Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 19

– Школа подъем! Тревога! – Дневальный внутреннего наряда, уже во второй раз за ночь прооравший во все горло ненавистную команду, благодарил втихаря судьбу. За то, что попал в эти сутки в наряд, благодарил. Курсанты с грохотом вывалились в промозглость октябрьской ночи, и понесся топот сапог по булыжнику в сторону Вульдхайде, затихая.

Дневальный вечером сменялся и тешил себя предстоящим спокойным сном – школа сегодня перекрывала 1-й и 2-й караулы, а также полковую кухню. Правда, завтра получается вновь дневальным, но это же не под ружьем на постах в осеннюю слякоть, так что, можно сказать, везет ему. Стало необычно тихо в мрачном здании кайзеровской постройки, и дневальный слышал, как ритмично отбивали секунды большие настенные часы на противоположной стене: «Тик-так, тик-так, тик-так». «Сколько же им еще тикать до весны», – подумал с грустью.

Реальность Школы сержантского состава после расслабухи автороты была настолько тяжелой и так велик был срок в восемь месяцев, что не стоили те «лычки», да и поездка в Союз, такой цены. Это Вадим понял за те десять дней, пока письмо с его роковым решением шло к Люде. Но выбор был сделан, и Вадим настроился тянуть лямку до конца.

Первые две недели он не имел возможности даже письмо нормальное написать. Садился над чистым листом в редкие минуты свободного времени, а глаза слипались от смертельной усталости, и отупевший мозг отказывался напрячься на мысль. Выходили короткие, сухие послания, которые Вадим не всегда и отсылал. Он и сам не хотел бы таких писем.

Только через две недели пришли запоздавшие ответы Люды на новый адрес. Но они были уже, как бы, из другой жизни, как засохшие цветы гербария, и не теребили отупевшую душу Вадима. Пауза в десять дней пересылки письма не давала возможности услышать нужную нотку в минуту необходимости, да и сам Вадим в такую минуту не всегда имел возможность письмом донести до любимой мольбу о так необходимых ему сейчас простых словах: «Что бы не случилось, родной мой, – я люблю тебя, я жду тебя, я дождусь тебя!»

Люда не баловала Вадима нежностью писем, но тонко чувствовала его ранимую душу и, улавливая необходимость, всегда находила слова утешения, которые оживляли Вадима, уже крепко подсевшего на наркотик любви. Но лекарство это, как опытный лекарь, Люда давала по капельке и радовалась, когда душа милого выздоравливала. Вот если бы только не пауза эта в десять дней пути письма. Вскоре Люда прислала желанное снадобье, и подлечило оно истерзавшуюся душу Вадима, но уже выстраивала Судьба новую цепь непредвиденных случайностей.

Еще в карантине натер Вадим новым сапогом ногу выше пятки. Потертость санинструктор замазал зеленкой, и затянулась она, но осталась небольшая припухлость. А уже в Школе, не успевая во время бесконечных тревог как следует намотать портянки, разбередил Вадим старую болячку, и однажды утром нога не влезла в сапог. Когда лейтенант-медик, осмотрев воспалившееся увечье, отпустил сопровождавшего в санчасть Вадима дежурного по Школе, не догадывался осунувшийся Вадим, что Ангел-Хранитель в очередной раз договорился с Судьбой.

Полковая санчасть располагалась в добротном трехэтажном особняке довоенной постройки. На первом этаже было приемное отделение и процедурная, на втором и третьем – палаты с небольшими кухоньками для приема пищи больными. После вокзалов, поездов, казарм небольшая комнатка-палата на третьем этаже показалась Вадиму такой уютной, и отлегло на душе – не все так плохо. В комнате было всего три койки. С одной поднялся парень с книжкой в руке, когда Вадим отворил дверь, две другие кровати были аккуратно заправлены.

– Привет, – парень поздоровался первым, видя нерешительность Вадима на новом месте. – Выбирай любую, они свободные. Рад соседу, веселей будет. Будем знакомы. Меня зовут Валентин, можно Валик, фамилия Обиход, а тебя как?

– Бут Вадим, – ответил, сразу как-то располагаясь к этому парню, а еще почувствовал, что видел его уже. – Привет. Мне кажется, мы где-то вроде пересекались?

– Перед присягой, в санчасти. Точно! Ты животом маялся. Зеленый, все спал, помню, и тебя первого «черный капитан» выгнал на отправку. – Валентин явно обрадовался встрече.

– Да-а! Не успели поболеть всласть, – протянул Вадим и с наслаждением развалился на койке. – А что, всех разогнали тогда, никто не уцелел?

– Трое нас осталось в тот день – я, крутой, что косил под чахоточного, помнишь? Ну и тот, что с петли вынули, вроде. Полный такой, в углу на нижней койке лежал, помнишь?

– Смутно. Я почти все время спал, ничего не хотелось. Слабость, температура, есть ничего не могу, еле присягу отстоял. Не думал, что погонят в Германию.

– Все так надеялись. На другой день, когда уезжали остатки, прихватили и меня, поздно уже было просить, писать, косить. – В голосе Валентина послышались нотки безнадеги, он откинулся на подушку и умолк.

– А ты сейчас в какой роте? – Вадим прервал затянувшуюся паузу.

– Нет, ты представь! – Валентин резко сел и, как будто не слыша вопроса, взволновано заговорил, глядя Вадиму в глаза. – Я с самого начала, когда узнал, что служить предстоит в Германии, но погонят не всех, и к взводному обращался и выше, за что даже два наряда получил, – просил оставить в Союзе! Ну, ведь осталась же чуть ли не половина! Нет. «Почему» да «чего», «куда Родина прикажет» – задолбали. Прорвался к замполиту, объяснял чуть ли не со слезами, письма, фотки показывал. Хочу служить, но, прошу, оставьте здесь, на границе, она сможет приезжать ко мне!

Он внезапно умолк. Вадим украдкой смотрел на вдруг осунувшееся лицо парня, стыдясь этой его откровенности и боясь поймать взгляд повлажневших глаз. Как он его понимал.

– Вы давно знакомы? – Вадим осторожно потревожил тягостную паузу.

Валентин не сразу отвел взгляд от окна, ослепшего от густого осеннего дождя.

– Ее Витька привел – бас-гитарист наш. – В глазах Валика вдруг сверкнул теплый лучик, он подсел ближе к Вадиму и заговорил, как будто только и ждал этого вопроса.

– Меня предки с первого класса измордовали скрипкой – торили путь в консерваторию. Паганини сделать из меня хотели. Дворовые ребята постоянно дразнили, увидев, как я чешу с футляром. Они после уроков мяч гоняют, а я классику наяриваю. В восьмом классе я взбунтовался. Заявил родителям, что в музыкальную школу больше ни ногой. Был жуткий скандал. Отец орет, мать ревет, я – в психах вперемешку со слезами. Короче, нашли компромисс: скрипку не бросаю, но займусь еще и гитарой – во дворе блатняк на трех аккордах ценили. Постепенно скрипку я забросил, а класс гитары прошел до конца. Дворовые меня зауважали, но бацать им «Мурку» по вечерам мне быстро надоело.

Было видно, что парню приятны и дороги эти воспоминания.

– В музыкальной школе сошелся с ребятами, зараженными бациллами «Битлз», склепали некое подобие ВИА и начали играть на танцах, свадьбах, всяких вечеринках. Пошли бабки, надо было расширяться. У Витьки двоюродная сестра пела в школьном хоре, а нам нужна была солистка. И вот я как-то опоздал на репетицию. Уже в вестибюле услышал, что ребята репетируют с солисткой. Открываю дверь: «Привет!» Витька на меня чуть ли не матом, что опоздал, а я застыл в ступоре, встретившись с ее глазами. И ни черта у нас в тот день не получалось. Я брал не те аккорды, Лена смущалась, Витька психовал, – он у нас руководитель. В конце концов, закрыл сборище. И я пошел ее провожать.

Валентин умолк, вновь уставившись в залитое дождем окно, но лицо его теперь светилось нежностью. А Вадим на полном серьезе думал, что будь у него – Вадима, тогда в лавке с порченой снедью больше денег, он наверняка съел бы больше, травонулся бы круче и загремел в отрядный госпиталь, откуда в Германию уже не попал бы. Ну, почему так?!

– Эх, Вадим! Если бы ты знал, какая она у меня куколка! Обожаю! А какие письма пишет! На вот почитай. – Валентин взял с тумбочки конверт, достал мелко исписанный лист, развернул, и глаза его забегали по строчкам. Он перечитывал это письмо, может, в сотый раз и было видно, как этот анальгетик гасил на какое-то время невыносимую боль разлуки.

Валик протянул письмо, и вновь его пока еще умиленный взгляд уставился в муть дождя за окном. Этого лекарства, видно, хватало ненадолго. Вадим никогда еще не читал чужих писем, но чувствовал, что отказаться не может – обидит этого доверившегося ему парня с чувственной, тонкой душой. И страдая от неловкости, как бы подглядывая, стал бегло скользить взглядом по строчкам из мелких букв, не желая, но ожидая неизбежных банальностей, так характерных письмам вообще.

Но эта девочка умела писать. И не благодаря начитанности своей – это бросалось в глаза, писала без ошибок. Эта девочка ЛЮБИЛА. Это Вадим понял и почувствовал. Он сам писал ТАКИЕ письма. Именно ТАКИЕ и именно потому, что тоже ЛЮБИЛ. Ведь когда любишь, не надо ничего выдумывать в письмах. Просто опиши, что чувствуешь в данную минуту. Перенеси буквами боль, страдания, обиду или радость, умиление, счастье на чистый лист и почувствуешь облегчение. И тот или та, кому предназначены эти выраженные буквами на бумаге чувства, обязательно поймет тебя. Разделит страдание и боль, простит обиду, утешиться твоей радостью и умилением. Если… ЛЮБИТ. А если нет? Сможет ли тогда разделить, простить и утешиться? Сможет ли из набора букв сотворить лекарство, которое, пусть не вылечит страдающего, но хотя бы на некоторое время боль его приглушит?

Вадим впадал в гнетущую философию, уставившись невидящим взглядом в мелкий бисер строчек. Ему тоже захотелось получить ТАКОЕ письмо. А Валентин таким же отрешенным взглядом пытался проткнуть пелену дождя за окном и улететь, хотя бы мысленно, за тысячу километров на восток, где его любимая так же страдала в сыром, осеннем Киеве. Не на репетиции была, не на вечеринке пела, а вот так же сидела у мутного от дождя окна и думала о нем. Наверное, Валику это удалось – улететь. На его лице застыло выражение нежности. Анальгетик еще действовал.

В тот вечер Вадим и Валентин долго не могли уснуть. Уже, казалось бы, все рассказали о себе, поведали о самом сокровенном. Разговор уже затихал несколько раз, но опять кто-нибудь подавал в темноте голос: «Ты не спишь?», и другой с готовностью откликался.

– Знаешь, Вадим. – Голос в темноте споткнулся, и Вадим почувствовал, что услышит сейчас что-то очень важное, тайное и личное, если решиться Валентин. – Знаешь, я все равно отсюда слиняю, чего бы это мне не стоило. Изгой здесь я уже, практически, Вадик. Изгой. Точка возврата пройдена. Я, вообще-то, неплохо устроился. Музвзвод, в ансамбле играю, но нравы там, нравы! Письма «деды» читают, глумятся, похабничают над чувствами. Может потому, что брошены все, кого ждать обещали, удовлетворяются перепиской с «заочками», не знаю.

Нервный монолог Валентина прервался, а Вадим не смел нарушить тишину, пораженный. «Слиняю. Куда отсюда убежишь?» – стучало в висках. Валик сел на койке, скрипнули пружины, и темнота наполнилась лихорадочной речью, переходящей на шепот. Человек в душевных метаниях дошел до черты и нуждался в терпеливом слушателе.

– Откуда во взводе узнали, что хотел я остаться в Союзе из-за Лены, могу только догадываться. С первых же дней в полку «деды» на смех подняли, чего только не наслушался. Как-то раз я, дурак, ткнул одному (ублюдок, представить себе не можешь) письмо: «На, читай! Тебе писали такое?» Взял, гнида, и давай ерничать над каждым словом. Хотел забрать назад, он стал отбегать, увертываться, при этом скабрезность за скабрезностью. А вокруг ржет такое же быдло, и «молодые» подхихикивают. Схватил я табуретку и, не помня себя, – со всей силы. Как он увернулся, не знаю. Кого-то Ангел-Хранитель защищал – или его от смерти, или меня от дисбата. Только погон на плече ножкой надорвало, а бюст Ленина табуретка смела вдребезги – дело было в «ленкомнате». Он – на меня. Дружки на руках повисли, а мне: «Вешайся!»

В темноте слышно было, как Валентин опять лег, скрипнув пружинами кровати. Минуту молчал, потом продолжил:

– Я сам от себя такого не ожидал, мне ведь даже драться не приходилось, но сорвала меня эта мразь с тормозов, понимаешь?! Думал, устроят темную – покалечат. Но, видно, побоялись – что-то дошло до офицеров. Вызывали меня и взводный, и замполит, но я про письмо ни слова – не верю больше никому. За бюст как-то сошло, но атмосферу вокруг меня сотворили тягостную, хоть вешайся. Помалу я стал забивать на все, даже на репетициях ансамбля гитару не настраивал. Все мне пофиг стало, понимаешь, Вадик?! Стали угрожать, что переведут в стрелковую роту, а то и того хуже – в Шнееберг, в батальон. Я как сомнабула: «Делайте, что хотите». Видно, испугались, что удавлюсь где-нибудь втихаря. Положили в санчасть, потом в госпиталь. Три недели я там прокантовался. Понял, что хотят психа из меня сделать. По возможности таблетки ихние я не глотал. Отоспался, отъелся, но пришла пора назад – написали, что адекватный. В музвзводе я нужен был как соло-гитарист, музыкальное образование как-никак, ну и пою, вообще-то. Взводный нарисовал обстановочку в коллективе принятную, но для меня, Вадик, это был уже пройденный этап. Я здесь уже не останусь, я знаю дорогу в Союз, Вадим! Вот так!

Валик перешел почти на шепот и смолк, Вадим слышал только его взволнованное дыхание. Пауза тянулась и тянулась, и снова Вадим не решался ее нарушить, настолько неожиданным было откровение этого парня. Перед ним в одночасье открылась такая человеческая драма, что его, Вадима, собственное «все не так» показалось мелким и убогим. Даже чувство его, их отношения с Людой не дотягивали до высокой планки взаимной любви Валентина и Лены. Соответственно и поступки ради этой любви были несоизмеримы. Разве Вадим сделал что-нибудь подобное, чтобы быть ближе к любимой? Плывет по течению, подстраивается, с покорностью принимает неизбежное. Ну, может, вот только решение пойти на восемь месяцев ломки в сержантскую школу с сомнительным призом в конце – поездкой в Пограничный, куда, возможно, приедет Люда? А если не приедет? Еще год разлуки? За отпуск прогибаться надо. А был бы он в Союзе, Люда обязательно приехала бы. И не раз. И оберегалась бы любовь.

– Ты… Ты решил бежать?! – Вадим вздрогнул от своего хриплого голоса.

Смех Валентина был неадекватен, как показалось Вадиму, атмосфере откровенности и тайны, образовавшейся в этой маленькой темной комнате:

– Что ты, Вадик? Куда бежать здесь? Ну, может, в Западный Берлин. Но мое маленькое чудо там – на востоке, а туда почти тысяча километров через две границы. Но я обязательно буду там. Не больше, чем через пару месяцев. Клянусь!

Скрипнула койка. Валентин сел и заговорил в темноту, Вадиму даже показалось, что он видит его горящие глаза:

– Каждый год, обычно в конце года, с полка отправляют в Союз своеобразный балласт: больных, отказников ярых, психов неконченых (конченых, как говорят, в 105-й не берут). В основном это первогодки, «старики» этих категорий дотягивают службу здесь, как правило. Я обо всем этом узнал, когда в госпитале валялся. Двое там было таких со 105-го: сердечник из третьей и язвенник из хозроты. Они и поведали. Ну, язвенника, наверное, комиссуют. Захотелось романтики дурачку, напросился служить с гастритом. За месяц карантина получил в награду язву желудка, усох, но терпел – так хотел попасть в Берлин. Здесь уже – рвота с кровью, ну его и в госпиталь. Так и ошивается там до отправки сборняка. Сердечник – румянец во все щеки, но что-то там находят, а он и упирает на это. По мне, так наполовину симулянт. Где-то он прослышал, что отправляют в Брестский и Гродненский погранотряды, а то, может, и в самый Брест или Гродно. Прикинь! От Киева до Бреста – ночь поездом!

Да, у этого парня была не мечта, а цель. Притом – реальная.

– А у тебя какой диагноз? – Тривиальность вопроса Вадима не казалась грубой для расслабившейся атмосферы.

– Я, наверное, у них прохожу как «неконченый псих», – засмеялся Валик.

Вадим тоже улыбнулся:

– А с нарвавшей мозолью не комиссуют, как думаешь?

Они оба рассмеялись и улеглись на свои койки, устав от долгого разговора и удовлетворенные такой концовкой. Вадим, засыпая, еще удивлялся, откуда такая душевная успокоенность. Он еще не знал, что готов принять важное решение. Но, всему свое время.

Глава 20

«…Иные говорят, что Красота – это тщета земная. Быть может. Но, во всяком случае, она не так тщетна, как Мысль. Для меня Красота – чудо из чудес. Только пустые, ограниченные люди не судят по внешности. Подлинная тайна жизни заключена в зримом, а не в сокровенном. Да, мистер Грей, боги к вам милостивы. Но боги скоро отнимают то, что дают. У вас впереди не много лет для жизни настоящей, полной и прекрасной. Минет молодость, а с нею красота – и вот вам вдруг станет ясно, что время побед прошло, или придется довольствоваться победами столь жалкими, что в сравнении с прошлым они вам будут казаться горше поражений. Каждый уходящий месяц приближает вас к этому тяжкому будущему. Время ревниво, оно покушается на лилии и розы, которыми одарили вас боги. Щеки ваши пожелтеют и ввалятся, глаза потускнеют. Вы будете страдать ужасно. Так пользуйтесь же своей молодостью, пока она не ушла. Не тратьте понапрасну золотые дни, слушая нудных святош, не пытайтесь исправлять то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас. Ничего не упускайте, вечно ищите все новых ощущений! Ничего не бойтесь! Ведь молодость ваша пройдет так быстро! Простые полевые цветы вянут, но опять расцветают. А к нам молодость не возвращается. Слабеет пульс радости, что бьется так сильно в двадцать лет, дряхлеет тело, угасают чувства. Мы превращаемся в отвратительных марионеток с неотвязными воспоминаниями о тех страстях, которых мы слишком боялись, и соблазнах, которым мы не посмели уступить. Молодость! Молодость! В мире нет ей ничего равного!..»

Вадим отбросил книжку без обложки, без начала и конца, напичкнную нудными сентенциями. Философия Оскара Уайльда не воспринималась уставшим мозгом, да и другим чтивом палата на третьем этаже была не богата. Старые журналы «Пограничник», подшивка газеты «Красная Звезда», да эта потрепанная книжка, страницы которой использовались явно не для чтения, а точно по естественному физиологическому назначению. С куревом и туалетной бумагой в полку, как и в санчасти, изобилия не замечалось. «Красную звезду» тоже не щадили, «Пограничник» печатался на глянцевой бумаге.

Кончалась неделя пребывания Вадима в санчасти. Нарыв забили антибиотиками, резать не пришлось. Нога уже почти не болела. В понедельник, скорее всего, выгонят, понимал. Через два дня после ночного разговора Валентина Обихода выписали и отправили по месту службы, а еще через два дня Вадим неожиданно увидел его в процедурной, куда явился за таблетками и уколом. Обиход сидел, съежившись, в коридоре и отрешенно глядел в одну точку. Пока делали укол, в коридоре послышалось: «Обиход, на выход! Давай в машину». Так и не поговорили. «В госпиталь», – понял Вадим. И такая тоска навалилась.

Поднялся в палату, где так никого и не положили после ухода Валентина. Пробовал уснуть, но мысли осиным роем будоражили мозг. Взялся за письмо Люде. Уже чувствовал, что готов поведать ей что-то такое, о чем и сам имел лишь намеки в душе. Ему была нужна точка невозврата в этом гнетущем бытие, Вадим был готов не просто переступить эту точку, он был готов перепрыгнуть ее, перелететь. Но точка не нащупывалась и письмо не писалось. Описывать обыденность – тоска зеленая до тошноты. Как любит, скучает, как жить не может без нее. Но после ночного разговора с Валентином на всех подобных заклинаниях ощущался неизвестно откуда появившийся тлен банальности.

Действие! Нужно было действие – как точка невозврата. А для действия нужна была цель.

Взял обтрепанную книжку без начала и конца. Глаза заскользили по словам какого-то заумного монолога. Мозг не улавливал смысл. «…Молодость! Молодость! В мире нет ей ничего равного!..» «…Так пользуйтесь же своей молодостью, пока она не ушла. Не тратьте понапрасну золотые дни…»«.. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас. Ничего не упускайте, вечно ищите все новых ощущений! Ничего не бойтесь! Ведь молодость ваша пройдет так быстро. Простые полевые цветы вянут, но опять расцветают. А к нам молодость не возвращается…»

Вадим закрыл глаза.

Зачем он здесь, в этом в этом пропахшем дымом буроугольных брикетов чужом городе? Ищет новых ощущений, совмещая этот поиск с «выполнением почетной воинской обязанности», которую не обойти? Нашел? Ну, и как? Это то, о чем мечтал сопливый мальчишка, зараженный соляровым смогом от проходящих танков, которых возвел чуть ли не в ранг божеств в детстве?

– Бут, тебе письма! – В дверь просунулась голова салаги со второго этажа. – В процедурной, у дежурного.

Вадим зашлепал тапками по винтовой лестнице на первый этаж.

– Приберешься здесь, тогда получишь. – Ефрейтор со змеями на петлицах был его, Вадима, призыва, но уже чувствовал свой статус и упивался им. Если бы не письма, послал бы Вадим его подальше.

Поелозил кое как мокрой тряпкой, раздражаясь, – и так чистота в процедурной почти стерильная. Ефрейтор удовлетворился послушанием. Одно письмо было от Люды, другое – от матери. Сладкое – на десерт, Вадим распечатал письмо из дома и присел на кушетку.

Если бы не материнский почерк, можно было бы подумать, что это письмо не ему – настолько невозможной, не укладывающейся в голове была весть из дома. Голову сдавил железный обруч и хотелось завыть от вселенской несправедливости. Вадим вспомнил, как заголосила при прощании бабушка: «Ой, не увижу я тебя больше-е-е!» Не ударило током тогда ее причитание, другим был озабочен – как бы не вернули с призывного пункта. А она чувствовала, что внук увидит ее уже неживую, увидит на похоронах. Не увидел.

«Ах, вы суки! И власть ваша сучья и порядки – сучьи! Значит, бабушка для вас – «НЕ БЛИЗКИЙ родственник»?! Значит, внука на похороны отпустить – обеднеете или безопасность страны пострадает?! Отпуск, оказывается, заслужить надо, им наградят, когда прогнешься?! А на похороны родного человека – «не близкий родственник»?! А кто определяет – «близкий, неблизкий»? Что, есть такой закон дебильный ваш?!»

Лучше бы мать не писала, что ей ответили в военкомате. В висках молотило. Вадим сжал руками голову. Утробный стон прорвался сквозь стиснутые зубы. Слезы не унижали, хотя плакал он последний раз в детстве.

– Что? Случилось что?! – Ефрейтор уже капал в мензурку. – На, выпей.

Вадим раскачивался со стороны в сторону и повторял, как заведенный:

– Две недели! Две недели! Две недели, как по-хо-ро-ни-ли! Суки-и-и-и! «Неблизкий родственни-и-и-к!» А я детство только с ней и помню!

Ефрейтор взял письмо из рук Вадима, бегло взглянул и направился к шкафу с медикаментами. Профессионально сломав шейку ампулы, наполнил шприц. Так же профессионально закатал рукав халата, протер ватой со спиртом нужную точку и всадил иглу в безвольную руку. Потом принес подушку, легонько наклонил обмякшего Вадима и тот, постанывая, повалился боком на кушетку. Ефрейтор поднял его ноги с пола, снял с них больничные тапки и укрыл бедолагу своей шинелью. Он был еще не конченый циник, этот ефрейтор-медик.

В понедельник выписка не состоялась. Молодой старлей долго перемещал мембрану фонендоскопа по груди Вадима, который отрешенно не сводил взгляда со змей на форменных петлицах врача. Металл мембраны был холодный. От каждого прикосновения Вадим вздрагивал. Пот струился из подмышек, и во всем теле была противная слабость. Несколько раз измерили давление, сделали ЭКЕ. Врач что-то там черкал карандашом, потом спросил:

– На сердце раньше жалобы были?

И тут Вадим вдруг осознал, что где-то здесь она и есть – эта точка возврата-невозврата.

– Да. В карантине несколько раз и здесь, в Школе, но я не придавал значения. А вот давление у меня еще с детства, в военное училище забраковали из-за этого, – это он уже врал, врал сознательно, сжигая мосты и разбегаясь для отчаянного прыжка через возвратно-невозвратную точку пресловутую эту, определил которую, наконец.

– Я знаю, вы получили тяжелую весть из дома. – Старлей избегал взгляда в глаза. – Давайте так. Полежите с недельку в санчасти, пропьете лекарства, отдохнете, успокоитесь, а там посмотрим. Но в Школу вам с таким сердцем нельзя. Вас с какого подразделения туда направили?

– С автороты, со взвода БТР, – промолвил глухим голосом Вадим, понимая, что назад хода уже нет. Ни в Школу, ни в Румель возврата в теперешней ипостаси быть не могло. Он перемахнул через точку. Оглядываться незачем, жалеть о чем-то – бессмысленно. Теперь рви туда, куда ведет новый путь. Попробуй оседлать его и будь, что будет.

Вадим вдруг вспомнил, что писем было два. Второе – от нее, от любимой, он так и не прочитал. Оглянулся. Письма лежали на подоконнике, оба в одном конверте распечатанном. Ефрейтор был аккуратист.

Вот его главное лекарство – письмо любимого человека! Она единственная вылечит его, только ближе надо к ней. Ближе. И Вадим осознал зачем, ради чего совершил то действие, перемахнул точку невозврата – соврал. Теперь он понимал и видел цель: попасть в число «балласта» 105-го полка и умахнуть с опротивевшей Германии в Союз – «домой». Как тот сердечник, о котором рассказывал Валентин Обиход. Это был единственный шанс что-то изменить. А «дома» границ нет. И Люда обязательно приедет. И оберегут они любовь свою…

…Тугая круговерть снежной пыли гасила шумы, и поезд летел по бесстыковым рельсам, убаюкивая легким покачиванием.

Вадим то засыпал, то вздрагивал от приходящих на телефон сообщений, когда состав вновь входил в зоны покрытия мобильной связи. Это не ЕЕ номер пытался дозвониться, нет. Она молчала. Вадим отключил мобильник, надеясь поспать, – ведь полночи до утра придется провести на вокзале. Если бы его машина была на фирме, то с вокзала на такси и в теплый спальник родного колесного дома. Но напарник только ушел на Швецию. «Напрошусь на подмену, – подумал, – куда угодно».

Изнурял и тревожил озноб. «Не хватало заболеть», – обреченно подумал. С ним уже случалось такое в рейсах. Однажды ангина загнала температуру под 40, но ночевать на трассе Е95 от Пскова до белорусской границы было негде. И Вадим гнал по пустынной ночной дороге, проклиная себя, что не остался после выгрузки на ночь в Питере.

Стоянка дальнобойщиков «Шушары», хоть и была на засыпаемом городским мусором болоте по колено в грязи, но все же охранялась как-никак. В «лихие девяностые» это было немаловажно. Но так хотелось домой! Он простоял почти десять дней на растаможке в промозгло-сыром зимнем Санкт-Петербурге, еще недавно звавшимся Ленинградом, а для дальнобойщиков – Питером во все времена.

Температура отключала сознание, а может это засыпал Вадим, но гнал и гнал недовольно ворчащий «МАЗ» педалью акселератора, уменьшая цифры на верстовых столбах. А с Питера, забеливая задние габаритные огни, неотвратимо догоняла метель, норовя спрятать белую линию осевой – ориентир жизни для одинокого ночного дальнобойщика…