Текст книги "Здесь слишком жарко (сборник)"

Старые книги на русском

Старые книги на русском языке валялись возле мусорных баков, образовав бесформенную массу. Проделав неблизкий путь через тридевять земель в совершенно другой мир, здесь они оказались никому не нужны и очутились на мусорке.

Вообще-то на мусорку они попали не прямиком из самолета, а из съемной квартиры, где они долгое время пролежали в больших сумках, из тех, что используют для ручной клади.

До книг у хозяев как-то все руки не доходили. Все время уходило на обустройство, работу и изучение чужого языка. И поэтому единственными востребованными книгами были словари и самоучитель языка. С течением времени о них и вовсе забыли.

Дети, выучив чужой язык, общались теперь между собою только на иврите. Родители тоже старались не отставать от жизни и перешли с детьми на иврит. Получалось у них не слишком гладко, и они то и дело сбивались на русский. Потом появился компьютер, а с ним в дом пришел и интернет, который вместе с газетами, телевизором и фильмами на кассетах, а потом – и на дисках, заменял повседневный досуг.

Про книги вспомнили только в связи с переездом, который должен был состояться как раз в канун Нового года – в сентябре. И тогда снова возник вопрос, что делать с книгами.

«Говорил я им, нечего эти кирпичи тащить за тридевять земель» – с досадой подумал зять. Он смотрел на вещи трезво и еще тогда, перед отъездом, пытался убедить стариков оставить весь этот, как он выражался, «балласт» здесь. То есть там, в языковой среде этих книг.

Тогда за них еще что-то давали.

Времена, когда хорошая книга была дефицитом, была широко востребована и считалась хорошим подарком, прошли безвозвратно.

Их стали печатать большими тиражами, и они перестали быть дефицитом и ценным подарком.

На всякий случай он поинтересовался насчет цены в магазине русской книги, но там за них давали меньше, чем он бы потратил на путь до магазина.

Так книги оказались на мусорке.

Тут же была выставлена старая мебель – диваны, стулья и даже двуспальная кровать.

А вобще, чего здесь только не было. Тут и там валялась мужская и женская одежда – где в целофановых мешках, а где – просто кучей тряпья: брюки, джинсы, блузки, рубашки… И здесь же можно было увидеть старые электроприборы и домашнюю электронику: грили, телевизор, экран для компьютера. Все это уже старое и ненужное барахло соседствовало с только что распакованными ящиками из картона, в которых еще совсем недавно хранились новые телевизоры, компьютеры, холодильники и много всего другого, что является неоспоримым атрибутом повышения благосостояния населения.

Обычная картина, свидетельствующая о приближающихся праздниках. В канун Нового года, отмечаемого здесь в сентябре-октябре, люди начинают свое движение к новой жизни с вещей, выбрасывая старые и покупая новые.

Кто-то довольствуется новым диваном, кто-то телeвизором или компьютером. У кого-то хватает на новую машину, а кто-то даже вселяется в новую квартиру.

Но есть и такие, кому приходится довольствоваться старьем, причем чужим.

Старик, живший неподалеку и промышлявший тем, что продавал арабам старые вещи, начиная от электронники и заканчивая тряпьем, собрал всю одежду в огромные мешки и закинул в свою коляску. Туда же загрузил выброшенные кем-то электроприборы и не спеша покатил свою тележку дальше. Книги на русском остались лежать на земле. Старику они были не нужны.

Поздно вечером, когда все соседи уже сидели дома возле телевизоров или компьютеров, к свалке подошли несколько человек. Придирчиво, насколько позволяла темнота, осмотрели выставленную мебель, о чем-то переговариваясь. Видимо обсуждая, что стоит брать, а что нет. Язык разобрать было невозможно. Это мог быть русский, арабский, иврит и любой другой язык. Они подхватили и, как муравьи, потащили кровать. Спустя какое-то время они вернулись, подхватили еще что-то из мебели и снова поволокли. К утру на земле лежали только книги на русском. Все остальное исчезло, обретя новых хозяев.

Было раннее утро праздничного дня. Набожные евреи торопились в синагогу, и они равнодушно проходили мимо груды сваленных в кучу книг, неся кто в руках, кто в специальном чехле одну единственную книгу. Остальные им были не нужны. Потом они возвращались из синагоги, уже не спеша и снова совершенно равнодушно шли мимо груды лежавших на земле книг.

Вечером, когда праздник закончился, улицы оживились, заполнившись народом. Но до валявшихся книг по-прежнему никому не было дела. И лишь местная детвора пыталась соорудить из них костер. Это удалось им лишь отчасти – огонь стал распространятся на пластиковые бачки, и взрослые, раздраженные вонью горящего пластика и нечистот, велели детям затушить костер. Полуобгоревшие книги лежали на земле возле мусорных баков до утра.

А утром начался обычный рабочий день. Уборка города началась рано – город был буквально завален мусором. Рабочие торопливо закинули останки книг в мусоровоз. Туда же высыпали и весь остальной мусор и двинулись дальше – впереди у них было много работы. Так закончилась история книг, рожденных в России и закончивших свою жизнь на Святой Земле.

Учитель и ученик

Я резко затормозил, но было уже поздно, и столкновение стало неизбежным. Я-то отделался лишь легкими ушибами, а пассажиры той, другой машины – легкими испугами.

Я сразу же узнал его, хотя с нашей последней встречи, прошло уже лет пятнадцать. Трудно было узнать в этом скромном, державшимся с таким достоинством молодом человеке развязного, наглого юнца, каким он был тогда. Сейчас он был вежлив, вел себя скромно и смотрел доброжелательно, несмотря на драматичность ситуации. Ведь в наших палестинах такие столкновения нередко перерастают в объяснения на повышенных тонах с выразительным жестикулированием. Он же вышел из машины, и доброжелательно мне улыбнулся.

Наверняка он не вспомнил меня. Зато я хорошо запомнил его и таких же как он – развязных, высокомерных юнцов, уверенных в своей полной безнаказанности и в своем праве унижать других.

Отвратительные сцены, будто вспышки молнии, вспыхнули в моей памяти. Я вспомнил, как он и его товарищи кидали куски торта в чем-то непонравившуюся им немолодую учительницу, раскатывая вокруг нее на велосипедах, и как потом один из них переехал ей ногу, и они в восторге смеялись, глядя как она корчится от боли… И как плевали в спину пожилой «русской» на автобусной остановке, коротая время до прихода автобуса… И слезы отчаяния той несчастной девушки на суде…

Вставив обойму и дослав патрон в патронник, я вышел из машины ему навстречу и всадил в него всю обойму на глазах у его жены и детей.

Я будто поставил жирную точку в этой долгой истории, которая началась много лет назад, когда я, будучи еще студентом университета, пришел работать в эту школу.

Школа эта считалась элитной. Здесь учились в основном дети из дорогих пригородов, родители которых имели высокий социальный статус и материально отнюдь не бедствовали. Но были здесь и дети из так называемых неблагополучных семей. Их было немного, но они были.

Директором школы была еще не старая дама, которая обладала изысканными манерами, говорила всегда негромко и грамотно. Это сочетание создавало приятное впечатление о ней, которое дополнялось ее мягкой и доброжелательной улыбкой. Ее манеры, да еще и в сочетании с мягкой, доброжелательной улыбкой, не могли не очаровывать.

Правда до меня доходили слухи, что дама эта не всегда такая обаятельная и временами даст фору бывалым торговкам с городского рынка. Вскоре я сам в этом убедился. Впрочем, как и во многом другом, когда обнаружилось, что за маской доброй, мягкой женщины скрывалась изощренная интриганка и злобная, циничная хамка.

Она выплескивала свои злобу и хамство на жертв своих интриг, но лишь окончательно загнав их в угол. А для этого у нее была целая изощренная система. Она слишком многое позволяла ученикам, делая вид, что закрывает глаза на их шалости, а нередко – и гораздо более серьезные проступки.

В нужный же момент, когда необходимо было кого-то приструнить, она раскрывала свой блокнот или делала вид, что смотрит в ноутбук, и совершенно без запинки, последовательно перечисляла все прегрешения незадачливого ученика. «Мы слишком на многое закрываем глаза в случае с тобой», – угрожающе шипела она, обращаясь к зарвавшемуся подростку, – «Но ты не думай, что все так легко будет сходить тебе с рук», – многозначительно добавляла она. И далее следовал целый список прегрешений ученика, среди которых часто оказывались и весьма серьезные, выходившие далеко за рамки административных.

Отношения директора с учениками, напоминали связь между бывалым опером и осведомителем из блатных. Позволяя им все в отношении рядовых учителей и сверстников, она, в случае необходимости, точно наносила удар в самое больное место. То, что казалось давно забытым, вдруг оказывалось тщательно задокументированным и бережно хранимым.

Нередко после такой беседы, здоровый детина под два метра ростом размазывал слезы по щекам как ребенок и на какое-то время становился в стенах школы кротким как ягненок.

Все, что предъявляла ему вдруг и сразу заботливая попечительница, было для зарвавшегося подростка как гром среди ясного неба, и он чувствовал себя как затравленный зверек.

Еще бы! Ведь им позволялось абсолютно все! Им позволялось не слушать родителей, презирать и унижать друг друга, ни во что не ставить учителей. Чувствуя вседозволенность и безнаказанность, они вели себя нагло, вызывающе и по отношению к друг другу и по отношению к учителям.

Как-то я был свидетелем отвратительной сцены, когда эти юнцы сидя на остановке, забавлялись тем, что плевали в спину пожилой женщине из «русских».

Тогда я схватил одного из этих молодчиков за шиворот так, что его смуглая физиономия побледнела от страха. Его сотоварищи с вытянутыми физиономиями повскакивали с мест и, как свора собак, стали угрожающе рычать на меня, но подойти не решались. Я готов был уже свернуть ему голову, но почувствовав в своих пальцах тонкую, как у цыпленка, шею и животный страх этого насмерть испуганного ребенка с искалеченной душой, вдруг отдернул руку, как будто меня ударило током.

Эту сцену наблюдали многие, кто – с любопытством, кто – с укором, кто – с безразличием.

На следующий день меня вызвала к себе директор. Там же сидели завуч и зам по воспитательной работе. Все три дамы начали меня воспитывать.

– Это же дети, – с нежностью в голосе говорила завуч, – С ними так нельзя.

– А плевать в спину пожилой женщине можно? – спросил я, прямо уставившись в глаза директорше.

– Я опаздываю на урок, – сухо заявила директорша.

На том разговор и закончился.

Похожих случаев было немало.

Если они находились поблизости от «русской» учительницы, то обязательно начинали громко говорить о том, как им «дают» «русские» уборщицы – почти задаром. Но все это сходило им с рук.

Единственной, кого они слушались, была она, потому что именно она предоставила им все эти привилегии и была гарантом их вседозволенности и безнаказанности. Поэтому и слушались они только ее и еще несколько особ приближенных к персоне директора.

Да и сама директорша вряд ли так смело помыкала бы всеми вокруг, если бы не система, которой она служила, и которая покрывала ее.

Начиналось все с того, что детям в младших классах терпеливо и подробно рассказывали об их правах. Особый акцент при этом делался на их взаимоотношения с родителями. «Если на вас повышают голос, или не дай Бог бьют – немедленно сообщите об этом нам, и мы вам обязательно поможем», – внушали детям на специальных уроках штатные школьные психологи.

Чуть позже наступала очередь учителей. С ними можно было спорить из-за оценок, повышать на них голос, шантажировать из-за оценок, в открытую смеяться. Выживали лишь те, кто могли вписаться в систему. А таких было немало. Нужно было четко знать, кого и чем прижать и кому служить. Имея в классе своих осведомителей и покровительство директорши, это было совсем не сложно.

Дети, выросшие и воспитанные этой системой, прекрасно ориентировались в том, кого можно третировать, а кого нет, на кого можно открыть рот, а перед кем лучше промолчать.

Так они росли до самой армии и только здесь им рассказывали об их обязанностях, напоминая о всех шалостях, на которые добрая администрация так долго и терпеливо закрывала глаза.

Воспитанные системой, все они становились идеальным материалом для армии. Им ничего не стоило ударить по лицу старика или женщину, выстрелить шутки ради осветительной ракетой по жилому дому.

Вернувшись из армии, многие из них, остепенившись, брались за ум, начинали учиться, обзаводились семьями и становились любящими семьянинами и уважаемыми людьми.

Несмотря на все отвращение, которое мне внушала эта школа, я проработал здесь несколько лет. Входил в класс со звонком, со звонком выходил, из коллег ни с кем не сближался, ученикам не позволял садиться на голову.

Меня они побаивались и не позволяли себе то, что открыто творили в отношении других учителей. Мой опыт службы в боевых частях пригодился мне и здесь – в школе. Да и компьютерные дисциплины, которые я преподавал, не оставляли особого места для долгих дискуссий. Здесь все просто: или ты знаешь, или нет. Или ты можешь, или не можешь. Так что мои взаимоотношения с учениками ограничивались лишь технической стороной, а их воспитанием занималась директорша и приближенные к ней лица из администрации школы.

Я был рад такому ходу дел и отсиживался в мною же созданной нише. Я планировал остаться здесь до окончания университета, а потом начать искать работу уже в солидных фирмах.

Неизвестно как бы сложилась моя карьера, если бы не одна история, которая полностью перевернула мою жизнь.

Эта история всколыхнула в свое время всю страну.

В тот год в нашей школе появилась новая ученица. Девочка казалась странной. Вела себя скромно, была замкнутой, не примыкая ни к одной из компаний. Такое поведение почему-то сразу вызвало к ней враждебность со стороны одноклассников. Начались насмешки, быстро переросшие в откровенную травлю.

А потом все вдруг прекратилось. У нее появилась подруга из класса, которая легко вошла к ней в доверие.

«Слишком быстро одинокий спешит пожать протянутую ему руку», – писал Ницше. Как точно! И эта девочка доверила своей подруге самое сокровенное, признавшись однажды ей в своей любви к Дани.

А потом ее пригласили на школьную вечеринку, куда никогда раньше не приглашали, и где, разумеется, был Дани – душа любой компании.

Весь вечер Дани не отходил от нее, потом, когда они остались одни в комнате на втором этаже большого дома, начались поцелуи, закончившиеся постелью.

А на следующий день ее жизнь превратилась в ад, который продолжался две недели. Дани пригласил ее на свидание, и она радостно помчалась к нему… Но когда пришла в дом, он был не один, а с друзьями. Их было человек пять.

Он увел ее в комнату на втором этаже и долго говорил, кричал и, в конце концов, стал ей угрожать, что если она не «даст» его друзьям так же, как и ему, то завтра вся школа узнает о том, что она б…… обещая рассказать все подробности их первой ночи.

Они насиловали ее, один за другим, по несколько раз, под шутки и смех, а в коридоре строили планы о том, как продадут ее в массажный салон…

Этот ад продолжался две недели. Потом она рассказала обо всем парню, который с первого дня, как она появилась в школе, следовал за ней повсюду, но она его не замечала. Не выдержав, она рассказала все ему, а он – мне.

Почему именно мне? Паренек этот сам не раз был объектом насмешек, и я ставил его обидчиков на место. Узнав об этой страшной истории, я не стал ничего говорить ни директору, ни школьному психологу – к тому времени я уже никому не верил, и буквально заставил обоих написать заявление в полицию.

Их было шестеро подонков, для которых в их шестнадцать лет человеческая жизнь была дешевле бутылки пива.

Когда они оказались за решеткой, вся спесь моментально с них слетела. Они, не стесняясь, в отчаянии рыдали перед телекамерами и в один голос утверждали, что «это все она сама», что «она их позвала», «сама хотела», «сама их соблазнила», ну и все этом роде, что обычно говорят в таких случаях нагадившие трусливые негодяи.

Примерно то же самое говорили и их родители. «Такие девочки всегда были и есть», – гаденько улыбаясь, вещала по экрану телевизора мамаша одного из недорослей. «Мальчики растут, и такие девочки помогают им взрослеть. Это вполне естественно», – с той же гаденькой улыбочкой добавляла мамаша.

На суде шестнадцатилетнюю жертву заставляли во всех подробностях описывать то, что она пережила. Лучшие адвокаты, нанятые родителями насильников, изо всех сил старались найти неувязки в показаниях потерпевшей. Это было несложно, поскольку девочка отказывалась говорить, не могла сдержать слез, когда настырные адвокаты задавали ей весьма конкретные вопросы о самых интимных эпизодах этой трагедии.

Ее слезы или молчание трактовались как «нестыковки», «противоречия», и довольные родители подследственных уже предвкушали близкую встречу со своими чадами.

Встреча эта произошла гораздо раньше чем они предполагали. Наверное под влиянием депрессии девушка повесилась как раз перед очередным судебным заседанием. Ее мать пережила дочь на месяц.

Подсудимых оправдали «за недостаточностью улик». Родители «несправедливо оклеветанных» юнцов возмущались и требовали формулировки «за отсутствием состава преступления».

После того случая директор вызвала меня к себе и, еле сдерживая ярость, предложила уволиться по собственному желанию.

Я и сам собирался уходить.

Когда я впервые вошел в школу, у меня были какие-то иллюзии насчет морали и воспитания. Но уже спустя год от всех моих иллюзий не осталось и следа. Я пришел учить своих учеников, а вышло так, что не я их, а они меня сформировали и сделали таким, каким я стал.

Я уходил из школы совсем другим человеком. Университет я так и не закончил и пошел работать охранником в ночную смену на спецобъект. Помогло мое боевое прошлое. Платили здесь хорошо, и другую работу я не искал, потому что у меня развилась странная болезнь – я стал плохо переносить солнечный свет. Поэтому работал я исключительно ночью, когда был почти один. Днем же – отсыпался.

Я прожил так лет десять, пока не произошла та самая авария, так трагически закончившаяся.

Я сам вызвал полицию и на следствии полностью признал свою вину. В доказательствах моей вины тоже не было недостатка, но я чувствовал, что допрашивавшим меня полицейским хотелось узнать о моих мотивах. Они не видели в моих действиях абсолютно никакой логики, пока журналисты не раскопали в моей биографии историю моей работы в той элитной школе.

Журналисты вообще падки на такие истории, потому что истории из этого разряда приятно щекочут нервы обывателей. «Убил из-за царапины на бампере», или, «из-за стакана вина», сигареты, недоброго слова… Маньяк, монстр, нелюдь! И им всем хочется посмотреть на эту нелюдь, в данном случае – на меня, чтобы пощекотать себе нервы, а заодно – сентиментально пустить слезу по поводу несчастной жертвы. Роли распределены, осталось лишь налепить пару фотографий – обаятельной жертвы и его безжалостного убийцы.

Этот факт моей биографии, как и давнее знакомство с жертвой, еще более воодушевили журналюг, которые тут же решили придать этой истории этакий социальный подтекст с фрейдистской подливкой: учитель-неудачник, страдающий комплексами, из зависти убивает своего успешного ученика…

История получилась захватывающая, и о ней писали все газеты страны.

От газетчиков же я узнал, что убитый мною Дани отслужил в армии, где дослужился до офицера, потом закончил университет, затем работал психологом. Только вот про историю с судом, где он выступал в качестве одного из главных обвиняемых, они почему-то упоминать не стали.

Свою карьеру он начал в школе, где учился сам, и там говорил детям то, что когда-то такие же, как он, говорили ему. Он успел жениться, родить двоих детей и собирался открыть собственную клинику. Строя планы на будущее, они с женой в тот злополучный день как раз ехали выбирать дом для покупки.

Директорша же наша пошла на повышение, и теперь работала где-то в министерстве, занимая ответственный пост.

Следователь, ведший мое дело, почему-то настоял на психиатрической экспертизе для меня, хотя я полностью признал свою вину.

Может быть он и прав. Ведь я убил лишь проявление зла, а не его причину, наказав при этом ни в чем не повинных людей. Но я не испытывал угрызений совести, как больше не вспоминал и убитого мною парня из далекой ливанской деревни. Возможно потому, что я умер раньше.