Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 25

Легкий морозец прихватил опостылевшую грязь, и Вадим два раза упал, поскользнувшись, пока дотащил два набитые продуктами термосы до офицерского КУНГа.

Начальник столовой «выставлялся» за 50-летие, и кутежь был в самом разгаре. Дежурный кухонного наряда получил команду подбросить «закусона». Сержант Круглик выругался сквозь зубы: «Задолбали. Пьянь!» и крикнул подвернувшемуся бойцу:

– Эй, Бут! Брось все, возьми два термосы и за мной на склад!

Вадим швырнул поднос с грязной посудой обратно на стол. Как все достало! Звук звякнувших стальных тарелок утонул в густом гуле публичного места, где одновременно могли принимать пищу две роты солдат. За неделю, что они с Обиходом здесь, это уже третий наряд. Их группу, прибывшую с Германии, растасовали уже на второй день, а рядовых Бута и Обихода прикомандировали к хозроте. «Покуда за вами не приедут с Пянджа», – сказал на прощанье сопровождавший их майор и облегченно вздохнул, сбросив обузу с плеч.

Командир хозяйственной роты – старший лейтенант из запаса, окинул взглядом помятых, каких-то затасканных двух бойцов и спросил деловито:

– Какие армейские специальности?

– Музыкант. Служил в музвзводе, – как-то безразлично ответил первым Обиход.

– Водитель БТР, – с какой-то надеждой в голосе доложил Бут, – прошел 300-километровый марш. Третий класс, имею запись в военном билете.

– А чем заслужили ваш перевоз сюда – почти за 10 тысяч километров?

Молчали оба, потупившись. Что они могли ответить? По здоровью? Не знали, что записано в личных делах, а какой смысл был что-то выдумывать.

– Понятно. «Отказники». Ну, у меня не курорт. Завтра – в кухонный наряд, пока там с вами не определятся. Идите с вещами в десятую палатку, там доложите сержанту Круглику, ясно?

И вот уже неделю – через день в наряд и никакого просвета, и никакой информации, почему за ними не едут с погранотряда. Почему??? Зато у всех на слуху информация, в которую трудно поверить: армия со дня на день двинет «за речку» – в Афганистан, а то, может, и дальше – в Иран. Неужели хозяйственная рота пересыльного пункта – их крест, который суждено тащить полтора года?! Они даже не написали письма домой до сих пор, не имея стабильного почтового адреса для ответа!

В этот период вселенского бардака – формирования 40-й армии из резервистов и «отбросов», когда десятки тысяч личных дел тасовались как карточная колода, кому какое дело было до двух пограничников, почему-то прибывших из Германии в Среднеазиатский военный округ, где их никто не ждал. В этом гигантском водовороте документов личные дела рядовых Бута и Обихода забило в тину канцелярии пересыльного пункта, а в Пянджском погранотряде хватало своих раздолбаев.

– Товарищ майор, меня прислали с кухни, – обратился Вадим к офицеру, дымившему сигаретой на свежем воздухе возле КУНГа.

– А, закусочка! – Майор дернул дверь, выпустив на морозец матерный гомон. – Давай, заноси.

В сизом от сигаретного дыма тепле КУНГа очертились силуэты в расстегнутых кителях за столом, уставленным бутылками. В глубине помещения бренчала гитара, что-то пели приблатненное, и хихикал женский голос.

– А ну налили там под свежую закусочку! – скомандовал майор и потянулся к бутылке. – А ты подожди на улице, заберешь посуду.

Вадим вышел, завернул за угол КУНГ а и с облегчением присел на валявшийся ящик. Тело ныло от усталости. Казалось, вечность так бы сидел, но было довольно прохладно. Звук отворившейся двери вывел из оцепенения. «А боялся замерзнуть», – подумал с досадой и поднялся. Но его не окликнули. Два офицера, видно, вышли на перекур. Вадим опять присел на ящик, невольно прислушиваясь к возникшему разговору.

– Когда двинем, как думаешь?

– Изо дня на день. Понтонеры мост уже навели через Амударью, и комбат бубнит о постоянной готовности, чтобы держали личный состав в узде. Быстрее бы. За эти две недели, что здесь, – полная «партизанщина». «Запасники» забили на все. Пьянки. И где только водку брать умудряются. Среди «срочников» «дедовство» до мордобоев. Того и гляди, перестреляют друг друга, когда боекомплект получат. Уже обкуренных ловил. Вот вчера захожу в палатку водителей. Дневальный с дурной улыбочкой, не вставая со стула: «Дежурный на выход!», а сам покатился от хохота. Я – в морду изо всей силы от злости. А у него зрачки во все глаза, хихикает и кровавые сопли размазывает по лицу. Дежурный сержант, только с учебки, ничего сделать не может, сам убирает. Эти – с запаса призванные, режутся в углу в карты, даже взглядом не повели. Но они хоть машины водить могут. А у меня восемь молодых только после доподготовки! Как с такими в горы, в гололед?!

– Ну, на «УРАЛы» найдешь людей, а вот я за баранки БТРов простых шоферов не могу садить. Слышал про ЧП?

– Так это у тебя? Как оно там вышло?

– Да вот посадил «партизана», который у себя в деревне на «газоне» шоферил, на БТР. Он, вроде бы, ездил на подобном в срочную лет двадцать назад. В колонне стоим, он и щелкает скоростями – привыкает. А на заднем БТРе водила-первогодок уселся на носу на волноотражателе и ноги свесил, болтает ими. «Партизан» вместо передней случайно врубил заднюю и отпустил сцепление. Ноги салаге отхватило, как ножницами, так что уже имею первого «трехсотого» и некомплект двух водителей. Дал заявку на пересылку, пока ничего. Придется, наверное, нам из зампотехом самим садится за баранки, если поступит команда. Вот такая война.

– Думаешь, что-то подобное будет?

Повисла пауза. Вадим слышал, как чиркнула спичка, – офицеры закурили по новой сигарете. Подмораживало, и холод проникал сквозь отсыревшие сапоги.

– Десять лет назад, нет, одиннадцать уже, мы вот так же через горы делали подобное турне. Только горы назывались Карпаты, а страна – Чехословакия. Я тогда только что прибыл после училища в часть. Все было очень интересно, романтично, и никто не думал, что придется стрелять. А главное, – что по нам будут стрелять.

Открылась дверь КУНГа и послышался окрик: «Эй, боец, ко мне!»

Вадим вышел из тени и остановился перед офицерами.

– Забирай термосы и бегом марш на кухню! Мужики, ну что же вы? Хватит курить, водка киснет!

Невысокого роста капитан не зашел в КУНГ, а, прикрыв дверь, спросил у Вадима:

– Ты слышал разговор?

– Так точно.

– Из какого подразделения?

– Я на пересылке жду, когда за мной приедут из погранотряда. А пока прикомандирован к хозроте.

– Ты что – пограничник?

Вадим замялся:

– Проходил службу в 105-м пограничном полку.

– Где это?

– В ГСВГ. – Вадим, почему-то, не решился назвать Берлин.

– Так ты из Германии? – в голосе капитана, как будто, послышалась нотка то ли интереса, то ли радости. – Доброволец?

Вадим смутился, не зная, что ответить.

– Понятно. Какой там доброволец, добровольцев на кухне не держат. Доброволец знамя в руки – и уря-я-я, не так ли, – улыбнулся офицер дружелюбно.

– Я водитель БТР, товарищ капитан, – неожиданно для самого себя выпалил Вадим. – Прошел доподготовку и марш на БТР-60ПБ, имею третий класс, – скороговоркой произнес он, как будто, боясь, что его не дослушают или не найдет сил досказать то, на что решился. – ВОЗЬМИТЕ МНЯ.

Что это было? Как он смог решиться на это – попросить? Решиться в одну секунду! Он слышал разговор офицеров, а в голове была только мысль о том, как холодеют ноги в промокших сапогах. Даже невольно подслушанная практически секретная информация никак не тронула его, было только раздражение от ожидания на холоде, которое и то лишь слегка будоражило тину смертельной усталости и безразличия. Безразличие, переходящее в пофигизм, – это была та тоненькая защитная оболочка, за которую Вадим пробовал спрятать истерзанную душу, защитить и сохранить самого себя того, который неделю назад ступил на посадочную полосу аэродрома Термез.

В хозроте их с Валентином избили в первый же вечер. Сержант Круглик, когда они представились, первым делом приказал вывернуть вещмешки. Перед отъездом Вадим с Валентином истратили последние немецкие деньги в госпитальном магазинчике, накупив фломастеров, жвачек, переводных картинок и всякой мелочи.

– А не жирно ли живете, салаги? – заблестели маленькие поросячьи глазки Круглика.

Подошли еще двое «дедов», развернули жвачки, зачавкали: «Европа, бл…»

Начали рассовывать добычу по карманам. Вадим схватил за руку одного и сразу получил кулаком в лицо. Другой тут же ударил сзади под колено. Вадим осел на пол. Добавили сапогом в бок. Свалился и скрутился калачиком, ожидая ударов. Не били.

«Ремень кожаный? – ткнул сапогом Круглик. – Снимай». Вадим поднялся, расстегнул ремень, протянул. Круглик бросил ему свой в трещинах – в Союзе выдавали брезентовые. Все это происходило как-то обыденно, без истерических выкриков. Только Обиходу, уже забрав все, один рявкнул в лицо: «Что зенки вылупил, зема?! Чем-то недовольный?!» И ударил кулаком в живот. Обиход устоял, полусогнувшись.

Утром Вадим обнаружил еще и пропажу шинели. Каптер выдал ему грязный бушлат без хлястика. В этом обличим и стоял рядовой Бут перед капитаном Самохиным. Стоял и его трясло от удивления, как это он смог пробить скорлупу безразличия, уже понемногу трансформирующуюся в безвольность, и произнести то, чего минуту назад и в мыслях не было.

– Покажи военный билет и права, – сказал Самохин, всматриваясь в осунувшееся лицо Вадима с синяком под глазом. – Били уже здесь?

Вадим трясущимися руками расстегнул бушлат, китель и достал документы, не отвечая на вопрос. Капитан Самохин полистал страницы, остановился на фотографии Люды:

– Ждет?

– Так точно, товарищ капитан, ждет. Только вот адреса у меня сейчас нет, некуда писать. – Глаза Вадима повлажнели, и он опустил взгляд.

– Побудь здесь. – Капитан потянул ручку двери.

Сколько простоял, не осознал Вадим. Он был в какой-то прострации. Била нервная дрожь, а, может, и от холода, да единственная мысль: «Только бы не заболеть».

– Вот что, Длужанский, – вдруг дошло до сознания Вадима, – берешь этого бойца, дуете в хозроту, забираете там его манатки и – к нам в подразделение. Это водитель на 49-ю машину. – Возле КУНГа капитан Самохин отдавал распоряжение длинному худому старшине с водительскими эмблемами на красных петлицах коротенькой, по колено, шинели. Повернулся к Вадиму:

– Все понял, Бут? Документы останутся у меня, а ты – в распоряжение старшины. И чтобы завтра написал письма домой, только без лишнего, ну, ты понимаешь. Длужанский, дашь ему наш адрес. Да, захватите термосы в столовую! – И капитан Самохин, командир роты БТР сопровождения, нырнул в хмельную атмосферу застолья с ощущением исполненного долга.

Глава 26

События развивались настолько стремительно, что Вадиму Буту оставалось лишь превратиться в безмолвную машину, выполняющую команды. Ни раздумывать, ни анализировать, поддаваться сомнениям, не было ни времени, ни сил. «Все, что не делается, – к лучшему». Эта, уже даже банальная, истина давала какое-то ощущение тверди в бурлящем потоке перемен. Не переставал он удивляться только, где в тот зябкий вечер нашел силы ПОПРОСИТЬ. Вадим не знал, куда уведет его это ответвление на развилке Судьбы, у него не было привычной успокоенности от принятого решения, а было ощущение, что это «ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ» произнес не он. А если бы не произнес? Прощальный тускнеющий взгляд Валентина Обихода навсегда останется в памяти Бута, как возможная альтернатива этой его детской просьбе: «ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ».

Он увидел Обихода на посудомойке, куда занес пустые термосы. Длужанский тем временем объяснил Круглику ситуацию. Поросячьи глазки того забегали удивленно. Стал звонить куда-то, и у Вадима и Валентином было несколько минут.

– Меня забирают водителем на БТР, Валик! – Радость от неожиданной перемены уже пробила оболочку пофигизма, но вдруг появилось ощущение какой-то вины перед тем, с кем делил переживания последних недель.

– Как? А я? – В глазах Валентина Обихода тина безнадеги затянула проблеск радостного удивления.

Это все, что успели они сказать друг другу. Этот взгляд друга и ощущение собственной вины так и понесет Вадим Бут по жизни.

– Бут! А ну бегом марш отсюда! – Визжание сержанта Круглика вернуло жестокую реальность. – А ты, Обиход, нырнул в мойку! Что, все перемыл? Чистота везде? Сдохнешь у меня здесь, гнида!

Вадим Бут и Валентин Обиход так больше и не увиделись. Два нормальных советских парня, в силу разных причин и случайностей отторгнутые армией. А, может, это они ее отторгли – армию эту? Отторгли ее настоящую – такую непохожую на гу, что в телевизионной программе «Служу Советскому Союзу». Много потом будет размышлять об этом рядовой запаса Вадим Бут.

Уже на другой день в частях и подразделениях был зачитан приказ об «оказании интернациональной помощи» Афганистану «по просьбе» и т. д., и на рассвете следующего дня первая колонна бронетехники 40-й армии втянулась на понтонный мост через Амударью. Колесный бронетранспортер с номером 049 вел бывший пограничник, а ныне водитель отдельной роты сопровождения 240-го саперного батальона, рядовой Бут.

Накануне, после объявления приказа, весь день прошел в погрузке снаряжения и боеприпасов, проверке готовности техники и инструктажах. Машина с номером 049, видно, была на консервации, так как пробега практически не имела и выглядела, как только что из завода. БТРы сопровождения, шедшие без стрелков, была дана команда загрузить минами, чего катить порожняком. Вот на этом трехкилометровом отрезке до склада боеприпасов капитан Самохин и проверил водительские навыки рядового Бута. Остался вполне доволен.

Все боевое отделение бронетранспортера, вплоть до сидений водителя и командира, забили ящиками с минами, так что башенный крупнокалиберный пулемет КПВТ даже не расчехляли – не подобраться к нему.

«Не боись, Бут! Зачем нам пулемет? – успокаивал Самохин озабоченного Бута, – наше дело вперед и вперед, пусть пехтура отстреливается. Ты, знай, дави на железку и не останавливайся, ни в коем случае не останавливайся. Заруби это на носу. Если перед тобой остановился грузовик, сбрасывай с дороги и вперед, вперед. В этом спасение, иначе сожгут всю колонну к чертовой матери. А что мины за спиной – тоже плюс. Никакой боли, испаримся в секунду, если чем-то крепким приложат. Так что, вперед и вперед, боец, уразумел? – И похлопал с улыбкой по плечу. – Я у тебя старший машины, не боись!»

Вадим и не думал ни про какую стрельбу. «Возможно ли это в мирное время? Это как 300-километровый марш после доподготовки, или как учения. Какая стрельба?» Он был больше озабочен, как бы не подвести командира, оказавшему ему доверие, и был рад, что старшим машины у него именно капитан Самохин, а не кто-то из сержантов.

– Письмо домой написал? – вдруг спросил Самохин.

– Никак нет, товарищ капитан, не успел, – виновато пробубнил Вадим.

– Вот тебе бумага, вот ручка, вот конверт. – Капитан раскрыл полевую сумку. – Прибываем в подразделение, даю тебе час на письма, так и доложишь Длужанскому, ясно? Давай, заводи!

Капитан Самохин хорошо помнил, как в 68-м, во время рейда через Карпаты на Прагу, только через три недели сумел отослать весточку матери, невесты тогда у него еще не было. И здесь тоже уходили в неизвестность. Пусть напишет паренек, пусть будут спокойны и родные, и девчушка эта, что на фото, и пусть ждут. «Военный билет и права надо отдать ему, – подумал, – в канцелярии уже оформили, наверное».

– И хлястик на бушлат пришей, что ты такой замызганный, – говорил уже в ларингофон бортовой связи. Двигатели выли надсадно, с трудом проворачивая колеса бронетранспортера в густой липкой грязи.

– Это мне каптер в хозроте выдал, когда шинель сперли. У меня классная шинель была, товарищ капитан. Я пришью.

«Армия, мать вашу! – зло сплюнул Самохин и кисло улыбнулся про себя. – А собрались нести цивилизацию в средневековье. Ну, а вдруг воевать там придется? Да ведь загнивает же все!»

Когда в Праге поутихло (союзники по Варшавскому Договору подсобили придушить), дивизия возвратилась назад в Прикарпатье. Все постарались побыстрее забыть пережитое – и страна, и те, кто усмирял. «Приказ выполнял», – оправдывал и успокаивал себя лейтенант Самохин, а на душе было гадко.

Женился, родилась дочь. Отбыл свой пятерик в Союзе, перевели в ГСВГ, получил старлея, – жизнь налаживалась. Но годы шли, и приближалась к концу лафа в Фюрстенвальде – засветило «дальнейшее прохождение службы» на БАМе – в Забайкалье, так как блата у тогда уже капитана Самохина, увы, не было. Жена уперлась: «Ты как хочешь, а я ребенка в глушь не повезу». Рушилась семья. Хотя какая там семья, так – сообщество, жили без любви. Но тут кадровикам частей ГСВГ пришли разнарядки на «добровольцев» туда, где, может, год за два, а то и за три засчитают. Недолго раздумывал капитан. Жену с дочкой – к теще (благо, хоть райцентр), а сам – в Среднеазиатский военный округ на должность командира роты, хотя в Германии был уже зампотехом батальона. Но, ведь, год за два, а может и три, – утешался.

Не пошла как-то служба здесь. Вот и это ЧП, когда бойцу его роты при столкновении бронетранспортеров отсекло обе ноги, не прибавило плюсов в послужной список. Но и не взыскали сильно с капитана Самохина. В этом бардаке формирования 40-й армии, среди пьянства, «дедовства», «партизанщины», самоубийств, «дорожно-транспортное происшествие» (как зафиксировало следствие) было не таким уж страшным ЧП. Но капитану было жалко солдата. И жалко «партизана» того сорокалетнего, что держал в руках окровавленные конечности и белый как мел бормотал: «Сынок, сынок! Ну как же так? Не война же! Сынок!» Может, пожалел тоже капитан Самохин и этого в затасканном бушлате без хлястика. Такой он жалкий был: «Возьмите меня».

«Пожалел. А если, как в Праге? Сколько их там полегло «при исполнении». Оно им надо – этим пацанам? Это я – профессиональный солдат, я добровольно выбрал этот путь, я на жизнь себе зарабатываю тем, что всегда должен быть готов убивать и умереть, а они? Или эти «партизаны», оторванные от семей, от работы? Им зачем все это?»

Не те мысли лезли в голову, не те. Капитан это понимал, он гнал эту крамолу, но мысли возвращались и уже походили на исповедь перед последним причастием.

БТР, разгребая ребристыми шинами грязь, тяжело вполз в свое стойло среди себе подобных.

– Длужанский! Проверь, чтобы все написали письма домой, когда закончат укладываться. – Самохин спрыгнул с брони, стараясь не попасть сапогами в грязь. – Я пойду старшим на сорок девятой. Проверил – готова. Бута не трогай, пусть письма пишет. Оружием не баловаться, магазины отсоединить – приказ.

– Понял, товарищ капитан. – Длужанскому оставалось меньше полгода до дембеля и отвечать «есть» по понятиям не годилось. Но он уважал командира роты.

240-й саперный батальон медленно гнил в захолустье белорусского Полесья, когда одним прекрасным осенним утром был поднят по тревоге и с трудом погружен в эшелоны. Некоторые машины затаскивали на платформы волоком, а некоторые вообще бросили. В Термезе батальон получил новую технику и пополнился личным составом до штата военного времени – на треть призванными с запаса «партизанами» и «молодняком» осеннего призыва.

Капитан Самохин принял свою роту, когда «партизаны» не просыхали от пьянства, а «молодняк» был готов на дезертирство от издевательств старослужащих. Старшиной роты был прапорщик Горев – алкоголик конченный. Первым делом новый командир роты подал рапорт командиру батальона о несоответствии прапорщика Горева занимаемой должности и рапорт о назначении старшего сержанта срочной службы Длужанского старшиной роты, с присвоением ему звания «старшина».

Когда капитан Самохин представлял нового старшину личному составу вверенной ему роты, из строя послышалось: «Петюха! Так ты чаво эта, никак начальником будешь?» Самохин молча подошел и резким рывком вытащил за бушлат из задней шеренги расхристанного старослужащего и тут же, не отходя от кассы, влепил ему хук в челюсть. Тот плюхнулся в лужу.

– Старшина! – ровным голосом скомандовал Самохин, – наказать своими правами. Рота! Вольно! – И, не спеша, направился к офицерской палатке.

– Я тебе больше не Петюня, гнида. Понял?! – Длужанский пнул сапогом огорошенного «деда». – Сержантский состав собраться в палатке 1-го взвода, остальным – разойтись!

Старший сержант, а теперь – старшина, Длужанский был неглупым парнем, он все понял правильно.

Вадим прикрыл командирский люк, чтобы не уходило тепло, надутое отопителем, и принялся за письма. Сначала матери. Прибыл в часть, город Термез, зачислен водителем БТР, жив-здоров, все хорошо. Про род войск не писал. Коротенькое вышло письмецо.

Долго сидел над чистым листом, не зная, что написать Люде. Он не писал ей почти две недели. Спасаясь от стремительно навалившейся жестокой реальности, Вадим ушел в себя, под оболочку пофигизма, где притупились и ощущения и чувства. Он искал те слова, которые только для нее, и не находил. Лишь ныло и ныло сердце, как затянутая коркой рана. Казалось, что эти две недели – как разверзшаяся пропасть за спиной, которую уже не преодолеть. Можно лишь докричаться на ту сторону: «У тебя все хорошо?» «Да! А у тебя?» «И у меня! Ну, пока!» «Пока!» Помахать рукой на прощанье и двинуться дальше, порой оглядываясь, смотрят ли тебе вслед.

Позволить выплеснуться душе Вадим не мог, это было выше его сил. Это как выглянуть в отверстие из спасительной оболочки в реальность. А там – холодно, мерзко, страшно. Он помалу учился выживать в душевном одиночестве как охотник-траппер в глухой тайге, надеясь исключительно на себя. В этой жестокой круговерти не было места чувствам. Их предстояло глушить безразличием, а то и давить удавкой цинизма, – иначе не выжить. Но при этом (о, парадокс!) – не стать циником, остаться самим собой – доармейским.

Вадим чувствовал, что должен дать Люде свободу, чтобы уберечь себя от опасности возненавидеть ЖЕНЩИНУ лишь потому, что одна, вдруг, не смогла дождаться, ждать обещая. Где же ему найти силы сделать этот превентивный шаг?! Но и смерти подобно было оказаться неожиданно брошенным. Вадим не в силах был постоянно чувствовать этот домоклов меч над головой. Ему нужна была СВОБОДА! Свобода от… любви. Чтобы выжить.

И письмо вышло, как будто, не от него и, как будто, не ей – любимой. Вадим понимал, что, как минимум, удивит Люду, а скорее всего – обидит. Он устал, смертельно устал писать это последнее послание ей. Но еще нашел в себе силы добавить в конце, как будто бросил через эту двухнедельную пропасть, нет, не мостик, – всего лишь тонкую жердочку: «Постарайся дождаться меня. Если сможешь».