Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 12

3 мая, поутру, два автобуса с бритыми, зареванными, с бодуна призывниками вырулили из тесного двора райвоенкомата. Мелькнули в последний раз за окнами родные лица, и до самого Киева в автобусе стояла такая грустная тишина, так тоскливо выл двигатель, что казалось, жизнь кончилась, так и не начавшись.

Киевский сборный пункт (в простонародии – ДВРЗ) встретил толчеей и бренчаньем гитар. Атмосфера была уже более живая, зовущая к переменам, и, тем более, страшен был возврат назад домой – в ту жизнь, в детство. Сопровождающий прапорщик, сбив хмельной азарт, построил разношерстную компанию и зачитал фамилии тех, кто должен идти на повторную медкомиссию. Среди прочих прозвучала и фамилия Вадима. Сразу стало ясно, что многие комиссию не пройдут наверняка по причине, не то, чтобы бодуна, а вследствие довольно таки приличного подпития.

Обложив всю группу крутым матом (мог бы ехать домой, а тут возись), прапор подозвал несколько румяных крепышей. Заставил дыхнуть, одного забраковал, и, ткнув им личные дела потенциальных пьяниц, поставил задачу. «Главное, четко выучить фамилию, имя, отчество и дату рождения», – напутствовал прапор, видно не впервые сталкиваясь с подобной проблемой. Для Вадима это был один из тех случаев, когда решение надо принимать немедленно.

– Товарищ прапорщик! И мне… И мне надо подмену! – Вадим чуть ли не умоляюще глядел на раздосадованного прапорщика.

– А ну, дыхни, – строго приказал тот. – Ни хрена не чую. – От самого прапора попахивало свеженькой. Ну, как тут учуешь.

– Ладно, – смилостивился. – Эй! А ну, отставить! – скомандовал он вдруг группке своих подопечных, что, разложив нехитрую снедь, уже закусывали.

– Вот ты, с усиками, ко мне!

Низкорослый крепыш нехотя поднялся и подошел к прапорщику.

– Уже опохмелился? Успел? – Командир наклонился слегка, принюхиваясь.

– Я непьющий, товарищ прапорщик, – с легкой обидой улыбнулся крепыш. – Я спортом занимаюсь.

– Вот ты мне и нужен.

Прапорщик всучил ему папку с личным делом Вадима, внятно поставил задачу и напутствовал: «Не дай бог!» Крепыш с недовольным видом поплелся решать судьбу призывника Бута Вадима Ивановича. И точкой невозврата стала для Вадима новая запись в его личном деле: «А/Д 120/80. ГОДЕН. Команда 300». Он никогда больше не видел этого крепыша. Парень остался в его памяти, как одна из тех случайностей, что стают вехой на жизненном пути.

 
«Земля качнулась, и рванулся лед,
И громом тишина упала сверху.
На лед упал пятидесятый год,
И навсегда остался в списках на поверке.
У сопок вновь сменяются посты,
Блестят на лоб надвинутые каски,
Но не вернут наградные листы
Тех, кто погиб на острове Даманский…»
 

Уже была расшифрована «команда 300» – пограничные войска, и песня в переборе гитарных струн вызывала горделивую дрожь в теле от причастности к роду войск, который меньше десяти лет назад реально воевал. И пограничники 1950-го года рождения погибли в мирное для страны время, защищая Родину, а не неся на штыках идеи коммунизма, как Советская Армия в Будапеште в 56-м, и Праге в 68-м.

«Это не такая армия, – думал Вадим. – Тот Леха-танкист из училища танкового совсем из другой армии. Да и пограничные войска – это не армия, это отдельный род войск при Комитете Государственной Безопасности. И в этом есть что-то элитное. Зеленые фуражки, зеленые погоны, и защищают реальную границу страны, а не какую-то абстракцию – мир во всем мире». И ему, Вадиму, повезло попасть в эту элиту.

Правда, когда на второй день начали вызывать «команду 300», на плацу ее принимали краснопогонные сержанты в совсем не зеленых фуражках, лишь знаки «Отличник погранвойск» у некоторых зеленели интригующим намеком. Новые командиры снисходительно игнорировали расспросы, а покрикивать стали уже при погрузке в эшелон. Разношерстная толпа новобранцев в одночасье как-то сникла, но отсутствие еще единого цвета хаки пока позволяло выделить какие-то лица. Сержанты казались не просто взрослыми мужиками, а чуть ли не ветеранами войны, достойными преклонения.

Вагоны забили под завязку. Вадим подсуетился и занял самую верхнюю багажную полку – можно сразу влечься, и никто не будет беспокоить, лишь бы не свалиться. Поезд посунул в ночь, в неизвестность. Атмосфера расслабилась. Послышался смех, разговоры, забренчала гитара. Где-то тогда впервые прозвучало слово «Германия», но никто всерьез его не воспринял, а сержанты-пограничники с красными погонами лишь загадочно улыбались.

Вадиму не спалось. Кое-как пристроился и лежа начал писать письмо. «Где-то брошу на станции», – подумал. Письмо получилось короткое, даже какое-то сухое – первое его письмо из массы в будущем написанных им писем Люде, что будут и лекарством, а иногда даже спасением. Вагон качался, убаюкивая.

Скрип тормозов разбудил Вадима, и за окном сквозь пелену утреннего тумана проявилась вывеска «Слоним».

– Дядя, где это мы? – открыв окно, спросил он железнодорожника, осматривающего состав.

– Белоруссия, – выдохнул тот ответ вместе с папиросным дымом, не поднимая взгляда, и стукнул молоточком с длинной ручкой по буксе колесной пары.

– Бросьте, пожалуйста, письмо.

В поплывшее окно вагона успел разглядеть Вадим, как железнодорожник поднял брошенный конверт.

После девятого класса, во время сборов будущих призывников, Вадим впервые посетил воинскую часть, стоявшую в райцентре. То место, куда их теперь пешком пригнали после выгрузки в глухом тупике, на воинскую часть походило мало. Большое удивление вызвал переход след в след по контрольно-следовой полосе: «Как?! Мы переходим границу?!»

Здесь же, как с другой реальности, впервые увидели зеленые фуражки на головах местных аборигенов, презрительно смотревших на стадо еще не солдат, но уже и не гражданских. Они явно не завидовали строю новоиспеченных краснопогонных младших сержантов, ждавших с нетерпением свою добычу. И, тем более, не завидовали прибывшим кандидатам в солдаты, зная, что ждет этих, еще романтически настроенных, юнцов. Бойцы в зеленых погонах спокойно и размеренно жили на этой тихой пограничной заставе. Не напрягаясь, несли службу на самой спокойной границе Советского Союза, и не стремились ни в какие «германии» на «передовые рубежи».

Все это уже потом Вадим услышал, увидел и узнал, и тоже не захотел ни на какие «передовые рубежи», хоть и за границу. Но кто уже их спрашивал, и что они могли! Вот уже где была лотерея! Вот уже где случайность играла судьбоносную роль!

«Стадо» с трудом построилось на пыльном плацу. Стоявшие перед ними сержанты с интересом и азартом разглядывали добычу. Долгих восемь месяцев тяжелого срока в страшной «школе СС», как они ее называли, – полковой школе сержантского состава (ПШСС), ползли или бежали они с полной выкладкой по проклятой Вульдхайде и пескам Фридерсдорфа к этой минуте блаженной власти. И вот она настала.

– Кто имеет водительские права, десять шагов вперед!

Толпа выпустила несколько десятков претендентов на то, что может потом пригодиться в цивильной жизни. Вадим рванул одним из первых. Тут еще была возможность принимать решения. Сержанты с автомобильными эмблемами на петлицах начали формировать отделения, и Вадим подумал, что не все так плохо. Ему казалось, он любит их всех – этих таких взрослых в хорошо подогнанной, выбеленной частыми стирками, форме командиров – старших товарищей и наставников.

6-е отделение 11-го автовзвода. В этом маленьком мирке из десяти человек предстояло найти свою нишу. То ли младший сержант Благород отбирал себе шестым, то ли Вадим оказался по каким-то причинам в районе шестой десятки? Не было никакой логики в отборах. Все играли вслепую. Ох, Ее Величество Случайность!

Неуклюже спрессовали взвод в подобие строя. Как Иисус Христос с небес, в выбеленном хлоркой «хебе», с новыми алыми погонами с широченной старшинской «лычкой» и офицерских сапогах, перед будущей боевой единицей явилась новая личность:

– Одиннадцатый взво-о-о-д! Становись!

Быстрее всех засуетились младшие командиры. По инерции вбитый намертво школой страх перед сержантом придавил осознание командирами самих себя.

Это был заместитель командира 11-го взвода, в который попал Вадим. Замкомвзвода уже готовился к увольнению в запас – то есть, был «дембелем», но ему напоследок выпала удача смотаться за «молодыми». На всем протяжении срока карантина он будет вызывать благоговейный страх не только у Вадима и ему подобных, хотя очень редко позволит себе снизойти до общения с «молодняком». Старшине-дембелю больше удовольствия доставит сбивать спесь с новоиспеченных сержантов, правда, не на глазах у новобранцев. Он знал их всех по школе сержантского состава, и у каждого из них был свой скелет в шкафу.

– Равняйсь! Смирно! В столовую, шагом! Марш! – Как белый солидный гусь стаю разномастных гусят, вальяжно повел старшина-дембель свой взвод подхарчиться.

Обед, пока еще, оказался для новобранцев несъедобным. Щавель для зеленого борща был явно накошен на ближайшем лугу, да и отделить его от травы никто не напрягся. На второе был (удивилсяВадим) молочный кисель, который он очень любил в детстве, поэтому первое было им проигнорировано. Но к киселю, почему-то, подавалась какая-то смесь, не очень приятно пахнущая рыбой. Оказалось, что кисель – это картофельное пюре из сухой картошки. Солдатская братия слопала по бутерброду с маслом, запила чем-то похожим на чай и сделала вид, что сыта.

А за соседним столом неспешно трапезничали бойцы в зеленых погонах, с ухмылкой глядя на происходящее и комментируя вполголоса. На их столе дымилась жареная картошечка и стояла миска с горкой квашеной капусты с солеными огурчиками. Все это запивалось молочком.

Это были местные служивые, тихое житие которых по весне тревожилось на пару месяцев. Сначала десантом со свежими «лычками» на потертых погонах, прибывшим из Германии – вроде тоже пограничников, но каких-то очень уж засекреченных. Потом толпой разношерстной призывной публики с азартным блеском в глазах поначалу. Для довольно скучноватой жизни аборигенов эта непродолжительная суета на их территории была бесплатным развлечением. Контакты с ними были запрещены категорически, и Вадим дальше понял, почему.

Командир отделения – младший сержант Благород, с видом матерого гаишника только начал переписывать личные данные вверенных ему еще не бойцов, даже не «воинов», как поступила команда в баню. Вновь с трудом построились и попылили к невзрачного вида зданию, что находилось в стороне от казарм.

Призывники, в основном, были в старом, некоторые даже в рванье, поэтому отсылать «гражданку», как привет домой, желающих не нашлось. Хорошо, что Вадим не успел намылиться. Только брызнуть на себя водой из тазика подсуетился, как в парную вонь бани с тусклого силуэта двери рявкнуло:

– Выходи строиться! Бегом! Что не ясно?!

Позже он узнает, что хуже этой команды есть только одна – «Подъем!» Некоторые вывалились в предбанник в мыле, некоторые не успели даже водой обрызнуться. Баня, оказывается, была не «помоищем», а неким «чистилищем» или «святилищем», – символическим началом «перековки». Это было, как отмашка: «Давай!» С этого момента «лычки» на замызганных погонах прослужившего год новоиспеченного командира «освящались» и «давали право».

Голая череда права лишенных, еще не утратившая иллюзии, скорее пока удивленная, выстроилась за получением нового обличил, которое должно уравнять всех прибывших в одном праве – отсутствии права иметь какое-либо право.

Ох, уж этот запах! Этот специфический запах нового «хебе» и новых сапог! Впоследствии, на «гражданке», получая новый комплект спецодежды, Вадим будет замирать в ступоре – так остро, четко и ясно будут возникать из забытья образы пережитого, потревоженные уколом канувшего, казалось навеки, запаха.

Человеческая память норовит упрятать неприятное, плохое подальше в глубины подсознания. Для человека естественно помнить лишь хорошее. Но иногда случайность (ох, уж эта случайность!) как отмычка, открывает заржавевшие замки прошлого и человека тянет вернуться туда, где так остры ощущения, благо, всегда (а всегда ли?!) есть шанс вернуться в настоящее.

– Размер?

Стоящий в очереди перед Вадимом обладатель прыщавого торса не сразу соображает, что от него хотят. Каптер, выдающий обмундирование, тоже, видно, дембель – весь в белом, срывается на крик:

– Ты что, зема?! Глухой?!

Незнакомое слово сразу воспринимается, как унижающе-оскорбительное. Позднее Вадим услышит и оценит еще иронично-брезгливое «воин», которое, почему-то, никогда не употребляли офицеры. А еще будет, вообще, как бы, для опущенных, – «рыба».

– Ты что, «рыба», службу понял?! – сползает в истерику «дед», сам похожий на слизняка. Словарный запас у таких людей, обычно, мал. Их риторические заклинания не нуждаются в ответах, надо просто молча не отводить взгляда, если смелость найдешь в себе.

– Сорок восьмой, сорок третий, пятьдесят седьмой, – упреждая вопрос каптера, Вадим скороговоркой выпалил размеры одежды, обуви и головного убора. Каптер, еще рыкая в сторону раздражителя, небрежно бросил на стол ворох одежды. Переспросил только размер обуви. Сапоги старались выдавать аккуратно по ноге, потертости были бичом в карантине.

Форма оказалась 50-го размера, пилотка (а где же зеленая фуражка?), повезло, – впору (Вадим увидит на некоторых бедолагах ушитые пилотки – жалкое зрелище), сапоги тоже. Впоследствии, немного ушив брюки в поясе, он останется вполне доволеным своим видом. Вот с шинелью Вадиму крупно повезет. Она будет четко по размеру, голубоватого сукна. Но их выдадут позже, когда наступит жара. А пока он напялил на себя только холодное, с добавлением синтетики, «хебе», пока еще без погон и петлиц.

Защитные фабричные погоны и петлицы, бывшие на кителях, была дана команда срезать, что никогда больше не делалось при получении нового обмундирования в дальнейшем. Зачем это делалось, стало понятно позже, когда отцы-командиры получали, прямо таки, садистское удовольствие, сдирая с плеч неумелых косо пришитые погоны и петлицы. А ведь на тонкую полоску защитного погона нашить форменный можно было раз и навсегда ровно и красиво.

Иезуитская, кем-то давно внедренная идея прижилась и переходила из призыва в призыв, позволяя молодым командирам постигать науку требования подчинения. По погонам легко вычислялся солдат первого года службы, ведь «деды» не всегда позволяли себе ходить с расстегнутым воротом и отвисшим ремнем, особенно на виду у офицеров. Летом, иногда, второгоднее «чмо» трудно было отличить от первогодка. Старослужащего отличал погон, нашитый поверх защитного фабричного. Но термин «чмо» припечатывался к субъекту независимо от года службы. «Чмо» есть «чмо» до дембеля.

Так прошел первый день пребывания Вадима Бута в поселке Пограничный, Гродненского погранотряда, Западной границы СССР, где «курс молодого бойца» проходило пополнение в 105-й пограничный полк, дислоцировавшийся в городе Берлине, Группы Советских войск в Германии, а если еще точнее, – в столице Германской Демократической Республики.

Глава 13

За несколько дней «учебка» обшилась более-менее, хотя рвались погоны с петлицами и в дальнейшем. Выросший в селе, знакомый с иголкой и ниткой, умеющий заматывать портянки, рядовой Бут безболезненно прошел этот период.

Командир 6-го отделения, где Вадим оказался правофланговым, младший сержант Благород оказался человеком абсолютно бесцветным. До армии он успел окончить какой-то техникум и призвался не со своим годом. Понятно, что в этом случае дорога только в сержантскую школу. Явно ему, невзрачному и тщедушному, там было непросто. Высот он не достиг, но по две «лычки» на погоны получил, оставшись со своими комплексами.

Его ни разу не видели смеющимся. Подчиненные в отделении его не любили, да и не боялись особенно. Терпели от безысходности да втихаря презирали. Он пытался проводить откровенные беседы тет-а-тет, но это походило, скорее, на вербовку. Этот непосредственный командир Вадима был не самым худшим в плане предоставления подчиненным «тягот и лишений воинской службы». Некоторым «повезло» попасть к откровенным садистам, не в физическом плане, правда.

Бить они боялись. Вадим задавался вопросом, что заставляло их, заводя себя и впадая в истерику, останавливаться у черты? Нет, не страх получить сдачу, хотя были и такие, от кого они бы получили. Дорожили сержантскими «лычками» в 105-м Краснознаменном, очень тяжело они доставались – эти «лейблы» власти.

Были и исключительно прекрасные ребята-сержанты, по-настоящему любимые своими подчиненными. Сильные как личности, они не реагировали на шипение коллег по поводу либеральности к своим подопечным, а подопечные выкладывались во всю из благодарности своему командиру.

И потекла помаленьку служба у Вадима. Он понял, что выжить здесь возможно, выжить, как личности. Главное, суметь не «пойти по трупам», особенно во время «воспитаний через коллектив». Не рваться вперед и не быть в числе последних было не так уж и трудно. Да и занятия поначалу проводились без «излишеств». Строевая – без наказаний стоянием с вытянутой ногой. Физическая подготовка – без нереальных «двадцать раз подъем переворотом». Некоторые в нетерпении даже стали интересоваться, когда же выдадут оружие и начнется «тактика» – занятия тактические. Ох, наивные!

В первый же день Вадим написал письма Люде и домой, сообщив свой адрес: «Гродненская область, пос. Пограничный, в/ч 2141 У-11». В ожидании ответа не писал, да и не давила тоска в пестром калейдоскопе перемен и новых ощущений. Не было еще осознания беспредельности срока в 777 дней, а через месяц, на присяге, он увидит ее, был уверен. Ответ от Люды пришел через неделю. Писала, что получила письмо, отправленное из города Слоним и гордиться, что Вадим – пограничник. Не тосковали они еще, не успели.

Первые две недели мая допекал холод, а шинелей все никак не давали. В казарме-бараке была изразцовая печка, и каждый норовил хотя бы на минутку прислониться к ее теплой глади. Поэтому, пока еще даже в удовольствие, лупили строевым шагом да разминались на физчасе.

Было много простуженных. После отбоя кашель не давал уснуть и здоровым, злил сержантов, и те швыряли сапогами в виновных и невиновных. Удивительно, как быстро был побежден храп. Вадим не храпел, но его сосед по койке, достающий храпом и Вадима в том числе, через десять дней спал, как младенец. Лекарство было одно – сапог в морду.

Вручение оружия было обставлено торжественно, чуть ли не с целованием. А они были в такой густой смазке – эти старые АК-47. Когда-то, еще юнцом несмышленым, Вадим мечтал: сделан ли уже автомат, который ему вручат? Его сделали еще в 1953-м. Потертый, бывалый, он, наверное, прошел через многие руки. Позже, уже в Германии, Вадим получит АКМ, так и не выстрелив из него. Но этот уже не будет вызывать того трепета, как старый потертый «сталинский» АК-47.

Шинели выдали, когда пришло настоящее майское тепло, а с ним и жажда. Она, как и голод, будет утолена только по приезду в полк. Жажда стала бичом. Для питья воду кипятили беспрерывно в полевой кухне. По взводам кипяток таскали дневальные в цинковых бачках. Вода в них не остывала никогда, так как ее выпивали кипятком, жажду не утоляя. Пить воду в умывальнике запрещалось категорически, и это было правильно – при таком скоплении людей недалеко и до эпидемии. Но ведь люди хотят пить!

После очередных изнуряющих «бегов» взвод ввалился в казарму. Возле бачка толчея, ругань, кипяток хлебают маленькими глотками, раздражая ожидающих очереди на привязанную металлическую кружку. Раздается команда:

– Взво-о-о-д! Десять минут на умывание и строиться на обед!

Вадим сбросил китель и рванул в умывальник. За грязные руки – наряд вне очереди. Возле сосков умывальника толчея, моются прямо в корыте слива, откуда вода не успевает уходить. Вадим ждет, когда освободиться сосок, а вид прохладной, серебристой живительной влаги сводит с ума. Наконец! Он припадает запаленными губами к струе, до лампочки, какой, но холодной воды.

Он не тронул Вадима, но фальцет ловца-командира током ударил по перепонкам:

– Ты что, воин?! Оборзел?! Упор лежа – принять!

Тут главное – рухнуть, немедля, тогда может, убережешься от команды «отставить». Вадим повалился на мокрый, в соплях и пене пол, самортизировав руками, чтобы не упасть грудью в нечистоты.

– Я сказал – упор лежа, воин! Что непонятно?! – Сапог лег на плечо, стараясь дожать.

Вадим рванулся вверх и выпрямился.

– Вспышка с тыла, я сказал! – Сержант был Вадиму до подбородка, голым, худым торсом подтверждая, что в школу попал, будучи выброшенным за ненадобностью с какой-то роты. Встретится в дальнейшем не один еще такой.

Вадим стоял, не отводя взгляда.

– Фамилия? С какого взвода? Кто командир отделения?

– Рядовой Бут! Одиннадцатый взвод, шестое отделение, младший сержант Благород, – выложил Вадим, ощущая покалывание токов пофигизма.

– Доложить, что лакал сырую воду из крана, понял?! И не дай бог! Я проверю! – Коротыш понял, что не ляжет Вадим.

Наказанием за такое было направление в санчасть, где холеный медбрат давал провинившемуся чайник с теплой, закрашенной марганцовкой водой. Приказывал выпить всю и с наслаждением наблюдал, как бедолагу рвет, выворачивая внутренности.

– Есть, доложить! – выпалил Вадим и рванул в казарму.

Не доложил он не из-за смелости своей великой. Это было нарушение, и Вадим был виноват. Ведь нарушение было не в том, что отказался лечь на заплеванный пол, а в том, что пил сырую воду из крана. В суматохе построения оттягивал суровый приговор. Потом обед, потом еще что-то, – так и не доложил Вадим, вдруг сообразив, что забыл фамилию сержанта, и сочтя это достаточной причиной. А тот так и не проверил.

Помалу привыкали. Уже знали все про дальнейшую службу в Берлине, и надежда, что там все будет по-другому, давала силы выживать. Но однажды зерно сомнения относительно такого уж большого счастья в берлинском раю, было заронено в успокоившуюся душу Вадима.

Как-то попал он на погрузку того, что осталось от цивильной одежды новобранцев. Кто и чем кромсал горы тряпья, было покрыто мраком. Вадиму, и еще двоим воинам, предстояло загрузить все это в грузовик. Удивительно, но он нашел в куче штанину от своих брюк. Постоял над ней, как над покойником, грустно улыбаясь. Как все это было недавно и… давно.

Справились с погрузкой быстро и развалились на пахучей майской траве, не торопясь в казарму. Рядом паслась корова. От нее так пахло домом. Корова, оказалось, «служила» на заставе, снабжая молоком местных защитников рубежа. Про это поведал приблатненный боец в заломленной зеленой фуражке, что пришел подоить буренку. Угостив курящих сигаретами, погранец развалился рядом на траве и повел разговор.

И тогда Вадиму стало понятно, почему так строго запрещались контакты с местными пограничниками. Когда услышал подробности про их службу здесь, желание ехать «за бугор» улетучилось мигом. А еще так красивы были у погранца фуражка зеленая и погоны на добротном «пеша». Этот парень призывался в осенний призыв. Повезло. В 105-й полк отбирали лишь с весеннего. А на «карантинщиков» командиры нагнали жуть: все, мол, за границу не попадут. Кого не возьмут, те останутся в отрядовском стройбате шпалы в креозоте варить, и никакой службы на границе им не видать.

Да, в Берлин поедут, действительно, не все. С отделения Вадима «не повезет» двоим. Они, себе в утеху, попадут служить водителями на транспортных автомобилях в Гродненский погранотряд, и будут иметь и отпуска и увольнения. Со стрелковых взводов не попавшие в Германию будут служить на пограничных заставах Гродненского и Брестского погранотрядов. Да-а, «не повезет»!

Но, лежа в расслабухе на молодой травке, слушая парня в «зеленке», и всеми фибрами души завидуя ему, верил и не верил Вадим услышанному. Он понимал, как мало сейчас в его судьбе зависит от него самого. Понимал, что только Его Величество Случай командует здесь.

Люда писала, с перерывом в два-три дня, короткие письма – шла подготовка к экзаменам. А Вадим уже подседал на наркотик писем. Он писал Люде почти ежедневно. Иногда всего несколько строчек, но чаще длинные письма с подробным описанием своего быта, занятий, даже впадая мимолетом в пафос по поводу службы. Но все чаще поддавался он ностальгии по мягкому ковру из желтых листьев, по нежной глади каштанов и глазам любимой, цвета этих каштанов. Хотелось, хоть во сне, но улететь в жаркую комнату общежития. Три пирожных на двоих на десерт и отпускающий тормоза шепот припухших от поцелуев губ. Но сны солдату не снились.