Текст книги "Хочу женщину в Ницце"

Глава 2

Алексей Орлов. Работа Ф. Шубина

Ранняя весна 1768 года, г. Санкт-Петербург.

…Как только ни изгалялись за глаза при дворе Екатерины недруги графа Алексея Григорьевича Орлова – кто называл его «Меченый», кто «Рубленый», кто «Орлов со шрамом», а чаще всего – «Баляфрэ», на французский манер. В гвардии же его звали не иначе как Алеханом.

Алехан проснулся у себя в ещё недостроенном особняке, что стоял в сером камне на набережной Невы, проснулся рано и с большим трудом. Не дожидаясь своих вечно шебутных слуг, поднялся с постели. Босиком, медленно и кряхтя, он почти в потемках подошел вплотную к большому зеркалу в бронзовой раме. Его горячее дыхание, прерывистое и тревожное, оставляло на холодном стекле причудливые разводы. Алексей Григорьевич потянулся, выпрямив спину до хруста, но острая боль вновь пронзила его богатырское тело. Пожелтевшее лицо исказилось гримасой отчаяния, недостойной доблестного офицера Преображенского полка. Грубый шрам на левой щеке, полученный много лет назад в пьяной драке, давно не смущал молодого генерала, могло быть и хуже. Алехан поднес к лицу потные ладони и заметил, как пальцы обеих рук дрожат в лихорадке. «Да, – горько вздохнув, подумал он, – неужто и впрямь время пришло мне в сыру землю ложиться? Ещё совсем недавно я этими пальцами серебряные тарелки как листочки бумажные в трубочки складывал на утеху дамам, подковы зараз по паре гнул… А не я ли, чтоб потешить императрицу, останавливал за колесо карету, запряженную шестеркой лошадей, не я ли в кулачных боях первым был? Эх, ты!» – граф поднял здоровенный кулак и погрозил им своему отражению в зеркале.

Уже совсем рассвело, когда Алехан бросил перо и, отложив лист бумаги в сторону, почувствовал, что начал зябнуть, сидя за столом в исподнем. Он приподнял голову и недовольно нахмурился. Было слышно, как испуганные лакеи забегали по анфиладе.

– Ну, чего там? – подал голос Алехан, не поворачивая головы.

Слуга, долго топтавшийся в дверях, простонал дрожащим голосом:

– Алексей Григорьевич, ты не дозволял себя утомлять, однако ж действительный тайный советник Иван Иванович Бецкой просят принять! – слуга прижался к косяку двери в ожидании недоброго, но Алехан вздохнул и спокойно сказал:

– Пущай заходит, негоже заставлять светлого князя или как там его, томиться в сенях.

– Куды?

– Сюда веди, коли он сам изволил прийти незваным!

– В гостиной, Алексей Григорьевич, тепло, а здеся негоже, – опасливо напомнил слуга.

– Наряжаться, Федька, мне не любо, хворый я, или он запамятовал?! – Алехан зыркнул на слугу недобро.

Федька поспешно удалился.

Давно уже никого, кроме своих братьев, Орлов не принимал, но отказать в желании видеть себя этому уже немолодому человеку не мог. Не мог, потому что уважал ум и знания Бецкого – человека не честолюбивого, но с твердым характером. Орлов знал, что этот сравнительно небогатый дворянин, внебрачный сын князя Трубецкого, в трудах своих более всего радел о благе Отечества, а, значит, пришел неспроста. С виду холодный и суровый Бецкой был в это утро приветлив и добр. Его ярко-красный камзол, затканный холодным золотом, подчеркивал сухощавую фигуру, а напудренный парик придавал лицу моложавости. Увидев Алехана, Бецкой отметил, что от прежних 140 килограммов живого веса осталось значительно меньше, но виду не подал.

– Сказывали, что худой ты, Алексей Григорьевич, да не оттого, что исхарчился, а всему виной недуг проклятый. Дух святой один остался. Слыхал, что никого не жалуешь своим вниманием. По разумению моему уж скоро год поди, как тебя, милок, не видывал.

Орлов вышел из-за стола, вытирая о суконную рубаху потные руки:

– Неужто токмо год один минул? Помилуй, Иван Иванович, Бог с тобой, давно, как второй идет! Запамятовал ты, видать.

– На память свою пенять не стану. Как же, в январе минувшего года тебя, наконец, признали, выбрали депутатом от Петербурга в Комиссию по составлению Нового Уложения. Признаюсь, ожидал я, что вместе послужим Отечеству нашему, да вот не вышло. Видно, Богу было так угодно. Пришлось без тебя хлопотать над проектом нового российского законодательства.

Бецкой присел на край шелкового кресла, так и не дождавшись приглашения.

– Сказывай, сынок, какой такой недуг с тобою приключился, а то болтают всяко! Теперича и сам желаю все знать.

– Да что говорить, не в резвости я время провожу. Неможится мне.

Орлов бросил живой взгляд на Бецкого и задумался. «А, ведь и впрямь отец, ему давно за шестьдесят, а мне всего-то тридцать третий идет. Вот как выходит! Мне хоть помирай, а ему ещё лет тридцать спокойно можно отмерять! Видно, неспроста народец наш болтает, будто он отец родной Катеньки нашей. Воистину ведь похожи! Может, это всё слухи досужие, что Иван Иванович в прошлом, будучи в Париже, не единожды тискал её мамашу, да так, что она вскоре понесла…» Орлов поймал на себе пристальный взгляд Бецкого и понял, что тот прочел его мысли.

– Так что там твои доктора плетут? – не унимался гость.

Орлов согнул богатырскую спину и, кряхтя, присел:

– Твердят одно: чтобы молился. Находят судороги, удушье, про другие немощи лихие сказывали. Да разве их поймешь, докторов-то этих заморских, каждый своё гнет! Засорение, говорят, в кишках моих и животе. Матушка наша императрица тревожится, в прошлом сентябре в Вену историю моей болезни отсылала какому-то Ван Свитену. Доктор к выводу пришел, что камни там у меня внутри. Загораживают, сказал, проток для желчи. Этим он и желтизну моего тела объясняет.

– Так что делать-то велит?

– Напутствует, чтобы жизненный порядок был в яствии и питии. А без того, значит, заключает, что всё напрасно будет.

– А ещё к кому обращались?

– Императрице нашей доктор из Лейдена отписывал, как его звать, боюсь, запамятовал, вроде бы Гаубинус али еще как. Гришка, брат мой, передал Матушки слова, что излечение невозможно, но облегчение принести можно. Всё зло лежит в печени и желчном пузыре. На воды, говорят, ехать надобно.

– Так, чего не поехал? Поезжай!

– Поезжай?! – жалкое подобие улыбки отразилось на лице графа. – Страшусь, не доеду я, да и Гриша тоже так смекает. Сказывал, что его люди в феврале вроде как письмо видели английского посланника Ширлея на родину. Сообщает посланник, что братья мои скоро меня потеряют, коль я слишком слаб, чтобы отправиться на лечение на воды. Словом, решился я прошение государыне подать, уже его и составил. Прочти, Иван Иванович, может, что присоветуешь?

Орлов указал на мраморный столик, где лежали перо и бумага. Бецкой поднялся с кресла и перед тем, как взять в руки бумагу, ещё раз бросил подозрительный взгляд на Орлова:

– Ходят худые слухи, будто ты советы врачей своих в грош не ставишь, по кабакам разъезжаешь на потеху гордыне своей, чревоугодничаешь и распыляешься в драках! Вон и штоф с водкой подле тебя стоит!

– Рад бы, Иван Иванович, тряхнуть удалью своей – поди, не старик ещё, да что-то последние дёны совсем занеможил. Ну, так ты читай скорее, Иван Иванович, не томи!

Сидя на высоком табурете, Алехан нетерпеливо тер ладонями о колени.

Бецкой вперил тревожный взгляд в лист бумаги. «Всемилостивая государыня! С крайним огорчением и сокрушением сердца принужденным себя нахожу утруждать Ваше Императорское Величество об увольнении меня из военной и штатной службы вечно. Причиною же сего, как Вашему Императорскому Величеству самой известно, жестокость долговременно моей болезни, которая довела меня до неспособности продолжать Вашему Императорскому Величеству всеподданическую мою службу. С умилением же усугубляя мою просьбу, дабы я не лишен был материнской Вашего Императорского Величества милости во время моего увольнения, что за первой предмет моего благополучия во всю жизнь имел и иметь буду. Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб граф Алексей Орлов», *** марта 1768 года. Число на прошении не было проставлено.

Бецкой не сразу оторвал взгляд от документа. Выдержав паузу и с трудом уняв охватившую его почти отеческую тревогу, он произнес:

– Да, складно изложил! Однако пришел я к тебе по делу, покудова твою отставку государыня наша не приняла.

– Слыхал, Иван Иванович, что без дела ты никуда не хожий, оттого и смел принять тебя босым. По всему видать, оно у тебя спешное.

– Не тушуйся, граф. Я друг тебе, Алешка, хоть годами мы с тобой не ровня. Признаться, сам я не терплю докторов этих, но есть у меня один человечек, числится лекарем при Академии художеств. Подлого происхождения, но я в него верю. Грамоты не ведает, жена его за ним записи делает, сам же, подлец, не признает никаких церемоний. Однако же мужик честный. Лечит всякие болезни, но с разбором, с помощью китайских средств, полагая их по малой доле в здешние, из трав составленные.

– Стало быть, есть такие, кого он таким чудесным образом исцелил? – насторожился Алексей.

– Он врачевал всяких и моих друзей в том числе, и лечил их местными средствами, иной раз и без своей знаменитой книги рецептов. Многие сумели великое облегчение получить от него. Граф Сиверс, к слову, приказывал рекомендовать его тебе.

– Неужто он в медицине знает больше, чем наш медицинский факультет? Чай, не глупее его наставники были прежние.

– Ручаюсь, что готов он посрамить разом весь медицинский факультет и вылечить тебя! Эскулап от Бога, скажу я.

– Почту за благо принять сию подмогу. Токмо мне с братьями надобно советоваться, прежде чем решиться на лечение всякое.

– Советуйся, но всё едино, поначалу он тебя посмотреть желает, потому как после своего осмотра может взяться за твое лечение, затем, что принимается не за всякого, а лишь за того, кого вылечить может.

– И когда же он желает своё обследование провести?

– Немедля. Он в людской мается без дела.

– Эк ведь как хватил, немедля, – Алексей Григорьевич посмотрел на свои исхудавшие голые ноги.

– Чего ж время-то терять!

– И верно, Иван Иванович, вам отказать не решаюсь! – устало ответил Алексей скорее, чтобы не обидеть старика, чем в надежде на исцеление.

– Ну, и добро! – с чувством облегчения выдохнул Бецкой и велел звать лекаря.

Слуга проводил лекаря в спальню графа. Алехан широко улыбнулся, когда увидел тщедушного мужичонку, совсем плешивого. «Волосков с десяток, и те не напудрил», – подумал про себя он. Фельдшер был одет в офицерский зеленый мундир.

– Как звать? – напустил на себя строгости генерал Орлов.

– Зови меня, мой государь, Ерофеичем.

– Откуда ты такой, Ерофеич?

– Сибиряк я, из Иркутска, из посадских.

– Где учился медицине и кто тебя надоумил на это?

– Никто. Знать, судьба ворожит. Охотником сначала хотел стать. Ходил в Китай с караваном. Там, по охоте своей остался учиться лекарственному искусству. Стал фельдшером. По возвращении был отдан в рекруты. В Петербурге, через Иван Ивановича, он меня приметил, определился к Академии художеств.

– Сказывал Иван Иванович, что ты в Сибири нашел толстенный лечебник, который и пользуешь для лечения.

– Точно так, мой государь. Но не только, опыт у меня и чутьё на больных есть. Всё, что в Китае выведал, помню, все здешние травы знаю. Вот и всё.

Ерофеич, не мешкая, задрал у графа длинную рубаху и тщательно осмотрел больного, беззастенчиво тыкая сильными жилистыми пальцами в самые болезненные участки тела. Расспросил о симптомах болезни и вышел из спальни, не прося разрешения. Орлов удивился поведению лекаря и укоризненно посмотрел на Ивана Ивановича. Тот сразу парировал:

– Я говорил тебе, Алексей Григорьевич, что человек мой низкого происхождения. Грамоты не знает, пошел, видно, к своему мальчику в людскую, тот ему лечебник вслух читает. Малость подумает и обратно прибежит.

Вскоре Ерофеич и вправду вернулся.

– Все твои лихие болезни, мой государь, – пустые! – огласил своё умозаключение лекарь. – Я нахожу только застарелую лихорадку.

– Можешь вылечить? – в глазах Орлова забрезжила надежда.

– Сумею, только как лечить прикажешь, мой государь?

– Как это? – удивился Орлов.

– Как лечить, говорю, по-китайски или по-русски?

– Что сие значит?

– По-китайски значит – взялся лечить, так вылечи, а не сумеешь, повесят! А ежели по-русски, то сие означает: деньги из тебя, мой государь, выманить. Ты богат, можно поживиться нашему брату, лекарю. Тогда долго и часто ездить к тебе буду!

Граф громко рассмеялся.

– И сколько же ты с меня за лечение хочешь взять? – вытирая выступившие от смеха слезы рукавом рубахи, спросил он.

– Я наперво, мой государь, ничего не беру за свои хлопоты, и буду доволен вспоможением разным, что посулят хозяева, окромя святых молитв.

– Выходит, уверен, что вылечишь? – Алексей хитро прищурился.

– Нет такого лекаря, который бы всех вылечивать мог. По всему видать, лекарства мои никому не вредят. Обнаружил я у себя в записях сбор из трав, на него и уповать буду. Ещё видел я на твоем теле зажившую рану – не беспокоит?

– Да, Ерофеич, смотрю, дотошный ты! Сознаюсь тебе, в Семилетнюю войну с пруссаками я тяжело был ранен. Осенью 1761 года вышел по болезни в отставку. Тогда я был капитаном, поселился у братьев в Петербурге, и рана потихоньку затянулась.

– Это потому, что ты ещё молод. Хорошо бы спину водяным массажем поддерживать. Так что скажешь, мой государь, будешь лечение моё принимать, не побрезгуешь?

– Не побрезгую, Ерофеич, сам люблю испытывать всякую невидаль. Ты ступай пока, я тут с Иваном Ивановичем своё желаю молвить.

Ерофеич вышел, не попрощавшись, да и поклон его был неуклюж.

– Ну, что, Иван Иванович, пусть все гнилое наружу вылезет? – оживившись от визита лекаря, спросил Орлов. – Однако вот что, дам себя лечить Ерофеичу тайком от докторов своих.

На том и расстались. Орлов тотчас послал за братьями, и согласие их получил без оговорок.

Прошло несколько дней, прежде чем братья вновь собрались в доме Алексея. Федор, взглянув на него, прослезился, а старший из пятерых, Иван, только широко улыбался:

– Теперича, Алешка, давай, рассказывай, что он с тобой проделывал, этот лекаришка. Как там его кличут?

– Ерофеичем, – выдавил из себя Федор.

Алексей же обратился к Григорию.

– Я, Гриша, – сам себя не узнал, когда в зеркало-то глянул. Жуть пробирает. Словно переродился! Чую, болезнь отступила.

– Сплюнь! – взмолился Владимир, а то, глядь, всё возвернётся!

– Не-е! Я чую, что-то во мне пробило.

– Ты всё по порядку сказывай, Алёша, а не вертись, как береста на огне, – попросил Григорий.

– Сперва меня Ерофеич теми же каплями и травами начал лечить, что и бывало, но, видно, я не пронялся. Чтоб болезнь переломить, Ерофеич дал рвотное. Так меня, скажу вам, братья, прямо повычистило! Опять Ерофеич дал каплей, но теперича своих, и тут меня прямо пронесло! Опосля, положив меня в постелю, Ерофеич дал мне потового, приказав моим мужикам две печи жарить, и запер меня в комнате заснувшего. Проснулся я – не ведаю, сколько проспал, сутки или двое, лежу как в морсу, пот всю постелю смочил. Вскочил я, как встрёпанный, и тотчас к зеркалу. Дивлюсь, и впрямь переродился! Вот, и всё, братцы мои.

– Всё, да не всё! Теперича тебе надобно держаться. Снег сойдет, и в чужие края к минеральным водам подаваться. Вот так! – сказал Фёдор.

– Дунайка, – обратился Алексей к Фёдору по его детскому прозвищу, принятому в семье в честь былинного богатыря, – братка ты мой дорогой, со мной летом в Карлсбад поедешь?

– Да хоть на край света, Алешка! – Фёдор обнял брата и опять заплакал.

– Довольно слёзы-то лить! – возмутился Иван.

– Ты, Федька, впрямь как девица, – засмеялся Григорий.

– Бери его с собой, Алехан, Федя тебе ни в чем не уступит, разве что в упрямстве, – Владимир был серьёзен.

Не только братья, но и слуги Алексея Григорьевича перекрестились, поверив в скорое выздоровление графа, и посему к ночи пьяными были, несмотря на строгий запрет… Весть об излечении графа Алексея Григорьевича Орлова быстро облетела сырой Петербург. Лекарь Академии художеств Василий Ерофеевич Воронов, принятый на службу в 1765 году, наконец получил заслуженную известность. Екатерина II была очень рада выздоровлению Алексея Григорьевича. Стараясь поддерживать своего вернейшего сподвижника, она в апреле 1768 года наградила его Орденом Андрея Первозванного и пожаловала Алехану 200 тысяч рублей на покрытие расходов по лечению. Не был забыт царицей и Ерофеич. Её приказом лично Олсуфьев выдал лекарю три тысячи рублей за излечение графа, обещан был и чин титулярного советника, но позже. Иван Иванович Бецкой в этом же году тоже получил высший орден Российской империи, но совсем за другие заслуги… На прошение Алексея Григорьевича об отставке Императрица ответила следующим образом: «По усиленной прозбы вашей сим увольняю Вас до излечения болезни вашей от всякой службы, дозволяя притом вам жить внутри и вне государства, где сами заблагорассудите, в чем никто не должен вам препятствий делать по оказанию сего… При сем следует пашпорт для выезда из России, дабы не было нужды сего письма всегда показывать».

Жарким летом 1768 года дом Алексея Орлова, стоявший в Адмиралтейской части на набережной Невы, больше напоминал муравейник, чем благородный постой знатного вельможи. Суетились все, от дворецкого с камердинером до лакея с сенными девками, поварами и конюхами.

– Алешка, – обратился к брату Фёдор, – чего это Шереметев к тебе зачастил, и сегодня, гляжу, приезжал? Видать, вы коротко сошлись?

– Приятель он мой, Дунайка, выразил респектование своё. Печется всё о моем здоровье, напутствует меня всяческими советами. Сам мается похожими нехорошими недугами. Не советует мне пить даже хорошо сваренное пиво, лучше говорит, пей вино испанское или итальянское. Вот передал мне рецепт настойки Ерофеича, чтоб я не забывал лекаря доморощенного даже в Италии далекой.

Фёдор взял протянутый братом лист бумаги. Разборчивым почерком были выделены по пунктам те болезни, от которых хороша была настойка. Беглый взгляд Фёдора остановился только на нужных пунктах: Почечуй (геморрой) растворяет; камень раздробляет, в песок производит и вон выгоняет; похмелье облегчает; кручину искореняет, сон наводит… Рецепт состоял из 15 пунктов:

Златотысячнику 3 пучка

Дойной

Зверобою

Буковиц

Почечуйного

Полыни

Мяты (травы с 2 по 7 по две горсти)

Шалфею

Пончишиннику

Чернобыльнику

Укроповой

Анисы

Зорного огородника

Полевой зори коренья

Можжевеловой

– Хороша выдумка, – сказал Фёдор и, сложив вчетверо листок, сунул его себе в карман, – так будет сохранней, – сказал он и снова обратился к старшему брату: – А почто ты всё про Италию разговоры заводишь? Никак, мы и туда заглянем?

– Почём знать, Дунайка?

– Небось не всё ты мне рассказываешь, али план у тебя какой созрел?

– Замысел свой имею, братка. Расскажу тебе опосля, дорога наша долгой будет.

– Сумлеваюсь я, Алешка, что лечиться ты намерен, и все наши предуготовления всего лишь сень. Неспроста ты наведываешься каждый раз к императрице.

– А два дела разом мне мудрено? Ты лучше, как на духу, сам сказывай, о чем всё с Матушкой шептался прошлым месяцем.

– Тут никакого секрета от тебя нет. Императрице деньги на турецкую войну надобны уже немедля. В казне пусто. Говорит мне: «Федор Григорьевич, похлопочи!» Поручила у Прокофия Демидова достать миллиона четыре рублёв.

– Ого, хватила! Да разве ж он даст?

– Мне дал.

– Иди ты! – Алехан схватил брата за плечо. – А сама, значит, не хочет обратиться к Прокофию Акинфеевичу?

– Спроси об этом у Демидова сама императрица, поди, отказал бы и нашел бы причины, клянусь. Он норовистый, у него правило: «Ни гроша тому, кто может посечь меня». Меня ссудил беспроцентно. Сам недостающие полтора миллиона взял в долг у знакомого купца, но мне не отказал!

– Не верю! Сам в добрых отношениях с Демидовым, но не верю.

– Правда, с меня он слово взял, что ежели не верну ему всю сумму в день, час и минуту, как условились, то денег моих он не примет. «Созову тогда, – говорит, – всех приятелей и твоих, и моих, и отвешу тебе три оплеухи за то, что слова не сдержал. Не хочешь, так Бог с тобой», – говорит.

– Нынче всяк под себя гребет. Опасайся маху дать, Федька. Так ты дал ему слово? – Алехан бросил недоверчивый взгляд на брата.

– Сам-то я не сразу согласился, это Императрица меня молила взять!

– Вот и меня Императрица просила пока никому о моем плане не балабонить, понял?!

– Да я уже давнёхонько вразумил, Алехан, ты меня не проманишь! Верно, наступает наш черёд. Вспомни, как пять лет назад мы посылали в турецкие владения к спартанскому народу двух греков. Следом, через два года, один из них вернулся и заверил нас в правоте нашей. С нами еще и Гришка был, али запамятовал?

– Ну, дальше давай, – Алексей кивнул, и на его лице заиграла снисходительная улыбка.

– Вот, и заверил нас, что ежели Россия поможет, то спартанцы готовы подняться против турок. Он тогда ещё сказывал, что всех христианских подданных Порты готовы поднять под совместный бунт. А этот, как его, ну, болгарин, агитатор-лазутчик.

– Каразин? Подполковник Назар Каразин!

– Кажись. Он тоже дунайским княжеством прошелся, и он того же разумения.

– Да ты подумай, Дунайка, чтобы поднять людей в Морее, Албании, на островах Архипелага, сколько нужно агитаторов, оружия, денег? Сила!

– Ну, ты же сам императрицу убеждал, что ежели русский флот появится у берегов османских, поможет оружием, то мы такой пожар раздуем!

– Ну, и что мне императрица на то сказывала?

– Сказывала, что не в меру дерзкий проект, хотя и призналась тогда, что давно имеет желание свое видеть Константинополь христианским, когда время настанет.

– Так, может, время уже пришло? Как думаешь?

– Эх, Алехан, неужто ты, черт со шрамом, сумел сманить матушку нашу на эту авантюру? Ну, сказывай теперича, нет мочи ждать!

– Припоминаешь, Дунайка, – Алехан улыбнулся и взял брата за широченные плечи, – английского посла у матушки во дворце по имени Бэкингемшир? Он поди, тогда отродясь не видывал таких богатырей, как ты, сулил тебе большое будущее и высокие чины. Из всех нас пятерых он тебя больше всех матушке выделял. Говорил, что ты гордость и украшение нашей семьи. Как мне припоминается, он аж к себе в Англию отписал, что любая странствующая дама, если бы взялась описывать тебя, то непременно отметила бы в тебе черты Аполлона Бельведерского с мускулами Геркулеса Фарнезского.

– Было такое, признаю. И к чему ты всё это болтаешь, Алёшка?

– А к тому, что пора тебе на эти твои богатырские плечи брать большие государевы дела. Хватит за бабскими юбками волочиться по городским трактирам, пришло время в Италии напомнить, кто настоящий Аполлон и Геркулес. Венчаться, как я понимаю, ты не помышляешь.

– Зачем? Меня и так бабы любят. Мезальянс допустить – только матушку нашу лишний раз гневить. Детям моим денег хватит и без того. Ты лучше сказывай о планах наших. Как тебе удалось матушку на свою сторону завлечь?

– Я напомнил ей о Петре Алексеевиче, как он грезил завладеть Константинополем, изгнать неверных турок и татар из Европы и восстановить греческую монархию. Напомнил также, как мы втроем: я, Гришка и ты, приводили к ней грека Папазули. К тому же кавалер Сен-Марк показал кое-какие документы, он бывший французский офицер и когда-то служил в Венецианской Республике. Одним словом, всё, что сказывал Папазули, он подтвердил. А тот украинец по имени Тамара, который разрабатывал с нами план, помнишь? Он воистину провидцем оказался. Императрица призналась мне, что с тех пор, как мы пять лет назад заговорили о моем плане в Архипелаге, она заболела своим греческим проектом. Поэтому мы с тобой как будто едем лечиться. Матушка так желает. В Карлсбад.

– Куда?

– Куда-куда – в Карлсбад, затем в Дрезден, а осенью в Лейпциг. Из Лейпцига дён через десять направимся прямиком в Вену.

– Ну, а опосля? – дрожал от нетерпения Федор.

– Немного опосля в Италию двинемся, Дунайка, – мечтательно улыбнулся Алехан. – Конечной стоянкой нашей, я так разумею, станет Тоскана со своим портом Ливорно. Там, верно, нас ни французские, ни испанские ищейки не ждут. До наступления зимы мы должны приступить к исполнению плана.

– Планов громадье, спору нет, токмо почему именно Тоскана, в толк я не возьму, неужто более некуда податься?

– Потому, что наш проект пока большой секрет, а появлению русского флота в Италии будут рады, кроме Сардинского королевства и Генуэзской республики, токмо в Тоскане. Мы даже фамилии свои изменим, будем господами Острововыми. Во как, братка!

– А Панин-то что? Он ведь знатный противник войны с турками, а тут такое? Он, поди, сразу голос подаст, возопит, что это чистейшая авантюра.

– Потому-то и узнает последним, – хлопнул себя по колену Алехан. – Матушка Никите Ивановичу опосля всех скажет, когда будет поздно прекословить. Мне дела нужны. Токмо скука меня в гроб уложить может.

– Для такого дела флот нужен, а у нас со времен Петра Великого сделано совсем немного для сохранения его в надлежащем порядке. Помнишь, несколько лет назад в Кронштадте государыня на маневрах удивлялась, что ни один корабль не умел держаться в линию. Она ещё посмеивалась, что флот наш не военный, а только для ловли сельдей и годится. Опосля она Панину отписала: «У нас в излишестве кораблей и людей, но мы не имеем ни флота, ни моряков».

– Мы с тобой, Дунайка, в делах флота мало что разумеем, пущай каждый своим делом занимается. Матушка слово дала, что приглядом за флотом займётся сама. Меня же она заверила, что слать будет ордера да рескрипты исправно. Она сама составит списки тех лиц, которые будут действовать агитаторами в турецких владениях. Я же получу тех денег, которыми буду распоряжаться по своей воле и усмотрению. Большими полномочиями владеть буду по верховному руководству агитацией среди христианских подданных Оттоманской порты.

– Спору нет, греки, сербины и черногорцы, если всё это привести в движение с нашей помощью, сильно подорвут планы Порты. Причем везде: и на севере, и в Крыму, и на Кубани, и на Дунае, да и на границе с Польшей тоже, – Федор возбужденно потёр руки.

– Но хочешь не хочешь, а диверсия на юге Порты возможна лишь путем посылки сильного русского флота в Архипелаг.

– И что, Екатерина отважится на то, чтобы снарядить экспедицию? Да ты хоть знаешь, сколько денег на это потребуется?

– Знаю. Пока нам хватит того, что матушка мне на лечение подкинула. Или ты, дурной, думал, что 200 тысяч я только на лечение получил?

– Но этого мало! – возмутился Фёдор.

– Едва прибудем на место, определим потребности! Императрица просит нас не очень полагаться на Неаполь, хотя это было бы для нас удобно. Чает, коли король неаполитанский Бурбонского дома будет, то по французской дудке пляшет. Она советует мне войти в сношения с Венецианской республикой. Если они нам помочь согласные будут, то в награду посулить можно возвращение Мореи, которая раньше им принадлежала. Токмо чуется мне, напрасно она на Венецию надеется, больно они турок страшатся. Ливорно на море, а там и Пиза недалече – вот место нашего будущего постоя. Чую я, это место нам в помощь будет.

– Людей доверенных нам не один десяток понадобится, языкам обученных и смелых, – представляя себе масштабы грядущих событий, медленно произнес Федор.

– Оттого и беспокоится матушка, кабы я у неё людей, нужных государству нашему, с собой не увёл. Тебя, слава Богу, отдать согласилась, но молила, чтобы Гришку не трогать, а то он с кровушкой своей горячей за нами увяжется.

– Эх, итальянскому, Алехан, мы с тобой не обучены. Он нам нужный будет!

– Обучимся на месте. Учителей хороших наймем. А пока нам немецкого хватит, чтобы переписку вести и разговоры.

– А французским ты овладеешь? – с надеждой в голосе спросил Федор.

– Займусь непременно, тебя попрошу, коли надобно будет. Не милы они мне, да и матушка наша их ужас как не жалует.

– Наша матушка и впрямь французов на дух не переносит и клялась прилюдно, что ни в жизнь не полюбит. Видал я сам, даже пред французскими послами она этого не пожелала скрыть. Вот к литературе ихней, искусству, хоть моде у государыни нашей искренняя любовь!

– Прибавь ещё и к французскому языку! Припоминай лучше, как нарвский магистрат подал ей прошение на французском! Она тотчас приказала, чтобы этого более не повторялось, и молвила сурово: «Если кто не знает, как по-русски писать, то пусть пишет по-немецки»! Однако ж затем затеяла переписку с этим Вольтером, книжонки всякие…

– А что Вольтер? Государыня наша, кажись, единственный человек в России, верующий в русское военное могущество. В Европе же, видать, один он разделяет её иллюзии. Вольтер мудрый человек, и про книги ты зря!

– Ты не про свою библиотеку намек делаешь? – Алехан откровенно насмехался над братом.

– Ты к чему это мою библиотеку приплел? – сразу насторожился Фёдор.

– Болтали приятели мои, что деньги тратишь без меры, заказы в Европу отсылаешь. Книжки у тебя всё больше на французском. Сказывали, что собрание сочинений Вольтера у тебя аж 67 нумеров насчитывает. И ещё там всякие Руссо, Дидро… – Алехан смачно сплюнул на паркет и опять снисходительно улыбнулся.

– Ты, Алёшка, запамятовал Монтескье «О духе законов», любимый труд императрицы нашей. У меня вся библиотека описана.

– Тебе теперича к картам любопытство свое проявлять потребно Дунайка. То, что ты латынью горишь, это похвально, это пригодится, но вот карты для нас нынче все же важнее. Библиотека должна быть перво-наперво благой. Пойдём-ка, я тебе кое-что покажу.

В кабинете Алехана на большущем дубовом столе французской работы лежала развернутая морская карта Средиземного моря и Архипелага, с его собственными пометками. Федор присвистнул от удивления и помотал головой.

– У матушки, поди, такой нет, она сокрушалась, что не ведает, как заказ без огласки сделать, а граф Чернышов ей в этом деле не помощник, – Федор широко улыбнулся.

– Ты улыбки-то не строй, нам этот Архипелаг знать потребно во как, – и Алексей показал брату свою ладонь. – То, что война с Портой на носу, тебе, Дунайка, объяснять не треба, но план матушки таков: то, что турки нас побуждать на войну будут, она ведает, но желает так повернуть, чтобы они вдобавок первыми объявили ее нам. Мы ожидаем, что уже осенью турки попрут на нас! Герцог Шуазель уже ныне бахвалится, что ловко натравливает Порту на нас. Если Шуазель делает это открыто, то прусаки и австрияки скрытно турок обнадеживают. Паче того, польские конфедераты шлют им взятки. Матушка думает, что всё начнется с Польского вопроса. Под нажимом французов турки потребуют вывести наше войско из Польши и освободить свои границы от разграбления казаками пограничного турецкого города Дубоссар. Её главная мысля – заставить турок воевать не только по суше, но и на море, а вот диверсия на юге поможет Румянцеву воевать на севере. Уразумел?