финче и говорить не стоит, даже в присутствии Тамар он способен ухаживать за мной, а получив «наказ» супруга опекать, и вовсе расстарался.

Я не оправдываюсь даже своим помрачением, наверное, это очень обидно – увидеть, что твоя жена принимает за тебя другого. Но просто по-человечески разве не нужно было попытаться спасти меня, доставив в клинику?

Тебе удалось почти все, кроме одного – я не подохла и с помощью Тамар даже добралась до Голливуда. Дитерле решил, что натурных съемок достаточно, если что и не так, то повторят в павильоне, и мы перебрались в Голливуд. Я начала приходить в себя, по просьбе Дитерле даже дала интервью Лу Парсонз, чтобы затихли слухи о серьезной болезни.

Выжив и не свихнувшись в джунглях Цейлона окончательно, я нарушила твои планы, Ларри? Наверное. Ты решил меня добить. Что сделал бы другой на твоем месте? Прилетел в Голливуд и поговорил, в конце концов, просто позвонил или написал. Мой муж поступил иначе!

Услышав, что ты открыто обсуждаешь с друзьями намерение развестись, я впала в ступор. Ларри, ты мог просто бросить меня на Цейлоне, мог больше не видеться, выгнать из «Нотли», мог даже развестись, но только не так, не за моей спиной! Я рыдала двое суток, а когда все-таки пришлось выйти на площадку для съемок, могла произнести только твое имя: «Ларри!» Мне казалось, что если ты приедешь, то все сразу поймешь, ты поймешь, что не было никакой измены, что я не могла во вменяемом состоянии обнимать Финча вместо тебя, что мне нужен обычный отдых. Даже если бы ты после этого меня бросил, обвинив в чем угодно, Ларри, ты должен был просто из человеколюбия сначала попытаться спасти!

А потом из чьих-то уст за моей спиной прозвучало: «Ее надо срочно в психушку!» И я в ужасе сбежала в свою гримерку, понимая, что меня могут схватить и потащить в больницу силой. Начался страшный приступ, который можно успокоить ласковой беседой, что и сделал срочно вызванный Дэвид Нивен. Ему я поверила и из гримерной вышла.

Но все это ненадолго, почти сразу мне сообщили о том, что сняли с роли и заменили Элизабет Тейлор. Одна в пустом доме я билась в истерике:

– Ларри, где ты? Ларри, спаси меня!

Пыталась звонить тебе, но телефон молчал. Мысленно умоляла не бросать меня, не отдавать чужим жестоким людям. Я допустила одну ошибку: нужно было позвать жену Финча, она относилась ко мне хорошо и помогла бы успокоиться, но я не знала их телефон, а телефоны остальных знакомых не отвечали.

Я боялась всех и никого не пускала в дом, если вспомнить последующие события, можно согласиться, что бояться стоило. С тобой связаться невозможно, вокруг чужие, враждебные мне люди, готовые отправить в психушку, просто убить… Я оказалась словно в роли Бланш из фильма «Трамвай «Желание».

Но Джону Букмастеру я просто бросилась навстречу:

– Ты привел Ларри?!

Ты помнишь, что это он нас познакомил?

Джон развел руками:

– Нет, Вив, но я прислан высшими силами, чтобы охранять тебя, пока не прибудет Ларри.

Это было спасением, Джону я могла поверить, хотя и говорили, что он сумасшедший. Знаешь, лучше общаться с вот таким добрым сумасшедшим, чем с нормальными медиками из бригады медицинской помощи психам, которые никаких доводов не слушают, полагая, что с теми, у кого не все в порядке с головой, разговаривать не стоит.

Если бы нам с Букмастером позволили тихо дождаться твоего приезда, все бы обошлось. Джон, несмотря ни на что, сумел меня успокоить. Мы мирно сидели и вспоминали прежние годы и съемки, это было настоящим бальзамом на измученную душу, я почувствовала, что приступ проходит, еще немного, и я забуду весь кошмар. Но нас в покое не оставили, посреди ночи в дом просто вломились Нивен и Стюарт Грейнджер и вышвырнули бедного Джо вон, а за меня взялись иначе.

Сегодня я отправила Грейнджеру письмо с извинениями, но тебе могу признаться (вернее, себе, тебе никогда этого не скажу!), что не прощу ему совершенной по отношению ко мне подлости. Он приготовил кофе и яичницу, добавив туда почти смертельную дозу снотворного. Что-то заставило меня насторожиться, потому что сам Стюарт не взял в рот ни крошки, не сделал и глотка. А вот Дэвид Нивен, видимо, не знавший о снотворном, присоединился к моей трапезе и… заснул немедленно! А если бы я съела и выпила все одна?

Я поняла, что опасность весьма серьезная, но сопротивляться нельзя, потому тоже съела, хоть и не все, но сумела вызвать рвоту и испортить бассейн в доме Стивена Трейси, где все происходило.

Как я умоляла Грейнджера не принимать больше никаких мер!

– Стюарт, я прошу просто позволить побыть в тишине, все пройдет само собой, уверяю. Доктор Макдоналд сказал, что моему мозгу нужен отдых. Все в порядке, все обойдется. Вызовите Ларри, а если он не хочет приезжать, позвоните моей матери, она прибудет и заберет меня в Лондон.

Зря я поверила знакомым, а ведь Грейнджер хорошо знал меня со времени съемок «Клеопатры» и считался моим другом. Он вызвал врачей, которые и слушать не хотели, что мне противопоказаны любые снотворные и наркотические препараты, потому что не усыпят, но вызовут обострение болезни. Не помогли ни мольбы позвать доктора Макдоналда, ни позвонить моей матери, ни позвать Алекса Корду или даже Сэлзника. Мне вкололи огромную дозу какого-то наркотика.

Боясь отравления, я отчаянно боролась со сном. Кроме того, я чувствовала, что меня обертывают чем-то очень холодным и обкладывают льдом. Лед для меня, когда совсем недавно был рецидив туберкулеза, смертельно опасен. Я пыталась говорить, кричать врачам об этом, пыталась сопротивляться, умолять, обещала, что буду вести себя тихо, лежать молча, только чтобы меня не травили и не охлаждали.

Я, силой заставляя свой несчастный мозг работать и не поддаваться никаким снотворным и наркотическим средствам, старалась очнуться, чтобы поговорить нормально. Наверное, делала это зря, потому что дозы только увеличивали. Иногда, лежа уже совсем без сил, я слышала, как медсестры жаловались одна другой, что меня не валит с ног даже смертельная доза наркотика:

– Вот это сила воли! Дура, умрет ведь!

– Какая теперь разница. После того, что она получила, лучше умереть, потому что мозг такого не выдержит.

Приходя в себя, я плакала и просила позвонить маме, чтобы та забрала меня в Лондон…

А однажды, открыв глаза, вдруг увидела Ларри. В первую минуту не поверила и зажмурилась снова. Просто постепенно поняла, что чем меньше сопротивляюсь, тем меньше мне колют наркотиков, то есть если изображать сон или вялую полудрему, то могут почти оставить в покое.

Ларри так Ларри… хотя этого быть не могло. Значит, я все же окончательно свихнулась… Я лежала и тихо плакала, было все равно, если меня все бросили и позволяют медсестрам колоть слоновьи дозы наркотиков, то какая разница… Даже оглушенная, я понимала, что мне не выкарабкаться, просто потому, что будет лекарственное отравление организма.

Это действительно оказался Ларри, но он приехал не спасти меня, а забрать подальше от свидетелей в клинику доктора Фрейденберга, чтобы там подвергнуть жестокому лечению ЭКТ, но сначала погрузить в сон на целый месяц. Неужели некому было сказать, что мне достаточно просто пожить в спокойной обстановке и что месяц накачивания снотворным убьет если не меня саму, то мой мозг?

Перелет и начальное пребывание в клинике я не помню…

Хватит врать! Все я помню! Есть те, кого не берут даже сильные препараты, а если и оглушают, то на время, при этом слух остается, только все становится тягучим и замедленным. Временами я все же проваливалась в небытие, даже слух пропадал, но чаще все же сознавала, что происходит, снотворное лишало возможности двигаться, но не соображать.

Я умоляла забрать меня домой!

– Ларри, просто привези меня в Лондон, там я справлюсь со всем сама. Прошу тебя, обо всем поговорим потом, только забери меня отсюда. Здесь меня отравят…

Но тебе было нужно иное, иначе к чему разыгрывать дурацкую сцену даже не ревности, а какого-то спектакля:

– Ты любишь Питера?

В тот момент я могла сказать, что люблю хоть самого Гитлера, только бы ты вытащил меня из кошмара, в который я попала.

– Финча? Да, люблю. Я всех люблю…

– Всех? Детка, это многовато… Какого же черта его здесь нет? И к чему тебе тогда муж?

– Ларри, умоляю, скажи, чтобы мне больше не кололи снотворное и наркотики, а еще, чтобы не обкладывали льдом, у меня уже кашель… Забери меня в Лондон…

– Хорошо, но для того, чтобы выдержать полет, нужно все же уколоть снотворное.

– Нет! Нет, Ларри, я умоляю, нет! На меня не действуют снотворные препараты, мне уже вкололи столько, что каждая следующая доза может стать последней. Я буду вести себя тихо, обещаю.

– Нет.

Я боролась, я откровенно боролась за свою жизнь, пыталась избежать укола, отбивалась, кусалась, царапалась, кричала. И тогда двое сильных мужчин – мой муж и Денни Кэй – просто сбили меня с ног, прижали лицом к полу, Денни навалился на спину и ноги, а ты, Ларри? Ты уселся почти на шею, за волосы прижал мое лицо к ковру и скомандовал: