Текст книги "Очищающий СМОГ"

Он произвёл фурор.

Сборник наш вырывали из рук, читали, разглядывали, смотрели на свет, прощупывали, трясли, словно мог оттуда золотой просыпаться дождь или выпасть нежданно шифрованная записка от обитателей какой-то другой планеты, пытались тут же, на месте, переписывать наши стихи, допытывались настырно, нельзя ли в сборнике будущем поучаствовать не входящим в СМОГ молодым и не очень молодым, но пишущим людям, или надо вступать им в СМОГ поначалу, и только потом принимать участие в сборниках, и шумели, и голосили, и вопили что-то похвальное, сообща, гуртом, и так далее, нет возможности передать, по прошествии стольких лет, эту, бурную слишком, реакцию на всего-то одно единственное самиздатовское издание.

Событие, да и только.

Событие? Ну и ладно.

Читайте, коли хотите.

Обсуждайте, гурьбой. Изучайте.

Берите! Вот они, сборники.

Раздал я тогда кому-то, совершенно не помню – кому конкретно, все экземпляры.

Себе – ничего не оставил.

Не было в этом нужды.

Ну подумаешь – сборник! Вот счастье-то!

При желании – хоть десяток, или два, напечатать можно.

Только лучше – не повторяться.

Лучше сделать – хороший сборник.

Новый. Тщательно, чётко продуманный.

Только не было у меня тогда никакой охоты сидеть за машинкой часами и печатать прочие сборники.

Если очень хотят, то пускай занимаются этим другие.

Мне и так было чем заняться.

Я – работал. Писал. Читал. Общался с людьми достойными.

Жизнь моя – была напряжённой. Удивительно интересной.

Махнул я рукой на смогистские сборники. Ну их в баню, как говорят в народе. А Достоевский прибавил бы: в баньку, да с тараканами. Вот ведь как рассуждали правильно русские классики!

И успел позабыть я об этом, всех поразившем, «Чу!»

Другое, куда масштабнее, было мне по плечу.

А молва по Москве гуляла говорливою Царь-Девицей.

Вскоре «Чу!», к моему изумлению, издали уже за границей.

Кублановский, Юрий Михайлович, в просторечии Куб, или Кубик, такова его первоначальная, устаревшая нынче, кличка, в семидесятых годах даже деньги, из-за кордона, за свою публикацию в «Чу!», за цикл «Ночные гадания», который я напечатал по памяти в этом сборнике самиздатовском, получил.

Гонорар заграничный. В валюте.

Уточнил, куда обращаться.

Не поленился поэт написать по какому-то адресу, для немногих, наверно, для избранных, а может быть, для посвящённых, существовавшему в некоей процветающей, тихой стране, переправить на Запад свою просьбу о гонораре.

Ему оттуда исправно передали некую сумму.

Хватило и на гульбу, и на скромные развлечения.

Любил поэт иногда расслабиться, покайфовать.

Меру, впрочем, и в этом знал. Особо не зарывался.

Погуляет, подальше от глаз, всевидящих, общебогемных, покайфует, расслабится всласть, – и опять он, гонимый, страдающий за свои убеждения, нищий и голодный, у всех на виду.

Вот какая сообразительность.

Сквозь ужаснейшую действительность.

Как в глазок подсмотрев дверной: нет гонителей ли поблизости? – знать, в гебешной погрязли низости! – и пошёл себе стороной.

Очень часто потом он этим гонораром валютным хвастался – вот, мол, какой он хваткий, уж своё-то возьмёт всегда.

Кажется, кроме этого гонорара шального за «Чу!» получил он, вдобавок, деньги и за другие сборники, в которых тоже, конечно, были его стихи.

Вспоминаю названия сборников и альманахов смогистских.

Было их несколько. Видел я далеко не все. Но какие?

Вспоминаю – и понимаю, что забыл я эти названия.

Наверное, мне они как-то не понадобились, как сказала Цветаева о Достоевском, не понадобились – тогда уже, были неинтересны, по причине своей хаотичности, бестолковости, иногда, по причинам литературного, для меня очень важного, свойства, то есть уровень их меня не устраивал, вот и всё, и мудрить тут особо нечего, раз не нравится, значит, не нравится, эти сборники с альманахами совершенно мне не нужны, стёрлись в памяти, просто-напросто сразу выветрились из неё, испарились, исчезли напрочь, ибо память моя избирательна, хоть осталось в ней всякое, впрочем, до сих пор, из разряда таких пируэтов и выкрутасов, парадоксов и залепух, из былых, фантастических, лет, что, бывало, припомнив подобное, головой покачаешь седою, да вздохнёшь, да рукою махнёшь, эх, мол, мало ли что когда-то в нашей яви происходило, да глядишь за окно, в пространство, в даль, манящую, как и прежде, в глубь, неведомую доселе, в высь, прекрасную неизменно, в небеса киммерийские чистые, где над морем и над горами, над холмами и над степями снова ясные звёзды зажглись.

Вот, например, возникает название в памяти: «Сфинксы».

Но что это за издание самиздатовское – или, может, просто изделие чьё-то, самостийное, – трудно сказать.

И что это в нём за сфинксы – московские, чай, не египетские, смогистские, псевдосмогистские, или ещё какие, собрались – как-то всё равно.

Хрен с ними, сфинксы так сфинксы.

Хорошо, что ещё не монстры.

Нынче такое название запросто дали бы сборнику первобытные, дикие люди нашего как бы времени.

Ещё забрезжило что-то.

Но напрягаться не хочется и выяснять поконкретнее – что это был за сборник, и кто его составлял, и что в нём за тексты собраны.

Всё это делалось кем-то, – под шумок, на волне успеха смогистского, то есть нашего, в основном моего и губановского, за которым всё остальное выстраивалось в разномастную, длиннющую, километровую, жаждущую успеха дополнительного, своего, который урвать успеть бы надо, пока не поздно, безобразную, многолюдную, с перекличками и с номерками, карандашом химическим, да почётче, да покрупнее, на руке, чтобы видно было всем и каждому, и вблизи, и за многие сотни метров, растянувшуюся на годы, иногда и на десятилетия, слишком алчную, глупую очередь, не оставшуюся в истории, растворившуюся безвозвратно в ядовитых кислотах времени, выжить в коих было непросто, это надо было суметь, это было дано немногим, единицам, буквально, считанным современникам, – это делалось, (хорошо, что именно так получилось, давно я считаю, слава Богу, что всё обошлось, не замешан я в безобразии, не участвовал я в бестолковщине чьей-то, с чьими-то, видно, амбициями и претензиями на своё, под бочком у героев, тёпленькое местечко в литературе, нет местечка им, не досталось, ветер дунул, труха осталась и развеялась, пустота, нет желающих притулиться возле пламени, с ним сродниться, между кодлой и мной – черта, за которой – сиянье дня), – это делалось – без меня.

Через кратчайшее время шумиха смогистская мне надоела до невозможности, и я, совершенно сознательно, держался подальше от всяких весьма сомнительных сборищ.

Никаких гонораров таинственных, с оказией, с вечной оглядкой на бдительность служб известных и прочие, непредсказуемые, бесчисленные препятствия на пути общения граждан советской, режимной страны с гражданами зарубежных, свободных, как ветер, стран, за свои публикации западные смогистского, слишком бурного, вовсе не идиллического, но жестокого и опасного, в чём-то, возможно, безумного, в чём-то и героического, теснейшим образом связанного с молодостью моей, и поэтому личного времени, моего, незаёмного, кровного, несравненного, безусловного, времени возмужания, времени роста духовного, никогда я не получал.

Мне и в голову не приходило – обратиться куда-то, чтобы оттуда, откуда-то, может, из каких-то вполне буржуазных, монструозных, недружелюбных, что действительно подтвердилось на скрещенье столетий, стран, а может, из преисподней, а может, прямо из воздуха, что похоже на истину в годы вселенского сверхизобилия зелёных бумажек штатских, вообще неизвестно откуда, как из шляпы заморского фокусника с голливудской, от уха до уха, ослепительной от сиянья тридцати двух вставных зубов, обещающей манну небесную прямо завтра, лживой улыбкой, с благодарностью за труды и страданья во имя речи, нашей, русской, прислали деньги.

Мне надо было тогда, на упрямстве, на воле сплошной, задыхаясь во мгле, загибаясь на пути своём, – выживать.

Неприятностей был – воз.

Ведь взялись за меня – всерьёз.

Неприятности шли – косяком.

Хорошо я с ними знаком.

Кроме них, пропади они пропадом, ничего у меня от СМОГа вообще не бывало, годами.

Какие там гонорары!

Уцелеть бы. Выстоять. Жить.

К тому же я очень много, вопреки всем бедам, работал.

Никто мои сочинения четверть века не издавал.

Боялись. Я был – под запретом.

Что делать! Был я – поэтом.

Непохожим на всех остальных.

(Из явлений природных, земных.

Так один знаток заявил.

Был он – прав. Может, в этом дело).

Государство гадать не хотело:

что за штука – мои стихи?

Государство искало – грехи.

И – провинности. И – промашки.

Мне известны его замашки.

И, средь них, замалчивать – главная.

Эх, сограждане! Православные!

Люди всех религий и вер!

Были власти – вроде химер.

С паханами я – не дружил.

Изуверам я – не служил.

Жил – как мог. Как умел. Дышал.

Сам свои проблемы решал.

Государство меня – губило.

Я – из пламени воскресал.

Не до шумихи было.

Я – книги свои писал.

Но самиздат – мой, личный, – был моим образом жизни.

Он и теперь продолжается.

Несмотря на то, что в отечестве, драгоценном, преображённом, вышли книги мои, (пусть не все, далеко не все, так точнее, остальные так и не изданы до сих пор, и стихи, и проза, и прочие, в разных жанрах, за столько моих скитальческих, затворнических, отшельнических, жреческих, ясновидческих, рабочих, творческих лет), с запозданием, впрочем, изрядным.

Несмотря на то, что порою в журналах меня печатают. Нечасто. А всё же – бывает.

Тем не менее – жив самиздат мой.

И даже сейчас, когда я пишу кое-что о СМОГе, по привычке давнишней думаю: издадут ли? – да кто его знает!

Самиздат – он и есть самиздат…

Но вернусь – к временам смогистским.

Настроение было у всех совершенно, без исключения, как я теперь, с ностальгическим, усталым вздохом, свидетельствую, неизменно – тогда – приподнятым.

Атмосфера пьянящей праздничности укреплялась день ото дня.

До поры до времени – так, с грустью, с болью, вполне понятной мне, теперешнему, седому, сквозь огонь и воду прошедшему, да впридачу к ним и какие-то непременные медные трубы, как гласит поговорка народная, для которой точность и краткость – обязательные условия, а правдивость её – полнейшее совпадение с личной судьбою, с башни возраста своего, со скалы нерушимой опыта, в междувременье замечаю.

Но тогда, на заре смогистского, с новизною во всём, движения, мы этого, к сожалению, просто ещё не знали.

Как же! Праздник… Февраль. Завихрения снежные —

по Москве, – морозными кольцами,

всё кругами, а то и спиралями.

Свет из окон – и в душах свет.

Праздник. Сборища многолюдные.

Будут – горести многотрудные.

Но – до них – ощущенье празднества.

Карнавальный водоворот.

Это – праздник? Но – чей? Всамделишний?

Долгожданный? Откуда? Надо же —

сам пришёл. Вот он, здесь. Надолго ли?

Карнавал. Неужели – наш?..

По Москве – холода. Всеядные.

Самовластные. Долгосрочные.

Ну а мы – отчего-то – празднуем?

Снежной насыпью станет гул

карнавальный. Коварной наледью

будет скована чудо-молодость.

Годы смелые под сугробами,

не успеешь моргнуть, окажутся.

То-то мало нам не покажется!

Но пока что – праздник у нас.

Праздник дружбы и праздник чаяний.

Праздник речи и праздник радости.

Праздник творчества. И – провидчества?

Или, может быть, волшебства?

Трудно выразить это. Вскорости

станет нормой уже – затворничество.

Для меня-то – уж точно. Помню я,

почему получилось – так.

Но пока что – мы что-то празднуем

всем своим естеством. Приветствуем,

всею шумной гурьбою, новое

в наших судьбах. Ликуем. Сон?

Присмотреться бы нам внимательней.

За снегами – прозреть бы знаменье.

Недосуг было. Длилось – празднество.

На заре закатных времён.

Из пёстрого, разномастного, мозаичного, словно в некоем огромном калейдоскопе, звучащего всеми сразу смогистскими голосами, а также всеми шумами, какие только бывают в природе и в человеческой, весьма непростой среде, всевозможными воплями, криками, песнями под гитару, музыкой из приёмников, даже колоколами немногих, в те времена, просто наперечёт, но, всё-таки, вопреки навязанному властями всеобщему атеизму, действующих церквей, начального, первобытного, достаточно дикого хаоса – на глазах наших, в поле зрения, обострённого чрезвычайно, на виду, перед нами, вплотную к нам, рукой до него подать, рядом, близко совсем, впереди, ну, чуть-чуть до него остаётся, но чуть-чуть, говорят, не считается, значит, просто в пределах нашей досягаемости, так скажем, выкристаллизовывалось нечто вроде бы целостное.

Получалось это, представьте, как-то само по себе, вроде бы совершенно без всяких усилий видимых, свободно, естественным образом.

Вот что нас тогда поражало.

Так-то оно, соглашаюсь я, так, но мы на людях делали, по-мальчишески, из упрямства, из любви ко всему необычному, к неизменным тайнам, загадкам, вид, что всё, мол, идёт, как и задумано было, что всё образовывалось в прямой согласованности с ясной, в жизнь воплощённой идеей, что всё это, братцы-кролики, соратники, современники, – от искры, Божьей, конечно, сразу же вызвавшей к жизни целое жаркое пламя.

Отвлекусь ненадолго, пожалуй.

Вот о чём, полагаю, сейчас обязательно стоит сказать.

Существует ведь, и давно уже, лет сорок, никак не меньше, а то и побольше, огромная, интересная иконография друга лет молодых моих, поэта Лёни Губанова, – сотни, если не тысячи, вполне вероятно, что так и есть, его фотографий.

Разбросаны эти снимки по местам самым разным, находятся у людей, и знакомых мне, и до сей поры незнакомых, и где конкретно искать их, у кого – я точно не знаю, но знаю зато давно уже и твёрдо, что этих мест и людей таких, обладающих реликвиями смогистскими, можно так в наши дни считать, в столице великое множество.

Губанов очень любил, для истории, фотографироваться.

Он всегда охотно позировал всем этим суетливым, щёлкающим своими «ФЭДами», «Зоркими», «Сменами», компанейским, полубогемным, в свитерах до колен, в штанах с бахромой, с бутылкой в портфеле или в сумке через плечо, бородатым, длинноволосым, в основном, иногда и в костюмах однобортных, в ботинках начищенных, кто уж как одевался в те годы и каков был собственный стиль, если был он тогда, ребятишкам, которых вокруг него вертелось полным-полно.

Он словно трезво, сознательно, считая, что так и надо поступать, неустанно заботился о том, чтобы образ свой оставить – таким вот, размноженным, на всякий случай, мол, всякое бывает, а так, глядишь, хоть что-то да сохранится у кого-нибудь, и найдётся когда-нибудь, – для потомков.

С него, представьте себе, даже при жизни, заранее, в восемнадцатилетнем ещё, молодом, согласитесь, возрасте, скульптор Геннадий Распопов, старший его друг и ярый, верный поклонник, в мастерской своей, на Серпуховке, снял однажды, с его согласия, а верней, по его желанию, гипсовую, настоящую, такую, какие с классиков после смерти, бывало, снимали, белую, выразительную, жутковатую несколько, маску.

На всякий случай, как водится.

Впрок. Авось, пригодится.

Когда-нибудь. Там, в грядущем.

Чтоб – на потом была.

Небось, потомки спохватятся:

– Маски-то нет губановской!

По незнанию, разумеется.

По неведению своему.

По нелепости, как всегда.

Но не тут-то бывало, потомки!

Маска – вот она. Принимайте.

Куда-нибудь определяйте.

Лучше всего – в музей.

Там ей самое место.

И слепок руки губановской Гена тогда же сделал.

Поразительная рука.

Певучая. Гибкая. Белая.

Поющая. Это уж точно.

Певчая. Так – вернее.

Да и маска-то получилась, поразив и Гену Распопова, и друзей, в мастерской собравшихся и её сообща увидевших, и самого поэта, хмельного Лёню Губанова, впившегося в неё пронзительным, долгим взглядом, прозревающим что-то за ней для себя, такое, чего не поймут, не увидят другие, вдалеке, впереди, – трагическая.

Так и есть. Но ещё и орфическая.

Потому что рвалась сквозь неё – песня. Чудилось: вдруг оживала – и звучала. Из гипса – на волю! Из застылости – в мир, в движенье! Из молчания – в музыку жизни, в благодатный, звучащий свет!

Вот какая маска была.

Вот какая в ней сила таилась.

Распопов очень любил, как поэта, и по-человечески, по-дружески, Лёню Губанова.

Всегда с нетерпением ждал его на свои постоянные вторники в мастерской скульптурной своей, памятные и мне.

Губанов на эти вторники, а то и в любые дни недели, когда приспичит, приезжал с великой охотой, нетерпеливо врывался вовнутрь, грохоча дверьми и стульями, тут же бросался обниматься с Геной Распоповым.

У того, мужика мускулистого, плотного, даже кряжистого, кремень, да и только, в плечах широкого, твердолицего, с глазами добрыми, ясными, улыбка при виде Лёни сразу же появлялась шире его бороды.

– Лёня всех примагничивает! – частенько говаривал Гена.

Это, хочу подчеркнуть, совершенно точно Распоповым, с попаданием в яблочко, сказано.

Губанов действительно был наделён от природы каким-то загадочным, невероятным, обаятельным магнетизмом.

Люди к нему – стягивались.

На некоторых из прежних, особенно шестидесятых годов, смогистского времени, фотографий, где снят он, такой молодой, одержимый поэзией, и с друзьями, и в одиночку, – это, если всмотреться и понять, хорошо заметно.

Иногда же – прямо от снимка, уж не знаю, каким же образом, исходит этот, волнующий, чарующий магнетизм.

Перешёл он на плёнку, что ли?

А потом – на фотобумагу?

Зафиксирован – и остался, непонятно – как, навсегда?

Всюду – тайны. Всюду – вопросы.

Разберутся ли в них? Не знаю.

Магнетизма волна сквозная.

Световая? Как дар – без спросу.

Найти бы когда-нибудь эти старые фотографии!

Собрать бы их воедино!

Да куда там! Разве доищешься – при нашей-то, страшной, всеобщей, нынешней, всероссийской, затянувшейся разобщённости, у наших-то, выживающих по-своему каждый, сограждан!..

Ничего, найдутся ещё.

Когда время придёт им – сами появятся, обязательно.

Когда, наконец, спохватятся – был ведь у нас Губанов! – тогда-то всё и появится.

Всё возникнет, само по себе.

Всё тогда-то и сбудется – всё, сразу же, – то, о чём Губанов давно говорил.

Но вернёмся, любезный читатель, в февраль шестьдесят пятого.

Квартира Лёнина. В ней – натуральное столпотворение.

Снег за окнами. Дым табачный – сизым смогом, туманом по комнатам.

Гул сплошной, заполошные отзвуки – сквозь туман – голосов молодых.

– СМОГ в Москве! Понимаете? СМОГ!

– Приходите! Нас ждут сто дорог!

– Не хотите? Вот Бог, вот порог.

– Время СМОГа! Всему свой срок.

– Посолидней звучит – смогизм.

– Кто согласен? Держись, культура!

И – денёк, поглядевший хмуро.

И – губановский магнетизм…

В руках у Батшева глухо шелестели длинные списки обращённых в новую веру, мелькали толстые папки и листки бумаги отдельные с переписанными от руки и, пореже, перепечатанными на машинке, стихами чьими-то, какие-то, сочинённые им, ловкачом, умельцем, неведомо кем обученным, причём со знанием дела, для меня, например, доселе совершенно непостижимым, призывы к чему-то, к действиям, наверное, но каким, не помню, с патетикой, с пылкостью, чуть ли не большевистской, манифесты, зачем, почему, для кого, до сих пор непонятно, и не знаю толком, о чём там говорилось, и знать не хочу, до того мне всё это чуждо, неприятно, нет, отвратительно, хоть приходится, что же делать, о дурном сейчас вспоминать, – он, противный тип, краснощёкий, точно лозунги в ленинской комнате, точно флаги на демонстрации, первомайской или октябрьской, точно кровь, по вине таких же самозванцев и выскочек мерзких, с воровскими их манифестами, декларациями, призывами, с их декретами и приказами, с их борьбой за место под солнцем, да получше, в Гражданскую пролитая, чувствовал здесь, при народе, себя как рыба в воде.

Общественник, да и только.

А может, и комиссар.

А может, чекист? В кожаночке.

Румяный. Глаза – маслянистые.

Стишки – все подряд – хреновые.

Ну хоть бы строчка нормальная попалась. Так, трескотня. Зато – в любую секунду готов их читать – везде. Потребность, видать. А может – инерция. Кто его знает!

Старался я что-то увидеть хорошее в нём. Но сколько бы ни всматривался в него – видел я лишь имитацию поэтичности, вдохновенности.

Видел – расчёт. И – тщеславие.

Как же! Смогист. Герой.

Собственными глазами видел я два его паспорта.

В одном год рождения был сорок пятый, в другом, почему-то, по неясной какой-то причине, видно, важной, – сорок седьмой.

Будучи выпивши, он паспорта эти мне показывал.

И зачем ему – сразу два?

Хватило бы и одного.

Но, может быть, так было надо.

Двойственность – так во всём.

В жизни – и в паспортах.

Взял да и раздвоился.

Где он? Какой – настоящий?

Поди угадай. И не пробуй.

Тайны сплошные. Личины.

Кто он? Фантом? Да так,

прочерк – за многоточием.

Тень. Вопросительный знак.

Жёлтая лампа высвечивала в дальнем в углу, где витала в спёртом, прокуренном воздухе слишком уж густо забитой пришельцами шумными комнаты, самой большой в квартире, белёсая нить паутины и жался к блёклым обоям вконец перепуганный гомоном непрерывным и гвалтом бесцеремонным, шевелящий растерянно лапками и серое тельце вжимающий в стену, словно желающий одного лишь, стать, хоть на время, незаметным, а лучше невидимым, крохотный паучок, узкое, в годы молодости, удлинённое, сверху вниз как-то внезапно стекающее, чтоб собраться там в точку одну, в загогулину подбородка, с носом, пока что направленным прямо, видать, в грядущее, сулящее много выгод, если с достаточной трезвостью в жизни себя вести, с носом, чутким ко всяким компромиссам разумным, для дела, для устройства себя, любимого, в окружающей, недружелюбной, не всегда полезной среде, с носом, ещё не сдвинутым набок, несколько позже, подмосковными хулиганами, лицо Кублановского – Куба, Кубика, Юры, Юрочки, – лицо комедийного, кукольного, балаганного ли, театрального ли, не знает никто, Пьеро, и отчасти карикатурного, отчасти лубочного, мученика, одновременно, который, широко раскрыв поначалу, а потом чуть скосив и сузив скорбные, как считали столичные дамы, глаза, с уже тогда набрякавшими под ними, как-то болезненно, тяжело провисавшими вниз лиловатыми, в мелких трещинках и пузырчатых мягких складках нездоровой, свалявшейся кожи, словно вязкою влагой наполненными, изнутри, из нутра, поэтического, политического, мешками, отчего казалось, что он постоянно ходит в нелепой, не снимаемой им полумаске, привыкал к непривычной, но всё же любопытной весьма, обстановке.

Ему, студенту московскому, недавнему отроку рыбинскому, поэту провинциальному, совсем ещё молодому, с мечтами о жизни в столице, о разных полезных знакомствах, об устройстве собственной жизни, драгоценной, неповторимой, которую надо было прожить, по возможности, с пользой для себя, ему, наконец-то оказавшемуся в Москве, поступившему в МГУ, по протекции Вознесенского, посещавшему, изредка, лекции, сочинявшему, время от времени, стихи свои, циклы новые, иногда интересные даже для московских бывалых людей, иногда оставлявшие их равнодушными, потому что интересы другие были и пристрастия в те времена у богемы, ему, человеку осторожному, трусоватому, лишний шаг не хотевшему сделать без расчёта и без оглядки на кого-то или на что-то, поскольку кто-то и что-то могут, небось, повлиять на судьбу его, на карьеру вероятную, и так далее, и лучше всё-таки быть практичным и рассудительным, чем безоглядно кидаться в авантюры, влипать в истории с нежелательными последствиями, лучше быть, с виду, как все, чем страдать понапрасну и мучиться, лучше ловить свой кайф потихоньку, дела свои между тем помаленьку обтяпывая, приноравливаясь к обстоятельствам, выходя сухим из воды, – ему, сибариту, снобу, по натуре своей, любителю дармовщины и всяких зрелищ, любопытных или занятных, всё равно, лишь бы можно было поглазеть на что-нибудь, выпить на халяву, повеселиться, провести вечерок-другой в обстановке, где все добры, все приветливы и щедры, с ним особенно часто, судя по всему, было здесь куда приятнее находиться, нежели в скучной, казённой, унылой, временной комнате университетского общежития, где мы с ним и с третьим жильцом, Айзенштадтом, человеком из Белоруссии, тогда обитали, стараясь намеренно приходить туда попозднее, чтобы, ночь скоротав кое-как, поскорее оттуда уйти.

Кублановский, Юрий Михайлович, то есть, попросту, Куб или Кубик, жил тогда стихами совсем ещё молодого, традиции собственных полудетских вещей и юношеских продолжающего, развивающего, своего периода яркого, жил стихами весьма необычными, с их раскованной артистичностью, неуклюжей, но милой грацией, прелестными, ломкими, дерзкими, наивными и неожиданно точными обобщениями, парадоксами, элементами абсурда и сюрреализма, да ещё и с тем их особым, органичным, естественным свойством, о котором Пушкин однажды выразился напрямую: «Поэзия, прости Господи, должна быть немного глуповата», и это ведь, кстати, было вовсе не недостатком, а как раз одним из достоинств Кубиковых стихов, и всё это можно было великолепно развить, но Юра не сделал этого почему-то, и прогадал, как отошёл он вскоре и от всего своего, названного чуть выше, что имелось в его стихах, но это произошло позже, потом, а пока что мне нравились, пусть с оговорками, но действительно искренне нравились ранние его вещи, и я помню их и сейчас, – театральность всегда граничила в его текстах, записанных им в обычных школьных тетрадках, с реальностью, горькой и грустной, но зато и прекрасной, вот именно, потому что это была – жизнь, волшебство и наитие – с осознанием трезвым собственной, трагической линии в русской, современной, новейшей поэзии, – и, вполне вероятно, что всё происходящее нынче воспринимал он как только что, на глазах, рождённый театр, в духе, допустим, новаторского, модернистского, мейерхольдовского, где задаётся тон будущей постановке, распределяются роли, рисуются декорации, сочиняется кем-то музыка, репетируются отдельные, словно смальты кусочки в мозаике подбираются нужные, сцены, выясняются отношения, воплощаются в жизнь фантазии, режиссёрские и актёрские, где само грандиозное действо, с нетерпением ожидаемое всеми, кто в нём участвовать станет, всеми, кто его жаждет увидеть, лишь в развитии существует, чтобы брезжить там, впереди.

Но мне всё чаще, с годами, думается, что грядущие события и свою, собственную, ближе к телу, личную, ближе к делу, сознательно эгоистичную возможность, потребность, – выжить, уцелеть, без особых потерь для себя, для любимого, в них, – искал и пытался он, в меру своих возможностей, приспособленчески-цепких, в силу своей практичности, лживости и двуличности, прозревать по-своему, то есть выискивать в отдалении, свернув, как трубу подзорную, простую тетрадку школьную со стихами своими прежними, поднеся её ближе к посаженным слишком близко к носу глазам хитроватым, уже тогда.

Громыхал, голоса остальные моментально перекрывая, маяковски-консерваторский, меднотрубный, державный бас Аркаши Пахомова, или же, что куда солидней, Аркадия, и совсем уж солидно, по-взрослому, вразумительно, убедительно для людей, Аркадия Дмитриевича, рослого, компанейского, с плечами, готовыми к тяжести предстоящих десятилетий, с их скитаниями и трудами в экспедициях и на стройках, в самых разных организациях и конторах невразумительных, за столом, посреди застолья, в тишине подмосковной дачи, в комнатёнке старой квартиры, на балконе квартиры новой, с кружкой пива в руке, в пивнушке, с авторучкой в руке, за столом, над листком бумаги, по-птичьи искорябанным редкими строчками, громыхал и гудел, раскатываясь по просторам земли родимой, бас поэта, почти трибуна, правдолюбца и балагура, сочинителя песен, басен, анекдотов, застольных баек, с короткою стрижкой римского бравого легионера, или, что поточнее, примерного пионера, потом, со временем, вскорости, московского комсомольца, потом, наконец, геройского смогистского добровольца, читавшего свеженаписанные, с пылу, с жару, внемлите, стихи.

Расстёгнутый ворот рубахи очерчивал плотный ствол шеи, с острым по-птичьи, выступающим за воротник старой рубахи клетчатой косо срезанным треугольником, чувствительным кадыком, и волевой, казалось бы, подбородок, тяжёлый, упружистый, оказывавшийся всё-таки, при более пристальном взгляде, не таким уж и волевым, скорее – одной угловатой, чуть дрогнувшей, простенькой линией очерченным, под настроение, неведомым и невидимым, небесным, вполне возможно, а может, земным рисовальщиком, да так, непонятно, зачем, и оставленным подбородком подростка, московского школьника, ну, может, десятиклассника, так и оставленным, надо же, со странным, в своей недосказанности, двойственным сочетанием боевой наигранной твёрдости и явной, природной, не тронутой временем инфантильности, на долгие годы, видным, в прежней своей неизменности, даже сейчас, под седой Аркашиной бородой.

Пахомов тогда находился на самой заре своего грядущего, уникального, житейского артистизма.

Иногда могло показаться, что этот вот артистизм и был основным его, превышающим все остальные способности и таланты, – помимо того, что был он оригинальным поэтом, – несколько балаганным, в малой степени цирковым, в чём-то, возможно, киношным, но больше всего театральным, прямо во МХАТ, да и только, идти, чтоб играть там на сцене главные роли, с успехом неизменным, к восторгу публики, бешено аплодирующей артисту народному, давнему любимцу столичных дам, герою легенд и сплетен, природным, врождённым даром.

Несколько тяжеловесная, но отмеченная неловким, ещё смущённым, робеющим, простым, без всяких причуд, и не то чтоб наивным, но трогательным, для всех вокруг, обаянием, его поэтика медленно, с усилием, формировалась, он не топтался на месте, а двигался, как умел, как уж там получалось, вперёд, и это меня, например, только радовало всегда, поскольку, без лишних слов, говорило о том, что этот человек богатырской удали, с пугачёвским огнём в глазах, находится непрерывно, как и следует удальцу, чтоб в себе разобраться, вести себя, в мир шагая, как в сказку, в пути, стихотворения, те, давние, молодые, не столь обильно, конечно, как у других, но всё-таки достаточно регулярно появлялись тогда на свет, одно за другим, постепенно, размеренно, группировались, концентрировались, подобием небольшого, крепкого сборника, и он проверял их на слушателях.

У Пахомова был изрядный, не поставленный вовремя, голос, но, увы, почти не было слуха.

Но Пахомов – упрямо пел.

Пел – в застолье. Пел – для друзей.

Пел – в пивнушках. Пел – в экспедициях.

Пел – повсюду. Пел – для себя.

Пел – знакомым, по телефону.

(И сейчас он поёт порой, если я ему иногда, чтобы с ним покалякать, звоню, зимним вечером, в поздний час, но не сразу поёт, вначале говорит он о том, о сём, о нелёгкой нынешней жизни, о болячках, его донимающих, о борьбе с недугами всякими, о своём пенсионном возрасте, о товарищах наших, живых и умерших, о днях прекрасных нашей молодости крылатой, и вздыхает, и потихоньку, всё прихлёбывает, в одиночестве, неизвестно какое пойло, помогающее, наверное, на плаву держаться ему, и густеет голос его, и тогда-то, снова почувствовав захлестнувший душу, затронувший где-то в сердце струны отзывчивые, несомненный, необъяснимый и чудесный, как встарь, прилив настоящего, без булды, вдохновения, – он поёт).