Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 17

Вот бывает так в жизни, особенно в молодости, когда события прут, как локомотив. Какие уж тут самостоятельные решения. Разве устоишь против локомотива. Цепляйся за поручни последнего вагона да держись покрепче, и кривая вывезет, как говорится. Судьба и ставит-то человека перед выбором, определяющим вектор будущего, всего пару раз за всю его жизнь. И в выборе этом, обычно, не «жизнь или смерть». Человеку предоставляется шанс что-то изменить в однообразном своем бытие. Не желаешь? Ну, так тому и быть. Плавай в превращающемся в болото прудике возле магистрали, по которой мчатся поезда, может, и к синему морю, даже. Оно то и ничего, если комфортно индивидууму в прудике том. Но сколько его обитателей провожают тоскливым взглядом пролетевший экспресс. А он иногда возьмет да и притормозит, как бы, маня: «Ну, давай же! Решайся!» Но увязли уже ноги в тине, да и дует, наверное, на площадке последнего вагона, не схватить бы насморк ненароком.

Ледяной кинжал встречного воздуха вонзался в радиатор отопителя покачивающегося на последней платформе грузовика и превращался в теплое опахало, ласкающее и клонящее ко сну. «Как уютно, – подумал расслабившийся на сидениях, как на диване, Вадим. – Хорошо, что не остался в вагоне». Теплушка с двухъярусными нарами и печкой-буржуйкой явно уступала по комфорту кабине КАМАЗа. Его – Вадима КАМАЗа. Он уже так называл этот отторгнутый всеми «5320».

– Что, Пал Палыч, под крылышко берешь птенчика? – с ноткой то ли зависти, то ли досады послышалось из толпы, когда погрузились в Ухте и Савчук объявил, что берет на «двадцатку» водителем Бута. – Оно то, конечно. Хохол хохла – до одного котла, как говорится.

– Вот что, други мои! – Савчук, играя желваками на побледневших щеках, как-то по-особому обвел взглядом шоферов. – Каждый из вас получил свой кусок хлеба, согласно жребию, и вы не роптали. «5320» – этот «недовесок», так сказать, Бурдейному пришелся не по вкусу, но такова уж его доля – не подфартило. Сколько масла намазать на этот кусок хлеба будет зависеть в дальнейшем только от вашего усердия в работе. У меня любимчиков не будет – повторюсь. Ну, а относительно «хохла» так скажу, други мои! – Чувствовалось, что Савчук подавил в себе опасный и не нужный в данную минуту всплеск. – Да, Вадим земляк мой – с Украины. А Тертышный вон – донской казак. Сомов – сибиряк, Мариус – прибалт, Боровков, знаю, с Урала, Дышлевич – белорус. Не буду уточнять, кто и как попал в Салехард, где все теперь стали земляками. А сейчас мы с вами – «камазисты» в нашем родном АТП, и пусть это сроднит нас, други мои! А трасса всех проверит на вшивость, быстро и объективно проверит, и поставит кому клеймо мастера, а кому печать гербовую, как черную метку. Вот так!

Савчук медленно и властно обвел взглядом подчиненных.

– Ладно, Палыч. Это дурень ляпнул, не подумав, – примирительно сказал Тертышный и поглядел тяжелым взглядом в толпу. Там один втянул голову в плечи, другие виновато забегали глазами. – Ничего не имеем против Вадимки. Я с ним шел в связке до Мурашов. Нормально водит, не напрягает. Дистанцию держит – видно армейский навык. Ну, а дальнобойным премудростям обучим. Ну, а как же? Он же должен вытянуть первую зарплату, чтобы выставить коллегам «банку» за, так сказать, влитие в коллектив, – уже со смехом обернулся Клим Тертышный к народу. – Верно говорю, мужики?

Одобрительно загалдели. Савчук почувствовал, что спало напряжение, и облегченно вздохнул. Ему теперь предстояло работать с этим суровым народом, и он интуитивно ощущал грань, за которой уже не начальник для них. Видел, как втащили в теплушку ящик водки, но не сказал ничего. Порадовался, что спирт для тормозной системы КАМАЗов остался цел. Ох, если бы этим все кончилось – попойкой. Но Тертышный подлез, как уж, заглядывая в глаза:

– Тут дело такое, Палыч. Есть попутчики до Воркуты. Хорошо платят. Место отгородим за ширмой, не стеснят.

– Какие еще попутчики? – удивился, чувствуя подвох, Савчук.

Клим, вроде даже покраснев, указал взглядом на двух девок, что под ручку прогуливались вдоль состава с невинным видом.

– Ты что, Тертышный, сдурел? – постучал пальцем себе по лбу Савчук. – Пригоните машины, а сами на больничный триппер залечивать?! А работать кто будет? Ну, вы даете! Ладно, бухла ящик приперли! И где только добыли в дыре этой? Но еще и двух шлюх на десерт припасли!

– Да не кипятись ты, Палыч! Гандонов мы тоже с запасом взяли, так что весь личный состав вверенной тебе колонны будет, как штык и до и после, – осклабился Тертышный. – А за порядок я отвечаю, ты же мое слово знаешь, Палыч!

Клим мягко, но уверенно обволакивал Савчука паутиной заверений и обещаний – это он умел. И чувствовал начальник колонны, что должен уступить, нет у него аргументов. Ну, нет! Не совестить же и впрямь этот возбужденный от предвкушения предстоящей оргии народ.

– Ладно, Клим, – устало молвил Савчук, – ты сказал, я услышал. Но чтобы за сутки до прибытия все были трезвы, как стеклышко. И без мордобоя и насилия, ясно? А то эти «дамы легкого поведения» глазом не моргнут – раскрутят всем «групповуху» по 117-ой.

– Заметано, Палыч! Кисоньки лишь тогда отведут хвостик в бок, когда возжелают и получат свою вожделенную купюру, – Тертышный скабрезно ухмыльнулся, – никакого насилия. Как говорил тот грузин, что укатал Бурдейного: «Это только бизнес».

– Ты никак сутенером при них, Клим, а? – Савчуку впору было восхищаться предприимчивостью своего подчиненного.

– Ну, кто-то же должен следить, чтобы кисок не обидели. Так что не переживай, Палыч, все будет чин чинарем. Кстати, тебе полагается, так сказать, бонус. – Тертышный явно переходил грань.

– Пошел ты, знаешь куда, со своим бонусом, – сквозь зубы выдавил Савчук, и, притянув Клима к себе за отворот полушубка, прошипел:

– Не вздумай пацана совратить. Удавлю.

Вадим видел эту стычку. Ему претил фамильярничающий с Пал Палычем Тертышный. Но понимал Бут, – Клим здесь лидер. Во всяком случае, в этой теплушке-казарме на время поездки – лидер и никуда от этого не деться. Вадиму, с одной стороны, и хотелось быстрее влиться в коллектив, но, с другой стороны, он понимал, что стать вровень с этими мужиками он, практически еще пацан, не способен. На данном этапе, во всяком случае. А если не можешь стать вровень, есть опасность упасть вниз – таков закон в жестоком мире и армии, и зоны, и Севера, где все вокруг – зона. Поэтому, как спасение от этих сложностей хотя бы на первом этапе, воспринял Вадим предложенное Савчуком дежурство в кабине грузовика – теперь уже своего и рабочего места и жилища.

Сквозь дремоту услышал стук в дверь и вздрогнул от неожиданности: «Что за черт! Привидение, что ли?»

– Вадим! Это я – Пал Палыч! Открой!

Вадим потянул за ручку, и в приоткрытую щель двери в кабину втиснулся Савчук, подталкиваемый тугой струей встречного морозного потока.

– Мотает платформы, чуть не свалился, – улыбнулся облегченно. – А ты как? Не укачало?

– Да нет, вроде, – ответил Вадим, хотя болтанка уснуть нормально не давала и стала уже раздражать.

– Ну, вот что, коллегa-дальнобойщик! Пойдем ко мне в КУНГ. На передних площадках не так колышет. Там есть топчаны, обогрев, перекусим. Давай, одевайся. Только идти надо осторожно, держась постоянно за что-нибудь, понял? А то, не дай бог, свалиться за борт в этой пустыне. Хуже, чем в океан. Там хоть утонуть можно, чтобы не мучиться.

Перебираться с платформы на платформу среди машин было и вправду опасно и страшно. Состав болтало на раздолбанных путях. Казалось, что упившийся машинист, наплевав на ограничения, давил на всю железку, куражась. Вадим и не рад был, что не нашел повода отказаться. Но когда отворенная дверь КУНГА дохнула теплом и чем-то по-домашнему вкусным, настроение сменилось на мажорный лад. Внутри фургон был, как комната: две лежанки по бокам и привинченный столик между ними. На столике стояла сковородка с еще горячей жареной картошкой. На газете лежали нарезанный хлеб и колбаса, а также пара луковиц.

– Ну, вот мы и дома. – Савчук снял полушубок. – Раздевайся, располагайся, сейчас будем ужинать.

– Откуда картошка, дядь Паша? – спросил удивленный Вадим, снимая бушлат.

Савчук хитро прищурил глаз:

– Все расскажу и покажу начинающему дальнобойщику, но позже. Сейчас давай к столу. Вот только ложка у нас одна на двоих, но ничего, – есть еще нож.

Вадим чувствовал, как разгорается аппетит. Он сто лет не ел жареной картошки. Ну, сто не сто, а последний раз – перед армией, дома это было. Бабушка готовила ее очень вкусно, в печи, на большой черной сковороде. И пахла картошка по-особенному – дымком сосновых поленьев. Нет уже ее – бабушки. И могилы ее еще не видел Вадим. Может, надо было, все-таки, заехать домой?

– Ну, бери ложку, ешь, не стесняйся, – прервал грустные мысли голос Савчука. Он булькнул из солдатской фляжки в алюминиевую кружку с водой. Запахло спиртом.

– Кружка у нас тоже одна на двоих, но ничего, поделимся. Правда, Вадим? – Он посмотрел ласково на жадно жующего парня. – Твое здоровье, будущий дальнобойщик, – улыбнулся и отхлебнул из кружки.

– Выпей, Вадик. Это не «камазовский», – медицинский, чистый. Всегда вози его с собой, как НЗ – неприкосновенный запас, – Пал Палыч подсунул кружку к Вадиму и подцепил ножом кружок картошки.

Вадим отхлебнул глоток и поперхнулся.

– Ничего, ничего, солдат. Этому быстро учатся на северах. Но, мой тебе совет, – Пал Палыч внимательно посмотрел в залитые от кашля слезами глаза Бута, – бойся попасть в зависимость от этого, – указал ножом на фляжку со спиртом. – И вообще, в зависимость от чего или кого-нибудь. Любая зависимость – это несвобода, дружок, – неволя. – Отвел взгляд, вздохнув тяжело. – Ну, ты ешь, ешь.

Разведенная спиртом, не превратившаяся в водку вода слегка ударила в голову и расслабила. Вадим налег на картошку, вприкуску с колбасой.

Савчук еще отхлебнул с кружки, бросил в рот ломтик хлеба и продолжил задумчиво:

– Но не всем, Вадик, свобода нужна. Я бы так сказал: не всем претит неволя, то бишь, зависимость. Кто-то там сказал: «Свобода – это осознанная необходимость». Намекнул, – мол, и без нее можно. Можно, наверное. Но, без свободы, без стремления к ней, ты не личность, Вадим. Хотя и это многим не важно. Выпьешь еще? – спросил молча жующего Бута. Тот покачал головой.

Савчук допил из кружки, налил в нее чай из термоса и подсунул к Вадиму.

– А знаешь, Вадик, в чем прелесть работы дальнобойщиком? В том, что ты имеешь возможность, иногда целыми неделями, не пересекаться с людьми. И ты не в безлюдной степи, не в тюремной камере и не на необитаемом острове. Вот они – люди. Идут по тротуару, едут навстречу в автобусе, переходят дорогу по пешеходному переходу, но ты в своей кабине облагодетельствован не общаться с ними, когда нет надобности, понимаешь? И ты свободен в этом выборе. Это как то, что мы вот с тобой здесь, а остальные – в теплушке. Хотя, это уж точно их осознанный выбор. Не нашлось желающих ехать по кабинам, разве я бы запретил. Человек, увы, – животное стадное и там – в теплушке той, тому подтверждение, Вадим. Но есть и «альбиносы», выделяющиеся из массы другим восприятием мира, человеческих ценностей, другими приоритетами. В природе альбиносы – изгои, да и среди людей, в большинстве случаев, тоже. А вот ремесло дальнобойщика, друг ты мой, дает возможность такому «альбиносу» выжить и состояться, как личности, понимаешь? Во всех иных профессиях тебя подравняют, построят и впаяют в коллектив, где ты будешь обязан тянуть слабых или идти по их головам. Здесь же предоставляется возможность избежать этого. При желании, естественно. Вот такое ты себе ремесло выбираешь, дружок! Доедай картошку. Вот чай. Извини, хлеб без масла. В этом голодном краю это дефицит. Хотя, что здесь не дефицит? Ну, может, водка. Взяла же братва где-то целый ящик.

Савчук с умилением наблюдал, как Вадим ест, уже не спеша, насытившись.

– А знаешь, в чем минус этого ремесла? – вдруг спросил Пал Палыч. И не дожидаясь ответа Вадима, заинтересовано поднявшего глаза, произнес:

– В невозможности иметь семью нормальную. Хотя, нормальность – понятие относительное. Дом, жена, дети, приезжающий периодически после рейса и привозящий деньги хозяин – это семья? Семья, конечно. Смирившиеся и не ревнующие жены – это нормально? Наверное, да. Они ведь как думают. Лишь бы деньги привозил, а как он там, в рейсе, или с кем он там – плевать. Отголоски ревности, превратившиеся с годами в жабу, задавит такая благоверная, раздвинув ноги, при случае, перед соседом, кумом, сослуживцем – разницы нет. И при этом оправдание себе найдет непробиваемое: он же там, по трассам, с «плечевыми» не стишки читает, небось. А с виду семья нормальная. Она и есть нормальная, ибо нормальность – это состояние большинства. А как же не нормальные семьи, спросишь? А нет их, Вадим, по определению нет. Ибо распадаются они, когда капля за каплей неизбежно иссякает из-за жизни такой вера в любимого человека, а с ней и любовь. Вот так, Вадим. Велика это роскошь для дальнобойщика – любить. Любить – значит маяться в долгих рейсах-разлуках, спасаясь, насколько можно, верой в родного человека – единственным спасением семейного и любящего свою жену дальнобойщика. Но всегда же найдется тот, или та, или те – мужчина, женщина, соседи, которые постараются запустить червя сомненья в душу. Или ей, или ему нашептать. Чаще всего из зависти, ибо их семьи из числа, так сказать, нормальных, где, хоть и изменяют на стороне, но спят обычно по ночам вместе – в своей семейной кровати. Правда, повернувшись задницами друг к другу при этом. Вот на что ты себя обрекаешь, будущий дальнобойщик! Или передумал уже покушаться на это ремесло после моих тирад?

Савчук как-то незаметно перешел на полушутливый тон.

– Не дрейфь ты, солдат! Это я сгущаю краски. Всегда есть возможность выпутаться из такой ситуации. В жизни всему есть противовес, иначе мир бы рухнул.

– И как же выпутаться из нее, а еще лучше – не вляпаться? – спросил немного ошеломленный услышанным Вадим, когда Пал Палыч умолк, погрузившись в свои раздумья.

– Как выпутаться спрашиваешь? – как бы проснувшись, отозвался Савчук. Пауза тянулась долго. Стучали колеса на стыках. КАМАЗ на платформе покачивало слегка, клоня Вадима в сон. Пал Палыч поднялся из-за стола, открыл дверь наружу. В тепло КУНГА шастнул проворный шлейф холода, пахнущего выхлопом локомотивного дизеля. Из теплушки сквозь завывание ветра доносился нестройный хор подпитых голосов. Савчук захлопнул дверь, присел к столу и посмотрел долгим серьезным взглядом в глаза парня. – Выпутаться, Вадим, проще простого – остаться с тем, кто тебе дорог, или что тебе дорого. Но, пусть убережет бог от этого выбора любого дальнобойщика. И тебя тоже. А вот как не вляпаться? Тут, уж, я тебе, брат, затрудняюсь ответить, извини.

Глава 18

Лета как не бывало. Короткое оно в Заполярье. Да и не лето это вовсе, так себе – просто отсутствие снега и мороза на короткий период в месяца два. Но ночами на стоянках мерзнешь, хоть и лето.

Вадим щелкнул тумблером автономного отопителя, и разгоняющийся вентилятор послушно подал в кабину струю теплого воздуха. «Не поеду по этой хляби в ночь, – решил, – к утру подморозит». Он не хотел мучить себя и машину на колдобинах подтаявшего зимника. Ночь, утро, день, вечер – все сейчас здесь условно. Унылая серость, слегка освежаемая к полудню незаходящим солнцем – равнодушным и неласковым.

Достал бензиновый примус «Шмель» – подарок Савчука, качнул пару раз и поджег кубик сухого спирта, разогревая горелку. Через минуту «Шмель» зашипел ровным синим пламенем. Вода в полуторалитровой кастрюльке вскипела за пару минут. Вадим бросил в кипяток с десяток замороженных пельменей из оленины и убавил огонь.

Рядом, проломив тонкий свежий ледок в луже, остановился 131-й ЗиЛ-трубовоз. «Вот черт! – подумал раздраженно Вадим, – если останется ночевать, то всю ночь будет молотить двигателем, не даст уснуть». Завел свой КАМАЗ и проехал с десяток метров вперед от выбрасывающей горелое моторное масло выхлопной трубы ЗиЛа. Водила 131-го скривил губы: «Аристократия чертова!»

Это да. Они – водители новых, вживающихся в Север грузовиков марки КАМАЗ, были здесь своеобразной аристократией. Их выпендрежная езда за рулем в футболках или рубашках, когда за бортом минус 20, вызывала желчную зависть остальных топтателей северных трасс, что горбились за баранками в промасленных телогрейках и полушубках. И приветствовали они – «камазисты» эти, исключительно только друг друга на трассе, демонстративно выделяясь в своеобразную касту и этим многих раздражая.

Вадим Бут без труда влился в коллектив. Конечно, он чувствовал негласную поддержку начальника колонны Савчука, но тот делал это очень деликатно, стараясь не выделять парня поблажками. Работы дальнобойщикам хватало, и Пал Палыч, в основном, ставил Бута на маршруты, куда шло несколько машин, и молодой шофер впитывал, как губка, нюансы профессии, хитрости и способы ремонта машины в пути, а этого было с избытком на еще довольно «сырых» КАМАЗах первых моделей.

Первую зарплату, почти всю, Вадим оставил в ресторане. Как раз так вышло, что в день получки двенадцать машин с его АТП, и Бут в том числе, ушли на Воркуту за прибывшим на станцию оборудованием. Когда все погрузились и увязались, Тертышный взял инициативу в свои руки:

– Мужики! Какого черта переть в ночь? Все умаялись, нужен отдых. Эй, Селиваныч! – обратился Клим дружелюбно-настойчиво к снабженцу Селиванову, – командировку продлим на пару суток? Ну, вот и лады, – удовлетворительно заключил Тертышный, хотя Селиванов даже не муркнул, лишь развел руками, – мол, как скажешь. Он побаивался этого здоровяка-шофера.

Клим подошел к Вадиму, обнял за плечи и продолжил речь:

– К нам в Челнах прибился паренек – «сын полка», так сказать. И вот за небольшой период времени из этого «чечако» получился неплохой дальнобойщик, я вам скажу. Вот уж, воистину, – жизнь – рулетка! И где ж то сейчас наш «фартовый» Бурдейный? Ну, да ладно, тот нигде не пропадет. А Вадиму, считаю, крупно подфартило. И с этого дня никакой ты для меня не «чечако», обещаю! Ты уже, дорогой коллега, не новичок. Так что веди нас, дружбан, в ресторан, заказывай бухло, а на закусь, так и быть, мы скинемся. Правильно я говорю, мужики?

В этом тоже прелесть дальнобойного ремесла – начальство где-то там, за сотни километров и наутро, после загула, можешь не лезть за руль – в командировке ты.

Спиртное в ресторане было по неподъемной цене, но что уже могло остановить сдвинутый такой желанной инициативой шоферский коллектив. Добавили кровных рубликов из своих карманов, так что хватило и на «шампустик» и пиво для «полировочки», да и на музыку «лабуху» по червонцу кидали вальяжно. Обошлось все достойно, без драки, и никто не загремел в участок. А не выдержавших лошадиных доз, но рискнувших их осилить слабаков донесли до кабин на руках.

Голова наутро у Вадима болела так, что хотелось как тогда, в Ташкенте, расшибить ее об что-нибудь, хотя бы и о стенку. А выпил-то совсем ничего, даже обижались мужики. Он уже заметил, что всего лишь небольшая доза алкоголя через некоторое время страшной мигренью возвращает его в то, что так силился все время забыть. И, вроде бы, даже получалось уже.

«Что будет, если боль не пройдет? – бросала Вадима в отчаянье страшная мысль. – Это явно последствие контузии. И как же быть? Не пить вовсе? Или по чуть-чуть? Но где та грань, за которой мигрень ударит в мозг раскаленным копьем? Определить экспериментом? Ха-ха! Ну, и как ты себе это представляешь? После второй, или, пускай там, третьей рюмочки ты объявляешь всем за столом, что больше не пьешь сегодня, так как будет болеть голова? Смешно. По-детски или по-бабски это? Не по мужски – точно. Может рассказать тогда им, что это последствие контузии? «Контуженный». Еще лучше. Прилепиться прозвище на всю жизнь. А если не пить вообще?» – Вадим сам вздрогнул от неожиданности такого варианта. Это казалось таким абсурдом – не пить вообще. А как же коллектив? Как святое правило «законной сотки» после рабочего дня? Да пивка сверху, да «побазарить» о работе с коллегами? Как же без этого? Непьющий в пьющей общности – изгой!

«А что мне до них! – Чувствовал, как мысль находит нужную колею и, вроде бы, даже уводит за собой боль. – Мы же не в казарме и даже не в общаге! Что мне до них! У меня есть моя машина – мой дом, где я могу закрыться и завалиться с книжкой на сиденья, и голова ни наутро, ни потом, болеть не будет. К черту! Все! Финиш! Я им выставил – соблюл, так сказать, традицию и больше ничем не обязан. Ни-чем!».

Если бы вскормленный в атеистической среде Вадим Бут верил тогда в Бога, он взмолился бы к нему, так сильна была черепная боль:

«Господи! Уйми эту змею и клянусь, – это была моя последняя рюмка!»

Но он тогда еще не знал Бога, поэтому дал обещание, как обет, самому себе. И боль прошла. Ведь Бог – есть! Даже если человек предпочитает о нем не знать.

Так постепенно Вадим превратился среди коллег в чудика, который «не пьет и баб не…» – как гласила шоферская сальная поговорка. А это и вправду было взаимосвязано. Только взбодрив алкоголем мозг и распалив похоть, можно было пустить в кабину одно из тех «существ», что кормились на придорожных стоянках, ублажая возжелавших плотской утехи отдельных представителей дальнобойного ремесла. У Вадима эти потасканные разномастные «жрицы любви» вызывали лишь странную смесь жалости с налетом брезгливости и опасности чем-нибудь заразиться.

Точно такое смешанное чувство вызывала вот эта кем-то выброшенная на этой стоянке грязная, замызганная собачка-болонка, что подошла к машине Вадима. Она молча села перед дверью кабины и подняла голову. Ее глаз из под свалявшихся косм шерсти не было видно, но Вадим чувствовал этот молящий подаяния взгляд. Собачка дрожала от подбиравшегося по мокрым лапам холода, но не издавала ни звука, лишь неотрывно смотрела невидимыми глазами на кабину, как слепой нищий. И это ее смиренное молчание брало за душу сильнее, чем требовательный лай других четвероногих приживал стоянки.

Вадим бросил ей горсть пельменей. Болонка, не переставая дрожать, не спеша сжевала их и, больше не удостоив своим невидимым взглядом смилостивившегося на подаяние, засеменила мелкими шажками к вползшему на стоянку МАЗу, стараясь быть первой у кабины. Она просила подаяние, а подаяние дважды не бросают – эту истину бедное существо уяснило крепко.

– Эй, парень! – В правую дверь кабины послышался стук. – Развлечься не желаешь? Денег не возьму. Пустишь переночевать и сочтемся, кабина-то у тебя со спалкой.

Она обошла спереди машину и остановилась напротив дверей водителя, точно так же, как та косматая четвероногая попрошайка только что. Плюшевое потертое пальтишко, вязанная шапочка в каташках свалявшихся шерстинок, в руках сумочка с растрескавшимся лаковым покрытием. Штанины советских дешевых джинсов «техасы» опущены на голенища сапожек, правый из которых топорщил ткань из-за сломанной «молнии».

– Ну, так как? Договоримся? – Она достала сигареты «прима» из сумочки и стала неуклюже прикуривать, ломая спички одну за другой. Руки ее дрожали так же, как лапки несчастной болонки. Вадиму вдруг показалось, что это то самое, – брошенное бедное животное заговорило голосом человеческим.

– Нет, я не один, – проговорил он, напялив на лицо какое-то подобие улыбки, чтобы заретушировать свое попадание врасплох.

– Ну и ладно. Способна обслужить обоих. А спать и сидя смогу, я маленькая, много места не займу, – игриво настаивала «болонка», пуская сигаретный дым сквозь улыбку. Отсутствие двух зубов делило струю на симметричные половинки.

– Нет, втроем тесно будет, да и поедем мы отсюда, наверное. – Вадим даже покраснел от необходимости придумывать то ли оправдание, то ли отговорку.

– А куда? Может, и меня захватите? – Эта «болонка» уже раздражала.

– Нет, не надо ничего. – Вадим отвернулся от окна и почувствовал себя так, как будто не нашел себе оправдания, не дав подаяния нищему на паперти храма. «Вот тебе и гостиница на колесах, – подумал, – отбоя нет, прямо».

Спалку на его «5320» приделали двое гаражных сварщиков за три литра спирта, вырезав ее со смятой в лепешку кабины «212-го» Дышлевича. Случай был, довольно-таки, уникальный. Схваченный сильными пружинами стояночного тормоза КАМАЗ Дышлевича, который в это время оформлял документы на груз, самопроизвольно растормозился, выкатился из под погрузочной рампы и врезался в стенку склада, до икоты перепугав кладовщицу.

Было следствие. Приезжал представитель завода-изготовителя тормозных кранов для КАМАЗа и в итоге через месяц получили новую кабину по рекламации. Но Дышлевич больше за руль не сел. «Это подсказка свыше, – на полном серьезе сказал он. – Уеду в родную Белоруссию, к черту эти севера». И уехал вместе с семьей, продав напоследок Вадиму автономный отопитель в кабину.

Сдвинулся с места замерший ледник жилищной очереди. Чья-то семья, не чуя себя от счастья, наконец-то получила освободившуюся отдельную комнату Дышлевича в общежитии, а Вадиму, до этого ночевавшего у Савчука, а жившего, в основном, в машине, досталась койка в четырехместной комнате той же общаги. Теперь у него был адрес, куда и пришли переправленные немного огорченной невозвращением Вадима Еленой Викторовной адресованные ему письма.

Матери ответ придумал легко. Перевели, мол, в Отдельный Арктический Погранотряд, служу здесь водителем на грузовике, что получал на заводе в Набережных Челнах. Отпуск не светит. Попросил выслать паспорт. Мать, рада, что сын, слава богу, далеко от Афганистана, успокоилась и не напрягала расспросами в дальнейшей переписке.

Перечитал несколько раз письма от Люды. Долго сидел в раздумьях. Если бы ему познакомиться с ней вот сейчас, пусть бы и заочно, – по переписке. И начать отношения с чистого листа, вот с ней такой, какая она сейчас, – в своих последних письмах к нему. Вадим ощущал, что охладел к той Люде, которая была у него в последние месяцы отходившей в вечность юности. Все было наивно и очень по-детски. Да и отпели реквием и по юности, и по мечте пули на перевале в чужих горах Гиндукуш, в стране чужой. Вадим стал после того другим. И Люда, вроде бы, другая теперь? Но для ТОГО Вадима она теперь как раз, а его – ТОГО, нет существует уже. Люда опоздала. Или это он побежал вперед, отпустив ее руку? Нет, не побежал. Их просто разлучили, повинностью воинской разлучили, – несмышленых, неопытных.

Отныне Вадим мог существовать лишь от своего нового рождения в ташкентском госпитале. В этой новой жизни у него все получалось, и Вадим жил вперед, без оглядки назад. Сейчас он даже не мог ответить себе, нужна ли ему любовь? Может позже, как-нибудь? Где-то там – дальше по жизни, через несколько лет, можно будет рискнуть позволить себе такую блажь – зависимость. Вадим вспомнил монолог Савчука о выборе для дальнобойщика. О, нет! Он не вляпается в эту зависимость. Ну, может, когда-нибудь, – потом, если судьба. И чтобы была похожа избранница на Раду, и чтобы любовь к ней, как к Люде в том осеннем, усыпанном желтыми листьями лесу, и чтобы в глазах зеленых, как у той девочки с августа, – ответное желание и согласие.

Почему глаза зеленые, Вадим не задумывался. Это было где-то на подсознании.