Текст книги "Дорога в один конец"

Глава 33

Вадим прижал машину к обочине, ткнув пальцем клавишу сигнализации аварийной остановки. Он уже видел обрамленную силикатным кирпичом территорию бывшей автороты 105-го полка. Полоса забора отделяла от ухоженных дачек густые заросли, за которыми не просматривалось ничего, но это манило еще больше. Вадим отчетливо понял, что готов нырнуть в те заросли, но автопоезд – его жилище, его убежище, его дом, должен быть рядом, как спасительная нить для входящего в манящий, но неведомый и опасный лабиринт.

«Надо как-то умудриться заехать на ту улочку. Здесь стоять нельзя, полиция мигом явится, как черт из табакерки», – подумал Бут, рассматривая карту на дисплее ноутбука. И тут он вспомнил, как однажды зампотех автороты, оскорбленный разленившимся в выходной день личным составом, который не сподобился родить желающих играть в волейбол, объявил со злости тревогу. Выгнал всех на плац и, восседая, аки заправский пастух на жеребце, за рулем «бобика» ГАЗ-69, погнал, щелкая сквозь зубы матом, как кнутом, «хуторян Руммельсбурга» по периметру дач, чтобы жизнь оборзевшим медом не казалась. Круг получался около километра, и не все одолели даже первый. И первыми же свалились водители «волг» высшего командного состава, не знавшие, даже, сапог, так как надлежало им быть всегда исключительно в парадной форме. Закаленный карантином рядовой Бут, не напрягаясь и не высовываясь из середины стада, благополучно выдержал «экзекуцию» до конца.

«Да. Есть заезд со стороны Шпрее. Все так и осталось – улица сквозная. «Гренцвег», оказывается, название, – обрадовался Вадим. – А как там у нас было? «В/Ч ПП 70803-ж», кажется? Без «Гренцвег». Теперь уже «Гренцвег» без «В/Ч ПП». Только забор и что-то там за забором в зарослях».

Большущий автопоезд, занимая почти всю узенькую «Гренцвег», медленно полз на фоне любовно обустроенных трудолюбивыми немцами своих дачных райских уголков. Сидя в шезлонгах с жестянкой пива в руках, они удивленно провожали взглядом необычного для этих мест левиафана автобанов.

Вадим остановил машину возле угла румельского забора, за которым в этом месте должно было быть здание столовой. А еще ступени вниз, в кочегарку. И свод над входом в кочегарку, взобравшись на который, закрытый за колючей проволокой для отдачи «долга Родине» солдат получал желанную и запретную возможность выглянуть за забор в «цивильный» мир. Иногда сюда подходили молоденькие немочки с дач, и молодые люди вели невинные разговоры при помощи жестов и русско-немецких слов. Для одних это было чревато обвинениями в коллаборационизме, а для других – чуть ли не 64-ой статьей – «измена Родине». Но жизнь брала свое, снисходительно посмеиваясь над политикой.

В Румеле тогда переходила от призыва к призыву быль, ставшая почти легендой. О том, как водитель «УАЗа», имевший иногда возможность ездить без сопровождающего, наверное, вот так же познакомился с девушкой. И они полюбили друг друга. Ведь для взаимной любви не обязательны слова. Это одностороннее чувство страдает и жаждет взаимности, хотя бы ложно-словесной, а взаимная любовь – она в глазах друг друга. И в касаниях – пальцев, губ, дрожащих сладкой дрожью тел.

Недолго продолжалась идиллия – особисты не дремлют. И повезли солдата из Берлина в Союз, как декабриста из Санкт-Петербурга в Сибирь. Не посадили – не сталинские, все-таки, времена, дослужил где-то в стройбате. Но самым удивительным был финал, то ли были, то ли легенды. Для парня выезд за границу был теперь заказан, как казалось, навсегда. И она уехала к нему. В Союз, как в Сибирь, ринулась, лишь только он демобилизовался. Одни рассказчики даже спорили до хрипоты, доказывая, что она любимого, таки, вывезла в Германию.

Как хотелось тогда Вадиму этому верить. Он и сейчас думал об этом, стараясь разглядеть сквозь заросли стену столовой, ведь чувствовал, что уцелела надпись на кирпиче. Те двое, что, как он надеялся, обрели свое счастье в Германии, тоже, обязательно, должны были наведаться сюда, где вспыхнула их взаимная любовь. Пройдя сложные перипетии семейной жизни, другой любви Вадим теперь не воспринимал. Понимал, что впадает в идеализм, даже, чувствовал, что обрекает себя этим на одиночество, но одиночество представлялось ему не таким зловещим, как невзаимная зависимость от любовной, истощающей по капельке, болезни.

Обдирая тент фургона об нависшие над забором ветки, грузовик с трудом протиснулся на расширяющую улицу булыжную мостовую, и замер возле ворот, исписанных абстракциями местных тинейджеров. Замок из нержавеющей стали и здесь нелепо бликал, окликаясь на солнечные лучи, и лишь подчеркивал своим присутствием стерильность потустороннего зазаборного мира от мира настоящего.

Вадим вылез из кабины. Грузовик подмигнул огнями дистанционного замка, будто говоря: «Иди, не бойся. Я буду тут. Я буду тебя ждать и всегда защищу и укрою, не бойся». Забор был довольно высоким, и Вадим стал на метровую тумбу-отбойник, вкопанную намертво в землю, чтобы уберечь ворота от неумелости водителей при выходе БТРов. Тумба была та же, а вот забор при Вадиме был деревянным, с колючей проволокой и сигнализацией по верху. Теперь был из силикатного кирпича, без проволоки и за ним не было контрольно-следовой полосы. На ее месте высились полуметровые кучи из опалых листьев, травы и мусора, а также старых телевизоров, холодильников, микроволновок и посуды, что чистюли немцы выгребали на своих оазисах и выбрасывали, как плевок презрения, на бывшую среду обитания их «освободителей».

Они и теперь поняли, кто этот странный дальнобойщик, вылезший из кабины фуры с номерными знаками, обрамленными нелатинскими буквами и странной аббревиатурой «UA». Это был бывший «оккупант-освободитель», что, явно, служил здесь раньше, и зачем-то припершийся на эту свалку. Может, как убийца на место преступления, а, может, как кающийся грешник за прощением. Много их сейчас наведывалось на архипелаг заброшенных гарнизонов ГСВГ (Группы Советских войск в Германии), а потом ЗГВ (Западной Группы войск), после того, как Стена рухнула. Пусть любуется, отличный контраст, не так ли? Прекрасные метаморфозы! Где там твоя «непобедимая и легендарная», а, Русс-Иван?

Вадим проигнорировал звучащие в мозгу вопросы, с трудом понимая, что задает их себе сам. Подтянулся на руках, перекинул тело через забор и пригнул на упругую кучу прелой растительности, провалившись по колени. Хруст прозвучал, как выстрел, что должен был спугнуть и поднять в спрятанное за ветками небо тучи воронья, но было тихо. Если не двигаться, то только легкий шум проносящихся виадуком машин, нарушал кладбищенское спокойствие. Вадим сделал шаг в сторону зияющего в стене дверного проема. Как понял, это были запасные двери в бокс для техники, откуда он когда-то выгнал БТР с бортовым номером 026 на 300-километровый марш после доподготовки в Тойпице. Прохудившаяся крыша бокса рухнула, видно, уже давно, так как хлам успел слежаться и прорости почти двухметровой порослью деревьев.

Та же густая поросль удивительным образом пробила бетон дорожки, что вела вдоль забора и боксов от КТП, мимо клуба, к казарме. Возле заправки, что находилась возле ворот, растительность была реже – видно, пропитанная бензином почва уже не в силах была родить. Раздвигая ветви кустарника, Вадим направился туда. Две ржавые раздаточные колонки с истлевшими резиновыми шлангами могли бы пополнить какой-нибудь ретро-музей. На одной кто-то последний влил 20 литров, а на другой – 65, и стрелки остановили время навсегда.

От заправки в сторону гаражей аппарата Управления – разнокалиберной чекистской обслуги, простирался плац, на котором после обеда сержант – начальник КТП мордовал ревом моторов и визгом тормозов машины и водителей, готовя их к завтрашнему выезду «на линию». Здесь кустарника практически не было. Мощные бетонные плиты смогли пронзить только одиночные деревья, воспев победу жизни над мертвой твердью творения человеческих рук. По этому плацу, едва различимому со спутника, и отыскал в интернете Вадим Бут место, где, может быть, еще сохранились споры его молодости.

Он посмотрел назад. Красная кабина родного колесного дома отчетливо проявлялась сквозь серо-зеленую чащу и успокаивала: «Иди, не бойся». Согнувшись в поясе, Вадим начал пробираться через спортплощадку, особенно обильно поросшую, к столовой. На ржавых опорах, как утерянный рыбацкий невод на останках кораблекрушения, висели ошметки истлевшей волейбольной сетки. Вадим задумчиво помял ее пальцами, вытер руки о ржавую опору и отряхнул.

Упершись опять в бетон, поросль отступила. Это был плац перед учебными классами. Вот сюда ставили БТР и, выключив раздаточные коробки, имитировали езду на стоящей машине при работающих двигателях. Но больше тренировались в выполнении команды «К машине» – новоиспеченные сержанты демонстрировали перед «дедами» свою значимость. «Деды» с расстегнутыми воротами кителей и висящими почти на бедрах поясными ремнями курили в сторонке и сплевывали презрительно.

«Может, если бы двигатель дизельный, да запах сгоревшей солярки? Может быть, пробила бы ассоциация тогда? Оживила зачахшую романтику, и понравился бы мне тот восьмиколесный гроб? И не маялся бы так в то лето, не принимал бы решений, приведших к апокалипсису в горах Гиндукуш?»

«О чем ты?! О чем ты жалеешь?! Уймись! Баловень судьбы! Разве ты не доволен сейчас своей жизнью?! А разве не то твое решение дало начало длинной цепочке причин и следствий, приведших в конечном итоге к теперешнему твоему состоянию?»

Тот, кто «оппонировал» сейчас Вадиму, был стопроцентно прав. И Вадим понимал это, но все же произнес, слегка раздраженно, риторический вопрос, стараясь, чтобы его не услышал «Оппонент»: «А какое мое состояние? Ну, теперешнее. Какое оно есть?» Он опять оглянулся, нашел в просветах чащобы красный отсвет своего дома, улыбнулся и стал уверенно пробираться к входу в кочегарку бывшей столовой.

Вздувшийся рубероид навеса за десятилетия накопил в себе живительный компост и дал рост высокой траве и плющу, которые обвили стенку метра на полтора, упрятав оставленный когда-то Вадимом след. В этой фантазии природы ощущалась священная гармония. Порушить ее своим грубым прикосновением казалось святотатством, как совершить эксгумацию святого.

Вадим сразу попал на то место. Пальцы, как будто почувствовав какие-то токи, легонько надорвали нарост зелени в определенной точке и на стене проявились глубокие, выдолбленные в монолите добротного красного кирпича острием штык-ножа, линии буквы «Ш». Вадим сгреб ладонью паутину зелени, расчищая надпись. Во все стороны бросились проворные муравьи. Лишь одна маленькая букашка медленно ползала по лабиринту буквы «Ш», то ли ища и не находя выхода, то ли и не стремясь его найти, а всего лишь обходя свои владения. Вадим присел в задумчивости, сопровождая отрешенным взглядом передвижения крохотного живого существа.

«А, может, это ее дом? А я порушил его своим вторжением?»

Ему вдруг стало жалко букашку, несчастную, как ему показалось, в своем одиночестве в замкнутом пространстве лабиринта.

«Почему она одна? Это же так неестественно?»

Удивительно, почему промолчал «Оппонент» на эти такие не характерные для сурового дальнобойщика сентенции. Видно, отвлекся, не слышал. Вот бы позабавился сарказмом.

Вадим аккуратно дотронулся до разреза в зелени и стал бережно прикрывать стебельками растительности порушенный дом букашки. И тут откуда-то неожиданно появилась еще одна черная точечка. Она спустилась в ответвление лабиринта, резво побежала по нему и столкнулась с хозяином или хозяйкой. Какое-то время они не двигались, замерев друг перед другом. Вадим взволновано ждал, умоляя немым призывом: «Не прогоняй! Ну, не гони, не надо! Вдвоем же так хорошо!»

Он медленно, боясь обратить на себя внимание двух крохотных существ и этим взорвать и низвергнуть благостную победу природы на этом забытом кладбище, спустился с навеса на землю. Отсюда было не разглядеть, был ли всплеск любви в букве-шраме на мертвом кирпиче этого некрополя или нет. Но Вадим уходил умиротворенный. Он понял, зачем Судьба позволила и, даже, как он теперь осознавал, заставила его вернуться в прошлое. Понял, зачем повелительным жестом завела инспектор немецкого транспортного контроля автопоезд Вадима на маленькую стоянку на 50-м километре автобана А-24. Ошарашенный неожиданной встречей с Игорем, он не уловил тогда ключевую фразу из их долгой беседы: «Каким удивительным человеком была Марта и как мне не хватает ее!»

«Была». Этот внешне благополучный «бывший советский» на федеральной службе богатой европейской страны, увы, не был счастлив. Ибо был одинок. Одинок, как букашка в лабиринте буквы «Ш» или, как дальнобойщик в комфортной кабине своего грузовика. Ведь их хрупкое счастье лишь в том, что не ведают о своем одиночестве. Но это лишь до поры, до времени. Человек не должен быть один. Это противоестественно по своей сути и противоречит заповедям Творца.

Часть III
Тест на пригодность к любви

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них!

И каждый раз навек прощайтесь,

Когда уходите на миг!

(Александр Кочетков)

Глава 1

Красный, уже не слепящий шар заходящего солнца еще подсвечивал легкие облака над холмами за озером, но сумерки деловито расползались по остаткам древнего замка, окутывали старый парк и гнали с озерной глади последние солнечные блики. Повеяло легкой прохладой.

Женщина, с балкона седьмого этажа любовавшаяся удивительными красками природы, накинула на плечи плед и закурила сигарету. Она любила эти минуты заката, пронизанные какой-то грустью о прошедшем, намеком, что проходит все непременно, и удел человека – покориться неизбежному. Но женщина могла позволить себе щекочущую сердце и нервы меланхолию, не боясь за свое душевное состояние, ибо была уверена, что держит все в своей жизни под контролем. Ну, а разве не так? Разве плетется она на поводу у событий? Нет. Она – Ирма Станиславовна Гроец сама запускает события в ареале, где фонтанирует ее жизнь.

Хотя никто ее так не называл. Просто Ирма и все. Даже девчонки-продавщицы из ее детища – бутика для женщин, откуда потенциальная покупательница-провинциалка никогда не уходила с пустыми руками. Хоть заколку для волос, но купит и подругам кинет мимоходом, когда зайдет разговор о покупках: «У Ирмы дешевле». Бутик так и назывался – «У Ирмы».

Сорокалетняя красивая женщина никак не тянула на Ирму Станиславовну. Ниже среднего роста, казалась хрупкой старшеклассницей, когда одевала джинсовую, выше колен, юбку. Ну, если косички завязать, то точно. Ну, какая там «Станиславовна».

– Мама, кого они едят глазами – меня или тебя? – вполголоса спросила однажды дочь, когда они прогуливались по центру своего родного городка как две неразлучные подруги – под ручку.

– Тебя, конечно, тебя, красавица моя, – наклонила голову к дочери Ирма, ловя взгляды мужчин и парней. – Блондинки нынче не в моде. – И любовалась дочерью.

Катя – вся в отца, была почти на голову выше матери. Кареглазая шатенка, она носила длинные, ни разу еще не крашенные, волосы и минимум макияжа на смугловатом, с правильными чертами лице, хотя в магазине матери косметика была и от лучших производителей в том числе.

– Не в моде, не в моде, – польщенная Катя деланно капризно надула маленькие губки, – а посмотри вокруг. Большинство женщин красятся в блондинок. И почему я не в тебя, а в папу! Все-таки, большинство пялят глаза на тебя, на тебя! – делала дочь ответный комплимент матери.

– Почему не в меня? Вот глупенькая! Ты вся в меня, моя доченька! Разве ты чем-нибудь похожа на своего отца, кроме внешности? Просто, видно, его украинская кровь была большей концентрации, и мои польские гены, отвечающие за внешность, увы, растворились в ней, когда мы ваяли тебя, – подхватив смешливый тон, отвечала Ирма. – Но, разве не я сотворила тебя такой, какая ты есть сейчас? Через пеленки, детские болезни, школьные капризы, студенческое безрассудство? Из того куска глины, что оставил мне твой отец на, уж точно, незабываемую память о себе, я изваяла воистину шедевр – тебя, моя радость! – Ирма чмокнула дочь в бархатную щечку.

Дед Ирмы по линии отца был офицером Корпуса жандармов Речи Посполитой. Когда Красная Армия осенью 1939 года, согласно секретным протоколам, подписанным между двумя мировыми изгоями – СССР и Германией, ринулась освобождать западных украинцев и западных белорусов от «польского ига», подсобляя, заодно, немецкому Вермахту стирать с карты Европы страну под названием Польша, Тадеуш Гроец увезти семью за Вислу не успел. Новая «народная» власть сноровисто зачистила приобретенную территорию от тех, кто, как ей виделось, потенциально готов был мешать строить на новых землях «коммунистический рай». Поднаторевшая в недавних чистках в своей стране чекистская свора переловила всех, кто имел хоть какое-либо отношение к понятию «польский интеллигент», «католик» или «военный».

Тадеуш Гроец был обречен. Где згинул – в ямах под смоленской Катынью, в отвалах под Харьковом или в быковнянском лесу под Киевом, не узнать уже никогда. Жену и годовалого сына Станислава не тронули. Но уже под немцами, которые практически не контролировали тогда Волынь, в смертельной схватке сцепились на этой территории во время так называемой «волынской резни» боевые отряды польской Армии Крайовой и украинская ОУН.

Все эти страсти Станислава, можно сказать, обошли стороной, так как по малолетству он просто не запомнил ничего. Первые его воспоминания связаны с нищетой католического приюта в уездном городке, где польско-украинско-еврейская поросль, на горе себе сподобившаяся родиться в это страшное время и лишенная родителей, пыталась выжить.

Через некоторое время солдат в квадратных касках с имперским орлом на висках, примелькавшихся за оградой приюта, вдруг сменили солдаты в касках круглых со звездой на лбу. А там и война кончилась, хотя еще почти десятилетие постреливали в волынских лесах. Это украинские националисты с отчаянной обреченностью боролись теперь уже за свободу Украины от «Московии». Польскую Армию Крайову придушила к тому времени польская же Армия Людова, а фашистов – Армия Красная с Англией и Америкой, углядевшей в русском коммунизме зло меньшее, чем немецкий фашизм. В пятидесятых годах, наконец, стихло. Везде – и до Вислы, и за Вислой, власть стала принадлежать «трудовому народу», а над Европой опустился «железный занавес».

По эту сторону «занавеса» сын за отца не отвечал, как изрек Великий Вождь, и Станислав (с ударением на «и», как звали его в приюте) стал СтанислАвом (с ударением на «а», как во всем СССР). Фамилию оставили ту же, что была в метрике, с которой маленького поляка обнаружили на ступеньках приюта монашки. Уже Польша вновь была самостоятельной державой и даже союзником страны, победившей Гитлера, и с выжившей в военное лихолетье, но не помнящей своего родства поросли логично было бы ковать национальные коммунистические кадры. Ведь они – поляки-то, веками воевавшие то за независимость, то с немцами, то с русскими, то между собой, – все же всегда помнили, что они поляки в первую очередь, а не славяне какие-то там, как болгары и сербы всякие.

Вот еще украинцы под стать полякам. Особенно те, что уцелели в голодоморах и не заразились совдепией. Независимость им подавай. В ГУЛАГе обретете свою независимость. А границу с новой, народной, братской Польшей установим по рекам, чтобы легче охранять было. А народец приграничный перетасуем с обеих сторон, проведя операцию «Висла». Поляков с Украины – под Германию. Украинцев с Польши – на восток, подальше от Европы. Архипелаг ГУЛАГ велик, хватит места. И на замок границу, на замок. Спросите зачем, если она со страной братской? Ну, это не вашего ума дело. Вам отвори двери, так будете заглядывать во все дыры – искать, где лучше. Лучше только в Стране Советов – запомните, и нечего зырить из-за колючки.

Так, или примерно так, воспитывало первое в мире рабоче-крестьянское государство из сирот новый вид человека – «советского». «Гомо-советикус» – как ерничали забугорные злопыхатели. Прошел Слава Гроец все ступени этих «университетов» – детдом, ФЗУ, армию и стал, как все – интернационалистом. Не буйным, а как все – лишь до той степени, чтобы не зацикливаться на том, что ты «не русский». То, что не заразили его предков орды Батыя азиатскими генами, было видно по правильным чертам смазливой физиономии: прямой тонкий нос на четком овале лица, тонкие губы и серо-зеленые глаза, на которые, то и дело, спадал русый чуб, как у шляхтича на музейных картинах времен Богдана Хмельницкого.

А еще говорил он по-русски с еле-еле заметным, каким-то неукраинским акцентом, хотя родным для него, родившегося и выросшего на Волыни, стал украинский язык. На нем он и прошептал в ложбинку девичьего плеча, распаляясь и отодвигая губами ворот вышитой крестиком сорочки:

– Я тэбэ кохаю.

София, взрослевшая на дешевых советских мелодрамах, типа «Свинарка и пастух» и говорившая суржиком, как, впрочем, большинство на левобережной Украине, была сражена и влюбилась без ума в сероглазого красавца, чем-то похожего на героя из того же фильма про свинарку. Только тот был кавказец и какой-то страшноватый в своей лохматой папахе и с кинжалом. И как та свинарка поедет с ним в его горы? Бр-р-р! Страх якый!

А София, не раздумывая, поехала за «коханым» на его «голубоглазую» Волынь, лишь только у сержанта Гроеца закончился срок службы в отдельном батальоне связи, что располагался в райцентре за несколько километров от села, где жила София. Кровь гонорового польского шляхтича никогда бы не позволила Станиславу стать «прыймаком», даже на относительно богато живущей, по сравнению с его родиной, приднепровской Украине. Только на себя он в этой жизни рассчитывал и только в себе был уверен. А еще знал, что по-настоящему любит свою Софийку, и был уверен в ответной любви ее. Так разве не родится счастливая семья на такой благодатной почве?

Она и родилась. Хотя жили бедно. Мизерного жалованья смотрителя телефонных линий хватало лишь на самое необходимое. Благо, жилье было служебное на глухом полустанке. Но за десяток лет стянулись-таки на собственную хату в близлежащем селе, обзавелись хозяйством. До этого один за другим – все погодки, родились три сына: Вася, Миша и Степан. И все, как один, кареглазые – в мать. «Все, – шепнула София мужу, когда крестили Степку, – больше ни-ни. Видно, дочерей нам не суметь. Будем ждать внучек от сыновей, тогда и натешимся». Но, наверное, заглянул Ангел – посланник Господа, в их новую хату, когда сыновья сладко посапывали на печи, и прошептал Станислав опять в нежную ложбинку на плече жены: «Я кохаю тэбэ, Софиечко моя нэнаглядна!»

А ранней весной, когда потянулись с юга журавлиные ключи, появилось в семье Гроец зеленоглазое крикливое существо. «Журавли принесли. Вон видишь, сколько их летит», – объяснял сопливому несмышленышу Степе не по годам степенный Вася. Ошалевший от счастья отец, неуклюже держа гонорово верещавшую наследницу шляхетной крови, говорил жене гордо и восхищенно: «Ну, тоби чыстокровна польська панянка!» И назвал Ирмой, но крестил в православной церкви, как хотела жена. И все остались довольны.

А больше всех – конечно, Ангел, который уже писал дорожные карты судеб для двоих, еще ничего не ведающих, но избранных Богом на любовь.