Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 9

Среднестатистический провинциальный городишко Красные Челны сонно прозябал в тысяче верст на восток от Москвы на левом берегу реки Кама, когда в начале 60-х годов все круто изменилось. Новый лысообразный вождь Страны Советов, поддав словесному и физическому остракизму усатого «вождя всех времен и народов» – после смерти оного, естественно, вдруг решил «догнать и перегнать Америку». На реке было решено строить ГЭС и заводы, превращая аграрный край в промышленный узел. И двинулись рабочие массы по воле и неволе (ударная стройка комсомольская) штурмовать грандиозные планы, мимоходом превращая Красные и Бережные Челны в новый современный город – Набережные Челны. В числе первых строителей была и обуяемая пламенным порывом молодая семья Андриевских из Белоруссии. В Челнах у них родился и сын Иван.

А в 70-е именно здесь, в центре европейской России, было решено возвести большущий завод по выпуску современных грузовиков – Камский автомобильный.

Когда прапорщик произнес название «КАМАЗ», Вадим даже не среагировал, не провел параллель между названием города и названием марки грузовика, уже несколько лет покорявшего сердца шоферов по всему Союзу. Не пробила ассоциация. Он не на работу устраиваться рвался ехать туда. Вадим убегал отсюда. Отсюда, где его опять опутывало былое тягучими мыслями-воспоминаниями и справляться с этим не хватало сил. Он убегал в Набережные Челны за помощью. За помощью к такому, как сам. Он поможет. Вдвоем они справятся.

Иван встретил Вадима на вокзале. Обнялись, будто не виделись сто лет, а перед этим знали друг друга всю жизнь.

– Ни о чем не спрашиваю, Вадик. Захочешь – скажешь, у нас будет уйма времени. А сейчас пойдем – нас ждут, стол уже накрыт.

Привокзальная площадь была покрыта белым покрывалом снега, подкинутого накануне не собиравшейся, казалось, уходить отсюда зимой.

– Здесь всегда так, – заметил впечатление друга Иван, – подбрасывает, подбрасывает снега, а одним прекрасным утром проснешься, а за окном весна в разгаре и это тепло уже необратимо. Лето теплое, но недолгое, увы. А вообще-то, здесь климат нормальный, тебе понравиться. Давай, садись. – Он открыл перед Вадимом дверку такси. – Новый город, микрорайон Боровецкое, шеф!

«Волга» ГАЗ-24 с шашечками на дверях резво взяла с места и понеслась по проспекту. Может это зима белым цветом скрыла изъяны, но город в блестках инея выглядел молодым, нарядным и многообещающим.

– А вот и наш знаменитый завод. Наш КАМАЗ! – с нескрываемой гордостью сказал Иван, кивнув головой в окно. – У меня здесь предки работают. Мама в отделе сбыта, а отец – мастером в сборочном. Ну, и я решил туда, в продолжение династии, так сказать, – улыбнулся.

Вадим с интересом всматривался в припорошенные снегом ряды знаменитых грузовиков на отстоечных площадках огромного завода и вспоминал холодную совхозную мастерскую. Старенький самосвальчик ГАЗ-93, на котором Вадим начал постигать азы, нет, не шоферства, – ремонта, был такой убогонький в сравнении с этими красавцами. Даже крутить гайки на грузовике КАМАЗ было явно солидней, чем ездить на «газоне».

– Впечатляюще, правда? – произнес задорно Иван. – У тебя есть возможность, кореш! – затормошил Вадима за плечи, – было бы желание.

– Есть желание. Есть, Ваня. Спасибо, друг.

Он ловил себя на мысли, что когда-то уже переживал схожие ощущения. Зимний город, пятиэтажная «хрущевка», второй этаж, двухкомнатная квартира с маленьким коридором и проходными комнатами – все это уже когда-то было. Дежавю!

– Это вы, мальчики? Раздевайтесь, проходите, сейчас будем кушать. Отец звонил, чтобы не ждали. У него, как всегда, аврал.

Голос с дальней комнаты был так похож на голос тети Аллы – матери двоюродного брата Сергея. Вадим даже улыбнулся от теплых ассоциаций и как-то сразу почувствовал себя в родной, комфортной среде.

– Ну, что ж, давай знакомиться Вадик Бут, – произнесла с приятной улыбкой рыжеволосая, слегка полноватая женщина, протягивая руку. – О тебе мне Ваня уже все рассказал, а меня зовут Галина Ивановна.

Вадим смущенно пожал теплую ладонь:

– Очень приятно. Здравствуйте, Галина Ивановна.

– Ты не стесняйся, Вадик. Чувствуй себя, как дома, давай сюда куртку. – Галина Ивановна взяла у замешкавшегося Вадима с рук бушлат. – Вот ванная, мойте руки и быстренько к столу.

Вадим и Иван, проголодавшись, ели молча, и лишь иногда, улавливая взгляды друг друга, улыбались: это не забегаловка на площади трех вокзалов в Москве. А хозяйка все норовила подсыпать добавки:

– Ешьте, мальчики, ешьте. Вы уже дома. Все позади, родные, все позади.

В этом «все позади» можно было уловить отзвуки тех страданий, что пережила мать, отдавшая сына на службу Родине, которая ни с того, ни с сего, вдруг решила «защищать» свои рубежи в стране чужой. Она не держала зла на эту абстракцию, в ее понимании, – Родину. Мать, иногда стесняясь самой себя, просто тихо радовалась, что ее единственный сын не попал в число тех полтора десятка человек, задохнувшихся в задымленном тоннеле на далеком перевале Саланг. И радовалась за этого мальчика с Украины, и за мать его, что, как и она, не оказалась проклятой судьбой настолько, чтобы вместо сына получить от Родины цинковую посылку с «грузом 200».

Чайник на плите засвистел, вскипая, и в унисон ему прозвучал дверной звонок.

– Это, наверное, отец. Ну, и отлично, вместе попьем чаю, – Галина Ивановна заторопилась открывать.

Красивый худощавый мужчина в очках появился на пороге маленькой кухоньки и как давнему знакомому протянул Вадиму руку:

– Ну, здравствуй, солдат! Никак не можешь расстаться с формой? – улыбнулся. – Меня зовут Василий Иванович. Вот такие мы с матерью тезки, – обернулся к жене, и та засмущалась. – Вижу, я как раз к сладкому столу. Отлично. Я поел в столовой, а вот чаю с тортом – с удовольствием.

Они сидели в задушевной атмосфере маленькой кухоньки среднестатистической хрущевки – среднестатистическая советская семья среднестатистического советского города, возродившегося от энтузиазма, воспламененного индустриальным рывком страны Советов.

Среднестатистическая их жизненная колея выровнялась по возвращению с армии их недослужившего сына. Семья Андриевских после улегшихся тревог вошла в свой обычный размеренный жизненный ритм: дом – работа, работа – дом. Так дальше и пойдет, с перерывами на государственные праздники. А по выходным – стирка и телевизор. Ну, и ежегодный законный отпуск согласно графика: если в прошлом году летом, значит в этом обязательно зимой. И «социальная справедливость» эта воспринималась как должное. Ну, не каждый же год, и вправду, ездить на моря в бархатный сезон по бесплатным профсоюзным путевкам! Раз в жизни выпадет такая – считай, выбрал свою квоту благодати от государства. Живи и хвастайся перед терпеливо ожидающими своей очереди на благодать. Если, конечно, ты не в номенклатуре или не блатной.

Чета Андриевских ни к тем, ни к другим не принадлежала. Вот, может, сыну их, пострадавшему за Родину, с его «атопической астмой» от Родины «в благодарность» полученной, в санаторий какой-нибудь удастся выпросить путевку – втайне надеялись. В военкомате намекнули, чтобы поменьше болтали о сыновьей участи, и Андриевские покорно смирились – все ТО надо забыть. Пусть сын идет на завод – решили, в поликлинике заводской, надеялись, поставят на учет астматика.

– А у тебя, Вадим, какие планы? – спросил Василий Иванович, закуривая сигарету. Жена посмотрела на мужа укоризненно, покачала головой и открыла форточку.

– Завод мне ваш понравился, машины, – помолчав, ответил Вадим. – Я немного поработал автослесарем после шоферских курсов. В армии прошел переподготовку на водителя колесных бронетранспортеров.

И здесь, как бы, споткнулась его речь. Помолчал и добавил после паузы:

– Успел даже немного послужить на нем.

Чуть не сказал «повоевать».

Андриевские переглянулись. Василий Иванович поспешил увести разговор от минорной ноты:

– На автозаводе, да чтобы не нашлось работы шоферу! Гонять машины с конвейера в отстойники, например. Правда, платят там не очень. Но захочешь, пойдешь на конвейер – там повыше зарплата. Выбор есть, Вадим. Вот прямо завтра и пойдем в кадры. И Ивана прихватим. Нечего ему баклуши бить три месяца. Правильно я говорю, сын?

Было видно, что младший Андриевский не в восторге от такого ускорения. Пробормотал неуверенно:

– Ну, я еще не определился – к тебе в цех или, может, на двигатели.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал Василий Иванович, улыбнувшись, – определяйся.

Постелили Вадиму на раскладном кресле. «Наверное, общежитие есть на заводе? Должно быть», – подумал, засыпая. Он постеснялся спросить об этом. Чувствовал, что неуместно это сегодня. Вдруг начнут отговаривать и как отказаться. Боялся обидеть ненароком этих прекрасных людей и боялся зависимости какой-то, что ли? Эта черта его характера все чаще и все сильней заявляла о себе.

В эту ночь снилась Вадиму, редко видевшему сны, бесконечно движущаяся черная резиновая лента с игрушечными тракторами. Точно такими, как тот, что подарила ему бабушка в далеком детстве.

Сны бывают вещими, но не бывают буквальными. Это он с годами поймет.

Глава 10

– Пал Палыч, вы все еще здесь? – Галина Ивановна удивленно приподняла брови, увидев возле отдела сбыта примелькавшуюся за две недели фигуру мужчины лет пятидесяти в белом полушубке. – Что еще? Позавчера наряды на четыре полноприводника сама подписывала у директора. Как раз на те четыре со спалками, что военные нос воротили. Кстати, вчера они уже передумали. Что, неужели, опять вас кинули? – Ей порядком поднадоел уже этот клиент из далекого Севера.

– Нет, нет, дорогая Галина Ивановна. На этот раз все в порядке – машины, все двадцать штук, уже за проходной на стоянке, – с виноватым видом поспешил смягчить свою назойливость человек в полушубке. – Я к вам, как бы это сказать, – он замешкался на секунду, – с последней просьбой, что ли? – В его усталых глазах не было того нагловатого подхалимажа, присущего большинству клиентов, достающих из глубоких портфелей вместе с презентами наряды на получение новых грузовиков.

– Ну, что ж, пройдемте в кабинет. Вижу, не оставите нас в покое, – уже с улыбкой, мягче, сказала Андриевская. – Езжайте вы уже, наконец. А то зимники растают, как доберетесь в свой Салехард.

– Ох, Галина Ивановна! На крыльях бы полетел, поверьте. Но грехи наши, грехи, – Пал Палыч подхватил шутливый тон, – не пускают в рай, будь они не ладны. Вот и вынужден опять явиться пред ваши очи за индульгенцией, так сказать.

– Ладно, ладно, товарищ Савчук, давайте к делу, – Андриевская повесила пальто в шкаф и села за стол, настраиваясь на обычный деловой ритм, – я вас слушаю.

Савчук Павел Павлович – начальник автоколонны золотоносного прииска из заполярного Салехарда, прибыл в Челны с пачкой нарядов на партию новеньких грузовиков КАМАЗ две недели назад. Прибыл не сам, а в числе двух десятков суровых, закаленных Севером мужиков – шоферов на новые машины.

Он сам их отбирал, перешерстив все АТП. Выбил себе такое право у начальства, формируя колонну из еще не испытанных здесь, на вечной мерзлоте и запредельной минусовой температуре, грузовиков КАМАЗ. Выбил и право ехать водителям по машины в Набережные Челны на завод лично, а не получить их полураскуроченными за время транспортировки по колымской железной дороге.

Не широк был выбор у бывшего «зека» по 58-й статье, а теперь, волею судьбы, начальника автоколонны Савчука Павла Павловича. Поэтому, старался отбирать хотя бы такие кадры, у которых привязанность к технике, к шоферской профессии, доминировала над повальным пьянством и гонкой за длинным рублем, так характерных для разношерстного северного контингента. Надеялся Савчук, что эти шоферюги будут заливать положенный по инструкции спирт в тормозную систему КАМАЗА, все-таки, а не себе в луженые глотки. Может, хотя бы из благоразумия и инстинкта самосохранения, чтобы не замерзнуть на страшных колымских трассах-зимниках. А Пал Палыч, как уважая, хоть и с долей панибратства, звали Савчука шоферы, не понаслышке знал жестокую цену беспечности на заполярных дорогах. Знал, потому как сам больше десяти лет потоптал их ребристыми шинами. Сначала на бензиновом «Захаре» – ЗиЛ-164, а потом и на дизельном МАЗ-200. В их холодных кабинах и оставил свое здоровье. А может и не только там. Но об этом Пал Палыч старался не думать. Не думать, чтобы не вспоминать.

Перед этим оттрубил свой «десятерик» Павел Савчук «за измену Родине» на лесоповале Котласлага да с кайлом в шахте на Колыме. Последние полтора года, уже расконвоированному, повезло ему пристроиться автослесарем в гараже золотого прииска в Салехарде. Промерзшая и промасленная ремзона все же казалась раем по сравнению с сырыми шахтами, да и автодело пришлось по душе Павлу. Освободившись подчистую, не поехал бывший «зека» на Большую Землю. Не ждал его там никто уже.

Когда знойным летом 41-го года запыленные немецкие гренадеры остановили свои мотоциклы возле колодца в небольшом селе украинского Подолья, Павлу как раз исполнилось семнадцать лет. Бои обошли село стороной, да и основная масса наступающих немцев – тоже. Жизнь, как будто, даже не изменилась, только исчезли коммунисты с комсомольцами. Вместо них властью в селе стали староста, избранный селянами, да несколько добровольцев-полицаев. А в общем все осталось, как и при советах – та же поденщина в колхозе и та же беспросветность. Выручал лоскут землицы возле хаты, да впаянный в гены, как инстинкт, позыв – трудиться, трудиться, трудиться.

В 43-м пошла агитация новой власти на выезд молодежи на работу в Германию. Желающих, естественно, не нашлось. Немцы недолго либеральничали и перешли к добровольно-принудительному методу, а потом стали просто отлавливать всех подряд, начиная с шестнадцатилетнего возраста. Так увезли Полину – старшую сестру невесты Павла.

– Что же нам делать, Павлик? – васильковые глаза Мани блестели от слез. – Даже если поженимся, не спасемся! И тебя, и меня, и сестер – всех заберут!

Их было четыре сестры – все погодки.

На войне быстро мужают, если не свалит первой пулей. Семнадцатилетний Павел Савчук, необремененный советской идеологической мишурой (пережил голодомор и знал о жизни там – за Збручем, под поляками, но не под совдепией), решение принял быстро. Наутро пошел в бывший сельсовет и вышел оттуда с немецким карабином «маузер» за плечом и белой повязкой на рукаве с латинской литерой «Р» – «полицай». А через два дня, в субботу, сыграли они с Маней скромную свадьбу. И был ядучим самогон, и несладкими поцелуи под крики «горько» захмелевшей полицайной братии.

Через полгода, когда немцам стало не до местной власти, ушли староста и пятеро сельских полицаев вместе с оружием в лес к партизанам, что отсиживались в дебрях, оберегая самих себя, да иногда нападая на одиночные телеги с продовольствием. Незамаранные ни в каких карательных операциях, прошли явившиеся проверку местного особиста из райкомовцев и, нацепив теперь уже красную ленту на шапки, успели еще пострелять по обозам отходящих немцев. Маня к тому времени уже ждала ребенка.

Возвратившаяся советская власть сноровисто перешерстила через полевые военкоматы все мужское население от 17 до 50 лет, отсеяв залегших на дно окруженцев да «бывших пособников оккупационного режима». Этим предстояло искуплять свою вину на каком-нибудь из многочисленных островов тюремного архипелага ГУЛАГ в роли дармовой рабсилы. Тех, которым Родина оказала доверие, погнали безоружными в составе «черных» рот на немецкие пулеметы. И тут уже кому как карта легла. Недалеко ушли «черные роты» от родных сел. В окрестностях безоружные полегли. Расстрельный им приговор за то, что не откатились на восток, когда «непобедимая и легендарная» драпала, был приведен в исполнение руками немцев. Ну, а Павел Савчук, осужденный на десять лет по 58-й статье, поехал на северо-восток в столыпинском вагоне, даже попрощаться с женой не дали. В Котласлаг сначала, а потом и в самое сердце ГУЛАГА – Воркуту. Это, чтобы не сбежал «хохол», это, чтобы – навсегда.

В конце сороковых, после долгой паузы, пришло последнее письмо из дому. Писала Полина – сестра Мани, видно, письмом этим желая, как бы, вину свою какую-то перед Павлом искупить. Поведала, что страшный голод, охвативший Подолье в послевоенном 47-м году, забрал в могилу его отца с матерью и жену с маленьким сынишкой. Просила Полина простить за все.

Он простил. Потому что не винил никого и ни в чем. Не было уже эмоций. Отупели и выцвели они в лагерном быту. Только животный инстинкт выживания держал еще на этом свете подобие человека с номером на рваном бушлате. Может и выжил потому Павел Савчук, что весь его внутренний мир сузился в примитивный образчик звериного инстинкта – жить. Ни мести, ни обиды, даже тоски не ощущал загнанный в животноподобие человек. Только дотянуть бы до пайки, до минуты отдыха, до ощущения хоть какого-нибудь физического тепла, до смрадного вечернего барака. Там сон-забытье и ты уже отбыл еще один день этой жизни-срока. И, может, даст Бог, не проснешься утром в этот страшный мир и в этом блажен будешь.

После кончины усатого «вождя всех народов», кто по амнистии, а кто и отбыв срок от звонка до звонка, потянулись бывшие «зека» к родным местам. Павел Савчук остался. Закончив шоферские курсы, получил старенького «Захарку» в гараже прииска, а заодно и отдельную комнату в бараке. Выписали ему в кадрах трудовую книжку, и стал он зарабатывать себе северную надбавку к немалой, по тем советским меркам, зарплате.

Полюбив шоферское ремесло, находил Павел утеху в работе, даже в отпуска не ездил на Большую Землю. Писал заявление на отзыв с отпуска и клал компенсацию на сберкнижку. Некуда на северах было деньги тратить, окромя как на водку да баб. Но ни тем, ни другим Павел Савчук заражен не был. Так и жил бобылем. В основном, в кабине своего грузовика.

Шли годы, и отходила помалу в прошлое гулаговская история советской страны. Лишь завалившиеся смотровые вышки в ржавой колючке среди чахлой поросли по обочинам зимников напоминали о том трагическом периоде. Но и они уже примелькались и не будоражили душу северному водиле-дальнобойщику Павлу Савчуку. Он просто жил. Может, потому что выжил, а значит, обязан был жить дальше. А скорее всего потому, что, не задумываясь о смысле жизни, просто отдавался единственной любимой утехе – ремеслу шоферскому.

Вот как все просто иногда бывает. Довольствуется человек малым, не гонится за журавлем в небе, живет днем сегодняшним, ибо понимает, как тщетна суета. Прошедшие через ад и выжившие не задумываются о смысле жизни. Откладывая крохи на «черный день», просто живут в непроизвольном ожидании этого «черного дня», осознав, что «от тюрьмы да от сумы не зарекайся», что «в гробу карманов нет» и что «от добра – добра не ищут».

Глава 11

– Ну, давайте, давайте вашу просьбу последнюю, – начала вновь раздражаться Андриевская, заметив, как Савчук снова затормозился в паузе.

– Галина Ивановна! – Пал Палыч вдруг начал судорожно расстегивать замок портфеля, – мне нужен гонщик, всего один гонщик, Галина Ивановна, – багровый Савчук, как бы нечаянно, извлек из портфеля уголок пухлого конверта. – Прошу вас, выслушайте меня и не перебивайте, пожалуйста!

Еще в Салехарде, перед отъездом, собрал Савчук своих будущих подчиненных в актовом зале.

– Закрой дверь на замок, Бурдейный. Нам чужие уши ни к чему, надо обсудить серьезный вопрос.

Смуглый парень, лет тридцати, произнес с воровскими ужимками:

– Щас, Палыч. Мигом организую.

Открыл дверь, украдкой выглянул в коридор, закрыл и повернул дверной ключ:

– Можно, Палыч. Чисто. – Как будто на дело шел.

Савчук присел на край стола:

– Вот что, други мои. Как вы уже знаете, едем в Челны на завод получать двадцать КАМАЗов. Десять самосвалов, шесть бортовых «212-х» со спалками и четыре КУНГа на их шасси. У меня нет и не будет любимчиков, прошу это заметить. Я ценю человека по его отношению к машине и к работе. Но это будет потом. А пока, дабы избежать ненужных споров и разногласий, предлагаю поступить следующим образом. Поднимите руки, кто желает работать на самосвалах? Я прошу определиться конкретно и не поднимать руки дважды.

Поднялось восемь рук. Одна опустилась, но, помешкав, снова поднялась.

– Так. Восемь желающих на десять машин. Кто желает работать на КУНГе? Дважды руки не поднимать – повторяю!

Два человека выразили желание. Эти сорокалетние мужички уже не рвались на сдельщину на самосвалы или на дальнобой на «212-е», их устраивал оклад на КУНГах, на которых больше стоишь, чем ездишь.

– А теперь так, други мои. Эти два самосвала, шесть бортов и два КУНГа разыграем по жребию, и как карта ляжет каждому, так оно и будет. А там хотите – меняйтесь, но склок я не допущу. Поняли?

– А вот и «библия» тут как тут! Вот она родимая! – Бурдейный ловко выхватил из-за пазухи замызганную карточную колоду. – Я банкую!

– Ну, да! У тебя там десять тузов одной масти, – басисто протянул увалень Тертышный, – ты, уж, как отпоешь на той «библии», так хоть не помирай.

Хохот поднялся в зале.

– Ну как хотите. – Бурдейный ловко смел колоду за пазуху.

Тянули жребий мечеными бумажками и все от расклада остались довольны. Особенно Бурдейный, которому досталась последняя чистая бумажка – КАМАЗ-53212 со спальной кабиной.

– Ну, вот! Хоть на «библии», хоть фантиками – моя всегда сверху. Фарт всегда у фартовых, – оскалился железной фиксой.

Десять оранжевых самосвалов получили в первый же день и счастливчики из задрыпанной и перенаселенной заводской гостиницы-общаги переселились в теплые кабины, прихватив с собой на память подушки и одеяла. Отопитель кабины в КАМАЗе был на удивление удачный, не идя ни в какие сравнения с отопителями других советских грузовиков. Водила за рулем КАМАЗа в полосатом тельнике при тридцатиградусном морозе за бортом, станет символом знаменитого грузовика.

«212-е» получили лишь к концу второй недели, когда брезгливо швыряющая на пропой трудовые рубли северная бригада, опухла от повального пьянства. Даже за территорию завода машины выгоняли заводские гонщики. Уставшие от вынужденного запоя северяне приплелись на стоянку к машинам и узрели, что один борт среди «212-х» красавцев – это базовый восьмитонник КАМАЗ-5320, со стандартной кабиной без спалки. Все быстренько подсуетились запрыгнуть в спальные кабины. Последним оказался «фартовый» Бурдейный.

– Палыч! Что же это? Почему именно мне эта подстава? Иди, добивайся! Мы на прииск гоним машины, а не картошку возить в колхозе! Мы золото стране даем, а они подсовывают что попало, суки! У нас наряды на «212-е»? Так какого черта они выгнали это одоробло? Иди, добивайся, или сам будешь гнать это в Салехард! В гробу я его видел!

У Савчука уже не было сил ругаться ни с начальником сбыта, ни с Бурдейным.

– Уймись! Погонишь КУНГ, а я – «двадцатку». Дома разберемся, – бросил устало.

Понимал – ушел «212-й», ушел в теплые края к усачам в кепках-аэродромах. Не зря они терпеливо и смиренно сидели днями у дверей начальника сбыта. Выседели, все-таки.

«Ну, и на кой черт мне это надо! Какая мне разница – со спалкой или без? Машину, ведь, получил. Мне ли на ней ездить?» – Так думал Савчук, когда рассвирепевший от его занудства начальник сбыта тыкал ему в лицо нарядом грузина:

– Вы видите, чья здесь подпись?! Чья здесь резолюция?! То-то! Что мне ваш прииск! Получайте, что даем и скатертью дорога!

– Отдайте еще четыре КУНГа, и в гробу я видел ваш завод! – не выдержал Савчук.

– Вот, – военные забраковали. Забирайте к чертовой матери! – Начальник сбыта пошарил рукой на столе, высматривая наряды. – Забирайте и уезжайте немедленно, а не то вызову ОБХСС на стоянку! Ваши молодчики скупают ворованные запчасти и автономные отопители с КУНГов. Это статья, понимаете?! И где вы только взялись на мою голову!

К концу дня, наконец, все двадцать машин выстроились на стоянке за проходной завода. Единогласно было решено устроить отвальную в ресторанчике, но без алкоголя, так как рано утром собирались выезжать.

Эта барственная вальяжность сына гор в кепке-аэродроме, которую он не снимал даже в ресторане, и стала раздражителем-детонатором последующего инцидента.

– Слушай, дорогой! Не обижайся, прошу тебя. Прими вот коньяк – напиток богов и забудь про этот досадный случай, – заговорил елейным голосом грузин, подсаживаясь на свободное место за столиком Савчука. При этом он презрительно проигнорировал, как будто его и не было, сидевшего тут же Бурдейного, посасывающего лимонад.

– Ну, какая тебе разница, слушай, – со спалкой КАМАЗ, или без нее? Куда вы там ездите на своих северах? За сто километров? А мне, дорогой, машина нужна для бизнеса, чтобы за тысячи километров ездить, понимаешь? Грузить в нее тонн двенадцать, и чтобы напарнику место было спать, понимаешь? Мне надо очень быстро оборачиваться, поэтому мы не ездим по одному. У нас КАМАЗ стоять не будет – это убытки. Я отдал за него много денег, и мне надо года два – три жить в этой машине, пока верну потраченное. Напарник ждет в Тирасполе на рефрижераторном заводе – уже термичка готова на «212-е» шасси. Надо спешить. Кстати, могу кузов продать по дешевке. Возьмешь? Ну, дело твое. Так что, не обижайся, дорогой. Это всего лишь бизнес, как говорят американцы, и ничего более. Вот так, дорогой.

– И как же это ты в нашей стране советской КАМАЗ себе купил? – глядя ненавидяще на грузина, вдруг выдавил из себя Бурдейный.

Кепка-аэродром повернулась удивленно, как будто услышала заговорившее вдруг пустое место, и молвила назидательно-снисходительно:

– Если есть деньги, все можно купить, мальчик. И начальник автобазы хочет хорошо жить, и начальник колонны, и начальник сбыта здесь на заводе хочет тоже жить хорошо, и менты по трассам. Много надо работать шоферу, чтобы всех обеспечить. Для этого нужна хорошая машина. Сейчас это – КАМАЗ-53212. Вот я его и купил. А напарник – термобудку на него. И, может, скоро мы привезем вам мандарины-апельсины, – улыбнулся сын Кавказа и взял двумя пальцами яблоко из вазы, блестнув алмазом на золотом перстне.

– Нахрен нам нужны ваши апельсины-мандарины! – Аж подскочил на стуле побагровевший в благородном гневе Бурдейный. – Десять шкур с работяг за них драть? Буржуи-кровопийцы! – забрызгал он во все стороны рабоче-крестьянскими штампами вместе со слюной. – И хрен ты к нам доедешь на своем КАМАЗе, дороги туда нет! – Это уже как будто фигу показал в кармане от беспомощности.

– Но вы же едете, – спокойно молвил грузин, искусно очищая серебряным ножичком-брелоком яблоко.

– А мы поездом! По «железке»! – Бурдейный обернулся к окружающим, как бы говоря: «Ну, как я его уделал?»

– Ну, а почему ты, мальчик, думаешь, что я не могу заплатить, и железная дорога не даст мне платформу для моей фуры? Вай-вай! Ты еще совсем молодой, дорогой. Совсем неопытный. – Не удосуживая взором оппонента, кавказец полюбовался на красивую спираль яблочной кожуры и бережно положил очищенный фрукт назад в вазу с явным намерением завершить эту глупую полемику.

Бурдейный сник, как проколотый мяч, но вдруг неожиданно для всех резко схватил со стола бутылку с коньяком и обрушил ее на голову грузина. Поллитровая емкость с марочной этикеткой звонко лопнула, обдав окружающих осколками стекла. Запах хорошего армянского напитка наполнил притихший ресторанчик. Все уставились на неподвижно сидящую фигуру в кепке-аэродроме, ожидая с ужасом, когда она рухнет на пол. Но фигура застыла, как изваяние, лишь медленно капал с широких краев национального головного убора впитавшийся в каракуль коньяк. Через секунду не выдержали нервы какой-то женщины. Вместе с ее истерическим визгом в зал ввалились два дружинника и милиционер. И от этого визга, как будто, и проснулся от летаргии грузин: – Нехорошо, мальчик, – укоризненно произнес он, медленно поднимаясь и доставая из-за борта модного кожаного пиджака белоснежный платок, – вай, вай, как нехорошо. Испортил себе жизнь. Глупый, глупый мальчик. – Изящно промокнув лицо, он ловко всунул в карман рубашки подбежавшему официанту небрежно смятый червонец. – Не надо сцен, дорогой, не надо. Ничего не было. – И провожаемый взглядами опешившей публики исчез не спеша за дверью туалетной комнаты.